Питерс Ральф. Война 2020 года

   — Ну вот, — быстро вставил президент, вновь заполняя собой экран тейлоровского монитора. — Похоже, у нас тут небольшое расхождение во мнениях. — Уотерс поглядел на остатки своего салата, скривив рот, словно там ему попалось что-то невкусное. Он поднял левую бровь. — Полковник Тейлор, вы нас все еще слушаете?
   — Да, сэр, — немедленно отозвался Тейлор, резко вернувшись в реальный мир.
   — Тогда скажите мне, что вы думаете о нашей дискуссии?
   — Господин президент, мои солдаты… не представляют, как можно сражаться — умирать — за умные компромиссные решения. Такого они не поймут. Но они понимают разницу между победой и поражением, и, с их точки зрения, разница весьма очевидна.
   — Значит ли это… что, по-вашему, мы можем победить?
   Тейлор скривился:
   — Если честно, не знаю. Но мне точно известно, что какое-то число прекрасных молодых солдат завтра погибнут с мыслями о победе. Нет, «мысли» — неверное слово. С верой в победу. Потому что я обещал им ее. А мне они верят.
   Президент разглядывал крошечные островки салата, оставшиеся в пустой тарелке.
   — Да, — протянул он. — Надеюсь, они правы. Спасибо, полковник. Я больше не стану вас задерживать. Уверен, у вас там масса дел. — Из-за океана, с другой стороны Земли, президент заглянул Тейлору в глаза. — И удачи. Всем вам.
   Тейлора охватила паника. Еще несколько минут назад он больше всего на свете хотел закончить эту пустую болтовню и вернуться к своим солдатам. Но теперь он думал только о том, что может никогда больше не увидеть Дейзи, а то, что они расстались на враждебной ноте, пусть и не высказанной прямо, парализовало его.
   Только один бы взгляд. Только одно слово — хотя это и невозможно.
   Президент исчез с монитора. Но экран не погас. На нем появилось тяжелое, одутловатое лицо председателя Комитета начальников штабов.
   — Джордж, — сказал он, — еще одно. Когда же наконец ты вылезешь из этой коммунистической формы? Ты в ней кошмарно выглядишь.
   Тейлор знал, что от него ждали улыбки. Но он не мог пересилить себя.
   — За минуту до вылета, сэр, — ответил он.
   — Что ж, выбей из них дух, Джордж. Благослови тебя Господь.
   — Спасибо, сэр.
   И тут экран потух.
   Дейзи…
   Дейзи казалось, что все присутствующие заметили, насколько далеко от предмета обсуждения витали ее мысли. Она изо всех сил старалась подавить нахлынувшие на нее эмоции и заставила себя говорить голосом еще более бесстрастным, чем обычно. Но слова, стоило ей их произнести, уже не подчинялись ее воле, и она чувствовала, что не может как следует контролировать свои мысли.
   Это все из-за него. Она смотрела на него во время беседы с президентом, зная, что он не видит ее, что он не может даже подозревать о ее присутствии. И, слушая его голос прямодушного человека, так непохожий на речь Боукветта и ему подобных, она хотела встать на колени и умолять президента отменить операцию. Судьба Советского Союза, принадлежность каких-то далеких сырьевых ресурсов не шли ни в какое сравнение с будущим этого одного-единственного порядочного человека с его древними понятиями о долге. Когда дошла очередь и до нее, когда она принялась профессиональной терминологией и холодными рассуждениями дополнять секретную информацию, показываемую на мониторах, у нее возникло такое чувство, будто она выносит ему приговор и отправляет на верную смерть. Логика политики и власти, некогда столь для нее очевидная, вдруг обратилась ни во что. В конечном итоге разговор шел о жизни людей. Мужчин. И женщин. Нашедших, наконец, того, кого они просто могут полюбить. Только затем, чтобы увидеть, как те уходят во имя какой-то красиво звучащей глупости. Разговор шел о Джордже Тейлоре с его изуродованным лицом и непоколебимым намерением любой ценой сделать доброе дело для страны, чьи граждане не смогут взглянуть на него без содрогания.
   А может, она просто нарочно мучила себя?
   Может, это только пародия на любовь? Как ей в голову хоть на миг могло взбрести, что она его любит? Вспомни — тебе приходилось сперва выключать свет и закрывать глаза.
