Страница:
Конечно, существовала технологическая возможность заново создать ядерное оружие, но у Советов не было времени. «Все, что им осталось делать, - с издевкой подумал Нобуру, - это бежать за помощью к бедным американцам».
Что ж, все кончится хорошо. Несмотря на союзников, которых выбрала себе Япония.
Все будет прекрасно. Наступил великий день для Японии.
За огромным окном холмистая местность переходила в тесное нагромождение крыш Баху, а дальше лежало золотистое и голубое море. «Как далеко отсюда до дома», - подумалось ему. Осенний день по-прежнему дарил тепло, так приятно гревшее спину старого солдата. Город замер в полуденной дреме. Красивый мирный пейзаж, где еще совсем недавно все не мусульмане были вырезаны на улицах озверевшими азербайджанцами.
Почему русские были так слепы, и так долго? Или это просто упрямство? Неужели они видели неизбежное, но не желали его замечать, закрывали на него глаза, погрузившись в летаргический сон последних лет обреченной империи?
Кошмарный сон. Просыпаешься, а над тобой с ножом в руке склонился твой родной брат.
- Скажите, Акиро, - вдруг спросил Нобуру, повернувшись спиной к царству зеленых, белых, коричневых, голубых и золотых цветов, - что вы думаете о контактах между Советами и американцами? - Он хотел услышать голос Токио, своего народа, хотел, чтобы ему еще раз все объяснили.
Адъютант отдал команду, и поток информации застыл на мониторе компьютера.
- Американцами? - переспросил он удивленным тоном. Ясно, что он только что думал о чем-то другом.
- Да, американцами, - повторил Нобуру. - Что они могут предложить Советам?
- Сочувствие? - предположил Акиро со злорадной и пренебрежительной улыбкой. - Американцы вышли из игры. Они хотят одного - чтобы их оставили в покое на их прогнившем полушарии. И еще - продать то тут, то там что-нибудь из своих третьесортных товаров. Тем, кто не может себе позволить покупать наши.
- Общеизвестно, что американцы очень старались догнать нас в военном отношении. И их система стратегической обороны очень неплоха.
- Они никогда нас не догонят, - отрезал Акиро тоном настолько решительным, что он звучал почти грубо. - Как нация они деградировали. Американцы - не более чем стая бродячих собак.
Нобуру улыбнулся, слыша в с ловах адъютанта мнение и Генштаба, и человека с токийской улицы.
- Но, Акиро, бродячие собаки иногда бывают очень умными. И сильными.
- Америка - мусорная свалка всего мира, - ответил адъютант, цитируя десятки японских бестселлеров. - Их национальные меньшинства тянут их на дно. В годы эпидемии им даже пришлось вводить войска в собственные города, и военные только с огромным трудом справились с задачей. Как бы они ни старались догнать нас, они по-прежнему не могут контролировать положение в Латинской Америке. Только в одной Мексике они завязли на многие десятилетия. С американцами покончено. - Акиро сделал суровое лицо, став похожим на воина с классических японских гравюр. - Возможно, они могут принять какую-то часть русских беженцев, как раньше они приютили израильтян.
Нобуру, офицер, знаменитый своим самоконтролем, перешел через всю комнату и, нарушив данное себе слово, налил щедрую порцию виски.
- Мне просто иногда кажется, - тихо произнес он, - что однажды японцы уже недооценили американцев. - И глотнул обжигающей жидкости.
12. Омск
Тейлор вглядывался в лицо на большом экране монитора, выискивая хотя бы малейшие признаки возможной слабости. «Знаки бессилия, знаки беды», - слова на мгновение всплыли в его памяти. Он научился читать лица людей и не сомневался, что по внешности врага можно много о нем узнать. Примитивные культуры, в которых существовало поверье, будто при фотографировании человека покидает душа, находились, по мнению Тейлора, гораздо ближе к истине, чем считали представители западной цивилизации. Перед ним скованный рамками экрана находился враг, бессильный против его молчаливого допроса. И Тейлор уже почувствовал какую-то слабинку в его чертах, хотя еще не сформулировал ее для себя. Рот тонкий и решительный, кожа гладкая. Чужеземный разрез глаз мешал Тейлору поглубже заглянуть в них. Волосы темные, без седины. Нет, он не мог указать на слабое место, как на точку на карте. Но оно было там. Он не сомневался.
- Ну хорошо, Мерри, - сказал он начальнику разведки, - можешь продолжать.
Мередит коротко оглядел ряды молчаливо ждущих офицеров, затем снова остановил взгляд на полковнике.
- Перед нами, - повторил он, - генерал Нобуру Кабата, старший японский офицер на театре военных действий. - Его слова эхом отдавались в холодном полумраке старого склада. - Кабата имеет большое влияние в вооруженных силах, обладает богатым опытом как практических боевых действий, так и штабной работы, связан с оборонной промышленностью. Если вы взглянете на нашивки у него на груди - вот здесь… - Мередит повел лазерной указкой. - Желто-зеленая ленточка в третьем ряду - знак службы в контингенте японских советников в Южной Африке во время нашей… экспедиции.
Тейлор едва удержался от того, чтобы во второй раз не перебить Мередита. Ему очень хотелось услышать подробности, но он сдержался. Он подождет конца сообщения. Полковник побоялся, что кто-то из его подчиненных вдруг угадает его слабое место. Не об Африке сейчас следует думать.
- Кабата всегда был связан с самой современной техникой, - продолжал Мередит. - Он не только специалист в области авиации, но, по нашим данным, некоторое время служил летчиком-испытателем, разумеется, в молодые годы. Прекрасно говорит по-английски, который освоил, обучаясь по обмену в Британском штабном училище в Кимберли, выпуск 2001 года. Имеет репутацию англофила, даже специально летает в Лондон, чтобы шить себе костюмы. Кабата пошел в армию не для того, чтобы зарабатывать на хлеб. Он из богатой семьи, хотя и пострадавшей, когда мы национализировали принадлежавшую японцам недвижимость в Соединенных Штатах. Они владели там немалыми ценностями. Как бы то ни было, он происходит из влиятельного старинного рода, обладающего давними военными традициями. - Мередит помолчал минуту, переводя дух. - Но не все здесь сходится. Его жена - преподаватель лингвистики, и у них двое детей: сын и дочь. Дочь работает в издательстве, сын - инженерхимик. Тут что-то не так. У них в семье с незапамятных времен все становились военными, и карьера Кабаты чрезвычайно успешна по всем меркам. И все же, по нашим данным, он отговорил сына от службы в армии.
