Плеханов Андрей Вячеславович. Левый глаз

   – Разрешитель? – озадаченно переспросил Мятликов. – Это что еще за слово такое?
   – Разрешитель, разрешитель, да. Ты будешь разрешителем. Поставишь его на ноги, ноги. И скажешь: иди, иди. И он пойдет.
   – Почему именно я?
   – Потому что ты первый, кто увидел его, первый. Узнал его, узнал. Он положил глаз на тебя, тебя. И ты скажешь ему. И он пойдет. И освободит тебя.
   – Освободит? – Павел скептически усмехнулся. – От чего освободит?
   – От всего этого, этого, – Экзофтальмик нелепо взмахнул руками. – И ты будешь свободен. Познаешь радость и негу.
   – Так не пойдет! – Павел упрямо качнул головой. – Видите ли, уважаемый Бассарей, есть у меня подозрение: то, что вы подразумеваете под свободой, вовсе мне не нужно.
   – Нужно, нужно! – выкрикнул Экзофтальмик, брызнув слюной. – Нужно не всем, но тебе! Тебе! Ты несчастен! Ты станешь счастливым, счастливым, да!
   – Всё, хватит! – рявкнул Павел. – Кто вам сказал, что я несчастен? У меня все нормально. Понятно? Не надо мне никакой вашей свободы от всего, и неги тоже не надо. Всё, пошел я.
   Он вскочил на ноги и решительно двинулся к выходу. Экзофтальмик тут же цапнул его за рукав, потеряв при этом равновесие и едва не свалившись на пол.
   – Подожди, подожди, хороший человек. Поставь Лиэя на ноги и разреши ему. Пожалуйста, пожалуйста! Я отдам тебе все, что у меня есть, есть. Вот эту квартиру. Бери ее, бери.
   – Не дурите! – Павел пытался оторвать руку Экзофтальмика, но тот вцепился как клещ. – Не нужна мне ваша квартира. Ничего мне вообще не нужно.
   – Бери квартиру, бери! Только поставь Лиэя. Он отблагодарит тебя, тебя!
   – Да идите вы к черту! – крикнул Павел, дернулся всем телом и высвободился из клешней Экзофтальмика. – Вы у нас, вроде бы, хозяин рощи, чуть ли не бог, так вот и решайте свои проблемы сами. А меня больше не трогайте! Все, пока!
   Кипя от злости и матерясь громким шепотом, он пересек прихожую, вылетел на лестничную площадку и с грохотом захлопнул за собой дверь.
   Ноги его здесь больше не будет.

* * *

   Дома Павел снял с полки мифологический словарь и занялся поиском слова «Лиэй». В конце концов, нужно все-таки знать, с чем приставал к нему сумасшедший Экзофтальмик.
   Вот что нашел Павел:

   «Дионис, Бахус, Вакх, в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, земледелия… Дионис славится как Лиэй («освободитель»), он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвет оковы, коими пытаются опутать их враги и сокрушает стены. Он насылает безумие на врагов и страшно их карает… Зооморфное прошлое Диониса отражено в его оборотничестве и представлениях о Дионисе-быке и Дионисе-козле».

   Много там еще чего было, в большой энциклопедической статье про Диониса… Более чем достаточно, чтобы уяснить: бред, происходящий с Павлом, имеет некую фактологическую подложку. И еще более достаточно, чтобы понять, что все это бред и не более того.
   Значит, так: древнегреческий бог Дионис, он же Лиэй, должен родиться в полузверином своем воплощении в начале двадцать первого века в крупном российском госпитале из чрева неопознанной женщины, находящейся в коме. А доктор Павел Мятликов должен поставить его на ноги, дать напутственного шлепка и разрешить идти в мир. Отлично! Как все просто! Проще не придумаешь.
   Паша пожалел, что купил лишь одну маленькую бутылку, и что выпил коньяк слишком рано – за вечер алкоголь сгорел в крови, ушел без остатка, оставив после себя непреходящее возбуждение и бессонницу. Павел проворочался в постели половину ночи, размышляя, стоит ли завтра обратиться к психиатру. Заснул он лишь около трех, и спал беспокойно, тревожно.