   Больше всего ей нравилось, когда он обнимал ее. Она спиной прижималась к его огромной груди, а он ласкал ее своими сильными руками. Он, Тейлор, который в своем лучшем костюме, наугад купленном на какой-то распродаже, походил на самого серьезного в мире странствующего коммивояжера, невежда, который принес на обед бутылку десертного вина.
   Как могла она испытывать такое при виде подобного мужчины? Когда в ответ на вопрос президента он произнес те серьезные, логичные слова, которые камня на камне не оставили от ее анализа, ее карьеры, ее блестящего образования, она хотела одного — попросить у него прощения, сказать, что не это имела в виду, просто сегодня мысли путались у нее в голове, а слова не слушались мыслей.
   Он не вернется. Она это знала.
   Сидевший внутри нее черт требовал, чтобы она позвала его, прямо перед президентом и всеми другими похожими друг на друга стариками, служившими ему, чтобы сказала Тейлору, что да, она любит его и уже любила в то последнее утро, но просто не имела сил и здравого смысла признаться тогда же. А затем Тейлор исчез, связь прервалась, и она осталась перед выключенными мониторами и рядом с Рейнардом Боукветтом.
   Президент улыбался, покачивая головой. Он оглядел большой стол заседаний и устало потянул галстук.
   — Что ж, джентльмены, — заключил он счастливым голосом, — думаю, этот наш полковник действительно вселит страх в сердца врагов. — Он слегка склонил голову набок и с усмешкой добавил: — Видит Бог, у меня у самого от одного его вида душа уходит в пятки.
   Все расхохотались, кроме Дейзи. Рядом с ней громче всех смеялся Боукветт. Потом он наклонился к ней и прошептал:
   — Ты ведь не собираешься наделать глупостей, а?

9
Северный Казахстан 2 ноября 2020 года

   Женщина кормила младенца грудью, прижавшись к главной орудийной установке бабрышкинского танка.
   Ее худое, изможденное лицо едва виднелось из-под огромной меховой шапки. Напяленные на нее шарфы, свитеры и пальто, казалось, весили больше, нежели она сама, а ребенок вообще едва угадывался в охапке войлока, шерсти и вытертого меха. Маленькая ножка мелькнула в воздухе — так щенок лягает воздух, пытаясь подобраться поближе к материнским соскам, и хрупкая женщина возобновила кормление. Бабрышкин чувствовал, что она очень молода и в других обстоятельствах могла быть весьма привлекательна, но теперь ее щеки обветрились и походили на высохшую кожу старухи, а запавшие глаза смотрели туманным взглядом. Время от времени она что-то тихо говорила второму ребенку, мальчику лет четырех, который мертвой хваткой держался за ее пальто и непонимающе смотрел по сторонам.
   Когда Бабрышкин подсадил мальчишку на танк, вши посыпались с его шапки, как пыль при выбивании ковра. Но ребенок, казалось, не обращал никакого внимания на насекомых. Он просто сел рядом с матерью и уставился в промерзшую степь. Единственным признаком нормальности была та скорость, с которой он поглощал черствое печенье, вложенное Бабрышкиным в его ручонку.
   Бабрышкин нашел женщину с детьми в хвосте потрепанной колонны беженцев, когда его танки нагнали едва передвигавшихся уцелевших русских. Мальчик не мог идти, и истощенная мать пыталась нести и его, и младенца, останавливаясь через каждые несколько шагов. Никто не вызвался помочь ей. Беженцы, замыкавшие колонну, слишком отчетливо ощущали дыхание настигавшего их врага, и каждый лелеял свое собственное горе. Милосердие покинуло этот мир.
   После того как Бабрышкин увидел место побоища, решимость любой ценой поддерживать свою бригаду в состоянии боеготовности оставила его. Он чувствовал, как его силы, вместо того чтобы окрепнуть, достигнув пика, начали резко идти на убыль. Он приказал выжившим в кровавой бане сесть на его машины, и батальон моментально приобрел недисциплинированный, потрепанный вид. Его преследовало странное чувство — так иногда преследует неприятный запах, — что больше почти ничего уже и не сделаешь. Боеприпасы фактически кончились.
   Горючего едва хватало, чтобы продолжать отступление. Невзирая на протесты замполита, Бабрышкин продолжал все утро подбирать больных и слабых. Если он больше не в силах их защищать, то, по крайней мере, может подвезти.
   В таких условиях танки без башен, как оказалось, обладали неожиданным преимуществом.
