Страница:
– Ты не замерзнешь, малыш? – тихо спросил он. – Здесь у нас совсем не Греция.
– Для меня тепло всюду, где есть я, – ответил Лиэй. – Пойдем наружу, добрый человек.
Руки Павла были заняты. Он толкнул дверь ногой и вышел на улицу. Моросил дождь, мокрый асфальт зернисто блестел под сизым светом фонаря. Сиротливые кусты трепетали редкими пожелтевшими листьями. Ветер нагло залетел под халат Павла, мгновенно застудил его, заставил покрыться гусиной кожей. Павел съежился и передернул плечами.
– Ты разрешил мне, добрый человек, – сказал Лиэй. – Спасибо тебе, паракало. Теперь поставь меня на землю.
Павел наклонился и поставил сатирчика на землю. Лиэй уверенно встал на копытца, довольно вильнул хвостом. Потянулся, словно восстал от долгого сна. Улыбнулся.
– Пока, Лиэй, – сказал Павел. – Будь осторожен.
– Спасибо, добрый человек, – повторил сатир. – За то, что ты сделал, за то, что разрешил мне, прорекаю: будешь ты счастлив отныне и до конца дней своих. Прощай.
– Прощай.
Малыш повернулся и побежал по дороге, звонко цокая копытцами. Маленький хвостик его мотался из стороны в сторону. Павел стоял и смотрел ему вслед, пока Лиэй не скрылся из виду, не растворился в темноте.
Павел находился в приподнятом настроении и знал почему. Потому что бредовая история закончилась. Павел сыграл предназначенную ему роль – выпустил Лиэя на волю, разрешил ему. При этом младенец со множественными уродствами благополучно умер – каким-то образом сам по себе, независимо от Лиэя, и безобразное тельце его отправили на вскрытие… Жуткая чертовщина, если задуматься. Но вот чего не стоило делать Мятликову – так это задумываться. Он и не задумывался.
Павел тщательно распланировал дальнейшие действия на день – после работы сразу отправиться в магазин (не в «Евроспар», само собой!), купить там бутылку коньяка – не маленькую, но большую, полноценную, может, даже литровую, придти домой, тяпнуть стакан под хорошую закуску (сёмужка лучше всего, ярко-оранжевые полоски рыбы, длинные и ароматные), потом завалиться спать. А когда придет Нина – объявить ей о том, что через пару-тройку недель они едут в Чехию. Или Финляндию. Нина, конечно, будет брыкаться для проформы, говорить, что это выпендреж, что ни к чему это, но Паша ее уломает. Он знает как. Он нальет жене того же коньячка, заставит ее выпить, а потом затащит в постель, и им будет очень хорошо…
Так предавался мечтам доктор Мятликов, сидя в своем рабочем кресле в три часа дня в сладком, заслуженном одиночестве. Тихая его эйфория его была прервана стуком в дверь. Павел уже было решил, что это какой-то шальной пациент, и приготовился отчитать его за опоздание – сурово, но справедливо… Дверь открылась, в кабинет вошел некий господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме, лысый и носатый, толстый и гладко выбритый, определенно семитского вида.
– Могу я видеть господина Мятликова Павла Михайловича? – осведомился он.
– Это я, – сказал Паша. – Вас из какого кабинета направили? Вы бы еще до шести вечера по поликлинике бродили…
– Очень приятно. – Лысый и носатый отвесил легкий полупоклон. – Я не ваш пациент, Павел Михайлович. Во всяком случае, пока не ваш. – Господин улыбнулся, продемонстрировав безупречно белый ряд керамических зубов. – Я адвокат, зовут меня Леонид Семенович Снег, и я представляю интересы небезызвестного вам Алексея Ивановича Дрыгачева.
– Хм… – Павел недоуменно пожал плечами. – Извините, не понял… Дрыгачев, вы сказали? А кто это такой?
– Это мой клиент. Он направил меня к вам для решения одного важного вопроса. Сказал, что вы в курсе дела.
– Что, кто-то подает на меня в суд? – голос Павла внезапно осип. – А за что? Диагноз я кому-то неправильно поставил? Но ведь так же нельзя – чуть что, и сразу в суд. Это у них на Западе так делают. А у нас нужно сперва разобраться. У нас же не Германия какая-нибудь…
– Успокойтесь, Павел Михайлович. – Адвокат примирительно махнул рукой. – Никто не подает на вас в суд, речь идет о наследстве. Алексей Иванович намерен вам кое-что завещать, но поскольку сам он, как бы это сказать, не совсем дееспособен, то я веду его дела, и решать эти вопросы входит в мои обязанности.
– Он больной и несчастный, этот ваш Дрыгачев? – спросил Павел.
– Больной. Хотя я не сказал бы, что несчастный. Он по-своему вполне счастлив.
– И у него вот такой глаз? – Паша изобразил рукой нечто вроде подзорной трубы, торчащей из лица.
– Именно. Заболевание левого глаза.
– Стыдливым словом «заболевание» в отечественной медицине принято скрывать онкологические диагнозы, – уточнил Мятликов. – У него рак ретроорбитального пространства, да? Запущенный, неоперабельный?
– Извините, это, сами понимаете, является сферой, о которой я не уполномочен говорить…
– Я врач. Я все вижу, все понимаю. Можете, кстати, не говорить – только кивните, если мой диагноз верен.
Адвокат печально сжал губы и едва заметно наклонил голову.
– Все ясно. Садитесь, Леонид Семенович, – Павел показал на кресло, сам же занял стул. – Одно непонятно – мне он представился как Бассарей Сабазидис, и я решил было, что он грек…
– Алексей Иванович – русский, хотя это не имеет особого отношения к делу. – Адвокат уселся в кресло и положил кожаный портфель себе на колени. – Я уже говорил вам, что он недееспособен. Может быть, он создал у вас впечатление… э… бомжа, но поверьте мне, это не так. Господин Дрыгачев – в прошлом известный нумизмат и коллекционер книг, человек очень образованный и далеко не бедный.
– Не бедный?! – Павел покачал головой. – Да на его фоне я просто Крез. И где его коллекция книг и монет, в таком случае? Ничего подобного я в его халупе не заметил.
