Третий голос:
— Можно снимать, гауптшарфюрер?
— Конечно. Побыстрей освободите столб для следующего. Пошевеливайтесь, вы! Время к обеду. Выдавим из этого русского все, что он знает об Имперском мосте, и пойдем обедать!
О! Имперский мост! Значит, он ошибся. Сейчас апрель, а не март. И он не в Венгрии, а в Австрии, в одном из филиалов Маутхаузена.
Не поднимая головы. Колесников повел глазами в сторону. Черные фигуры в глубине подвала склонились над чем-то. Что они делают там? А! Снимают со столба человека! Мелькнула бессильно свесившаяся на грудь пепельно-седая голова с простриженной полосой ото лба к затылку. Потом медленно сползавшее со столба тело качнулось, изменило положение. Голова запрокинулась, стало видно лицо со страдальчески перекошенным ртом… Герт! Ганс Герт, гамбургский коммунист, друг Тельмана, один из вожаков Сопротивления в Маутхаузене!
Так это о нем только что сказали: мертв?
Агония его была безмолвной. Длинное, костлявое и все же при неправдоподобной худобе своей еще могучее тело напряглось. В последнем предсмертном усилии оно тянулось и тянулось к земле, но так и не могло дотянуться, хотя уже почти касалось ее растопыренными пальцами огромных грязных ступней.
Лишь в застенке увидел Колесников, какого высокого роста Герт. В лагере он ходил всегда согнувшись. Это скрадывало его рост. Но за мгновение до смерти он распрямился…
Герт! Герт! Так ты и умер, старина, не дождавшись победы! А она близка. Если наши высадили десант на Имперский мост, один из пяти венских мостов через Дунай, то столица Австрии обречена. Не исключено, что она уже пала. Вчера, или сегодня утром, или даже час-полчаса назад.
А от Вены недалеко до Маутхаузена.
Но десант на венский мост не спас Герта. Не спасет и его, Колесникова. Где еще там этот десант, а Конрад, палач, вот он, рядом! И тот обречен, кто попадет в руки к этому дюжему уголовнику-убийце, который спешит сократить срок своего заключения, пытая политических…
Он может продеть палку между связанными руками Колесникова и его подколенными впадинами, затем, подвесив вниз головой, раскачивать взад и вперед и бить толстым резиновым шлангом или плеткой-девятихвосткой.
В концлагере пытка эта носит название «качели».
Впрочем, не снимая Колесникова со скамьи, Конрад может зажать ему пальцами нос и вливать в рот воду через лейку. Обычно, если заключенный упорствует, в него вливают около ведра. Больше ведра в Маутхаузене не выдерживал никто — либо, захлебываясь, начинали говорить, либо умирали.
Пытка называется шутливо — «водопой».
О! В запасе у Конрада имеются подвешивание за кисти рук — понятно, с тяжелым грузом, привязанным к ногам, порка на «козле», поливание ледяной водой, причем струя расчетливо направляется в область сердца, и еще многое-многое другое.
Из этого явствует, что у палачей колоссальный выбор!
Но, кажется, гауптшарфюрер сказал; «Освободите столб для следующего»?
Значит, столб?
Сейчас Колесникова подвесят за связанные за спиной руки так, чтобы ноги не доставали земли. Слыша хруст своих суставов, он будет мучительно тянуться и тянуться к земле. А Конрад, многообещающе улыбаясь, поднимет с пола бич или плетку-девятихвостку и… Все это пришлось испытать Герту. Видимо, Конрад уже вошел в подлый палаческий азарт. Замучив до смерти одного заключенного, с удвоенной энергией примется за другого. Обстоятельно, всерьез, по-настоящему! То, что делали с Колосниковым до сих пор, можно назвать лишь поглаживанием. Но столб — это конец! Порванные связки, суставы, отбитые девятихвосткой почки — конец.
— Ну-с! Продолжим, Конрад!
— Попрошу еще минутку, гауптшарфюрер. Жажда… Разрешите?
От группы людей, одетых в черное, отделилась фигура. На ней фартук, очень длинный, кожаный, как у кузнеца. Мелькнув перед Колесниковым, фигура вышла из поля его зрения. Слышны позвякивание графина о стакан, бульканье. Кто-то пьет — торопливо, шумно, длинными глотками, как лошадь.
Колесников облизал губы. Несколько капель осталось на них после того, как обдали из лохани водой, приводя в чувство. Его тоже жжет жажда.
Имперский мост! Конечно, он спутал застенки. Это Австрия, а не Венгрия. Со времени первых допросов прошло около трех недель.
Пространство, которое стискивало его в венгерском лагере, раздвинулось, но в общем-то ненамного.
Вот что представляет собой один из лагерей, входящий в состав Маутхаузена. Плац утрамбован ногами до звона. Шеренги конюшен приспособлены под жилье (в просветах между ними виден Дунай). Вокруг колючая проволока в шесть рядов. (Обычно она под током!) Ров шириной до четырех метров. И через каждые пятьдесят метров сторожевые башенки-вышки. (Там, под навесом, у пулеметов и прожекторных фонарей, нахохлились эсэсовцы в касках.) А по ночам лагерь опоясывает еще и собачий лай.
Все заключенные показались Колесникову вначале на одно лицо. И оно было землисто-серое и как бы треугольное — от худобы.
Когда Колесников сообщил соседям по блоку последнюю новость: 21 марта наши высадили десант в Эстергом-Тат, рты его слушателей раздвинула не улыбка и не подобие улыбки, а скорее судорожная гримаса радости, почти уродливая, тотчас же стертая пугливым движением ладони.
Какие-то иконописные лики, а не лица! Однако без самодовольного выражения святости. И без нимбов. Здесь вместо нимбов полагаются шутовские полосатые шапки. Одежда тоже полосатая. Будто тень от тюремной решетки пала на одежду и навсегда приклеилась к ней. (Куртку и штаны заключенные называют «зеброва шкура», нищенские башмаки на деревянной подошве — «стукалки».)
В лагере еженедельно происходит нечто напоминающее выбраковку лошадей. Заключенные выстраиваются на плацу в одну шеренгу, а мимо, не спуская с них взгляда, неторопливо двигаются лагерные врачи. То и дело раздается окрик: «Номер такой-то! Три шага вперед!» Номер такой-то, живая мумия, делает три шага на подгибающихся ногах. Надзиратели рывком подхватывают его под руки и поспешно уволакивают прочь.
Вот почему население Маутхаузена не увеличивается, хотя сюда почти без пауз доставляют новые и новые партии заключенных — преимущественно из эвакуируемых лагерей, на Востоке.
В Маутхаузен Колесникова привезли в конце марта, уже после побега группы военнопленных, которые, раздобыв оружие, провели форменный, по всем правилам, бой с охраной.