   Так как над ровной площадкой палубы возвышалась только узкая установка главного орудия, на них нашлось больше пространства для людей, чем если бы на их месте были старые танки. Помимо молодой женщины с двумя детьми на машине примостились еще старик, две согбенные старухи и больная девочка-подросток.
   Все они изо всех сил цеплялись за металлические выступы, какие могли нащупать их одетые в варежки или обмотанные тряпками руки. Стало очень холодно, и в любую минуту мог пойти снег, но каждый пассажир был счастлив получить возможность проехаться на ледяном ветру.
   Единственной альтернативой оставалась смерть на обочине дороги.
   Не все могли или хотели принять помощь.
   Как-то они проехали мимо старушки, сидящей в стороне от дороги на потрепанном пластиковом чемодане, опустив на руки поросшее волосами лицо. Бабрышкин приказал своему механику-водителю свернуть и подъехать к ней и соскочил вниз, чтобы подсадить ее на машину. Но она едва удостоила его взглядом и всем своим видом показала, что не желает, чтобы ее беспокоили.
   — Матушка, — сказал ей Бабрышкин, — вам нельзя здесь оставаться.
   Она на миг подняла глаза и снова устремила их в пустынную степь.
   — Хватит, — пробормотала она. — Хватит.
   Для споров времени не оставалось, да и слишком много других мечтали о спасении. Бабрышкин вернулся в танк и приказал водителю занять место в строю. За его спиной осталась сгорбленная черная фигура, неподвижно сидящая, опустив голову на сжатые кулаки.
   В пути он видел почерневшие остовы боевых машин, подбитых за время вражеских воздушных налетов; и абсолютно целые машины, брошенные, когда в них кончилось топливо; и еще другие, просто не выдержавшие напряжения гонки. Ведь машины тоже страдают и гибнут от голода, инфаркта и инсульта. Государственные грузовики и частные «легковушки», городские автобусы и ржавые мотоциклы, тракторы с прицепами — целый музей разнообразных обломков выстроился вдоль проложенной в степи грунтовой дороги. Трупы валялись тут и там, жертвы холода, голода, болезней или убийц, приканчивавших тех, кто слишком далеко отрывался от идущей в темноте толпы. Людей убивали ради еды, ради денег, ради всего, что могло бы повысить хоть немного шансы убийцы выжить самому. Несколько изодранных палаток отмечали место, где кто-то попытался организовать пункт первой помощи. Гордость стала забытым понятием. Все гордые давно уже умерли.
   Мужчины и женщины сидели вдоль дорог, не делая даже малейшей попытки встать при виде проезжавших танков Бабрышкина, и продолжали опорожнять иссохшиеся желудки. Многие из них были явно больны. То тут, то там муж ревниво стоял, охраняя жену, но в целом все вокруг пронизывало ощущение катастрофы, отсутствия всякого закона и здравого смысла.
   Высунувшись из командирского люка, Бабрышкин прищурил глаза от холодного ветра.
   Кормящая мать напомнила ему о Вале, хотя его жена еще не стала матерью и откровенно заявила ему, что не имеет такого желания. «Зачем надевать себе на шею хомут!» — воскликнула она как-то. Бабрышкин подозревал, что мало кто из по-настоящему знавших Валентину сможет назвать ее хорошей женщиной. Она эгоистична и нечестна. Но все же она — его жена.
   Он любит ее и скучает по ней. Бабрышкину казалось, что, если бы он смог сейчас поговорить с ней, ему удалось бы поделиться с женой своей новообретенной мудростью — рассказать ей, как важно довольствоваться тем, что имеешь, быть благодарным за возможность жить в мире, любить друг друга. Он не нашел новых слов, чтобы докричаться до нее, и все же в глубине души чувствовал, что может быть убедительным. Какое это было счастье, когда они имели возможность просто лечь вдвоем в теплую постель, вовсе не думая о смерти. Обняться, не сомневаясь, что утро не принесет с собой ничего более неприятного, чем необходимость вставать, еще толком не проснувшись, и идти на работу. Юрий понял, что пока перед ним не предстала ужасная картина беспомощности, краха и обесцененной человеческой жизни, он не мог оценить удивительную красоту своей предыдущей судьбы. Проблемы, такие важные когда-то, превратились в ничто. Его окружала красота, он купался в ней и в своей слепоте ничего не замечал.
   Какой-то охваченный отчаянием мужчина попытался залезть на идущий впереди бабрышкинского танк, не дожидаясь, пока тот остановится. Не имея опыта подобных упражнений, беженец тут же застрял между гусеницей и огромными колесами. Окружающим оставалось только смотреть, как машина поглотила его ноги ниже колен, швырнула несчастного оземь и продолжала крутить и вертеть, пока танк наконец не остановился.