– Он передал всю свою коллекцию в музей. Передал сразу, как только узнал о том, что безнадежно болен. Еще полтора года назад Алексей Иванович был вполне адекватным, разумным человеком. Кстати сказать, я веду его дела больше десяти лет… Уф-ф. – Юрист извлек из кармана платок и промокнул вспотевший лоб. – Вы правильно сказали – опухоль неоперабельная. Она проросла в мозг, и никто не взялся оперировать, даже в Германии. Сказали, что слишком поздно. Никто не ожидал, что Алексей Иванович проживет так долго – ему давали не больше, чем полгода. И вот, глядите-ка – он жив, и состояние вполне стабильное. Если не считать рассудка, конечно. – Адвокат постучал пальцем по лысине. – Короче говоря, когда господин Дрыгачев осознал, что с каждым днем будет неуклонно терять разум, он передал мне в доверительное управление все свои средства и собственность. Я распоряжаюсь ими – в интересах самого господина Дрыгачева, само собой. В сущности, он ни в чем не знает отказа, хотя ему нужно так мало …
– А что, родственников у него нет?
– Нет. Он никогда не был женат, родители его умерли много лет назад. Ни братьев, ни сестер. В общем, одинокий больной человек.
– Вы знаете, что он каждый день часами торчит в супермаркете «Евроспар»?
– Ну да, разумеется. Более того, я давно договорился с руководством магазина, и охрана присматривает, чтобы никто его не обижал. Он расплачивается кредитной картой и я слежу за состоянием его счета.
– Если он богатый, почему живет в такой безобразной квартире?
– Год назад он продал свою пятикомнатную в центре города и переехал сюда. Он настоял на этом. Сказал, что хочет быть ближе к своей роще.
– Он хоть капельку помнит, что никакой он не Сабазидис, а Дрыгачев?
– Более или менее. – Адвокат неопределенно шевельнул пальцами. – В этом самом «Евроспаре» он впадает в забытье и воображает себя древнегреческим полубогом или кем-то там еще, но когда добирается до дома, то вполне прилично ориентируется в реальной обстановке. Во всяком случае, обслуживать себя может. Стало быть, является частично дееспособным.
– А о Лиэе он ничего не говорил?
– О Лиэе? – Снег невесело усмехнулся. – Именно об этом и речь. Сегодня Алексей Иванович позвонил мне. Рано утром… в пять утра. – Леонид Семенович снова осушил лысину носовым платком. – Срочно затребовал меня к себе. В общем, в восемь я был у него дома, и он заявил мне, что собирается переоформить документы и завещать свою квартиру вам.
– За то, что я разрешил Лиэю? – Мятликов произнес фразу бессмысленную для чужого уха, и в то же время идеально соответствующую сути.
– Именно так. Может быть вы, Павел Михайлович, объясните мне, что это значит?
Павел почувствовал приступающую дурноту. Господи, когда же эта шиза кончится?
– Ничего объяснять не буду, – категорично заявил он. – И квартира Дрыгачева мне не нужна – так ему и передайте. Ничего мне от него не надо.
– Боюсь, что ваше мнение ничего не решает. Завещание составлено, и после смерти господина Дрыгачева его квартира станет вашей собственностью… э… при определенных условиях. Как вы ей распорядитесь – это уже ваше дело.
– Вот же дела, – пробормотал Паша, борясь с желанием выкинуть потеющего Снега из кабинета. – Извините, господин адвокат, мне непонятно, зачем вы пришли сюда и почему все это рассказываете. Ну ладно, завещал мне некий чудак квартиру, бог с ним. Но ведь, насколько я знаю, это тайна завещания – никто до самой смерти клиента не должен знать, что тот накарябал в своих бумажках. И уж тем более адвокат не должен приходить ко мне на работу и говорить: «Поздравляю, доктор, вам завещали квартиру».
– Я пришел сюда по настоянию господина Дрыгачева, – сказал Леонид Семенович. – Он настоял на том, чтобы вы, Павел Михайлович, ознакомились в моем присутствии с дополнительными условиями, при которых завещание вступит в действие. Он имеет на это право. А вы, со своей стороны, имеете право с этими условиями не знакомиться.
– Ладно, давайте ваши условия, – сварливым тоном заявил Мятликов. – Квартира мне не нужна, но, ей-богу, интересно, что может прийти в голову выжившему из ума библиофилу и нумизмату.
– Вот, пожалуйста. – Снег открыл портфель и протянул Павлу листы, вложенные в прозрачную папочку.
– Это что? – оторопело спросил Паша. – Вы полагаете, что это можно прочитать?
Если бы текст попал в руки специалиста-графолога, он неминуемо определил бы, что обладатель сего почерка полностью сдвинулся по фазе. Буквы напоминали насекомых, сдохших от дихлофоса в страшных муках, они располагались на странице как попало – маленькие и большие, наклоненные каждая в свою сторону. О строчках речи не шло. О том, чтобы понять, что написано – тоже.
– Это, так сказать, подлинник, – уточнил адвокат. – Вы выньте листочки, выньте, Павел Михайлович. Дальше все переведено мною лично на нормальный русский язык.
Павел извлек из папки содержимое. Действительно, обнаружился лист с текстом, отпечатанным на принтере. Вот что значилось там:
– Вы в этом уверены?
– На все сто.
– Что ж, тогда разрешите откланяться, – сказал Снег и встал с кресла. – Позвольте папочку обратно, Павел Михайлович…
– Пожалуйста, Леонид Семенович, – Паша с облегчением протянул бумаги адвокату. – Извините, если что не так, но сами понимаете…
– Да нет, что вы… Очень приятно было с вами пообщаться, – толстые губы адвоката раздвинулись в улыбке. – Очень. Это уж вы меня извините за беспокойство. Я пойду, пожалуй.
– Да-да, всего хорошего.
– Кстати, – настырный Снег, вроде бы уже двинувшийся к выходу, вдруг остановился. – Чуть не забыл. Алексей Иванович просил вам передать небольшой подарочек. – Адвокат открыл портфель. – Скромный, можно сказать, скромнейший…
– Не надо мне никаких подарочков! – взвыл Паша.
– Он сказал, что это вам дар от хозяина рощи. Достойный дар. – Юрист, не обращая ни малейшего внимания на протесты доктора, достал из портфеля плоскую коробку и водрузил ее на стол. – Пожалте, Павел Михалыч. Пейте на здоровье.