Лагерь после репрессий за побег словно бы покрыло пеплом.
Но, быть может, еще тлеют угли под пеплом?..
С нетерпением всматривался Колесников в лица своих соседей по блоку. Он не знал, что и к нему присматриваются, взыскательно взвешивают: надежен ли, годится ли?
Группы Сопротивления в Маутхаузене продолжали бороться. Корневая система, глубоко укрытая в подполье, была, к счастью, не нарушена. И один из вожаков Сопротивления взял вновь прибывшего на заметку.
Однажды на плацу Колесников услышал шепот за спиной: «Иди, не оглядывайся! Ты ведь разведчик! Разбираешься в радиотехнике? Нам нужен человек, который разбирался бы в радиотехнике».
Слово «нам» ударило горячей волной в сердце. И тут Колесников сплоховал — не выдержал и оглянулся.
Герт! Ну на него уж ни за что бы не подумал. Угрюмый сгорбленный старик, мойщик посуды в лагерном лазарете, такой с виду безучастный ко всему! И ходит-то как! Опустив голову, ссутулив плечи, волоча тяжелые «стукалки» по земле.
На следующий день были пущены в ход таинственные рычаги — Колесников опомниться не успел, как его перевели на работу в лагерные механические мастерские. Там заключенные чинили замки, телефоны, оптические приборы.
Он надеялся, что ему прикажут тайно изготовлять гранаты или мины. Но черед до гранат и мин, видимо, не дошел. Нужен был радиоприемник.
Герт объяснил задачу.
— Мы помогаем людям выжить, сохранить себя до победы, которая близка, — сказал он. — Дать украдкой лишнюю миску супу или сто граммов хлеба заключенному, над которым нависла угроза выбраковки на очередном медосмотре, есть уже достижение. Но ведь, кроме хлеба, человек ждет от нас еще и морального ободрения, не так ли? Попросту говоря, ему позарез нужна надежда…
Колесников был определен в напарники к одному из рабочих — радиотехнику по своей гражданской специальности. Ценой огромного риска отдельные радиодетали доставлялись в мастерские «с воли» теми участниками Сопротивления, которые работали вне лагеря. Собирать приемник приходилось урывками, держа его под грудой телефонного кабеля, трубок, замков, то и дело опасливо озираясь.
Колесников мог лишь догадываться о том, что, блестяще начав весеннюю кампанию 1945 года с Эстергом-Татской операции, его родная Краснознаменная Дунайская флотилия продолжает высаживать десанты, опережая наши продвигающиеся вдоль берега части. Фигурально выражаясь, у командующего флотилией контр-адмирала Холостякова были две «руки» — бригада речных кораблей Державина и бригада речных кораблей Аржавкина. Выдвигая то одну, то другую, он попеременно бил ими вдоль Дуная.
В течение второй половины марта и первой половины апреля пронеслась вверх по реке головокружительная вереница десантов. И вот наконец их увенчал дерзкий десант в центр Вены!
Радиоприемник, собранный заключенными, заработал 12 апреля. Едва дождавшись обеденного перерыва, Колесников спустился в заранее подготовленный тайник. Напарник его стоял на стреме.
Почти сразу же удалось поймать какую-то немецкую станцию. В наушниках плеснула радиоволна, принесшая на своем раскачивающемся гребне слово «Райхсбрюкке». Позвольте: «Райхсбрюкке», иначе Имперский мост? Есть такой в Вене. Один из пяти венских мостов через Дунай.
Правильно! Вторая радиоволна, следом за первой, принесла слово «Вена».
Накануне, то есть 11 апреля, пять наших бронекатеров ворвались среди бела дня в Вену, битком набитую гитлеровцами. Преодолев сильнейший заградительный огонь, моряки поднялись к Имперскому мосту и высадили у основания его батальон гвардейской пехоты на оба берега Дуная.
Названа была, хоть и невнятно, фамилия командира высадки десанта. Что-то вроде бы Клипов, а может быть, Клаппов? Фамилия явно переврана немцами. Клоповский? Неужели? Друг и приятель Сеня Клоповский? Старший лейтенант Клоповский?..
К ночи радостная весть облетела блоки. Вена еще не наша, но мост в центре Вены уже наш! Это было как порыв ветра, прохладного, бодрящего, ворвавшегося внезапно в духоту подземелья!
А утром 13-го в мастерские вбежали разъяренные эсэсовцы. Колесникова сшибли с ног, потом подхватили рывком, завели руки за спину.
Бегом, со скрученными назад руками, он был приведен к подвалу. Оттуда на него пахнуло дурнотным запахом крови. Сводчатая дверь. Скользкие ступени. Прямо против двери на столбе висит Герт. Как? Схвачен и Герт?
Они обменялись коротким взглядом. То было как очень быстрое, незаметное для окружающих прощальное рукопожатие!
— Ничего не знаю, — угрюмо буркнул Колесников.
И прежде чем его повалили навзничь на скамью, он успел заметить, что Герт, преодолевая боль, медленно закрыл и открыл глаза. Одобрил. Умри, ничего не говори!
Вскоре Герт умер, показав Колесникову, как полагается умирать коммунисту в застенке — сцепив зубы в грозном молчании!
Вот что пронеслось в мозгу за то время, которое понадобилось Конраду, чтобы несколькими глотками опорожнить кружку воды…
— На столб его, гауптшарфюрер?
— Но, может, он одумался?
— Ничего не знаю, — хрипло повторил Колесников в десятый или пятидесятый раз.
Гауптшарфюрер откашлялся, чтобы голос его звучал более убедительно.
— Послушай, — сказал он, склонившись над Колесниковым, — не обещаю тебе жизнь. Зачем мне врать? Обещаю тебе смерть. Но легкую. Это важно. От тебя зависит, как умереть: мгновенно или медленно. Твой товарищ умер быстро — из-за небрежности Конрада. Тебя мы побережем. Но при этом, заметь, обеспечим такими мучениями, о которых ты даже не подозреваешь. И это будет длиться долго, очень долго, целый день, а возможно, и всю ночь…
Колесников молчал.
— Конрад!
Серия точно рассчитанных, очень болезненных, но не смертельных ударов! Он в кровь искусал себе губы, чтобы не крикнуть.
Ему дают понюхать нашатырный спирт.
Колеблющаяся пелена плывет перед глазами, застилает своды, стены, устрашающие хари эсэсовцев, теснящихся вокруг.
Усилием воли Колесников заставил себя сосредоточить внимание на одной на этих устрашающих харь. Она закачалась над ним, придвинулась, потом отвратительно осклабилась:
— Ну как? Не хочешь ли ты на столб?
И тогда, приподнявшись на локтях, он харкнул — слюной и кровью — в ненавистное, багровой тучей нависшее над ним лицо!