   Бедняга лежал на каменистой дороге, широко раскрыв глаза и рот. Он не кричал, не рыдал, а только с удивленным видом приподнялся на локтях. Два солдата соскочили с танка, на ходу срывая с себя пояса, чтобы использовать их как жгуты для остановки кровотечения. Они повидали множество различных ран и не боялись вида крови. Солдаты быстро ощупали кровавые культи, отыскивая хоть что-нибудь твердое в месиве искалеченной плоти и раздробленных костей. Но мужчина откинулся назад, по-прежнему молча и не закрывая широко раскрытых глаз, сохраняя на лице удивленное выражение.
   И умер. Солдаты оттащили его немного в сторону, хотя это и не имело особого смысла, и поспешили назад к своему танку, вытирая руки о комбинезоны, а Бабрышкин криками понукал их, ибо они задерживали всю колонну.
   Время от времени то одного, то другого беженца приходилось сгонять с машины, как правило из-за того, что они начинали просить еды, а встретив отказ, становились агрессивными.
   Иногда их ловили за воровством. Воровали все, что угодно, — от продуктов и противогазов до абсолютно бесполезных мелочей. Какой-то мужчина без всяких на то видимых причин попытался задушить командира одного из танков.
   Он оказался удивительно сильным человеком, скорее всего, не совсем нормальным, и, чтобы спасти командира от верной смерти, беженца пришлось застрелить.
   Однажды над бесконечными километрами изъеденной эрозией почвы промчались два советских боевых вертолета, и Бабрышкин в восторге долго махал им вслед, радуясь, что они не остались абсолютно одни, что о них не совсем забыли. Он попробовал наладить с вертолетами радиосвязь, но не смог найти нужную частоту. Уродливые летательные аппараты сделали два круга над колонной и удалились.
   Молодая мать закончила кормление младенца, и Юрий решил, что ее теперь можно получше разглядеть. Он поинтересовался про себя, где ее муж. Возможно, в армии, воюет где-то.
   А может, погиб. Но если он только жив, Бабрышкин явственно мог себе представить и даже почувствовать, как сильно он сейчас, наверное, переживает за свою семью, как ломает себе голову, гадая, где они, живы ли, в безопасности ли.
   Бабрышкин наклонился к женщине, которая прижимала к себе одной рукой младенца, а другой одновременно обнимала старшего сына и держалась за орудийную установку. Он чувствовал необходимость что-то сказать ей, приободрить, успокоить.
   Он приблизил свое лицо вплотную к ее, и сам не понял, страх или просто пустота мелькнула в ее глазах.
   — Настанет день, — прокричал он, перекрывая грохот двигателя, — когда все это мы будем вспоминать, как кошмарный сон, когда наше бегство станет только историей, которую мы будем рассказывать внукам.
   Женщина долго никак не реагировала. А потом Бабрышкину показалось, что он увидел призрак улыбки, тенью промелькнувший по ее губам.
   Юрий сунул руку в командирский люк, где висел его планшет, и вытащил последнюю мятую пачку сигарет. Один из его сержантов нашел ее на трупе офицера мятежников. Согнувшись, чтобы укрыть огонек от холодного ветра, он прикурил сигарету, а потом протянул к губам женщины. Снова ему долго пришлось ждать ее реакции. Наконец она медленно покачала головой:
   — Нет. Спасибо.
   Сидевший рядом с ней старик голодными глазами уставился на сигарету. Испытывая разочарование, что его широкий жест пропал втуне, Бабрышкин сунул курево в дрожащие старческие руки.
   На обочине мужчина и женщина отчаянно погоняли вперед двух овец, заартачившихся в испуге от грохочущих бронемашин. Юрий поразился, что животных до сих пор еще не зарезали и не съели. «Везучие овцы», — подумал он.
   Постоянный статический шум в его наушниках вдруг сменился звуком работающего передатчика.
   — Говорит «Ангара». — Бабрышкин узнал встревоженный голос командира взвода противовоздушной обороны. — С юга приближаются самолеты.
   — Вражеские?
   — Опознавательных знаков нет. Предположительно противник.
   — Всем, всем, — выкрикнул Бабрышкин. — Воздушная тревога! Сойти с дороги и рассредоточиться. Воздушная тревога!