* * *

   Утром, само собой, еле вытащил себя из кровати. На работу опоздал на полчаса – небритый, голодный (не успел позавтракать), злой и до омерзения несвежий. Бледная Вера Анатольевна бросилась к нему немедленно:
   – Павел Михайлович, вас уже обыскались! Срочно вызывают к Пенфееву!
   – Что там такое?
   – Точно не знаю. Что-то случилось. Говорят, это из-за той беременной в реанимации – умерла она ночью.
   – Понятно…
   Мятликов натянул халат, глянул в зеркало, убедился в том, что выглядит ужасно – краше в гроб кладут, – сунул в рот мятный леденец и отправился к Пенфееву И.П. – заместителю главврача по лечебной части.
   – Игорь Петрович, к вам можно? – спросил он, приоткрыв дверь кабинета на положенные этикетом двадцать сантиметров и заглянув внутрь правой половиной лица.
   – Заходите, – Пенфеев, и так не слишком улыбчивый, нынешним утром выглядел вовсе как каменная статуя. – Садитесь.
   Шеф восседал в торце стола – длинного, наводящего на мысль о важных и ответственных совещаниях. Павел пересек кабинет, не в силах сбросить с лица нелепую извиняющуюся улыбку, и притулился на стуле сбоку, метрах в двух от Пенфеева.
   – Вы почему на работу опаздываете? – Пенфеев бросил сквозь очки взгляд, замороженный до состояния углекислотного льда. – Почему я должен искать вас целый час, а ваша медсестра даже не знает, где вы и придете ли вообще? Что вы такое вообще себе позволяете?
   – Извините, Игорь Петрович, – заискивающим тоном пролепетал Мятликов. – Так получилось. Я ведь никогда не опаздываю, правда, коллеги могут подтвердить… И ведь не на целый час, а только на полчаса…
   – Я теперь лично буду проверять вас каждый день, – сообщил замглавного. – Буду звонить вам в кабинет каждое утро без пяти восемь, и если, не дай бог, вас не будет на рабочем месте, будем принимать соответствующие оргвыводы.
   – Да-да, конечно, Игорь Петрович. Прошу прощения, Игорь Петрович.
   – Ну а про беременную что скажете? – Пенфеев пристально уставился на Мятликова; во взоре его сквозь лед пробилось чувство – увы, никак не теплое. Административное раздражение, желание прихлопнуть поганца-подчиненного на месте. Размазать его по полу тонким слоем жидкого дерьмеца, без шанса на помилование.
   – Э-э… – промямлил Павел. – Извините, я слышал, что беременная умерла. Но ведь я не имею к этому отношения… Это как бы сфера не моя, а реаниматоров. Если они не смогли, то я-то тут, прошу прощения, при чем?
   – Вы у нас врач высшей категории? – сухо уточнил Пенфеев, прервав расстрел глазами и углубившись в перебирание бумаг, лежащих на столе.
   – Да, Игорь Петрович. Высшей.
   – Высшей, значит… Когда подтверждали категорию?
   – Три года назад. Два года еще осталось…
   – Более того, вы у нас – ведущий специалист по ультразвуковому исследованию беременности. Я не ошибаюсь?
   – Нет, Игорь Петрович. В смысле, да. Да, я – ведущий специалист.
   – И как же вы тогда объясните то, что после двух исследований не увидели выраженную патологию плода? – Шеф вновь поднял глаза, воткнул в Мятликова кинжальный взгляд и бедному Паше снова захотелось залезть под стол. – Генетики говорят, что такое на УЗИ не увидеть нельзя. Говорят, что там комплекс хромосомных мутаций. Набор врожденных аномалий, практически несовместимых с жизнью. А вы написали два нормальных заключения за два дня. Вот они, – Пенфеев извлек из папочки две ксерокопии протоколов и выложил их перед Павлом. – Их писали вы?
   – Я, – Паша побледнел и покраснел одновременно, лицо его изошло мраморными пятнами.
   – А снимки делали?
   – Нет, не делал…
   – И как это объясните?
   – Извините… Не знаю.
   – Как же вы не знаете?! – и без того негромкий голос Пенфеева перетек в гусиное шипение. – Ведь это же была неизвестная женщина, молодая девушка, найденная на улице, неужели вы этого не понимаете? И это значит, что к делу ее привлечены органы внутренних дел, и все мы работаем в данном случае на бумажки, на прокурора… Что я говорю, не мне вам говорить. И мы могли бы ее спасти, если бы вы сразу определили, что плод с уродствами. А так мы берегли его. А в результате – она умерла сегодня, а плод погибнет через день-два. Вы знаете, как это называется? Тяжелая врачебная ошибка – вот что это такое. И удар по репутации нашего учреждения! И уж будьте уверены, что следователи из УВД потреплют нам нервы основательно…
   – Так ее прокесарили? – Павел забыл вдруг о субординации, не слишком вежливо прервав речь замглавного.
   – Сделали кесарево сечение. В три ночи. Плод пока жив. Пока… В детскую областную переправить его не можем – слишком слаб, не довезем. Попросили у них кувез, они дали, наладили его срочно там же, в реанимации. Пока жив.
   – И что там, у плода?
   – Много там чего. Что вы меня спрашиваете? Вы должны все знать лучше меня. Я, извините, не специалист по новорожденным. Я проктолог по специальности. Вот идите сейчас в реанимацию, разберитесь с вопросом, и доложите мне все через час в полном объеме.
   – Хорошо, Игорь Петрович, – закивал головой Павел – не с облегчением еще, далеко было до облегчения, но хотя бы с надеждой выйти из кабинета шефа без инфаркта. – Сейчас же пойду, все выясню. Вы знаете, существует ряд патологий плода, не выявляемых при УЗИ…
   – Это вы своей медсестре расскажете, – перебил его Пенфеев. – А мне расскажете, как было на самом деле. Даю вам час. Вопросы есть?
   – Нет, Игорь Петрович, – просипел Мятликов и спешно покинул кабинет.