Тотчас же эсэсовцы кинулись к нему, притиснули к скамье. Уже не улыбаясь, гауптшарфюрер медленно вытирал лицо белоснежным платком. Колесников внутренне сжался в ожидании нового ливня побоев.
Но побои не обрушились на него. Какое-то замешательство возникло в подвале. Несколько пар каблуков простучали от дверей по каменному полу. Вероятно, посмотреть на Колесникова явилось высокое начальство, потому что все вокруг замерли, черные фигуры вытянулись и оцепенели.
Тонкий голос негромко спросил:
— Так это он и есть?
— Да, штандартенфюрер.
— Молчит? Упрям. Я вижу…
Черные мундиры, теснившиеся вокруг Колесникова, расступились. На секунду перед ним сверкнули очки.
Или, быть может, не было очков, просто взгляд, устремленный на него, был такой холодно-испытующий, мертвенно-неподвижный, стеклянный?
После паузы голос произнес задумчиво:
— Что ж, этот годится, пожалуй…
Как понимать: годится? На что годится? Кто этот человек, от тонкого голоса которого дрожь прошла по измученному побоями телу?
Комендант лагеря торопливо бормочет что-то о спрятанном в тайнике самодельном радиоприемнике, который нужно обязательно найти. В противном случае…
— Разве он один знает о тайнике? — Это тонкий голос. — Я слышал, в запасе у вас есть еще несколько человек.
В запасе? Это означает, что рабочих механических мастерских будут пытать всех подряд!
— И потом, я ознакомил вас с приказом рейхсфюрера. Вы же знаете, мне дано право выбирать и отбирать.
Непродолжительное молчание, во время которого дрожь почему-то все сильнее сотрясает Колесникова.
Голос гауптшарфюрера:
— Как прикажете отметить в карточке, господин комендант?
— Ну… кугель, я думаю. Пусть снова будет кугель…
По-немецки «кугель» — «пуля». Под этим словом в карточке заключенного обозначают, что он расстрелян при попытке к бегству.
Итак, его, Колесникова, уже нет! Пометкой «кугель» он вычеркнут из списка живых…
Посетители гурьбой двинулись к выходу. Что это? Замешательство опять возникло — на этот раз у ступенек. Наверное, один из высокопоставленных посетителей, а быть может, почтительно сопровождавший их комендант, споткнулся о брошенные на пол орудия пыток — бич из бычьей кожи либо клетку-девятихвостку, потому что тонкий голос произнес с пренебрежительными интонациями:
— Бичи, плетки! Это вульгарно, вы не находите? У нас не бьют, господин комендант…
И больше Колесников не услышал ничего. Вместе со скамьей, к которой он был привязан, его быстро поволокли по очень длинному гулкому коридору. Сталкиваясь, продолжали стучать в мозгу непонятные фразы: «У нас не бьют» и «Этот годится, пожалуй…»
Из застенка его переместили в лагерный лазарет, но не в общую палату, а в изолятор. Вокруг захлопотали врачи. Колесникова начали усиленно кормить и лечить.
Он не поверил своим глазам, когда на обед вместо обычной брюквенной похлебки подали суп, в котором плавали волоски жилистого мяса. В концлагере — мясо! А хлеба ему отвалили граммов двести, не меньше.
Он подумал, что так откармливают утку к праздникам. И наверное, утки, обойденные выбором, завидуют ей, а сама она горда и счастлива, не подозревая, что ее через столько-то дней чиркнут ножом по горлу, а потом зажарят на противне и под радостные клики гостей подадут к столу в соусе из яблок.
Но он. Колесников, совсем не желал быть похожим на эту самонадеянную праздничную утку!
«Годится, пожалуй…» Гм! Что же понравилось в нем этому с тонким голосом? То, что плюнул в лицо гауптшарфюреру? Если бы он, изловчившись, пнул Конрада ногой в живот, может быть, понравился бы еще больше?
…Прошло шесть дней. Внезапно среди ночи Колесникова подняли с постели, втолкнули в закрытую машину и, нигде не останавливаясь, примерно за полчаса доставили на новое место.
Пока конвоиры вели его от машины к воротам, он успел осмотреться. Дом, именно дом, а не барак, стоял в котловине, на самом ее дне. В звездном сиянии ночи синели Холмы, которые он принял в первую минуту за неподвижную гряду туч.
Залязгали, будто перекликаясь, замки в последовательно открываемых и закрываемых дверях.
Конвоиры заставили Колесникова быстро подняться по широкой, слабо освещенной лестнице. Его ввели в камеру. Еще раз лязгнул замок за спиной. Колесников остался один.
Где он? Непонятно. В окне, одном-единственном, расположенном довольно высоко от пола, матово отсвечивает при блеске звезд решетка. Значит, тюрьма? Но загадочная.
Он наклонился, нащупал на полу тюфяк. Подушек и одеяла нет. Потом пошарил на стене у двери. Выключателя тоже нет. Его удивило другое. Стены в камере оклеены обоями! Правда, на ощупь это обрывки обоев, но все же обоев. Стало быть, не камера — комната?
Ясно одно: то, к чему его предназначают, начнется очень скоро. Надо думать, не позже чем завтра.
«Годится» — так сказал человек с тонким голосом. Как это понимать — годится? На что он годится?..
Усталость и нервное напряжение взяли наконец свое. Колесников заснул, сидя на корточках, привалившись спиной к стене (хоть спина будет защищена). Он заснул со сжатыми кулаками, лицом к двери, чтобы не дать врагам захватить себя врасплох…
— Можно снимать, гауптшарфюрер?
— Конечно. Побыстрей освободите столб для следующего. Пошевеливайтесь, вы! Время к обеду. Выдавим из этого русского все, что он знает об Имперском мосте, и пойдем обедать!
О! Имперский мост! Значит, он ошибся. Сейчас апрель, а не март. И он не в Венгрии, а в Австрии, в одном из филиалов Маутхаузена.
Не поднимая головы. Колесников повел глазами в сторону. Черные фигуры в глубине подвала склонились над чем-то. Что они делают там? А! Снимают со столба человека! Мелькнула бессильно свесившаяся на грудь пепельно-седая голова с простриженной полосой ото лба к затылку. Потом медленно сползавшее со столба тело качнулось, изменило положение. Голова запрокинулась, стало видно лицо со страдальчески перекошенным ртом… Герт! Ганс Герт, гамбургский коммунист, друг Тельмана, один из вожаков Сопротивления в Маутхаузене!
Так это о нем только что сказали: мертв?
Агония его была безмолвной. Длинное, костлявое и все же при неправдоподобной худобе своей еще могучее тело напряглось. В последнем предсмертном усилии оно тянулось и тянулось к земле, но так и не могло дотянуться, хотя уже почти касалось ее растопыренными пальцами огромных грязных ступней.