После чего адвокат наконец-то соизволил открыть дверь и покинуть помещение.
А Паша стоял и ошарашенно смотрел на темно-бордовую шкатулку с золотыми надписями.
Перед ним стоял «Remy Martin Louis XIII» – коньяк ценой этак в три тысячи долларов за бутылку.
Паша слышал о таком, точнее, читал в интернете (он интересовался дорогими коньяками – совершенно платонически), но никогда, само собой, не пробовал.
Выкинуть на хрен. Разбить. Хряснуть об пол в мелкие осколки и помочиться в лужу дорогущего пойла. Не надо покупать Пашу Мятликова. Он не продается. Ни за бухло, ни за квартиру. Он вообще не продается, в принципе.
Павел обнаружил, что не дышит уже минуту – стоит соляным столпом. Судорожно хватанул ртом воздух, решительно шагнул к столу. Открыл металлическую коробку слегка трясущимися пальцами, вытащил бутылку, поднял ее над головой.
Нет, не сразу. Попробовать все-таки надо. Узнать, каким все-таки образом разлагаются богатые буржуи на загнивающем Западе. Интересно все-таки.
Паша бережно поставил на стол увесистую, украшенную печатями бутылку. Выдернул витиеватую стеклянную пробку, наклонился, приблизил нос к горлышку, сияющему золотой фольгой.
Коньяк. Коньяк и ничего больше, черт его дери. «В уникальном букете Louis XIII можно распознать множество сложных оттенков: цветочные ноты нарцисса и бессмертника, насыщенные ароматы экзотических фруктов, а также запах редких специй и сандалового дерева». Черта с два. Мятликов чуял просто запах коньяка – эликсира, что оживлял его каждый вечер в течение последних пяти лет. Эликсира, который заставлял его поверить в то, что он до сих пор не мертв. Павел широко раздул ноздри, фыркнул и хищно облизнулся. Три дня – три! – он не пил перед сном коньяка, и потому, собственно говоря, и не спал. Голова его закружилась.
– Спокойно, Паша! – громко сказал он.
Пошатываясь, он добрался до двери и запер замок на два оборота. Через несколько секунд очутился у шкафчика, где хранились полезные предметы на все случаи жизни, в том числе и посуда. Пробежался глазами по полкам – ни одной чашки, ни одного стакана. Вот дерьмо! Куча тарелок и тарелочек, одноразовых и фарфоровых, и ни одной штуковины для питья.
Павел впал в основательный мозговой ступор. Пораскинь он извилинами – вспомнил бы, что чашки, стаканы и даже рюмки находятся в соседнем кабинете, в бытовке. Но он уже превратился в безмозглое, обесконьяченное существо, не контролирующее себя, истекающее слюной, а возможно, и другими секреторными жидкостями. И потому Паша схватил первую же попавшуюся под руку глубокую миску из тонкого белого пластика и метнулся к столу. По пути умудрился споткнуться, едва не упал. Нежно, двумя руками поднял бутылку и набулькал в тару граммов сто.
Доктор Мятликов никогда не пил на работе. Никогда. Если бы кто-нибудь из коллег застукал бы его сейчас, с собачьим рычанием пьющего коньяк «Луи Тринадцатый» из одноразовой пластмассовой миски, то, вероятно, решил бы, что Мятликов сбрендил.
И не ошибся бы ничуть.
Нина все-таки была хорошей супругой. Утром (Паша и не думал просыпаться) она позвонила в больницу и сообщила, что Павел Михайлович не придет: заболел, у него температура. Перед тем, как уйти на работу, оставила мужу записку – что, мол, я уже позвонила твоему шефу, можешь не беспокоиться и валяться дальше. А в конце приписала: «Ну и скотина же ты, Мятликов».
Паша восстал из небытия только около трех пополудни, некоторое время передвигался по квартире на четвереньках, не в силах принять вертикальное положение, пока не наткнулся в скитаниях своих на нераскупоренную бутылку коньяка, забытую вчера под кухонным диваном. С третьей попытки он сумел взобраться на диван, свернул пробку и припал к живительному источнику…
Через полчаса он не чувствовал ничего. Все ушло. Боль, страх, радость и печаль покинули его, оставив место тупому бесчувственному равнодушию. Паша включил телевизор, лег на диван и проспал на нем до самого вечера, до прихода жены.
– Что с тобой творится? – спросила Нина, глядя как Павел глотает холодную минералку, стуча зубами о край чашки.
– Ничего, – ответил Павел.
На этом разговор закончился.
И когда следующим утром все же оказался на работе – побритый, отмытый в душе, одетый в свежее и поглаженное, то вздохнул с облегчением. Попытка вырваться из привычной колеи не принесла ничего хорошего. Хотя нет, положительное все же присутствовало: доктор Мятликов понял, что его скучная и упорядоченная жизнь не так уж плоха, что есть в ней свои прелести. И не стоит искать добра от добра.
Павел пребывал в благодушном настроении до двенадцати часов дня, и решил уже было, что так и будет дальше – что возвратился он на круги своя, и ничто постороннее с привычного пути его больше не собьет.
Он ошибался, само собой.
В двенадцать позвонил Пенфеев, сукин упырь.
– Как ваше драгоценное здоровье, Павел Михайлович? – полюбопытствовал он.
– Да ничего, Игорь Петрович, – обмирая от неприятных предчувствий, ответил Павел. – Кашляю еще немного, но в общем и в целом практически выздоравливаю.
– А что ж вы вашего родственника не навещаете? Он все время о вас спрашивает. Думаю, вам стоит посетить дядю. Старым больным людям требуется не только медицинская помощь, но и душевное участие.
– Какого дядю? – обо всем уже догадываясь, слабым голосом спросил Павел.
– Как какого? Дрыгачева.
– А он уже тут?
Хорошо прозвучало это «уже». Таким тоном можно было спросить: «Что, уже пришли меня расстреливать?»
– Ну да, разумеется. Вчера его госпитализировали. В цоколь. Оказывается, у вас такие богатые родственники, Павел Михайлович! Даже адвокат присутствовал, когда договор на лечение оформляли.