«Здесь мы похожи, - подумал Тейлор. - Имей я сына, он никогда не стал бы солдатом».
- Помимо Африки, - продолжил Мередит, - одной из приметных вех его профессиональной карьеры является добровольное участие в группе экспертов ООН, которые определяли размеры нанесенного ущерба и помогали проводить эвакуацию уцелевших израильтян в Соединенные Штаты. Один из немногих, он согласился побывать в мертвой зоне вокруг Тель-Авива и в радиоактивной пустыне в районе Дамаска, Литаки и прочих городов, пораженных в результате израильского удара возмездия.
- Мерри, - прервал его подполковник Давид Хейфец, начальник штаба полка, - а я ведь с ним встречался, в Израиле Правда, наша встреча длилась всего несколько минут. Он входил в комитет ООН, посланный принять у нас оружие перед тем, как мы сели в самолет. Он мне вовсе не показался дурным человеком. Я почувствовал, что он… ну, знаете - солдат. Как все мы. И мне показалось, будто он понимает, что я испытывал, когда стоял и считал оружие, которое сдавали мои люди. То был очень тяжелый для меня день, и у меня возникло ощущение, что он не хочет усугублять происходящее. Вот и все. Я хотел бы вспомнить больше, но тогда меня гораздо сильнее интересовали другие вещи.
- Дейв, - холодно произнес Тейлор, прежде чем Мередит мог продолжить, - если он такой отличный парень, то почему же он травит нервно-паралитическим газом колонны беженцев?
Хейфец с еще более серьезным, чем обычно, выражением лица через всю комнату посмотрел на Тейлора.
- Не знаю, - ответил он голосом, полным искреннего сожаления. - Я не могу ответить на ваш вопрос.
Тейлор вновь переключил внимание на Мередита:
- Хорошо, Мерри. Рассказывай нам об этом… человеке.
Мерри пожал плечами.
- Он, похоже, относится к той категории офицеров, которые все делают хорошо, даже пишут. Его отчеты о побочных эффектах ядерных взрывов на Ближнем Востоке часто цитировались на организованной Советами Международной конференции по немедленному запрещению ядерного оружия в Нью-Дели. Тогда, - добавил Мерри, - в последний, пожалуй, раз совпали советские и японские интересы. В последующие несколько лет он играл ключевую роль в японской программе оснащения и обучения иранских вооруженных сил и армии Исламского Союза. Нынешняя операция является вершиной его карьеры. Однако среди военных атташе в Токио ходят настойчивые слухи о якобы существующих трениях между ним и Генеральным штабом.
- Что за трения? - быстро спросил Тейлор.
- Неизвестно. И сообщения о них могут оказаться несостоятельными. Помимо вышеперечисленного, у нас мало о нем информации. Любимый напиток - виски, но не злоупотребляет. Любит играть в гольф. Впрочем, как все важные персоны в Японии. Всякий раз, когда оказывается в Лондоне, ходит в театр.
- Женщины?
Мерри покачал головой.
- Ничего такого, что англичане сочли бы достойным упоминания.
- Мерри, - произнес Тейлор, стараясь сохранять относительно безразличный тон, - ты случайно ничего не разузнал о его службе в Африке? Принимал ли он активное участие в боевых действиях?
- Не знаю, сэр. Мы знаем только о нашивке у него на груди. Он мог получить ее и просидев все время в Кейптауне.
- Да… или за что-нибудь еще.
- Да, сэр.
«Впрочем, неважно», - подумал Тейлор. Он уже раскусил противника. Генерал Нобуру Кабата. Человек, который летает на другой конец Земли, чтобы приобщиться к чужой культуре. Чей любимый напиток - виски. Человек, убедивший сына нарушить традицию в стране, где традиции все еще имеют значение. «Обладает репутацией англофила», - сказал Мерри. Но избранная им маска не имеет такого уж значения. Не англофил, так франкофил или германофил. Неважно. Лишь бы избавиться от пресса, давившего на него с рождения, вырваться из рамок навязанной ему судьбы.
«Я могу побить его», - решил про себя Тейлор, надеясь, что не ошибается.
Он взглянул на ожидающего дальнейших вопросов Мередита. Собравшиеся офицеры ерзали на стульях. Тейлор знал, что все они замерзли и торопятся вернуться к своим подчиненным, к ждущим их решения проблемам, неизбежно возникающим в последнюю минуту. А совещание только началось. Что ж, он не станет отнимать у них слишком много времени.
- Знаешь, Мерри, - начал Тейлор. Шепот и шевеление тут же прекратились, и все офицеры подались вперед, вслушиваясь в слова командира. - Есть одна вещь, которую я никак не могу понять. Она мне просто покоя не дает. Я знаю, что японцы заслужили репутацию жестоких стервецов. Но все же при чем тут газы? Какой в них смысл? Что такое сидит в этом ублюдке, что заставляет его так поступать, при всех его английских костюмах и чертовых гольф-клубах?
Мерри нажал кнопку, и широкий экран погас. В комнате, казалось, установилась еще большая тишина, обретшая почти визуальные черты.
- Возможно, - предположил начальник разведки, - тут действует психологический фактор. Может быть, японцы демонстрируют таким образом свое стремление установить абсолютное господство.
Тейлор задумался над его словами. Он и сам не смог бы предложить лучшего ответа. Однако что-то в нем казалось ему неубедительным. При всех огромных возможностях японской техники, газы представляли собой ничем не прикрытое варварство. Трудно представить себе, чтобы их применение дало преимущества, хотя бы сопоставимые с растущим во всем мире негодованием.
- Сэр, - вмешался Хейфец. - А что, если дело не в японцах? Что, если арабы и иранцы самостоятельно прибегают к газовым атакам? Возможно, этот человек просто не в состоянии их сдерживать. Они ведь, как вам известно, непредсказуемы и нелогичны. И они раньше уже использовали отравляющие вещества.