Лишь в застенке увидел Колесников, какого высокого роста Герт. В лагере он ходил всегда согнувшись. Это скрадывало его рост. Но за мгновение до смерти он распрямился…
Герт! Герт! Так ты и умер, старина, не дождавшись победы! А она близка. Если наши высадили десант на Имперский мост, один из пяти венских мостов через Дунай, то столица Австрии обречена. Не исключено, что она уже пала. Вчера, или сегодня утром, или даже час-полчаса назад.
А от Вены недалеко до Маутхаузена.
Но десант на венский мост не спас Герта. Не спасет и его, Колесникова. Где еще там этот десант, а Конрад, палач, вот он, рядом! И тот обречен, кто попадет в руки к этому дюжему уголовнику-убийце, который спешит сократить срок своего заключения, пытая политических…
Он может продеть палку между связанными руками Колесникова и его подколенными впадинами, затем, подвесив вниз головой, раскачивать взад и вперед и бить толстым резиновым шлангом или плеткой-девятихвосткой.
В концлагере пытка эта носит название «качели».
Впрочем, не снимая Колесникова со скамьи, Конрад может зажать ему пальцами нос и вливать в рот воду через лейку. Обычно, если заключенный упорствует, в него вливают около ведра. Больше ведра в Маутхаузене не выдерживал никто — либо, захлебываясь, начинали говорить, либо умирали.
Пытка называется шутливо — «водопой».
О! В запасе у Конрада имеются подвешивание за кисти рук — понятно, с тяжелым грузом, привязанным к ногам, порка на «козле», поливание ледяной водой, причем струя расчетливо направляется в область сердца, и еще многое-многое другое.
Из этого явствует, что у палачей колоссальный выбор!
Но, кажется, гауптшарфюрер сказал; «Освободите столб для следующего»?
Значит, столб?
Сейчас Колесникова подвесят за связанные за спиной руки так, чтобы ноги не доставали земли. Слыша хруст своих суставов, он будет мучительно тянуться и тянуться к земле. А Конрад, многообещающе улыбаясь, поднимет с пола бич или плетку-девятихвостку и… Все это пришлось испытать Герту. Видимо, Конрад уже вошел в подлый палаческий азарт. Замучив до смерти одного заключенного, с удвоенной энергией примется за другого. Обстоятельно, всерьез, по-настоящему! То, что делали с Колосниковым до сих пор, можно назвать лишь поглаживанием. Но столб — это конец! Порванные связки, суставы, отбитые девятихвосткой почки — конец.
— Ну-с! Продолжим, Конрад!
— Попрошу еще минутку, гауптшарфюрер. Жажда… Разрешите?
От группы людей, одетых в черное, отделилась фигура. На ней фартук, очень длинный, кожаный, как у кузнеца. Мелькнув перед Колесниковым, фигура вышла из поля его зрения. Слышны позвякивание графина о стакан, бульканье. Кто-то пьет — торопливо, шумно, длинными глотками, как лошадь.
Колесников облизал губы. Несколько капель осталось на них после того, как обдали из лохани водой, приводя в чувство. Его тоже жжет жажда.
Имперский мост! Конечно, он спутал застенки. Это Австрия, а не Венгрия. Со времени первых допросов прошло около трех недель.
Пространство, которое стискивало его в венгерском лагере, раздвинулось, но в общем-то ненамного.
Вот что представляет собой один из лагерей, входящий в состав Маутхаузена. Плац утрамбован ногами до звона. Шеренги конюшен приспособлены под жилье (в просветах между ними виден Дунай). Вокруг колючая проволока в шесть рядов. (Обычно она под током!) Ров шириной до четырех метров. И через каждые пятьдесят метров сторожевые башенки-вышки. (Там, под навесом, у пулеметов и прожекторных фонарей, нахохлились эсэсовцы в касках.) А по ночам лагерь опоясывает еще и собачий лай.
Все заключенные показались Колесникову вначале на одно лицо. И оно было землисто-серое и как бы треугольное — от худобы.
Когда Колесников сообщил соседям по блоку последнюю новость: 21 марта наши высадили десант в Эстергом-Тат, рты его слушателей раздвинула не улыбка и не подобие улыбки, а скорее судорожная гримаса радости, почти уродливая, тотчас же стертая пугливым движением ладони.
Какие-то иконописные лики, а не лица! Однако без самодовольного выражения святости. И без нимбов. Здесь вместо нимбов полагаются шутовские полосатые шапки. Одежда тоже полосатая. Будто тень от тюремной решетки пала на одежду и навсегда приклеилась к ней. (Куртку и штаны заключенные называют «зеброва шкура», нищенские башмаки на деревянной подошве — «стукалки».)
В лагере еженедельно происходит нечто напоминающее выбраковку лошадей. Заключенные выстраиваются на плацу в одну шеренгу, а мимо, не спуская с них взгляда, неторопливо двигаются лагерные врачи. То и дело раздается окрик: «Номер такой-то! Три шага вперед!» Номер такой-то, живая мумия, делает три шага на подгибающихся ногах. Надзиратели рывком подхватывают его под руки и поспешно уволакивают прочь.
Вот почему население Маутхаузена не увеличивается, хотя сюда почти без пауз доставляют новые и новые партии заключенных — преимущественно из эвакуируемых лагерей, на Востоке.
В Маутхаузен Колесникова привезли в конце марта, уже после побега группы военнопленных, которые, раздобыв оружие, провели форменный, по всем правилам, бой с охраной.
Лагерь после репрессий за побег словно бы покрыло пеплом.
Но, быть может, еще тлеют угли под пеплом?..
С нетерпением всматривался Колесников в лица своих соседей по блоку. Он не знал, что и к нему присматриваются, взыскательно взвешивают: надежен ли, годится ли?
Группы Сопротивления в Маутхаузене продолжали бороться. Корневая система, глубоко укрытая в подполье, была, к счастью, не нарушена. И один из вожаков Сопротивления взял вновь прибывшего на заметку.
Однажды на плацу Колесников услышал шепот за спиной: «Иди, не оглядывайся! Ты ведь разведчик! Разбираешься в радиотехнике? Нам нужен человек, который разбирался бы в радиотехнике».
Слово «нам» ударило горячей волной в сердце. И тут Колесников сплоховал — не выдержал и оглянулся.
Герт! Ну на него уж ни за что бы не подумал. Угрюмый сгорбленный старик, мойщик посуды в лагерном лазарете, такой с виду безучастный ко всему! И ходит-то как! Опустив голову, ссутулив плечи, волоча тяжелые «стукалки» по земле.