* * *

   Все-таки Павел не помчался галопом прямиком в реанимацию – нашел в себе силы дойти до рабочего места, кисло улыбнуться Вере Анатольевне, выпить две таблетки валерьянки, кое-как раскидать больных по коллегам-узистам (сегодняшний день, похоже, полностью выпал из графика) и даже посидеть с закрытыми глазами в любимом своем кресле в задней комнатке. После чего собрал волю в кулак и оправился за очередной порцией тумаков.
   Саша Топыркин, зав. реанимацией, добродушный толстячок пашиного возраста, встретил Павла угрюмо.
   – Ты не в запое, случаем? – осведомился он, пристально осматривая помятую пашину внешность.
   – Ты что? – деланно изумился Павел. – Я ж вообще не пью. Ты знаешь…
   – Перегарчиком от тебя тянет. Все алкоголики такие – не пьют годами, а потом раз – и в запой.
   – Не пью я, – устало соврал Павел. – Просто не пью, и все. Чего ты прицепился, Саш?
   – А почему тогда подлянку нам кинул?
   – Ты что, думаешь, я нарочно?
   – Думаю – да. – Топыркин зло скривился, от былой его дружелюбности не осталось и следа. – Нельзя такое сделать нечаянно! Тем более – тебе. Не отнекивайся, я твою квалификацию знаю. Ты полость в пять миллилитров в загазованном животе находишь, а такое вдруг не увидел. Меня из дома выдернули, мы всю ночь пробегали как цуцики между отделением и оперблоком, одних лекарств на две тысячи баксов извели. Кто их проплачивать будет – ты? А с утра примчался Пенфеев, и вставил нам кол с колючей проволокой… по самые уши. И все по твоей милости, ёпть…
   – Что, совсем дело плохо? – поникшим голосом спросил Паша.
   – Хуже не бывает… – Топыркин махнул рукой. – Пойдем, покажу заключение.
   В ординаторской все присутствующие врачи дружно оторвались от дел, повернулись к Паше, глянули на него как на убийцу и насильника, приговоренного к расстрелу. Вот она, несправедливость жизни… Когда нужно ежедень бежать в чертову реанимацию, цитово смотреть их помирающих больных – бесплатно, само собой, в порядке дружеской взаимопомощи, – это всегда пожалуйста. А вот дождаться сочувствия – хрен вам огородный…
   Паша лукавил. Знал, что его врачебную ошибку прикроют по мере возможности все – и Топыркин, и тот же суровый Пенфеев, и даже главврач Рукавишников – человек большого масштаба, однокашник министра, генерал в медицинской иерархии. Но только будет ли такая возможность? Новорожденный с рогами на голове, хвостом и козлиными копытами – это уже из ряда вон. Через несколько часов здесь соберутся все светила города – посмотреть на уродца. Что скажет им скромный врачишка Мятликов? Что пучеглазый черт Сабазидис его попутал?
   – Вот, читай, – Топыркин шваркнул на стол тонкую, только что заведенную историю болезни. – Педиатра из детской областной вызывали, он нам кувез наладил, и заключение свое написал по ребенку. Читай.
   Паша поискал взглядом свободный стул, не нашел, – на этот раз никто, даже парнишка-ординатор, не думал уступить ему место, – пожал плечами и с замиранием сердца перелистнул первую страницу.