Тейлор повернулся к Хейфецу, обдумывая его предположение. Конечно, такой вариант не исключен. Он посмотрел на бездомного солдата, потерявшего так много. Хейфец старался, чтобы его лицо выражало неподвластные эмоциям твердость, силу и отрешенность, и большинство принимало его усилия за чистую монету. Однако, глядя на седеющего израильтянина, Тейлор видел только человека, лишившегося семьи, родины, прошлого и будущего. Конечно, Счастливчик Дейв винит во всем арабов, тут он ничего не сможет с собой поделать. Но, хотя в его предположении и имелась определенная логика, Тейлор не мог с ним согласиться. Невозможно себе представить, чтобы японцы позволили своим марионеткам выйти из-под контроля в самом начале игры. Японцы не так глупы.
***
Давид Хейфец давно уже потерял способность чему-либо удивляться. И только непостоянство времени порой еще могло заставить его поразиться неожиданностям жизни, даже если для него все эти неожиданности остались погребенными под грудой прошедших лет, в стране, существовавшей теперь только в людской памяти. Календари и часы казались ему не более, чем отчаянной испуганной попыткой обуздать время, скрыть непонятные и непредсказуемые его ускорения и замедления, сумасшедшие мгновения невнятных откровений и бесконечное течение ничем не заполненных пыльных лет. Порой он казался себе самым трусливым человеком на свете, прячущимся от необъяснимого потока времени на своем маленьком военном островке, заставляющим свое медленно стареющее тело выполнять бесчисленные армейские ритуалы.
Просто он нашел предлог при приближении черных утренних снов вскочить, туго зашнуровать ярко начищенные ботинки и погрузиться в бесконечную, отупляющую работу, которая определяет существование армии. И время казалось ему ласковым и добрым, когда он изнурял себя еженощным сидением допоздна в своем кабинете, рассчитывая, планируя, записывая, корректируя, разрабатывая различные графики, сроки поставки учебных боеприпасов, квоты отправки офицеров на курсы повышения квалификации, учебные планы и задачи, постоянно действующие инструкции, формируя задачи военной цензуры, рапорты и характеристики, планы эвакуации в случае природных катастроф, мобилизационные планы, проводя бесчисленные брифинги и инспекционные программы. Он только жалел, что этого всего недостаточно, что неизбежно наступит момент, когда ему придется погасить лампу, закрыть за собой дверь и вернуться к практически голым стенам своей комнаты и абсолютной пустоте того, что называлось его личной жизнью. Он почти всегда соблюдал самоограничения и церемонии, предписанные евреям, в надежде хоть так обрести наконец какое-то утешение, но все его слова и жесты, все приносимые им жертвы не давали успокоения. Его Бог был теперь неудивительно гуманный Бог Израиля, а яростный, жестокий, безжалостный и непрощающий Бог: не Бог - защитник страждущих, а Бог, несущий страдание, Бог, разражающийся хохотом при виде боли, а затем вновь каменеющий лицом. Его Бог был примитивным божеством варваров, едва поднявшихся над животными, покровителем мрачных древних армий, что шли, чтобы сжечь города света и надежды, перебить всех их жителей и уничтожить все живое.
А потом время увлекало его в один из своих невидимых водопадов, и в искусственно отмеренную паузу одной секунды он с поразительной отчетливостью вновь оживлял прошлое - не просто вспоминал, но снова оказывался в том времени, в том месте. Мира, сидящая у оливкового дерева, обхватив колени руками, улыбаясь с закрытыми глазами теплому синему небу. И он чувствовал то же, что и она: неподвижный воздух, пропитанный запахом тимьяна. Солнце… Он ощущал, как оно грело ее щеки, словно они оба составляли одно целое. Капли пролитого вина, остатки пикника на каменистом склоне, возвышающемся над их богатым, бурлящим соками миром.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?» - сказала она тогда, не открывая глаз, и он отлично понимал, что она имела в виду. Он чувствовал то же самое, только не знал, как выразить свои ощущения словами. Их мир был так прекрасен, что его внешний образ почти не имел значения. «Неужели взаправду бывает так хорошо» Давид?» Он тоже закрыл глаза, вслушиваясь в гудение мух и отдаленный гул автомобилей, снующих по дороге, которую некогда окропила кровь ступавших по ней божественных ног. В тот миг воспоминаний он успевал вновь ощутить ткань ее юбки под рукой, и теплую плоть под материей, и то пьянящее чувство, которое он испытал, поднимая ткань повыше, чтобы дать солнцу осветить своими лучами как можно больше ее тела.
«Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?» Маленькие пятнышки крови у нее на спине, когда они встали, чтобы наконец вернуться к машине… Пока они занимались любовью, острый камень впивался ей в спину сквозь промокшую от пота блузку. Но он понимал, что и это не имело значения. И ничего не сказал, только прикоснулся рукой к ранке, словно его прикосновение обладало целительным свойством.
И в тот же самый миг он видел и своего кареглазого сына, пробегающего по их квартире. Довик, точное повторение материнской красоты, только с признаками будущей мужественности. Возможно, именно с него начался список поражений Хейфеца. Он помнил сейчас только те случаи, когда не находил времени для сына, когда кричал Мире, что в доме стоит невыносимый шум, когда он отделывался от ребенка глупыми отговорками, скрывавшими нежелание взрослого всерьез отнестись к мальчишеским просьбам. Карие глаза, полосатая рубашонка, закатанные джинсы. «Мира, ради Бога, неужели ты не можешь…»
Мира была юристом, работала за смехотворно низкую плату в организации, защищавшей права палестинцев. И тут в ее жизнь неожиданно ворвался нетерпеливый солдат. Кто может объяснить тайну зарождения любви?
Мира, давшая ему уроки человечности…Она была скромная при всей своей красоте, но поцелуи ее становились нетерпеливыми, начинаясь порой в самое, казалось, неподходящее время. Оглядываясь назад, он иногда думал, что она словно предчувствовала, что у них оставалось мало времени, как если бы она предвидела неизбежное. Думая о ней, он всегда мысленно срывался на крик, как будто в отчаянии зовя ее сквозь все увеличиваюся пропасть. Мира…
Он сидел, свесив ноги, на башне своего танка, опустошенный после выигранного боя, когда по связи раздалось одно-единственное слово - окончательное, как приговор суда, как громом поразив всех - и уставшего командира танкового взвода в долине Бекаа, и пехотинцев у реки Иордан, и лоцманов, проводивших суда по огромному каналу:
«АРМАГЕДДОН» ‹Страшный суд, конец света.›.