На следующий день были пущены в ход таинственные рычаги — Колесников опомниться не успел, как его перевели на работу в лагерные механические мастерские. Там заключенные чинили замки, телефоны, оптические приборы.
Он надеялся, что ему прикажут тайно изготовлять гранаты или мины. Но черед до гранат и мин, видимо, не дошел. Нужен был радиоприемник.
Герт объяснил задачу.
— Мы помогаем людям выжить, сохранить себя до победы, которая близка, — сказал он. — Дать украдкой лишнюю миску супу или сто граммов хлеба заключенному, над которым нависла угроза выбраковки на очередном медосмотре, есть уже достижение. Но ведь, кроме хлеба, человек ждет от нас еще и морального ободрения, не так ли? Попросту говоря, ему позарез нужна надежда…
Колесников был определен в напарники к одному из рабочих — радиотехнику по своей гражданской специальности. Ценой огромного риска отдельные радиодетали доставлялись в мастерские «с воли» теми участниками Сопротивления, которые работали вне лагеря. Собирать приемник приходилось урывками, держа его под грудой телефонного кабеля, трубок, замков, то и дело опасливо озираясь.
Колесников мог лишь догадываться о том, что, блестяще начав весеннюю кампанию 1945 года с Эстергом-Татской операции, его родная Краснознаменная Дунайская флотилия продолжает высаживать десанты, опережая наши продвигающиеся вдоль берега части. Фигурально выражаясь, у командующего флотилией контр-адмирала Холостякова были две «руки» — бригада речных кораблей Державина и бригада речных кораблей Аржавкина. Выдвигая то одну, то другую, он попеременно бил ими вдоль Дуная.
В течение второй половины марта и первой половины апреля пронеслась вверх по реке головокружительная вереница десантов. И вот наконец их увенчал дерзкий десант в центр Вены!
Радиоприемник, собранный заключенными, заработал 12 апреля. Едва дождавшись обеденного перерыва, Колесников спустился в заранее подготовленный тайник. Напарник его стоял на стреме.
Почти сразу же удалось поймать какую-то немецкую станцию. В наушниках плеснула радиоволна, принесшая на своем раскачивающемся гребне слово «Райхсбрюкке». Позвольте: «Райхсбрюкке», иначе Имперский мост? Есть такой в Вене. Один из пяти венских мостов через Дунай.
Правильно! Вторая радиоволна, следом за первой, принесла слово «Вена».
Накануне, то есть 11 апреля, пять наших бронекатеров ворвались среди бела дня в Вену, битком набитую гитлеровцами. Преодолев сильнейший заградительный огонь, моряки поднялись к Имперскому мосту и высадили у основания его батальон гвардейской пехоты на оба берега Дуная.
Названа была, хоть и невнятно, фамилия командира высадки десанта. Что-то вроде бы Клипов, а может быть, Клаппов? Фамилия явно переврана немцами. Клоповский? Неужели? Друг и приятель Сеня Клоповский? Старший лейтенант Клоповский?..
К ночи радостная весть облетела блоки. Вена еще не наша, но мост в центре Вены уже наш! Это было как порыв ветра, прохладного, бодрящего, ворвавшегося внезапно в духоту подземелья!
А утром 13-го в мастерские вбежали разъяренные эсэсовцы. Колесникова сшибли с ног, потом подхватили рывком, завели руки за спину.
Бегом, со скрученными назад руками, он был приведен к подвалу. Оттуда на него пахнуло дурнотным запахом крови. Сводчатая дверь. Скользкие ступени. Прямо против двери на столбе висит Герт. Как? Схвачен и Герт?
Они обменялись коротким взглядом. То было как очень быстрое, незаметное для окружающих прощальное рукопожатие!
— Ничего не знаю, — угрюмо буркнул Колесников.
И прежде чем его повалили навзничь на скамью, он успел заметить, что Герт, преодолевая боль, медленно закрыл и открыл глаза. Одобрил. Умри, ничего не говори!
Вскоре Герт умер, показав Колесникову, как полагается умирать коммунисту в застенке — сцепив зубы в грозном молчании!
Вот что пронеслось в мозгу за то время, которое понадобилось Конраду, чтобы несколькими глотками опорожнить кружку воды…
— На столб его, гауптшарфюрер?
— Но, может, он одумался?
— Ничего не знаю, — хрипло повторил Колесников в десятый или пятидесятый раз.
Гауптшарфюрер откашлялся, чтобы голос его звучал более убедительно.
— Послушай, — сказал он, склонившись над Колесниковым, — не обещаю тебе жизнь. Зачем мне врать? Обещаю тебе смерть. Но легкую. Это важно. От тебя зависит, как умереть: мгновенно или медленно. Твой товарищ умер быстро — из-за небрежности Конрада. Тебя мы побережем. Но при этом, заметь, обеспечим такими мучениями, о которых ты даже не подозреваешь. И это будет длиться долго, очень долго, целый день, а возможно, и всю ночь…
Колесников молчал.
— Конрад!
Серия точно рассчитанных, очень болезненных, но не смертельных ударов! Он в кровь искусал себе губы, чтобы не крикнуть.
Ему дают понюхать нашатырный спирт.
Колеблющаяся пелена плывет перед глазами, застилает своды, стены, устрашающие хари эсэсовцев, теснящихся вокруг.
Усилием воли Колесников заставил себя сосредоточить внимание на одной на этих устрашающих харь. Она закачалась над ним, придвинулась, потом отвратительно осклабилась:
— Ну как? Не хочешь ли ты на столб?
И тогда, приподнявшись на локтях, он харкнул — слюной и кровью — в ненавистное, багровой тучей нависшее над ним лицо!
Тотчас же эсэсовцы кинулись к нему, притиснули к скамье. Уже не улыбаясь, гауптшарфюрер медленно вытирал лицо белоснежным платком. Колесников внутренне сжался в ожидании нового ливня побоев.
Но побои не обрушились на него. Какое-то замешательство возникло в подвале. Несколько пар каблуков простучали от дверей по каменному полу. Вероятно, посмотреть на Колесникова явилось высокое начальство, потому что все вокруг замерли, черные фигуры вытянулись и оцепенели.
Тонкий голос негромко спросил:
— Так это он и есть?
— Да, штандартенфюрер.
— Молчит? Упрям. Я вижу…
Черные мундиры, теснившиеся вокруг Колесникова, расступились. На секунду перед ним сверкнули очки.
Или, быть может, не было очков, просто взгляд, устремленный на него, был такой холодно-испытующий, мертвенно-неподвижный, стеклянный?
После паузы голос произнес задумчиво:
— Что ж, этот годится, пожалуй…
Как понимать: годится? На что годится? Кто этот человек, от тонкого голоса которого дрожь прошла по измученному побоями телу?