   При звуке его команды механик-водитель направил стальное чудовище влево от шоссе, распугав овец. Их хозяева бросились за ними следом, что-то крича. Юрий подумал, что скоро у них появятся другие, гораздо более серьезные поводы для волнения.
   — Надеть противогазы, — скомандовал Бабрышкин в микрофон. — Задраить все люки.
   Он торопливо расстегивал подсумок своего противогаза. Беженцы, сгрудившиеся на палубе танка, испуганно смотрели на него. Безразличие и усталость как рукой смело с их лиц. Ему показалось, что он читает безнадежный упрек в их глазах, но тут он надел маску и временно укрылся от их взглядов. Выбирать не приходилось. Нет никакого смысла умирать из одного лишь чувства солидарности.
   Грязная маска воняла невыносимо. Оглядевшись по сторонам, Юрий увидел, что его машины расползлись по степи, чтобы насколько возможно усложнить задачу атакующих.
   Времени не оставалось вовсе. Он уже видел темные точки вражеских самолетов, набирающих высоту перед атакой. Они шли прямо на колонну.
   И ничего нельзя было поделать: зенитчики не имели снарядов. Они могли только расстрелять свои последние патроны, что было бы ничуть не умнее, чем пытаться подбить само небо.
   Повсюду вокруг него с грохотом захлопывались люки, оставляя на крышах и палубах машин беззащитных беженцев. Кое-кто из гражданских соскочил на землю и из последних сил бросился прочь, надеясь найти хоть какое-нибудь укрытие или просто стремясь как можно дальше уйти от цели самолетов. Бабрышкин краем глаза заметил схватку на задней части одного из бронетранспортеров, где солдаты расчищали люки от беженцев. Какой-то огромный мужик схватил противогаз одного из солдат, и тут же загремели выстрелы.
   Ни на что нет времени.
   Толком не отдавая себе отчета в том, что он делает, Бабрышкин вырвал из рук женщины старшего ребенка. Он резко сунул мальчика в люк танка, потом потянул туда же женщину.
   Не понимая, в чем дело, она упиралась и отбивалась, в ужасе глядя на чудище в пучеглазой маске.
   Самолеты уже отчетливо виднелись на горизонте. Юрий выскочил из люка, ударил женщину по лицу и оторвал ее и младенца от орудийной установки. Самолеты заходили для атаки, теперь стало ясно видно, что это штурмовики.
   — Живей! — прогудел Бабрышкин голосом, неузнаваемым из-под маски. Он подтащил женщину к люку и пихнул ее вниз, как мешок. Прочие беженцы в ужасе глядели на них, отчаянно пытаясь удержаться на подпрыгивающей на ухабах машине.
   Нет места. Нет времени. Бабрышкин еще раз толкнул женщину вниз подошвой сапога и сам рухнул сверху, отшвырнув ее в сторону. Она упала на железное днище танка, пытаясь при падении своим телом защитить ребенка. Даже сквозь рев мотора и резину противогаза до ушей Бабрышкина донесся отчаянный плач маленького мальчугана.
   Он захлопнул за собой крышку люка и лихорадочно принялся задраивать герметический запор. Последним звуком, донесшимся до него снаружи, был рев самолетных двигателей.
   — Включаю приборы нагнетания давления! — выкрикнул он в микрофон внутренней связи, стараясь, чтобы воздушный фильтр не заглушил его голос, и его рука упала на панель с выключателями, расположенную прямо перед ним.
   Еще раз, еще один последний раз. Он молил Бога, чтобы система нагнетания давления не отказала. Наплевать, что случится потом — об этом еще хватит времени подумать. Он только хотел пережить нынешнюю, сиюминутную угрозу. Юрий знал, что фильтры дышат на ладан, что всему танку за последнее время крепко досталось. Смерть могла наступить в любую минуту. Неизбежная, безжалостная.
   Он почувствовал, как вздрогнули металлические стены. И еще раз.
   Бомбы! Возможно, все ограничится обычной бомбежкой, без химических снарядов. Но он сам мало верил в такую возможность. Химические атаки стали привычным явлением. Враг привык применять ОВ, оценив редкостную экономичность такого оружия. Бабрышкин попробовал через оптические приборы посмотреть, что творится снаружи, но противогаз мешал разглядеть что-либо. Танк бросало из стороны в сторону на ухабах, и бешено пляшущий горизонт затянуло стеной дыма и пыли.
   Первым признаком будет — выживут ли женщина и ее дети. Если да, значит, система нагнетания давления все еще работает.