Подробностей тогда не последовало, и он мог хотя бы надеяться, продолжая сражаться. Но что-то внутри него уже знало правду. Когда пришел приказ завести все машины в наиболее надежное ближайшее укрытие, убрать антенны, закрыть смотровые щели и задраить люки, он больше не сомневался. Больше в его жизни не будет теплой плоти под шелестящей тканью.
Он ничего не смог. Не смог защитить свою семью, свою страну. Но это - только та вина, что лежит на поверхности. Оглядываясь назад, он знал, что виновен в гораздо большем. Он никогда так и не стал тем мужчиной, каким ему следовало быть, которого заслуживали Мира и его сын. Он вовсе не был мужчиной. Всего-навсего самовлюбленная пустышка, затянутая в мундир.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?»
Когда-то он прочитал, что перед самым приступом эпилептики испытывают удивительный восторг, что их самым большим страданиям всегда предшествует безмерная радость, которую некоторые сравнивают с чувством святости.
Именно так время и поступило с Давидом Хейфецем. В кратчайший миг умещалась память о всей его жизни с Мирой, голубое море и апельсиновая роща, и запах женской страсти - и ее смерть, смерть, смерть. И он не сомневался, что всякий раз, когда она умирала в его воспоминаниях, она снова испытывала все смертные мучения. Время вовсе не течет по прямой. Мира навсегда осталась беззащитной, ее агония ни на миг не прекращалась. Его Бог был безжалостным Богом вечного «сегодня».
Подполковник армии Соединенных Штатов Америки Давид Хейфец глубоко в бумажнике хранил потрепанную фотографию жены и сына. Он никогда о ней не забывал, он помнил на ней каждую тень, каждый полутон, знал, какие именно мысли скрывались в двух парах смотрящих в объектив глаз. Видел легкую усталость мальчика в конце долгого дня, чувствовал совершенно излишнее беспокойство Миры насчет обеда, помнил, откуда взялись ее бусы, от него не укрывались и маленькие недостатки, делавшие такой человеческой ее неземную красоту.
Он ни разу не взглянул на эту фотографию вот уже целых семь лет.
***
- Счастливчик Дейв выглядит усталым, - прошептал Мерри Мередит. Он только что плюхнулся на складной стул рядом с Мэнни Мартинесом, своим лучшим другом. Он чувствовал себя опустошенным после выступления, искренне переживал его недостатки, но все же как всегда радовался, что оно осталось позади. Он не боялся гнева Тейлора. Он только боялся подвести Старика. Теперь он сидел, расслабившись, довольный, что честь продолжать совещание перешла к Хейфецу. Мередит следил, как начальник штаба вызывает на экране нужные ему карты. Мерри показалось, что сегодня Хейфецу немного изменила его привычная четкость. Ничего такого, что мог бы заметить обычный посторонний наблюдатель. Но другое дело - разведчик, прошедший горнило Лос-Анджелеса. Небольшое колебание - возможно, начало слабости. - Он выглядит очень усталым, - повторил Мередит.
- Да брось, - негромко отозвался Мартинес небрежным тоном. - Счастливчик Дейв всегда выглядит усталым. Он родился усталым. Это его вторая натура.
- Да, - согласился Мередит, - знаю. Но тут что-то другое. Он выглядит почти больным.
- Счастливчик Дейв? - переспросил Мартинес. - Счастливчик Дейв никогда не болеет.
- Посмотри на него. Он бледный, как привидение.
Оба друга внимательно взглянули на начальника штаба - невысокий, ладно скроенный человек с седеющими волосами и несколько широковатыми для его фигуры плечами. Хейфец приготовился начинать.
- Кажется, он плохо себя чувствует, - прошептал Мередит.
- Ерунда, - отмахнулся его приятель. - Старина Дейв вообще ничего не чувствует. Он вытесан из камня.
***
Хейфец оглядел сидевших перед ним офицеров, собираясь с духом, прежде чем начать читать им их приговор. Его инструкции пошлют каждого навстречу его судьбе, и он чувствовал, что мало кто из них осознавал серьезность того, что ждет их через несколько часов. В американцах еще оставалось слишком много легкомыслия и самонадеянности. Они не понимали, какая эта темная и мрачная штука - судьба. Многим из младших офицеров происходящее казалось захватывающим дух приключением. И даже те, кто испытывал страх, боялись не того, чего следовало бы. Все эти люди… не понимали, как много может в конце концов потерять человек.
Но так даже лучше. В бой лучше идти с легкой душой - лишь бы легкость не переходила в глупость. В царство тьмы лучше вступать с необремененным сердцем, с уверенностью, что сияет, как начищенная сталь. Он помнил это чувство.
Возможно, сидящих перед ним американцев с открытыми лицами, одетых в неудобные советские шинели, осеняет какой-то более милосердный Бог. Даже после всего того, что они перенесли за последние годы, американцы все равно напоминали Хейфецу невинных детей. И - как знать - может, им повезет, и они не увидят чернокрылого Бога, на чьем лице застыла кровь сынов Израилевых.
Все, кроме Тейлора. Тейлор видел его горящие глаза, вдыхал запах его ядовитого дыхания. Тейлор знал.
Это Тейлор настоял на общем собрании офицеров. Цель совещания заключалась в том, чтобы убедиться, что каждый из его подчиненных ясно представлял себе свою задачу, - избежать излишней путаницы, помимо той, что случится все равно. Вообще-то, совещание можно было провести, используя средства электронной связи, когда каждый офицер удобно расположился бы в тепле своей боевой машины или мобильной вспомогательной системы. Но Тейлор настоял, чтобы его офицеры собрались вместе в холодном и мрачном ангаре, где они не могли включить отопление из боязни, что вражеские разведывательные средства засекут источник тепла. Он хотел дать каждому возможность увидеть во плоти своего командира и товарищей. Тейлор знал, что делает. Важнее, чем все последние уточнения, была испытываемая всеми в момент опасности необходимость чувствовать, что братья по оружию в самом деле рядом.
Хейфец знал о своем прозвище. Он понимал заключенный в нем солдатский черный юмор и не обижался. И он отдавал себе отчет, что по крайней мере в одном ему действительно посчастливилось. Мало нашлось бы людей, под чьей командой он служил бы без скрытого неудовольствия, без задних мыслей. Служить же под началом Тейлора - все равно как… служить под началом самого себя, только гораздо более мудрого, лучшего, порядочного. Между ними существовало только одно существенное различие. Страдания Тейлора сделали его лучше. Хейфец никогда не сказал бы такого о себе.