Комендант лагеря торопливо бормочет что-то о спрятанном в тайнике самодельном радиоприемнике, который нужно обязательно найти. В противном случае…
— Разве он один знает о тайнике? — Это тонкий голос. — Я слышал, в запасе у вас есть еще несколько человек.
В запасе? Это означает, что рабочих механических мастерских будут пытать всех подряд!
— И потом, я ознакомил вас с приказом рейхсфюрера. Вы же знаете, мне дано право выбирать и отбирать.
Непродолжительное молчание, во время которого дрожь почему-то все сильнее сотрясает Колесникова.
Голос гауптшарфюрера:
— Как прикажете отметить в карточке, господин комендант?
— Ну… кугель, я думаю. Пусть снова будет кугель…
По-немецки «кугель» — «пуля». Под этим словом в карточке заключенного обозначают, что он расстрелян при попытке к бегству.
Итак, его, Колесникова, уже нет! Пометкой «кугель» он вычеркнут из списка живых…
Посетители гурьбой двинулись к выходу. Что это? Замешательство опять возникло — на этот раз у ступенек. Наверное, один из высокопоставленных посетителей, а быть может, почтительно сопровождавший их комендант, споткнулся о брошенные на пол орудия пыток — бич из бычьей кожи либо клетку-девятихвостку, потому что тонкий голос произнес с пренебрежительными интонациями:
— Бичи, плетки! Это вульгарно, вы не находите? У нас не бьют, господин комендант…
И больше Колесников не услышал ничего. Вместе со скамьей, к которой он был привязан, его быстро поволокли по очень длинному гулкому коридору. Сталкиваясь, продолжали стучать в мозгу непонятные фразы: «У нас не бьют» и «Этот годится, пожалуй…»
Из застенка его переместили в лагерный лазарет, но не в общую палату, а в изолятор. Вокруг захлопотали врачи. Колесникова начали усиленно кормить и лечить.
Он не поверил своим глазам, когда на обед вместо обычной брюквенной похлебки подали суп, в котором плавали волоски жилистого мяса. В концлагере — мясо! А хлеба ему отвалили граммов двести, не меньше.
Он подумал, что так откармливают утку к праздникам. И наверное, утки, обойденные выбором, завидуют ей, а сама она горда и счастлива, не подозревая, что ее через столько-то дней чиркнут ножом по горлу, а потом зажарят на противне и под радостные клики гостей подадут к столу в соусе из яблок.
Но он. Колесников, совсем не желал быть похожим на эту самонадеянную праздничную утку!
«Годится, пожалуй…» Гм! Что же понравилось в нем этому с тонким голосом? То, что плюнул в лицо гауптшарфюреру? Если бы он, изловчившись, пнул Конрада ногой в живот, может быть, понравился бы еще больше?
…Прошло шесть дней. Внезапно среди ночи Колесникова подняли с постели, втолкнули в закрытую машину и, нигде не останавливаясь, примерно за полчаса доставили на новое место.
Пока конвоиры вели его от машины к воротам, он успел осмотреться. Дом, именно дом, а не барак, стоял в котловине, на самом ее дне. В звездном сиянии ночи синели Холмы, которые он принял в первую минуту за неподвижную гряду туч.
Залязгали, будто перекликаясь, замки в последовательно открываемых и закрываемых дверях.
Конвоиры заставили Колесникова быстро подняться по широкой, слабо освещенной лестнице. Его ввели в камеру. Еще раз лязгнул замок за спиной. Колесников остался один.
Где он? Непонятно. В окне, одном-единственном, расположенном довольно высоко от пола, матово отсвечивает при блеске звезд решетка. Значит, тюрьма? Но загадочная.
Он наклонился, нащупал на полу тюфяк. Подушек и одеяла нет. Потом пошарил на стене у двери. Выключателя тоже нет. Его удивило другое. Стены в камере оклеены обоями! Правда, на ощупь это обрывки обоев, но все же обоев. Стало быть, не камера — комната?
Ясно одно: то, к чему его предназначают, начнется очень скоро. Надо думать, не позже чем завтра.
«Годится» — так сказал человек с тонким голосом. Как это понимать — годится? На что он годится?..
Усталость и нервное напряжение взяли наконец свое. Колесников заснул, сидя на корточках, привалившись спиной к стене (хоть спина будет защищена). Он заснул со сжатыми кулаками, лицом к двери, чтобы не дать врагам захватить себя врасплох…
3. Ветер в саду
Колесников поднял голову, разогнулся. Оказывается, он спал на корточках! Всю ночь провел в этой неудобной, напряженной позе.
Однако ночь сверх ожидания прошла спокойно.
Четким четырехугольником вырисовывается на стене окно с решеткой. Четырехугольник ярко-зеленый. Что это? А, листва за окном! И она не шевелится. Стало быть, день по ту сторону стены не только солнечный, но и безветренный.
Колесников шагнул к стене вплотную, подпрыгнул, ухватился за перекрестье решетки, подтянулся на руках. Не повезло! Хотя комната на втором этаже, но почти все пространство перед окном загорожено листвой и ветками каштана. Угораздило же это дерево вымахнуть у самого дома! Между ветками виден только клочок голубого неба. А что внизу? Не видно ничего. Ага! Вот щель между листьями! Угадывается что-то вроде газона. Изумрудная гладь кое-где испещрена желтыми пятнышками. Цветы? Куда же он попал?
Колесникову пришел на память Соколиный Двор в Бухенвальде, о котором рассказывал покойный Герт, побывавший там до Маутхаузена. Не завели ли и здесь нечто подобное Соколиному Двору? Иначе говоря, организован дом отдыха, куда эсэсовцы приезжают с субботы на воскресенье, где проводят свободные вечера, чествуют своих начальников, развлекаются — в общем, дают разрядку нервам.
Человек с тонким голосом сказал о каком-то приказе рейхсфюрера, то есть Гиммлера. Но ведь и Соколиный Двор создан по личному приказу Гиммлера.
Вот как, по словам Герта, выглядел этот Соколиный Двор.
В лесу, неподалеку от концлагеря, располагалось несколько бревенчатых домов за оградой. Они стилизованы под древнегерманские жилища. Выглядят нарядно, окрашены в темно-красный цвет. Резкий контраст по сравнению с серыми лагерными бараками!
Чтобы попасть на Соколиный Двор, нужно пройти мимо домика, где содержится высокородная пленница — опальная итальянская принцесса Мафальда, чем-то не угодившая дуче. (Одно это настраивает на соответствующий лад. Принцесса! Опальная!)
В красных бревенчатых домах обитают ловчие птицы: ручные соколы, беркуты, ястребы. Их обучают приемам почти забытой ныне охоты на уток, гусей, куропаток, дроф, фазанов, зайцев и лис.