– Ага, понятно… Извините, Игорь Петрович, я на больничном был, не знал ничего. Я навещу его непременно. Как только выдастся время.
– Что значит непременно? Через день? Через неделю? Человек платит большие деньги больнице… очень большие. Сами понимаете, Павел Михайлович, что это значит для нас в условиях постоянного недофинансирования. Таких людей мы не то что лечить – на руках их должны носить. Можно сказать, облизывать их должны. У вас что… не совсем хорошие отношения с вашим дядей, Павел Михайлович?
– Да нет, все нормально, – пробормотал Мятликов. – Зайду к нему сегодня же… прямо сейчас пойду.
– Ну и замечательно, – благодушно произнес Пенфеев. – Проявите к нему максимум человеческого тепла… Сами понимаете, человек в очень тяжелом состоянии. Кстати, Павел Михайлович, что ж вы его раньше не госпитализировали? Мы бы пошли вам навстречу буквально во всем.
– Он давно неоперабельный, – сухо сказал Павел. – Его даже в Германии забраковали. Он, считайте, уже год как ходячий труп.
– Понятно… – Пенфеев на том конце телефонного провода замялся. – Ладно, Павел Михайлович. Выздоравливайте. И дядю посетите. Всего хорошего.
И положил трубку.
– Павел Михалыч, следующего вызываем? – крикнула Вера Анатольевна из-за ширмы. – У нас там один в коридоре скандалит, ветеран войны. Простату ему смотреть. Достал уже.
Павел не ответил. Упал на стул, закрыл лицо руками. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно.
Две волны противоположных эмоций столкнулись в его душе, схлестнулись с грохотом восьмибалльного цунами, снося все на своем пути. Свое собственное, мятликовское: страх, гнев, кипящее раздражение, желание немедленно ворваться в цоколь, вбежать в палату и задушить сволочного Экзофтальмика собственными руками. И чужое, привнесенное извне, но не менее сильное: сесть у кровати Бассарея Иваныча, тепло улыбнуться ему, прошептать ободряющие слова. Слева несло серной гарью ада, справа доносился теплый аромат ладана. Павел чувствовал, что с трудом держится на узком пятачке рассудка, со всех сторон захлестываемого пеной безумия.
– Вызывайте этого вашего простатника, – тихо сказал он. – А потом устроим перерыв на полчаса. Нет, на час. А если кто будет спрашивать – скажете, что меня вызвали в цоколь.
– О, Павел Михайлович! – на лице Тыка царила улыбка, мохнатые коричневые усы топорщились в стороны. – Очень рады вас видеть! Проходите, проходите! Алексей Иванович все время о вас спрашивает! Очень вас ждет, очень! Замечательный у вас родственник!
Сколько ж бабок отвалил Снег, что с бомжистым доходягой Дрыгачевым тут носятся как с писаной торбой? – подумал Павел.
В любом случае, происходящее означало то, что Бассарей заболел совсем . Пришла пора лечить его в больнице, где работает врач Мятликов, согласно пункту первому приложения к завещанию. Также несложно было догадаться, что Дрыгачев чует приближающуюся смертушку и скоро, вероятно, отдаст концы. И что дальше? Забирать его дурацкий глаз и хранить его у себя? В каком виде? В банке с формалином?
Да вот фиг вам.
– Где он? В какой палате? – спросил Павел.
– В пятой.
Ого. Лучшая палата в цоколе – время от времени в ней изволили проводить время мэр города и даже сам губернатор, приходя в себя после очередных праздников, сопряженных с обильными возлияниями. Ладно, пятая так пятая.
– Я пойду, навещу его, – сказал Павел. – Вы не против?
– Да что вы? Конечно, конечно! Сделать вам кофе, Павел Михайлович? Или лучше чаю?
– Чаю.
– Хорошо. Проходите в пятую, вам принесут. С лимоном?
– С лимоном. – Паша холодно кивнул головой. Начал входить в роль родственника богатого пациента.
И пошел в пятую.
– Ну что, Дрыгачев, додрыгались? – спросил он и уселся на стул возле постели больного, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
Экзофтальмик занимал не больше четверти широкой кровати – притулился на левой ее стороне, скорчился на боку, запустив руки между колен, подтянутых к груди. Лежал в полосатой больничной пижаме, тощий, несчастный и донельзя неухоженный. Одеяла на нем не было – оно валялось на полу. Голову Дрыгачева обтягивала вязаная шапка – старая, обгрызенная молью. Так-то вот – какие деньги не плати за уход, бомж все равно будет выглядеть бомжем.
Трудно представить, что полтора года назад это являлось приличным респектабельным человеком. А ведь так оно и было.
– С-спасибо, с-пасибо, д-добрый человек, – дергаясь лицом, глухо проговорил Экзофтальмик.
– Для меня тепло всюду, где есть я, – ответил Лиэй. – Пойдем наружу, добрый человек.
Руки Павла были заняты. Он толкнул дверь ногой и вышел на улицу. Моросил дождь, мокрый асфальт зернисто блестел под сизым светом фонаря. Сиротливые кусты трепетали редкими пожелтевшими листьями. Ветер нагло залетел под халат Павла, мгновенно застудил его, заставил покрыться гусиной кожей. Павел съежился и передернул плечами.
– Ты разрешил мне, добрый человек, – сказал Лиэй. – Спасибо тебе, паракало. Теперь поставь меня на землю.
Павел наклонился и поставил сатирчика на землю. Лиэй уверенно встал на копытца, довольно вильнул хвостом. Потянулся, словно восстал от долгого сна. Улыбнулся.
– Пока, Лиэй, – сказал Павел. – Будь осторожен.
– Спасибо, добрый человек, – повторил сатир. – За то, что ты сделал, за то, что разрешил мне, прорекаю: будешь ты счастлив отныне и до конца дней своих. Прощай.
– Прощай.
Малыш повернулся и побежал по дороге, звонко цокая копытцами. Маленький хвостик его мотался из стороны в сторону. Павел стоял и смотрел ему вслед, пока Лиэй не скрылся из виду, не растворился в темноте.