Что ж, все кончится хорошо. Несмотря на союзников, которых выбрала себе Япония.
Все будет прекрасно. Наступил великий день для Японии.
За огромным окном холмистая местность переходила в тесное нагромождение крыш Баху, а дальше лежало золотистое и голубое море. «Как далеко отсюда до дома», - подумалось ему. Осенний день по-прежнему дарил тепло, так приятно гревшее спину старого солдата. Город замер в полуденной дреме. Красивый мирный пейзаж, где еще совсем недавно все не мусульмане были вырезаны на улицах озверевшими азербайджанцами.
Почему русские были так слепы, и так долго? Или это просто упрямство? Неужели они видели неизбежное, но не желали его замечать, закрывали на него глаза, погрузившись в летаргический сон последних лет обреченной империи?
Кошмарный сон. Просыпаешься, а над тобой с ножом в руке склонился твой родной брат.
- Скажите, Акиро, - вдруг спросил Нобуру, повернувшись спиной к царству зеленых, белых, коричневых, голубых и золотых цветов, - что вы думаете о контактах между Советами и американцами? - Он хотел услышать голос Токио, своего народа, хотел, чтобы ему еще раз все объяснили.
Адъютант отдал команду, и поток информации застыл на мониторе компьютера.
- Американцами? - переспросил он удивленным тоном. Ясно, что он только что думал о чем-то другом.
- Да, американцами, - повторил Нобуру. - Что они могут предложить Советам?
- Сочувствие? - предположил Акиро со злорадной и пренебрежительной улыбкой. - Американцы вышли из игры. Они хотят одного - чтобы их оставили в покое на их прогнившем полушарии. И еще - продать то тут, то там что-нибудь из своих третьесортных товаров. Тем, кто не может себе позволить покупать наши.
- Общеизвестно, что американцы очень старались догнать нас в военном отношении. И их система стратегической обороны очень неплоха.
- Они никогда нас не догонят, - отрезал Акиро тоном настолько решительным, что он звучал почти грубо. - Как нация они деградировали. Американцы - не более чем стая бродячих собак.
Нобуру улыбнулся, слыша в с ловах адъютанта мнение и Генштаба, и человека с токийской улицы.
- Но, Акиро, бродячие собаки иногда бывают очень умными. И сильными.
- Америка - мусорная свалка всего мира, - ответил адъютант, цитируя десятки японских бестселлеров. - Их национальные меньшинства тянут их на дно. В годы эпидемии им даже пришлось вводить войска в собственные города, и военные только с огромным трудом справились с задачей. Как бы они ни старались догнать нас, они по-прежнему не могут контролировать положение в Латинской Америке. Только в одной Мексике они завязли на многие десятилетия. С американцами покончено. - Акиро сделал суровое лицо, став похожим на воина с классических японских гравюр. - Возможно, они могут принять какую-то часть русских беженцев, как раньше они приютили израильтян.
Нобуру, офицер, знаменитый своим самоконтролем, перешел через всю комнату и, нарушив данное себе слово, налил щедрую порцию виски.
- Мне просто иногда кажется, - тихо произнес он, - что однажды японцы уже недооценили американцев. - И глотнул обжигающей жидкости.
12. Омск
2 ноября 2020 года
Тейлор вглядывался в лицо на большом экране монитора, выискивая хотя бы малейшие признаки возможной слабости. «Знаки бессилия, знаки беды», - слова на мгновение всплыли в его памяти. Он научился читать лица людей и не сомневался, что по внешности врага можно много о нем узнать. Примитивные культуры, в которых существовало поверье, будто при фотографировании человека покидает душа, находились, по мнению Тейлора, гораздо ближе к истине, чем считали представители западной цивилизации. Перед ним скованный рамками экрана находился враг, бессильный против его молчаливого допроса. И Тейлор уже почувствовал какую-то слабинку в его чертах, хотя еще не сформулировал ее для себя. Рот тонкий и решительный, кожа гладкая. Чужеземный разрез глаз мешал Тейлору поглубже заглянуть в них. Волосы темные, без седины. Нет, он не мог указать на слабое место, как на точку на карте. Но оно было там. Он не сомневался.
- Ну хорошо, Мерри, - сказал он начальнику разведки, - можешь продолжать.
Мередит коротко оглядел ряды молчаливо ждущих офицеров, затем снова остановил взгляд на полковнике.
- Перед нами, - повторил он, - генерал Нобуру Кабата, старший японский офицер на театре военных действий. - Его слова эхом отдавались в холодном полумраке старого склада. - Кабата имеет большое влияние в вооруженных силах, обладает богатым опытом как практических боевых действий, так и штабной работы, связан с оборонной промышленностью. Если вы взглянете на нашивки у него на груди - вот здесь… - Мередит повел лазерной указкой. - Желто-зеленая ленточка в третьем ряду - знак службы в контингенте японских советников в Южной Африке во время нашей… экспедиции.
Тейлор едва удержался от того, чтобы во второй раз не перебить Мередита. Ему очень хотелось услышать подробности, но он сдержался. Он подождет конца сообщения. Полковник побоялся, что кто-то из его подчиненных вдруг угадает его слабое место. Не об Африке сейчас следует думать.
- Кабата всегда был связан с самой современной техникой, - продолжал Мередит. - Он не только специалист в области авиации, но, по нашим данным, некоторое время служил летчиком-испытателем, разумеется, в молодые годы. Прекрасно говорит по-английски, который освоил, обучаясь по обмену в Британском штабном училище в Кимберли, выпуск 2001 года. Имеет репутацию англофила, даже специально летает в Лондон, чтобы шить себе костюмы. Кабата пошел в армию не для того, чтобы зарабатывать на хлеб. Он из богатой семьи, хотя и пострадавшей, когда мы национализировали принадлежавшую японцам недвижимость в Соединенных Штатах. Они владели там немалыми ценностями. Как бы то ни было, он происходит из влиятельного старинного рода, обладающего давними военными традициями. - Мередит помолчал минуту, переводя дух. - Но не все здесь сходится. Его жена - преподаватель лингвистики, и у них двое детей: сын и дочь. Дочь работает в издательстве, сын - инженерхимик. Тут что-то не так. У них в семье с незапамятных времен все становились военными, и карьера Кабаты чрезвычайно успешна по всем меркам. И все же, по нашим данным, он отговорил сына от службы в армии.