Добыча для ловчих птиц — неподалеку. Пройдя еще метров сто или полтораста, наткнетесь на загон. В нем живут фазаны, кролики, лисы, а также белки, кабаны, красавцы олени и пугливые косули.
Есть в Бухенвальде и свой зоологический сад. Он расположен за пределами Соколиного Двора. Там для развлечения посетителей содержатся пять обезьян и четыре медведя. Жил даже носорог, но сдох.
«Не от голода, будь уверен, — угрюмо пояснил Герт. — Подхватил осенью бронхит или что-то в этом роде. Заключенных, которые работали в зверинце, перепороли всех подряд — за невнимательное отношение к своим обязанностям».
В Бухенвальде в то время царил невообразимый, необычный даже для концлагеря голод. Заключенные мерли как мухи. Но эсэсовские соколы и ястребы регулярно получали свои порции сырого мяса. Медведи ждали, кроме мяса, еще мед и повидло, а обезьянам, по слухам, давали картофельное пюре с молоком, печенье и белый хлеб.
Мог ли Колесников, слушая этот рассказ, ожидать, что попадет в Соколиный Двор N 2?
Но зачем его привезли сюда? Тюремщикам стало известно, что в молодости он работал разнорабочим в ялтинском городском парке? Открылась вакансия садовника на Соколином Дворе N 2?
Невероятно! Неужели его избавили от пыток и смерти только для того, чтобы назначить садовником в дом отдыха для эсэсовцев?
Клацнул ключ в замке. Колесников соскочил на пол и встал лицом к двери, приготовясь к защите.
Но это был всего лишь надзиратель. Он принес завтрак.
Пока Колесников ел, надзиратель стоял рядом, нетерпеливо позванивая ключами. На рукаве его черного мундира белело изображение черепа и двух скрещенных костей. Та же эмблема была на перстне, надетом на толстый безымянный палец. (Это означало, что надзиратель из охранных сотен «Мертвая голова».)
— На прогульку! На прогульку! — сказал он по-русски.
Колесников переступил порог камеры, сопровождаемый надзирателем, спустился по лестнице, прошел несколько шагов по длинному полутемному коридору и в изумлении остановился.
Пестрый ковер висит в дальнем конце коридора. Ковер? В тюрьме ковер?!
Не сразу дошло до него, что перед ним высокие стеклянные двери, а за ними сад.
Двери неслышно раздвинулись. Да, сад! Пышный, радостный, залитый до краев щедрым весенним солнцем.
Какое множество цветов! И больше всего сирени. Груды! Именно груды, не кусты. Слитной массой громоздятся они вдоль аллей, фиолетовыми и белыми пластами наползают, тяжело налегают друг на друга, того и гляди обвалятся в траву. В ней искрятся, переливаются зеленоватыми оттенками огоньки. Это роса, бусинки-росинки, взвешенные между стеблями. А у подножия массивов сирени стелется туман, полоска нежнейшего тумана — то пестреют цветы на клумбах.
И все это великолепие празднично отражается в стеклянных шарах на высоких подставках — украшение старомодных парков.
Не веря себе, Колесников постоял на ступеньках, потом быстро оглянулся. Никто не сопровождал его. Двери за спиной сдвинулись так же бесшумно, как раздвинулись.
Ну и тюрьма! С виду приветливый загородный дом с петушком-флюгером на очень высокой крыше. Таких домов довелось немало повидать в Югославии и в Венгрии. Быть может, еще сохранилась надпись на воротах: «Сдаются комнаты с пансионом»? Зловещая ирония была бы в надписи, потому что стены — это видно отсюда, с крыльца, — обтянуты колючей проволокой и утыканы гвоздями.
Интересно, всегда ли проволока под током или только по ночам? Ограда не очень высока, на глаз примерно в полтора человеческих роста. Лая не слышно. Вероятно, собак выпускают ночью, так же как в Маутхаузене.
Первая мысль была, конечно, о побеге — естественный рефлекс. Может, отсюда легче убежать, чем из Маутхаузена?
Над шатрами кустов — шиповника и жимолости — сдвинулись ветвями деревья. В просвете видны голубоватые холмы — это их он принял вчера за невысокую гряду туч.
Сад запущен. Дорожки поросли сорняками, мох и плесень покрывают стены, а грядки с цветами разрыты какими-то животными, по-видимому кроликами.
Недоверчиво озираясь. Колесников сошел с крыльца и двинулся по дорожке.
Со всех сторон обступили его цветы.
Но он был настороже. Опасность, несомненно, подстерегает. Но опасность чего?
Сад расположен на дне котловины. Неудивительно, что воздух здесь застаивается — аромат цветов как бы спрессован. Ни малейшего движения воздуха! Цветы, трава, ветви деревьев абсолютно неподвижны.
И от этого еще тревожнее стало на душе.
Минуты две или три Колесников в недоумении стоял у зарослей арабиса. Непонятно! Маленькие цветы, разогревшись на солнце, источали сильный запах меда. Обычно над ними кружат и жужжат пчелы. Тут пчел нет. Почему?
Но в саду нет и птиц.
Колесников прислушался… Тишина.
Она давит! Давит нестерпимо, как каменный свод! Ни шелеста травы. Ни пения птиц. Ни стрекотания кузнечиков. Ни ровного гула деревьев над головой.
Не сон ли это? Ведь сны как будто беззвучны?
Но теперь утро, а не ночь, солнце ярко светит, по небу нехотя плывут облака. Однако это не успокаивает, а усиливает тревогу.
Такое оцепенение охватывает природу перед бурей. Надвигается буря?
И словно бы кто-то подслушал его мысли. Быстрый шорох прошел по кустам!
Однако ночь сверх ожидания прошла спокойно.
Четким четырехугольником вырисовывается на стене окно с решеткой. Четырехугольник ярко-зеленый. Что это? А, листва за окном! И она не шевелится. Стало быть, день по ту сторону стены не только солнечный, но и безветренный.
Колесников шагнул к стене вплотную, подпрыгнул, ухватился за перекрестье решетки, подтянулся на руках. Не повезло! Хотя комната на втором этаже, но почти все пространство перед окном загорожено листвой и ветками каштана. Угораздило же это дерево вымахнуть у самого дома! Между ветками виден только клочок голубого неба. А что внизу? Не видно ничего. Ага! Вот щель между листьями! Угадывается что-то вроде газона. Изумрудная гладь кое-где испещрена желтыми пятнышками. Цветы? Куда же он попал?
Колесникову пришел на память Соколиный Двор в Бухенвальде, о котором рассказывал покойный Герт, побывавший там до Маутхаузена. Не завели ли и здесь нечто подобное Соколиному Двору? Иначе говоря, организован дом отдыха, куда эсэсовцы приезжают с субботы на воскресенье, где проводят свободные вечера, чествуют своих начальников, развлекаются — в общем, дают разрядку нервам.