* * *
Прошел еще день. Утром доктор Мятликов был удивительно свеж, несмотря на беспокойную ночь. Отработал смену энергично, можно сказать, с огоньком: с пациентами шутил, на глухих бабушек не орал. Часов в одиннадцать ему позвонил Топыркин и сухо сообщил, что ребенок умер и отправлен на вскрытие. Паша сказал: «Ага». Он ничему уже не удивлялся.Павел находился в приподнятом настроении и знал почему. Потому что бредовая история закончилась. Павел сыграл предназначенную ему роль – выпустил Лиэя на волю, разрешил ему. При этом младенец со множественными уродствами благополучно умер – каким-то образом сам по себе, независимо от Лиэя, и безобразное тельце его отправили на вскрытие… Жуткая чертовщина, если задуматься. Но вот чего не стоило делать Мятликову – так это задумываться. Он и не задумывался.
Павел тщательно распланировал дальнейшие действия на день – после работы сразу отправиться в магазин (не в «Евроспар», само собой!), купить там бутылку коньяка – не маленькую, но большую, полноценную, может, даже литровую, придти домой, тяпнуть стакан под хорошую закуску (сёмужка лучше всего, ярко-оранжевые полоски рыбы, длинные и ароматные), потом завалиться спать. А когда придет Нина – объявить ей о том, что через пару-тройку недель они едут в Чехию. Или Финляндию. Нина, конечно, будет брыкаться для проформы, говорить, что это выпендреж, что ни к чему это, но Паша ее уломает. Он знает как. Он нальет жене того же коньячка, заставит ее выпить, а потом затащит в постель, и им будет очень хорошо…
Так предавался мечтам доктор Мятликов, сидя в своем рабочем кресле в три часа дня в сладком, заслуженном одиночестве. Тихая его эйфория его была прервана стуком в дверь. Павел уже было решил, что это какой-то шальной пациент, и приготовился отчитать его за опоздание – сурово, но справедливо… Дверь открылась, в кабинет вошел некий господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме, лысый и носатый, толстый и гладко выбритый, определенно семитского вида.
– Могу я видеть господина Мятликова Павла Михайловича? – осведомился он.
– Это я, – сказал Паша. – Вас из какого кабинета направили? Вы бы еще до шести вечера по поликлинике бродили…
– Очень приятно. – Лысый и носатый отвесил легкий полупоклон. – Я не ваш пациент, Павел Михайлович. Во всяком случае, пока не ваш. – Господин улыбнулся, продемонстрировав безупречно белый ряд керамических зубов. – Я адвокат, зовут меня Леонид Семенович Снег, и я представляю интересы небезызвестного вам Алексея Ивановича Дрыгачева.
– Хм… – Павел недоуменно пожал плечами. – Извините, не понял… Дрыгачев, вы сказали? А кто это такой?
– Это мой клиент. Он направил меня к вам для решения одного важного вопроса. Сказал, что вы в курсе дела.
– Что, кто-то подает на меня в суд? – голос Павла внезапно осип. – А за что? Диагноз я кому-то неправильно поставил? Но ведь так же нельзя – чуть что, и сразу в суд. Это у них на Западе так делают. А у нас нужно сперва разобраться. У нас же не Германия какая-нибудь…
– Успокойтесь, Павел Михайлович. – Адвокат примирительно махнул рукой. – Никто не подает на вас в суд, речь идет о наследстве. Алексей Иванович намерен вам кое-что завещать, но поскольку сам он, как бы это сказать, не совсем дееспособен, то я веду его дела, и решать эти вопросы входит в мои обязанности.
– Он больной и несчастный, этот ваш Дрыгачев? – спросил Павел.
– Больной. Хотя я не сказал бы, что несчастный. Он по-своему вполне счастлив.
– И у него вот такой глаз? – Паша изобразил рукой нечто вроде подзорной трубы, торчащей из лица.
– Именно. Заболевание левого глаза.
– Стыдливым словом «заболевание» в отечественной медицине принято скрывать онкологические диагнозы, – уточнил Мятликов. – У него рак ретроорбитального пространства, да? Запущенный, неоперабельный?
– Извините, это, сами понимаете, является сферой, о которой я не уполномочен говорить…
– Я врач. Я все вижу, все понимаю. Можете, кстати, не говорить – только кивните, если мой диагноз верен.
Адвокат печально сжал губы и едва заметно наклонил голову.
– Все ясно. Садитесь, Леонид Семенович, – Павел показал на кресло, сам же занял стул. – Одно непонятно – мне он представился как Бассарей Сабазидис, и я решил было, что он грек…
– Алексей Иванович – русский, хотя это не имеет особого отношения к делу. – Адвокат уселся в кресло и положил кожаный портфель себе на колени. – Я уже говорил вам, что он недееспособен. Может быть, он создал у вас впечатление… э… бомжа, но поверьте мне, это не так. Господин Дрыгачев – в прошлом известный нумизмат и коллекционер книг, человек очень образованный и далеко не бедный.
– Не бедный?! – Павел покачал головой. – Да на его фоне я просто Крез. И где его коллекция книг и монет, в таком случае? Ничего подобного я в его халупе не заметил.
– Он передал всю свою коллекцию в музей. Передал сразу, как только узнал о том, что безнадежно болен. Еще полтора года назад Алексей Иванович был вполне адекватным, разумным человеком. Кстати сказать, я веду его дела больше десяти лет… Уф-ф. – Юрист извлек из кармана платок и промокнул вспотевший лоб. – Вы правильно сказали – опухоль неоперабельная. Она проросла в мозг, и никто не взялся оперировать, даже в Германии. Сказали, что слишком поздно. Никто не ожидал, что Алексей Иванович проживет так долго – ему давали не больше, чем полгода. И вот, глядите-ка – он жив, и состояние вполне стабильное. Если не считать рассудка, конечно. – Адвокат постучал пальцем по лысине. – Короче говоря, когда господин Дрыгачев осознал, что с каждым днем будет неуклонно терять разум, он передал мне в доверительное управление все свои средства и собственность. Я распоряжаюсь ими – в интересах самого господина Дрыгачева, само собой. В сущности, он ни в чем не знает отказа, хотя ему нужно так мало …
– А что, родственников у него нет?
– Нет. Он никогда не был женат, родители его умерли много лет назад. Ни братьев, ни сестер. В общем, одинокий больной человек.
– Вы знаете, что он каждый день часами торчит в супермаркете «Евроспар»?