«Здесь мы похожи, - подумал Тейлор. - Имей я сына, он никогда не стал бы солдатом».
- Помимо Африки, - продолжил Мередит, - одной из приметных вех его профессиональной карьеры является добровольное участие в группе экспертов ООН, которые определяли размеры нанесенного ущерба и помогали проводить эвакуацию уцелевших израильтян в Соединенные Штаты. Один из немногих, он согласился побывать в мертвой зоне вокруг Тель-Авива и в радиоактивной пустыне в районе Дамаска, Литаки и прочих городов, пораженных в результате израильского удара возмездия.
- Мерри, - прервал его подполковник Давид Хейфец, начальник штаба полка, - а я ведь с ним встречался, в Израиле Правда, наша встреча длилась всего несколько минут. Он входил в комитет ООН, посланный принять у нас оружие перед тем, как мы сели в самолет. Он мне вовсе не показался дурным человеком. Я почувствовал, что он… ну, знаете - солдат. Как все мы. И мне показалось, будто он понимает, что я испытывал, когда стоял и считал оружие, которое сдавали мои люди. То был очень тяжелый для меня день, и у меня возникло ощущение, что он не хочет усугублять происходящее. Вот и все. Я хотел бы вспомнить больше, но тогда меня гораздо сильнее интересовали другие вещи.
- Дейв, - холодно произнес Тейлор, прежде чем Мередит мог продолжить, - если он такой отличный парень, то почему же он травит нервно-паралитическим газом колонны беженцев?
Хейфец с еще более серьезным, чем обычно, выражением лица через всю комнату посмотрел на Тейлора.
- Не знаю, - ответил он голосом, полным искреннего сожаления. - Я не могу ответить на ваш вопрос.
Тейлор вновь переключил внимание на Мередита:
- Хорошо, Мерри. Рассказывай нам об этом… человеке.
Мерри пожал плечами.
- Он, похоже, относится к той категории офицеров, которые все делают хорошо, даже пишут. Его отчеты о побочных эффектах ядерных взрывов на Ближнем Востоке часто цитировались на организованной Советами Международной конференции по немедленному запрещению ядерного оружия в Нью-Дели. Тогда, - добавил Мерри, - в последний, пожалуй, раз совпали советские и японские интересы. В последующие несколько лет он играл ключевую роль в японской программе оснащения и обучения иранских вооруженных сил и армии Исламского Союза. Нынешняя операция является вершиной его карьеры. Однако среди военных атташе в Токио ходят настойчивые слухи о якобы существующих трениях между ним и Генеральным штабом.
- Что за трения? - быстро спросил Тейлор.
- Неизвестно. И сообщения о них могут оказаться несостоятельными. Помимо вышеперечисленного, у нас мало о нем информации. Любимый напиток - виски, но не злоупотребляет. Любит играть в гольф. Впрочем, как все важные персоны в Японии. Всякий раз, когда оказывается в Лондоне, ходит в театр.
- Женщины?
Мерри покачал головой.
- Ничего такого, что англичане сочли бы достойным упоминания.
- Мерри, - произнес Тейлор, стараясь сохранять относительно безразличный тон, - ты случайно ничего не разузнал о его службе в Африке? Принимал ли он активное участие в боевых действиях?
- Не знаю, сэр. Мы знаем только о нашивке у него на груди. Он мог получить ее и просидев все время в Кейптауне.
- Да… или за что-нибудь еще.
- Да, сэр.
«Впрочем, неважно», - подумал Тейлор. Он уже раскусил противника. Генерал Нобуру Кабата. Человек, который летает на другой конец Земли, чтобы приобщиться к чужой культуре. Чей любимый напиток - виски. Человек, убедивший сына нарушить традицию в стране, где традиции все еще имеют значение. «Обладает репутацией англофила», - сказал Мерри. Но избранная им маска не имеет такого уж значения. Не англофил, так франкофил или германофил. Неважно. Лишь бы избавиться от пресса, давившего на него с рождения, вырваться из рамок навязанной ему судьбы.
«Я могу побить его», - решил про себя Тейлор, надеясь, что не ошибается.
Он взглянул на ожидающего дальнейших вопросов Мередита. Собравшиеся офицеры ерзали на стульях. Тейлор знал, что все они замерзли и торопятся вернуться к своим подчиненным, к ждущим их решения проблемам, неизбежно возникающим в последнюю минуту. А совещание только началось. Что ж, он не станет отнимать у них слишком много времени.
- Знаешь, Мерри, - начал Тейлор. Шепот и шевеление тут же прекратились, и все офицеры подались вперед, вслушиваясь в слова командира. - Есть одна вещь, которую я никак не могу понять. Она мне просто покоя не дает. Я знаю, что японцы заслужили репутацию жестоких стервецов. Но все же при чем тут газы? Какой в них смысл? Что такое сидит в этом ублюдке, что заставляет его так поступать, при всех его английских костюмах и чертовых гольф-клубах?
Мерри нажал кнопку, и широкий экран погас. В комнате, казалось, установилась еще большая тишина, обретшая почти визуальные черты.
- Возможно, - предположил начальник разведки, - тут действует психологический фактор. Может быть, японцы демонстрируют таким образом свое стремление установить абсолютное господство.
Тейлор задумался над его словами. Он и сам не смог бы предложить лучшего ответа. Однако что-то в нем казалось ему неубедительным. При всех огромных возможностях японской техники, газы представляли собой ничем не прикрытое варварство. Трудно представить себе, чтобы их применение дало преимущества, хотя бы сопоставимые с растущим во всем мире негодованием.
- Сэр, - вмешался Хейфец. - А что, если дело не в японцах? Что, если арабы и иранцы самостоятельно прибегают к газовым атакам? Возможно, этот человек просто не в состоянии их сдерживать. Они ведь, как вам известно, непредсказуемы и нелогичны. И они раньше уже использовали отравляющие вещества.