Человек с тонким голосом сказал о каком-то приказе рейхсфюрера, то есть Гиммлера. Но ведь и Соколиный Двор создан по личному приказу Гиммлера.
Вот как, по словам Герта, выглядел этот Соколиный Двор.
В лесу, неподалеку от концлагеря, располагалось несколько бревенчатых домов за оградой. Они стилизованы под древнегерманские жилища. Выглядят нарядно, окрашены в темно-красный цвет. Резкий контраст по сравнению с серыми лагерными бараками!
Чтобы попасть на Соколиный Двор, нужно пройти мимо домика, где содержится высокородная пленница — опальная итальянская принцесса Мафальда, чем-то не угодившая дуче. (Одно это настраивает на соответствующий лад. Принцесса! Опальная!)
В красных бревенчатых домах обитают ловчие птицы: ручные соколы, беркуты, ястребы. Их обучают приемам почти забытой ныне охоты на уток, гусей, куропаток, дроф, фазанов, зайцев и лис.
Добыча для ловчих птиц — неподалеку. Пройдя еще метров сто или полтораста, наткнетесь на загон. В нем живут фазаны, кролики, лисы, а также белки, кабаны, красавцы олени и пугливые косули.
Есть в Бухенвальде и свой зоологический сад. Он расположен за пределами Соколиного Двора. Там для развлечения посетителей содержатся пять обезьян и четыре медведя. Жил даже носорог, но сдох.
«Не от голода, будь уверен, — угрюмо пояснил Герт. — Подхватил осенью бронхит или что-то в этом роде. Заключенных, которые работали в зверинце, перепороли всех подряд — за невнимательное отношение к своим обязанностям».
В Бухенвальде в то время царил невообразимый, необычный даже для концлагеря голод. Заключенные мерли как мухи. Но эсэсовские соколы и ястребы регулярно получали свои порции сырого мяса. Медведи ждали, кроме мяса, еще мед и повидло, а обезьянам, по слухам, давали картофельное пюре с молоком, печенье и белый хлеб.
Мог ли Колесников, слушая этот рассказ, ожидать, что попадет в Соколиный Двор N 2?
Но зачем его привезли сюда? Тюремщикам стало известно, что в молодости он работал разнорабочим в ялтинском городском парке? Открылась вакансия садовника на Соколином Дворе N 2?
Невероятно! Неужели его избавили от пыток и смерти только для того, чтобы назначить садовником в дом отдыха для эсэсовцев?
Клацнул ключ в замке. Колесников соскочил на пол и встал лицом к двери, приготовясь к защите.
Но это был всего лишь надзиратель. Он принес завтрак.
Пока Колесников ел, надзиратель стоял рядом, нетерпеливо позванивая ключами. На рукаве его черного мундира белело изображение черепа и двух скрещенных костей. Та же эмблема была на перстне, надетом на толстый безымянный палец. (Это означало, что надзиратель из охранных сотен «Мертвая голова».)
— На прогульку! На прогульку! — сказал он по-русски.
Колесников переступил порог камеры, сопровождаемый надзирателем, спустился по лестнице, прошел несколько шагов по длинному полутемному коридору и в изумлении остановился.
Пестрый ковер висит в дальнем конце коридора. Ковер? В тюрьме ковер?!
Не сразу дошло до него, что перед ним высокие стеклянные двери, а за ними сад.
Двери неслышно раздвинулись. Да, сад! Пышный, радостный, залитый до краев щедрым весенним солнцем.
Какое множество цветов! И больше всего сирени. Груды! Именно груды, не кусты. Слитной массой громоздятся они вдоль аллей, фиолетовыми и белыми пластами наползают, тяжело налегают друг на друга, того и гляди обвалятся в траву. В ней искрятся, переливаются зеленоватыми оттенками огоньки. Это роса, бусинки-росинки, взвешенные между стеблями. А у подножия массивов сирени стелется туман, полоска нежнейшего тумана — то пестреют цветы на клумбах.
И все это великолепие празднично отражается в стеклянных шарах на высоких подставках — украшение старомодных парков.
Не веря себе, Колесников постоял на ступеньках, потом быстро оглянулся. Никто не сопровождал его. Двери за спиной сдвинулись так же бесшумно, как раздвинулись.
Ну и тюрьма! С виду приветливый загородный дом с петушком-флюгером на очень высокой крыше. Таких домов довелось немало повидать в Югославии и в Венгрии. Быть может, еще сохранилась надпись на воротах: «Сдаются комнаты с пансионом»? Зловещая ирония была бы в надписи, потому что стены — это видно отсюда, с крыльца, — обтянуты колючей проволокой и утыканы гвоздями.
Интересно, всегда ли проволока под током или только по ночам? Ограда не очень высока, на глаз примерно в полтора человеческих роста. Лая не слышно. Вероятно, собак выпускают ночью, так же как в Маутхаузене.
Первая мысль была, конечно, о побеге — естественный рефлекс. Может, отсюда легче убежать, чем из Маутхаузена?
Над шатрами кустов — шиповника и жимолости — сдвинулись ветвями деревья. В просвете видны голубоватые холмы — это их он принял вчера за невысокую гряду туч.
Сад запущен. Дорожки поросли сорняками, мох и плесень покрывают стены, а грядки с цветами разрыты какими-то животными, по-видимому кроликами.
Недоверчиво озираясь. Колесников сошел с крыльца и двинулся по дорожке.
Со всех сторон обступили его цветы.
Но он был настороже. Опасность, несомненно, подстерегает. Но опасность чего?
Сад расположен на дне котловины. Неудивительно, что воздух здесь застаивается — аромат цветов как бы спрессован. Ни малейшего движения воздуха! Цветы, трава, ветви деревьев абсолютно неподвижны.
И от этого еще тревожнее стало на душе.
Минуты две или три Колесников в недоумении стоял у зарослей арабиса. Непонятно! Маленькие цветы, разогревшись на солнце, источали сильный запах меда. Обычно над ними кружат и жужжат пчелы. Тут пчел нет. Почему?
Но в саду нет и птиц.
Колесников прислушался… Тишина.
Она давит! Давит нестерпимо, как каменный свод! Ни шелеста травы. Ни пения птиц. Ни стрекотания кузнечиков. Ни ровного гула деревьев над головой.
Не сон ли это? Ведь сны как будто беззвучны?
Но теперь утро, а не ночь, солнце ярко светит, по небу нехотя плывут облака. Однако это не успокаивает, а усиливает тревогу.
Такое оцепенение охватывает природу перед бурей. Надвигается буря?
И словно бы кто-то подслушал его мысли. Быстрый шорох прошел по кустам!