– Ну да, разумеется. Более того, я давно договорился с руководством магазина, и охрана присматривает, чтобы никто его не обижал. Он расплачивается кредитной картой и я слежу за состоянием его счета.
– Если он богатый, почему живет в такой безобразной квартире?
– Год назад он продал свою пятикомнатную в центре города и переехал сюда. Он настоял на этом. Сказал, что хочет быть ближе к своей роще.
– Он хоть капельку помнит, что никакой он не Сабазидис, а Дрыгачев?
– Более или менее. – Адвокат неопределенно шевельнул пальцами. – В этом самом «Евроспаре» он впадает в забытье и воображает себя древнегреческим полубогом или кем-то там еще, но когда добирается до дома, то вполне прилично ориентируется в реальной обстановке. Во всяком случае, обслуживать себя может. Стало быть, является частично дееспособным.
– А о Лиэе он ничего не говорил?
– О Лиэе? – Снег невесело усмехнулся. – Именно об этом и речь. Сегодня Алексей Иванович позвонил мне. Рано утром… в пять утра. – Леонид Семенович снова осушил лысину носовым платком. – Срочно затребовал меня к себе. В общем, в восемь я был у него дома, и он заявил мне, что собирается переоформить документы и завещать свою квартиру вам.
– За то, что я разрешил Лиэю? – Мятликов произнес фразу бессмысленную для чужого уха, и в то же время идеально соответствующую сути.
– Именно так. Может быть вы, Павел Михайлович, объясните мне, что это значит?
Павел почувствовал приступающую дурноту. Господи, когда же эта шиза кончится?
– Ничего объяснять не буду, – категорично заявил он. – И квартира Дрыгачева мне не нужна – так ему и передайте. Ничего мне от него не надо.
– Боюсь, что ваше мнение ничего не решает. Завещание составлено, и после смерти господина Дрыгачева его квартира станет вашей собственностью… э… при определенных условиях. Как вы ей распорядитесь – это уже ваше дело.
– Вот же дела, – пробормотал Паша, борясь с желанием выкинуть потеющего Снега из кабинета. – Извините, господин адвокат, мне непонятно, зачем вы пришли сюда и почему все это рассказываете. Ну ладно, завещал мне некий чудак квартиру, бог с ним. Но ведь, насколько я знаю, это тайна завещания – никто до самой смерти клиента не должен знать, что тот накарябал в своих бумажках. И уж тем более адвокат не должен приходить ко мне на работу и говорить: «Поздравляю, доктор, вам завещали квартиру».
– Я пришел сюда по настоянию господина Дрыгачева, – сказал Леонид Семенович. – Он настоял на том, чтобы вы, Павел Михайлович, ознакомились в моем присутствии с дополнительными условиями, при которых завещание вступит в действие. Он имеет на это право. А вы, со своей стороны, имеете право с этими условиями не знакомиться.
– Ладно, давайте ваши условия, – сварливым тоном заявил Мятликов. – Квартира мне не нужна, но, ей-богу, интересно, что может прийти в голову выжившему из ума библиофилу и нумизмату.
– Вот, пожалуйста. – Снег открыл портфель и протянул Павлу листы, вложенные в прозрачную папочку.
– Это что? – оторопело спросил Паша. – Вы полагаете, что это можно прочитать?
Если бы текст попал в руки специалиста-графолога, он неминуемо определил бы, что обладатель сего почерка полностью сдвинулся по фазе. Буквы напоминали насекомых, сдохших от дихлофоса в страшных муках, они располагались на странице как попало – маленькие и большие, наклоненные каждая в свою сторону. О строчках речи не шло. О том, чтобы понять, что написано – тоже.
– Это, так сказать, подлинник, – уточнил адвокат. – Вы выньте листочки, выньте, Павел Михайлович. Дальше все переведено мною лично на нормальный русский язык.
Павел извлек из папки содержимое. Действительно, обнаружился лист с текстом, отпечатанным на принтере. Вот что значилось там:
«Врач из больницы Мятликов получит мою квартиру, если вот что:– Да… – Паша хмыкнул. – Оригинально, ничего не скажешь. То есть, насколько я понимаю, ваш подопечный считает, что заболел он еще не совсем. У меня такого впечатления не создается. Впрочем, тем проще. Я не собираюсь выполнять эти условия – ни одного пункта, слышите? И, стало быть, на квартиру рассчитывать не могу. И вопрос, таким образом, снят.
1. Когда я совсем заболею, он будет лечить меня в его больнице.
2. Когда я умру, заберет себе мой глаз.
3. Будет держать у себя мой глаз до самой своей смерти».
– Вы в этом уверены?
– На все сто.
– Что ж, тогда разрешите откланяться, – сказал Снег и встал с кресла. – Позвольте папочку обратно, Павел Михайлович…
– Пожалуйста, Леонид Семенович, – Паша с облегчением протянул бумаги адвокату. – Извините, если что не так, но сами понимаете…
– Да нет, что вы… Очень приятно было с вами пообщаться, – толстые губы адвоката раздвинулись в улыбке. – Очень. Это уж вы меня извините за беспокойство. Я пойду, пожалуй.
– Да-да, всего хорошего.
– Кстати, – настырный Снег, вроде бы уже двинувшийся к выходу, вдруг остановился. – Чуть не забыл. Алексей Иванович просил вам передать небольшой подарочек. – Адвокат открыл портфель. – Скромный, можно сказать, скромнейший…
– Не надо мне никаких подарочков! – взвыл Паша.
– Он сказал, что это вам дар от хозяина рощи. Достойный дар. – Юрист, не обращая ни малейшего внимания на протесты доктора, достал из портфеля плоскую коробку и водрузил ее на стол. – Пожалте, Павел Михалыч. Пейте на здоровье.
После чего адвокат наконец-то соизволил открыть дверь и покинуть помещение.
А Паша стоял и ошарашенно смотрел на темно-бордовую шкатулку с золотыми надписями.
Перед ним стоял «Remy Martin Louis XIII» – коньяк ценой этак в три тысячи долларов за бутылку.
Паша слышал о таком, точнее, читал в интернете (он интересовался дорогими коньяками – совершенно платонически), но никогда, само собой, не пробовал.