   «Диагноз: Лиэй. Зооморфная, сатироподобная форма Бахуса. Прогноз для выздоровления: неблагоприятный.
   Диагноз для доктора Мятликова: чрезмерное увлечение Бахусом, бытовое пьянство, алкоголизм II степени. Прогноз: выгонят из больницы к свиньям собачьим».

   Павел помотал головой, сиротливо шмыгнул носом и начал искать заключение педиатра. Нашел. Вот что там было написано:

   «Множественные врожденные уродства плода. Микромелия, энцефалоцеле, расщелина верхней губы и твердого неба, гипоплазия крыльев носа. Предположительно – синдром Робертса».

   Коллеги, наблюдающие за Павлом Михалычем, ожидали увидеть что угодно, но только не это: по лицу Мятликова расползлась счастливая глупая улыбка.
   Мозговая грыжа! Микромелия! Голова всмятку, сизый мешок на затылке и недоразвитые, кривые культяпки-конечности.
   Павел вздохнул с облегчением.
   Пусть его выгонят, пусть. Потому что не увидеть этот впечатляющий набор уродств на УЗИ действительно невозможно. И все же это в миллион раз лучше, чем та шизня, что он себе напридумывал: козлоногий Лиэй и кошмарный пучеглазый с его идиотскими речами. Все, что осталось сделать Паше – увидеть новорожденного собственными глазами, убедиться в том, что сошел с ума не окружающий мир, а он сам, и идти сдаваться психиатру. Или хотя бы наркологу.
   – Где у вас кувез стоит? – спросил он Топыркина.
   – В изоляторе. Хочешь полюбоваться?
   – Хочу. Можно посмотреть?
   – Не вижу препятствий. Пойдем.