Тейлор повернулся к Хейфецу, обдумывая его предположение. Конечно, такой вариант не исключен. Он посмотрел на бездомного солдата, потерявшего так много. Хейфец старался, чтобы его лицо выражало неподвластные эмоциям твердость, силу и отрешенность, и большинство принимало его усилия за чистую монету. Однако, глядя на седеющего израильтянина, Тейлор видел только человека, лишившегося семьи, родины, прошлого и будущего. Конечно, Счастливчик Дейв винит во всем арабов, тут он ничего не сможет с собой поделать. Но, хотя в его предположении и имелась определенная логика, Тейлор не мог с ним согласиться. Невозможно себе представить, чтобы японцы позволили своим марионеткам выйти из-под контроля в самом начале игры. Японцы не так глупы.
***
Давид Хейфец давно уже потерял способность чему-либо удивляться. И только непостоянство времени порой еще могло заставить его поразиться неожиданностям жизни, даже если для него все эти неожиданности остались погребенными под грудой прошедших лет, в стране, существовавшей теперь только в людской памяти. Календари и часы казались ему не более, чем отчаянной испуганной попыткой обуздать время, скрыть непонятные и непредсказуемые его ускорения и замедления, сумасшедшие мгновения невнятных откровений и бесконечное течение ничем не заполненных пыльных лет. Порой он казался себе самым трусливым человеком на свете, прячущимся от необъяснимого потока времени на своем маленьком военном островке, заставляющим свое медленно стареющее тело выполнять бесчисленные армейские ритуалы.
Просто он нашел предлог при приближении черных утренних снов вскочить, туго зашнуровать ярко начищенные ботинки и погрузиться в бесконечную, отупляющую работу, которая определяет существование армии. И время казалось ему ласковым и добрым, когда он изнурял себя еженощным сидением допоздна в своем кабинете, рассчитывая, планируя, записывая, корректируя, разрабатывая различные графики, сроки поставки учебных боеприпасов, квоты отправки офицеров на курсы повышения квалификации, учебные планы и задачи, постоянно действующие инструкции, формируя задачи военной цензуры, рапорты и характеристики, планы эвакуации в случае природных катастроф, мобилизационные планы, проводя бесчисленные брифинги и инспекционные программы. Он только жалел, что этого всего недостаточно, что неизбежно наступит момент, когда ему придется погасить лампу, закрыть за собой дверь и вернуться к практически голым стенам своей комнаты и абсолютной пустоте того, что называлось его личной жизнью. Он почти всегда соблюдал самоограничения и церемонии, предписанные евреям, в надежде хоть так обрести наконец какое-то утешение, но все его слова и жесты, все приносимые им жертвы не давали успокоения. Его Бог был теперь неудивительно гуманный Бог Израиля, а яростный, жестокий, безжалостный и непрощающий Бог: не Бог - защитник страждущих, а Бог, несущий страдание, Бог, разражающийся хохотом при виде боли, а затем вновь каменеющий лицом. Его Бог был примитивным божеством варваров, едва поднявшихся над животными, покровителем мрачных древних армий, что шли, чтобы сжечь города света и надежды, перебить всех их жителей и уничтожить все живое.
А потом время увлекало его в один из своих невидимых водопадов, и в искусственно отмеренную паузу одной секунды он с поразительной отчетливостью вновь оживлял прошлое - не просто вспоминал, но снова оказывался в том времени, в том месте. Мира, сидящая у оливкового дерева, обхватив колени руками, улыбаясь с закрытыми глазами теплому синему небу. И он чувствовал то же, что и она: неподвижный воздух, пропитанный запахом тимьяна. Солнце… Он ощущал, как оно грело ее щеки, словно они оба составляли одно целое. Капли пролитого вина, остатки пикника на каменистом склоне, возвышающемся над их богатым, бурлящим соками миром.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?» - сказала она тогда, не открывая глаз, и он отлично понимал, что она имела в виду. Он чувствовал то же самое, только не знал, как выразить свои ощущения словами. Их мир был так прекрасен, что его внешний образ почти не имел значения. «Неужели взаправду бывает так хорошо» Давид?» Он тоже закрыл глаза, вслушиваясь в гудение мух и отдаленный гул автомобилей, снующих по дороге, которую некогда окропила кровь ступавших по ней божественных ног. В тот миг воспоминаний он успевал вновь ощутить ткань ее юбки под рукой, и теплую плоть под материей, и то пьянящее чувство, которое он испытал, поднимая ткань повыше, чтобы дать солнцу осветить своими лучами как можно больше ее тела.
«Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?» Маленькие пятнышки крови у нее на спине, когда они встали, чтобы наконец вернуться к машине… Пока они занимались любовью, острый камень впивался ей в спину сквозь промокшую от пота блузку. Но он понимал, что и это не имело значения. И ничего не сказал, только прикоснулся рукой к ранке, словно его прикосновение обладало целительным свойством.
И в тот же самый миг он видел и своего кареглазого сына, пробегающего по их квартире. Довик, точное повторение материнской красоты, только с признаками будущей мужественности. Возможно, именно с него начался список поражений Хейфеца. Он помнил сейчас только те случаи, когда не находил времени для сына, когда кричал Мире, что в доме стоит невыносимый шум, когда он отделывался от ребенка глупыми отговорками, скрывавшими нежелание взрослого всерьез отнестись к мальчишеским просьбам. Карие глаза, полосатая рубашонка, закатанные джинсы. «Мира, ради Бога, неужели ты не можешь…»
Мира была юристом, работала за смехотворно низкую плату в организации, защищавшей права палестинцев. И тут в ее жизнь неожиданно ворвался нетерпеливый солдат. Кто может объяснить тайну зарождения любви?
Мира, давшая ему уроки человечности…Она была скромная при всей своей красоте, но поцелуи ее становились нетерпеливыми, начинаясь порой в самое, казалось, неподходящее время. Оглядываясь назад, он иногда думал, что она словно предчувствовала, что у них оставалось мало времени, как если бы она предвидела неизбежное. Думая о ней, он всегда мысленно срывался на крик, как будто в отчаянии зовя ее сквозь все увеличиваюся пропасть. Мира…
Он сидел, свесив ноги, на башне своего танка, опустошенный после выигранного боя, когда по связи раздалось одно-единственное слово - окончательное, как приговор суда, как громом поразив всех - и уставшего командира танкового взвода в долине Бекаа, и пехотинцев у реки Иордан, и лоцманов, проводивших суда по огромному каналу:
«АРМАГЕДДОН» ‹Страшный суд, конец света.›.
Подробностей тогда не последовало, и он мог хотя бы надеяться, продолжая сражаться. Но что-то внутри него уже знало правду. Когда пришел приказ завести все машины в наиболее надежное ближайшее укрытие, убрать антенны, закрыть смотровые щели и задраить люки, он больше не сомневался. Больше в его жизни не будет теплой плоти под шелестящей тканью.