Выкинуть на хрен. Разбить. Хряснуть об пол в мелкие осколки и помочиться в лужу дорогущего пойла. Не надо покупать Пашу Мятликова. Он не продается. Ни за бухло, ни за квартиру. Он вообще не продается, в принципе.
Павел обнаружил, что не дышит уже минуту – стоит соляным столпом. Судорожно хватанул ртом воздух, решительно шагнул к столу. Открыл металлическую коробку слегка трясущимися пальцами, вытащил бутылку, поднял ее над головой.
Нет, не сразу. Попробовать все-таки надо. Узнать, каким все-таки образом разлагаются богатые буржуи на загнивающем Западе. Интересно все-таки.
Паша бережно поставил на стол увесистую, украшенную печатями бутылку. Выдернул витиеватую стеклянную пробку, наклонился, приблизил нос к горлышку, сияющему золотой фольгой.
Коньяк. Коньяк и ничего больше, черт его дери. «В уникальном букете Louis XIII можно распознать множество сложных оттенков: цветочные ноты нарцисса и бессмертника, насыщенные ароматы экзотических фруктов, а также запах редких специй и сандалового дерева». Черта с два. Мятликов чуял просто запах коньяка – эликсира, что оживлял его каждый вечер в течение последних пяти лет. Эликсира, который заставлял его поверить в то, что он до сих пор не мертв. Павел широко раздул ноздри, фыркнул и хищно облизнулся. Три дня – три! – он не пил перед сном коньяка, и потому, собственно говоря, и не спал. Голова его закружилась.
– Спокойно, Паша! – громко сказал он.
Пошатываясь, он добрался до двери и запер замок на два оборота. Через несколько секунд очутился у шкафчика, где хранились полезные предметы на все случаи жизни, в том числе и посуда. Пробежался глазами по полкам – ни одной чашки, ни одного стакана. Вот дерьмо! Куча тарелок и тарелочек, одноразовых и фарфоровых, и ни одной штуковины для питья.
Павел впал в основательный мозговой ступор. Пораскинь он извилинами – вспомнил бы, что чашки, стаканы и даже рюмки находятся в соседнем кабинете, в бытовке. Но он уже превратился в безмозглое, обесконьяченное существо, не контролирующее себя, истекающее слюной, а возможно, и другими секреторными жидкостями. И потому Паша схватил первую же попавшуюся под руку глубокую миску из тонкого белого пластика и метнулся к столу. По пути умудрился споткнуться, едва не упал. Нежно, двумя руками поднял бутылку и набулькал в тару граммов сто.
Доктор Мятликов никогда не пил на работе. Никогда. Если бы кто-нибудь из коллег застукал бы его сейчас, с собачьим рычанием пьющего коньяк «Луи Тринадцатый» из одноразовой пластмассовой миски, то, вероятно, решил бы, что Мятликов сбрендил.
И не ошибся бы ничуть.
* * *
На следующий день Павел не вышел на работу. Просто не вышел. В конце концов, имеет он право раз в десять лет взять больничный? Тем более, что он оказался действительно болен – половину бутылки вчера уговорил на работе, вторую половину оприходовал дома, переместившись туда чудесным, непостижимым образом, потом пошел за добавкой в ближайший магазин, громко орал там и безобразно тряс кучей денег, требуя подать ему Луиса бля тринадцатого. В результате снова оказался дома – с тремя фляжками «Реми Мартина» – самого дешевого разлива, всего лишь VSOP flask, по полторы тыщи рублей за бутылку. Когда жена Нина вернулась домой, то нашла муженька валяющимся на полу кухни – вдрызг пьяного, с засохшими соплями, размазанными по лицу. Попытки привести мужа в чувство остались безуспешными, потому Нина просто отволокла Пашу в комнату и сгрудила на кровать как есть – бесформенной грязной кучей.Нина все-таки была хорошей супругой. Утром (Паша и не думал просыпаться) она позвонила в больницу и сообщила, что Павел Михайлович не придет: заболел, у него температура. Перед тем, как уйти на работу, оставила мужу записку – что, мол, я уже позвонила твоему шефу, можешь не беспокоиться и валяться дальше. А в конце приписала: «Ну и скотина же ты, Мятликов».
Паша восстал из небытия только около трех пополудни, некоторое время передвигался по квартире на четвереньках, не в силах принять вертикальное положение, пока не наткнулся в скитаниях своих на нераскупоренную бутылку коньяка, забытую вчера под кухонным диваном. С третьей попытки он сумел взобраться на диван, свернул пробку и припал к живительному источнику…
Через полчаса он не чувствовал ничего. Все ушло. Боль, страх, радость и печаль покинули его, оставив место тупому бесчувственному равнодушию. Паша включил телевизор, лег на диван и проспал на нем до самого вечера, до прихода жены.
– Что с тобой творится? – спросила Нина, глядя как Павел глотает холодную минералку, стуча зубами о край чашки.
– Ничего, – ответил Павел.
На этом разговор закончился.
* * *
Павел провел дома еще один день – пролежал на кровати, молча пялясь в потолок. Он старался не думать ни о чем, но мысли назойливо лезли в голову. Он говорил себе, что отдыхает, что предается целебному безделью, что изживает собственную болезнь, ждет, пока гной полностью выйдет из него и очистит душу. Однако не чувствовал, что становится чище. Давно он не был таким вонючим и нездоровым.И когда следующим утром все же оказался на работе – побритый, отмытый в душе, одетый в свежее и поглаженное, то вздохнул с облегчением. Попытка вырваться из привычной колеи не принесла ничего хорошего. Хотя нет, положительное все же присутствовало: доктор Мятликов понял, что его скучная и упорядоченная жизнь не так уж плоха, что есть в ней свои прелести. И не стоит искать добра от добра.
Павел пребывал в благодушном настроении до двенадцати часов дня, и решил уже было, что так и будет дальше – что возвратился он на круги своя, и ничто постороннее с привычного пути его больше не собьет.
Он ошибался, само собой.
В двенадцать позвонил Пенфеев, сукин упырь.
– Как ваше драгоценное здоровье, Павел Михайлович? – полюбопытствовал он.
– Да ничего, Игорь Петрович, – обмирая от неприятных предчувствий, ответил Павел. – Кашляю еще немного, но в общем и в целом практически выздоравливаю.