* * *

   Павел зажмурился, сжал зубы, досчитал до десяти и снова открыл глаза.
   Ничего не изменилось. Перед ним стоял кувез – герметичный ящик из толстого стекла, оснащенный трубками, датчиками, подключенный к мониторам слежения и прочей аппаратуре. А в кувезе по-прежнему лежал новорожденный сатирчик. Совсем не уродливый, даже по-своему симпатичный. Смешно размахивал человечьими ручками, сжатыми в крохотные кулачки, дрыгал козлиными ножками, оканчивающимися раздвоенными копытцами и поросшими нежной шерсткой. И улыбался Паше как родному, пуская детские слюни.
   Паша зашатался и едва не рухнул на пол – Топыркин успел подхватить его, подвести к стулу и усадить.
   – Ладно, не переживай ты так, Паш, – участливо сказал он. – Ну, намылят тебе башку, ну, вызовут на комиссию. Выговор влепят – это само собой. Может, даже категорию снимут – ну и что, через год восстановишь. Но уж с работы всяко не выгонят – куда они без тебя денутся, где еще такого классного специалиста найдут? Чай, все всё понимают, Паш. У всякого ошибки бывают. Ты только не пей, Паш, завязывай с этим делом. Видел, сколько у меня кандидатов в жмурики лежит? Половина из них – алкоголики: цирроз, прободная язва и все такое прочее. Завяжешь пить – все наладится, точно тебе говорю, по себе знаю. Я уже пять лет как в завязке.
   – Ты видел копыта? – сдавленно просипел Павел.
   – Какие копыта?
   – У этого… Новорожденного. Видел его копыта?
   – Какие копыта? – еще раз переспросил Топыркин, недоуменно моргая глазами. – Где копыта?
   – На ногах его, где еще? – Павел тяжело поднялся, оперевшись на стол, повернулся и поплелся к кувезу. – Вот, посмотри на его ноги. Что ты видишь?
   – Короткие они, типа ласт. Как это у вас называется – микромелия, что ли? И руки такие же.
   – А копыт нету? – тонким, неуверенным голосом уточнил Паша.
   – Нет, Паш, ты все-таки того… – Топыркин покрутил пальцем у виска. – Сумасшедшие в роду были? Заключение читал? Все здесь так, как в заключении, никаких копыт не предусматривается. Может, у тебя белая горячка, а? Черти чудятся?
   – Ладно, Саш, не напрягайся, – торопливо произнес Павел, – это я того… пошутил. Извини. Работа замучила, пашу без продыха, уже крыша едет.
   – Отпуск тебе надо взять, – уверенно заявил Топыркин. – И отдохнуть месяцочек. А то точно сбрендишь. Я же знаю как вы, узисты, вкалываете.
   – Возьму, – пообещал Павел. – Непременно возьму. Вот только фигня вся эта кончится – и сразу.
   – Фигня никогда не кончится, – грустно констатировал Саша. – Жизнь у нас такая ненормальная…
   Павел уже не слышал его слов, погрузился в свои мысли.
   Педиатр не увидел того, что новорожденный – вовсе не обычный человеческий выродок, а маленькая копия мифологического сатира. И Топыркин не увидел. И никто, надо полагать, не увидит – кроме самого Павла. Почему?
   «Дионис насылает безумие» – вспомнил Паша строки из энциклопедии. Мог ли греческий бог сделать так, что люди не увидели его истинного облика? А почему бы и нет? Запросто. На то он и бог, вообще-то. Но тогда почему он валяет дурака и валяется здесь в кувезе, вместо того, чтобы встать на ноги и отправиться восвояси?
   Ага. Сам он не может. Ему должен помочь разрешитель. То бишь Паша, потому что Паша первый его увидел и узнал. Поставить на ноги и разрешить войти в мир. Бред продолжается.
   Но бред может и закончиться – без особых усилий со стороны Павла, кстати. Ему нужно лишь прибегнуть к недеянию – не делать ничего, и все тут. Не ходить в «Евроспар» и не видеть больше Экзофтальмика. Не наведываться в реанимацию к сатирчику. И тогда все разрешится само собой – сатир, или Лиэй, или как его там, непременно окажется обычным человеческим уродцем, и умрет через несколько дней, и скорее всего даже не здесь, а в детском центре – вряд ли администрация станет держать его во взрослой больнице, найдет способ отправить по месту назначения. Трупик новорожденного вскроют и подтвердят те диагнозы, что уже записаны в его истории болезни. Большого скандала не будет, потому что ребенок ничей, никто о нем не зарыдает. Мятликов получит основательную взбучку, переживет ее, бросит пить коньяк и вообще бросит пить, возьмет отпуск и отправится с женой куда-нибудь в Турцию… Нет, только не в Турцию – все-таки, как ни суди, это бывшая территория греков, оливковых рощ там – как у нас болот… Никаких оливок. Куда-нибудь в Чехию или даже в Финляндию. И через месяц Паша вернется посвежевшим и отдохнувшим, чтобы забыть все навсегда и никогда больше не вспоминать.
   – Пойду я, пожалуй, – сказал Мятликов на удивление бодро. – Пенфеев меня ждет. Большую клизму готовит, упырь ушастый.
   – Держись, – пожелал ему Топыркин.
   Когда Павел уже переступал порог изолятора, в голове его прозвучало:
   «На мэ созис, о антропэ!!!»
   Паша не обернулся.