Он ничего не смог. Не смог защитить свою семью, свою страну. Но это - только та вина, что лежит на поверхности. Оглядываясь назад, он знал, что виновен в гораздо большем. Он никогда так и не стал тем мужчиной, каким ему следовало быть, которого заслуживали Мира и его сын. Он вовсе не был мужчиной. Всего-навсего самовлюбленная пустышка, затянутая в мундир.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?»
Когда-то он прочитал, что перед самым приступом эпилептики испытывают удивительный восторг, что их самым большим страданиям всегда предшествует безмерная радость, которую некоторые сравнивают с чувством святости.
Именно так время и поступило с Давидом Хейфецем. В кратчайший миг умещалась память о всей его жизни с Мирой, голубое море и апельсиновая роща, и запах женской страсти - и ее смерть, смерть, смерть. И он не сомневался, что всякий раз, когда она умирала в его воспоминаниях, она снова испытывала все смертные мучения. Время вовсе не течет по прямой. Мира навсегда осталась беззащитной, ее агония ни на миг не прекращалась. Его Бог был безжалостным Богом вечного «сегодня».
Подполковник армии Соединенных Штатов Америки Давид Хейфец глубоко в бумажнике хранил потрепанную фотографию жены и сына. Он никогда о ней не забывал, он помнил на ней каждую тень, каждый полутон, знал, какие именно мысли скрывались в двух парах смотрящих в объектив глаз. Видел легкую усталость мальчика в конце долгого дня, чувствовал совершенно излишнее беспокойство Миры насчет обеда, помнил, откуда взялись ее бусы, от него не укрывались и маленькие недостатки, делавшие такой человеческой ее неземную красоту.
Он ни разу не взглянул на эту фотографию вот уже целых семь лет.
***
- Счастливчик Дейв выглядит усталым, - прошептал Мерри Мередит. Он только что плюхнулся на складной стул рядом с Мэнни Мартинесом, своим лучшим другом. Он чувствовал себя опустошенным после выступления, искренне переживал его недостатки, но все же как всегда радовался, что оно осталось позади. Он не боялся гнева Тейлора. Он только боялся подвести Старика. Теперь он сидел, расслабившись, довольный, что честь продолжать совещание перешла к Хейфецу. Мередит следил, как начальник штаба вызывает на экране нужные ему карты. Мерри показалось, что сегодня Хейфецу немного изменила его привычная четкость. Ничего такого, что мог бы заметить обычный посторонний наблюдатель. Но другое дело - разведчик, прошедший горнило Лос-Анджелеса. Небольшое колебание - возможно, начало слабости. - Он выглядит очень усталым, - повторил Мередит.
- Да брось, - негромко отозвался Мартинес небрежным тоном. - Счастливчик Дейв всегда выглядит усталым. Он родился усталым. Это его вторая натура.
- Да, - согласился Мередит, - знаю. Но тут что-то другое. Он выглядит почти больным.
- Счастливчик Дейв? - переспросил Мартинес. - Счастливчик Дейв никогда не болеет.
- Посмотри на него. Он бледный, как привидение.
Оба друга внимательно взглянули на начальника штаба - невысокий, ладно скроенный человек с седеющими волосами и несколько широковатыми для его фигуры плечами. Хейфец приготовился начинать.
- Кажется, он плохо себя чувствует, - прошептал Мередит.
- Ерунда, - отмахнулся его приятель. - Старина Дейв вообще ничего не чувствует. Он вытесан из камня.
***
Хейфец оглядел сидевших перед ним офицеров, собираясь с духом, прежде чем начать читать им их приговор. Его инструкции пошлют каждого навстречу его судьбе, и он чувствовал, что мало кто из них осознавал серьезность того, что ждет их через несколько часов. В американцах еще оставалось слишком много легкомыслия и самонадеянности. Они не понимали, какая эта темная и мрачная штука - судьба. Многим из младших офицеров происходящее казалось захватывающим дух приключением. И даже те, кто испытывал страх, боялись не того, чего следовало бы. Все эти люди… не понимали, как много может в конце концов потерять человек.
Но так даже лучше. В бой лучше идти с легкой душой - лишь бы легкость не переходила в глупость. В царство тьмы лучше вступать с необремененным сердцем, с уверенностью, что сияет, как начищенная сталь. Он помнил это чувство.
Возможно, сидящих перед ним американцев с открытыми лицами, одетых в неудобные советские шинели, осеняет какой-то более милосердный Бог. Даже после всего того, что они перенесли за последние годы, американцы все равно напоминали Хейфецу невинных детей. И - как знать - может, им повезет, и они не увидят чернокрылого Бога, на чьем лице застыла кровь сынов Израилевых.
Все, кроме Тейлора. Тейлор видел его горящие глаза, вдыхал запах его ядовитого дыхания. Тейлор знал.
Это Тейлор настоял на общем собрании офицеров. Цель совещания заключалась в том, чтобы убедиться, что каждый из его подчиненных ясно представлял себе свою задачу, - избежать излишней путаницы, помимо той, что случится все равно. Вообще-то, совещание можно было провести, используя средства электронной связи, когда каждый офицер удобно расположился бы в тепле своей боевой машины или мобильной вспомогательной системы. Но Тейлор настоял, чтобы его офицеры собрались вместе в холодном и мрачном ангаре, где они не могли включить отопление из боязни, что вражеские разведывательные средства засекут источник тепла. Он хотел дать каждому возможность увидеть во плоти своего командира и товарищей. Тейлор знал, что делает. Важнее, чем все последние уточнения, была испытываемая всеми в момент опасности необходимость чувствовать, что братья по оружию в самом деле рядом.
Хейфец знал о своем прозвище. Он понимал заключенный в нем солдатский черный юмор и не обижался. И он отдавал себе отчет, что по крайней мере в одном ему действительно посчастливилось. Мало нашлось бы людей, под чьей командой он служил бы без скрытого неудовольствия, без задних мыслей. Служить же под началом Тейлора - все равно как… служить под началом самого себя, только гораздо более мудрого, лучшего, порядочного. Между ними существовало только одно существенное различие. Страдания Тейлора сделали его лучше. Хейфец никогда не сказал бы такого о себе.