   Мальчик продолжал кричать. Но это — хороший знак. Пораженные нервно-паралитическим газом не кричат, они просто умирают.
   Заработало радио. Плохо слышно, очень плохо слышно.
   — Говорит «Кама».
   — Слушаю, — сказал Бабрышкин, сознательно отказавшись от традиционного отзыва, чтобы упростить переговоры до предела, пока на нем одет противогаз.
   — Говорит «Кама». Химическая атака, химическая атака. — «Кама» оставалась последней машиной химической разведки в потрепанной части.
   — Какой газ? — резко спросил Бабрышкин, заранее представляя себе, какая сцена предстанет его глазам, когда он снова откроет люк. Тут уж ничем не поможешь, ничего не поделаешь.
   — Еще неизвестно. Мой наружный определитель вышел из строя. Приборы только показывают наличие ОВ.
   — Вас понял.
   — Говорит «Ангара», — вмешался в разговор командир взвода противовоздушной обороны. — Они улетают. Похоже, все ограничится одним заходом.
   Голос звучал подозрительно отчетливо.
   — Ты надел противогаз? — рявкнул Бабрышкин.
   — Нет… Нет, мы вели огонь по противнику. Наши машины герметичны, и…
   — Надень противогаз, идиот. Мне не нужны лишние потери. Слышишь?
   Тишина. Нервы начали сдавать. Он случайно нажал на выключатель передатчика, и связь прервалась. Он начал забывать элементарные вещи. Отдохнуть бы хоть немного!
   — Внимание всем экипажам, — медленно и отчетливо произнес Бабрышкин. — Произвести перекличку в соответствии с порядковыми номерами.
   Скольких еще позывных он не досчитается?
   Система нагнетания давления не подвела. Женщина и ее дети все еще дышали, лежа на полу отсека экипажа. Бабрышкин совсем уже было собрался приказать женщине, чтобы она заткнула рот своему ублюдку, но осекся. Даже бесформенная толстая шуба не могла скрыть того, что рука у ребенка торчала под неестественным углом к телу. Ничего не поделаешь. Все же мальчишка остался жить. С рукой все обойдется. Женщина подняла на Бабрышкина почти безумные глаза. Из ее рассеченного лба струилась кровь. При падении она защитила от удара ребенка, но не себя. Хорошая мать. Хотя сама почти еще ребенок.
   Юрий слушал перекличку. Голоса подчиненных звучали по-деловому, хотя и устало и немного приглушенно. Все это давно уже стало для них для всех привычным.
   В чередование отзывов вклинилось молчание.
   Еще один экипаж погиб.
   По внутренней связи Бабрышкин приказал водителю повернуть назад к дороге. Затем дал команду продолжить радиоперекличку.
   Неожиданно боевая машина резко остановилась, словно налетев на преграду. Однако двигатель не заглох, и Бабрышкин не понял, что же случилось.
   — Подождите, — бросил он в микрофон внешней связи. Потом переключился на внутреннюю. — Какого черта ты остановился? Я же тебе сказал возвращаться на дорогу.
   Водитель промычал что-то в ответ, но противогаз искажал звучание его слов.
   — Черт побери, я, по-моему, спросил, почему ты остановился? — рявкнул Бабрышкин.
   — Не могу… — убитым голосом прошептал водитель.
   — Что значит «не могу»? Ты что, с ума сошел?
   — Не могу, — повторил водитель. — Мне пришлось бы ехать прямо по ним.
   — Что ты там мелешь? — возмутился майор, насколько возможно крепче прижимаясь глазницей противогаза к окуляру оптического прибора.
   Объяснений больше не требовалось. Там, где только несколько минут назад брела молчаливая людская колонна, теперь, насколько хватало глаз, простирались темные бугорки мертвых тел. Ни отчаяния, ни борьбы, ни бьющихся в корчах раненых, никаких признаков страданий.
   Только гробовая тишина и неподвижность, нарушаемая лишь медленным, бесцельным маневрированием боевых машин, похожих на лошадей, потерявших своих всадников в средневековом сражении.
   Только одно еще могло поразить Бабрышкина — легкость, с которой наступала их смерть: быстро, как бы мимоходом. Взять хотя бы того мужчину, неожиданно попавшего ногами в гусеницу танка, или эту навсегда замолкшую людскую массу. Тут не было места ни для борьбы, ни для страстей или проявления героизма. Даже для трусости толком не хватало времени.