* * *

   События последующих двух дней слабо запечатлелись в памяти Павла – видимо, мозг его поставил защитный барьер; привычно, как и положено мозгу интроверта, загородился от ужасов внешней жизни. Павел, как образцовый рак-отшельник, заполз задницей в извивы своей раковины, впихнулся в раковину всем телом и душой, спрятал голову меж коленей и закупорил вход раздутой до размеров двери левой клешней. Его вызывали в администрацию, заставляли писать объяснительные – одну за другой, вызывали на спешно созванную подкомиссию в областной департамент здравоохранения, и дрючили, дрючили, дрючили… Кажется, Павел старался выглядеть виноватым изо всех сил. Кажется… Он бросил употреблять коньяк, зато начал таскать с собой валидол, отправляя в рот остро пахнущую таблетку перед каждой новой вздрючкой. Он приносил на работу запасную рубашку, потому что первая через три часа вся промокала от пота и начинала невыносимо вонять. Он повязывал темно-серый, изрядно пожеванный галстук и не ослаблял его узла даже в туалете…
   Трудно сказать, чего было больше в действиях Мятликова – невольного мазохизма или непросчитанной, природной маскировки. Но через два дня, неожиданно очухавшись, Павел обнаружил, что сидит на своем рабочем месте, обследует очередного больного и диктует медсестре заключение – автоматически, нисколько не задумываясь. Обнаружил, что больше не потеет. Чуть покопался в собственной памяти и с удивлением осознал, что все закончилось. Что от него отвязались все поголовно, включая санэпидемстанцию. Что не выгнали, даже не сняли высшую категорию, только лишь влепили строжайшего строгача и лишили квартальной премии (ну и ладно, плевать на эти копейки).
   Единственное, чего он, убей, не помнил – что случилось с новорожденным. Умер он или нет.
   Для того, чтоб узнать это, не обязательно было ходить в реанимацию. Можно было просто позвонить.
   Ну уж нет, ни за что на свете. Доктору Мятликову не было до этого больше никакого дела. Никакого.
   – Сейчас приведут двоих из приемного покоя, – сказала из-за ширмы Вера Анатольевна.
   Из приемного? Похоже было на то, что у Павла сегодня суточное дежурство. Он уже собрался спросить об этом у медсестры, но вовремя прикусил язык – о таком положено знать самому и нечего выставлять себя рассеянным придурком. Павел встал, молча обогнул ширму и заглянул в график, лежащий под стеклом. Ага, точно: дежурство. Ночевать ему сегодня в больнице, на жесткой кушетке, вставать каждые два часа ночью, дабы обследовать больных и страждущих, доставленных скорой помощью. Ну и бог с ним. Подежурит, ничего не случится. Не впервой.
   По крайней мере, это нормальная жизнь. Безо всяких выкрутасов.