– А что ж вы вашего родственника не навещаете? Он все время о вас спрашивает. Думаю, вам стоит посетить дядю. Старым больным людям требуется не только медицинская помощь, но и душевное участие.
– Какого дядю? – обо всем уже догадываясь, слабым голосом спросил Павел.
– Как какого? Дрыгачева.
– А он уже тут?
Хорошо прозвучало это «уже». Таким тоном можно было спросить: «Что, уже пришли меня расстреливать?»
– Ну да, разумеется. Вчера его госпитализировали. В цоколь. Оказывается, у вас такие богатые родственники, Павел Михайлович! Даже адвокат присутствовал, когда договор на лечение оформляли.
– Ага, понятно… Извините, Игорь Петрович, я на больничном был, не знал ничего. Я навещу его непременно. Как только выдастся время.
– Что значит непременно? Через день? Через неделю? Человек платит большие деньги больнице… очень большие. Сами понимаете, Павел Михайлович, что это значит для нас в условиях постоянного недофинансирования. Таких людей мы не то что лечить – на руках их должны носить. Можно сказать, облизывать их должны. У вас что… не совсем хорошие отношения с вашим дядей, Павел Михайлович?
– Да нет, все нормально, – пробормотал Мятликов. – Зайду к нему сегодня же… прямо сейчас пойду.
– Ну и замечательно, – благодушно произнес Пенфеев. – Проявите к нему максимум человеческого тепла… Сами понимаете, человек в очень тяжелом состоянии. Кстати, Павел Михайлович, что ж вы его раньше не госпитализировали? Мы бы пошли вам навстречу буквально во всем.
– Он давно неоперабельный, – сухо сказал Павел. – Его даже в Германии забраковали. Он, считайте, уже год как ходячий труп.
– Понятно… – Пенфеев на том конце телефонного провода замялся. – Ладно, Павел Михайлович. Выздоравливайте. И дядю посетите. Всего хорошего.
И положил трубку.
– Павел Михалыч, следующего вызываем? – крикнула Вера Анатольевна из-за ширмы. – У нас там один в коридоре скандалит, ветеран войны. Простату ему смотреть. Достал уже.
Павел не ответил. Упал на стул, закрыл лицо руками. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно.
Две волны противоположных эмоций столкнулись в его душе, схлестнулись с грохотом восьмибалльного цунами, снося все на своем пути. Свое собственное, мятликовское: страх, гнев, кипящее раздражение, желание немедленно ворваться в цоколь, вбежать в палату и задушить сволочного Экзофтальмика собственными руками. И чужое, привнесенное извне, но не менее сильное: сесть у кровати Бассарея Иваныча, тепло улыбнуться ему, прошептать ободряющие слова. Слева несло серной гарью ада, справа доносился теплый аромат ладана. Павел чувствовал, что с трудом держится на узком пятачке рассудка, со всех сторон захлестываемого пеной безумия.
– Вызывайте этого вашего простатника, – тихо сказал он. – А потом устроим перерыв на полчаса. Нет, на час. А если кто будет спрашивать – скажете, что меня вызвали в цоколь.
* * *
«Цоколь» – особое, привилегированное отделение, расположенное в цокольном этаже четвертого стационара и находящееся, по странному стечению обстоятельств, непосредственно под реанимацией. Уютное, с приглушенным светом, со вкусом отделанное помещение, предназначенное для тех, кто может заплатить за свое лечение немалые деньги. С одно– и двухместными палатами, по комфорту не уступающими номерам приличной гостиницы. Павел потоптался у массивной входной двери, нажал на кнопку, уставился в глазок телекамеры. На этот раз дверь открылась не автоматически – встречать Павла Михайловича вышел лично заведующий цоколем Анатолий Владимирович Тык.– О, Павел Михайлович! – на лице Тыка царила улыбка, мохнатые коричневые усы топорщились в стороны. – Очень рады вас видеть! Проходите, проходите! Алексей Иванович все время о вас спрашивает! Очень вас ждет, очень! Замечательный у вас родственник!
Сколько ж бабок отвалил Снег, что с бомжистым доходягой Дрыгачевым тут носятся как с писаной торбой? – подумал Павел.
В любом случае, происходящее означало то, что Бассарей заболел совсем . Пришла пора лечить его в больнице, где работает врач Мятликов, согласно пункту первому приложения к завещанию. Также несложно было догадаться, что Дрыгачев чует приближающуюся смертушку и скоро, вероятно, отдаст концы. И что дальше? Забирать его дурацкий глаз и хранить его у себя? В каком виде? В банке с формалином?
Да вот фиг вам.
– Где он? В какой палате? – спросил Павел.
– В пятой.
Ого. Лучшая палата в цоколе – время от времени в ней изволили проводить время мэр города и даже сам губернатор, приходя в себя после очередных праздников, сопряженных с обильными возлияниями. Ладно, пятая так пятая.
– Я пойду, навещу его, – сказал Павел. – Вы не против?
– Да что вы? Конечно, конечно! Сделать вам кофе, Павел Михайлович? Или лучше чаю?
– Чаю.
– Хорошо. Проходите в пятую, вам принесут. С лимоном?
– С лимоном. – Паша холодно кивнул головой. Начал входить в роль родственника богатого пациента.
И пошел в пятую.
* * *
Экзофтальмик успел поменять в этой не столь длинной истории уже множество имен и фамилий. Как следовало называть его сейчас – Сабазидисом или все же Дрыгачевым? Павел предпочел последнее.– Ну что, Дрыгачев, додрыгались? – спросил он и уселся на стул возле постели больного, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
Экзофтальмик занимал не больше четверти широкой кровати – притулился на левой ее стороне, скорчился на боку, запустив руки между колен, подтянутых к груди. Лежал в полосатой больничной пижаме, тощий, несчастный и донельзя неухоженный. Одеяла на нем не было – оно валялось на полу. Голову Дрыгачева обтягивала вязаная шапка – старая, обгрызенная молью. Так-то вот – какие деньги не плати за уход, бомж все равно будет выглядеть бомжем.
Трудно представить, что полтора года назад это являлось приличным респектабельным человеком. А ведь так оно и было.
– С-спасибо, с-пасибо, д-добрый человек, – дергаясь лицом, глухо проговорил Экзофтальмик.