* * *

   Паша открыл глаза и не сразу понял, где находится. Помотал головой, потер веки. Ну да, конечно, кабинет номер 505, кушетка у стены, на кушетке – старый продавленный матрас, на матрасе – сам Паша собственной персоной. Дежурство, тудыть его растудыть. Павел поднес к лицу руку с часами – три часа ночи. Самое время дрыхнуть без задних ног – пока есть возможность.
   Что его разбудило? Больного привели? Нет, нет.
   Его позвал голос. Тонкий голосок, чистый, как флейта. Выпевающий слова на незнакомом языке.
   «Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
   Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах.
   Павел перевернулся с бока на спину, потянулся и заложил руки за голову.
   Голосок пел в его ушах, повторяя одну и ту же фразу. Павел лежал в полумраке и улыбался. Голос больше не пугал его – наоборот, пробуждал в душе тихую, давно забытую радость.
   «Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
   Павел медленно, стараясь не тревожить больное колено, встал с кушетки. Накинул халат, вышел из кабинета, запер его на ключ и пошел по коридору.
   Путь неблизкий – из отдела лучевой диагностики в реанимацию. Считай, через всю больницу.
   Павел шел по коридору не спеша. Запах разогретых солнцем листьев витал в воздухе. Павел никогда не слышал такого аромата – южного, с легким пряным привкусом. Почему-то он знал, что так пахнет листва оливковых деревьев. Теперь знал.
   Он не думал о том, что будет делать. Только лишь хотел увидеть. Еще раз увидеть смешного человечка с козлиными ножками.
   Павел добрался до реанимации, открыл кодовый замок, тихо закрыл за собой дверь. Сразу свернул направо, в изолятор. В преддверии изолятора стоял письменный стол, за ним, положив голову на руки, спала медсестра. Паша прошел мимо нее на цыпочках, стараясь не разбудить. Хотя… Почему-то он был уверен, что и слоновий топот не вырвал бы юную сестричку из объятий Морфея.
   Лиэй усыпил ее. Усыпил всех в этом отделении, а может быть, и всех в больнице. Разбудил только Павла.
   В изоляторе горел неяркий свет. Существо по-прежнему находилось в кувезе. Увидев Павла, оно радостно замахало ручками, а потом перевернулось и встало на четвереньки. Павел в первый раз подробно рассмотрел хвост – короткий, куцый, но вполне смахивающий на лошадиный.
   Возможно, маленький сатир смог бы встать и на ноги, но крышка кувеза мешала ему. Он подрос за два дня в полтора раза – странно, что персонал этого не заметил. Впрочем, о чем тут говорить – в происходящем действе всем людям была отведена роль слепцов. Всем, кроме Павла.
   – Привет, Лиэй, – прошептал Павел. – Как делишки, малыш?
   – Все хорошо. Я жду тебя. Разреши мне. Выпусти.
   Сатир не говорил ничего, только улыбался беззубым младенческим ртом от уха до уха. Но Паша отчетливо слышал каждое слово – на этот раз на русском языке.
   – Куда ты пойдешь в таком виде? – спросил он. – Ты такой маленький, такой слабый. Тебя загрызет любая собака.
   – Собаки любят меня. Все звери и птицы любят меня. Не бойся, выпусти.
   – Что ты будешь делать?
   – Я пойду.
   – Куда ты пойдешь?
   – Туда, куда мне нужно. Туда, где буду жить.
   – Где ты будешь жить?
   – Там, – сатирчик ткнул пальцем куда-то в сторону. – Там, в моей роще.
   – В той, где живет Бассарей?
   – Нет, в моей роще. Средь олив, дубов и лужаек зеленых.
   – В нашем городе нет олив.
   – Есть, но ты не видишь их. Рощи есть везде, где есть хозяева рощ.
   Павел вдруг осознал, что разговор не принесет ничего, кроме ненужных сомнений – между ним и этим мифическим существом не было общего, кроме реальности больницы, пропахшей кислым потом. Паша наклонился над кувезом, отщелкнул зажимы, поднял плексигласовую крышку и положил ее на стол. Лиэй выпрямился в полный рост и протянул ручки вперед.
   – Возьми меня, добрый человек.
   Павел осторожно коснулся сатирчика, обхватил его, вынул из кувеза и прижал к груди. Сатир уселся у него на руках удобно, как годовалый младенец. Кожа его была нежной, горячей, пахло от него молоком. И Павел снова подумал о том, что у него не было детей и никогда уже не будет.
   – Пойдем, добрый человек. Пойдем из этого места.
   Павел не стал задавать вопросов. Молча вышел из реанимации, направился к приемному покою. Медсестры и санитарки спали за стойкой, спал и охранник в синей форме – откинувшись на спинку кресла и широко расставив ноги. Паша отпер засов и приоткрыл дверь. Потянуло сентябрьским ночным холодом – на улице едва ли было больше пяти градусов тепла.