Нет, он определенно ни черта не понимал в том, что показывал ему ультразвуковой аппарат. Работал полувслепую, руководствуясь скорее интуицией, чем информацией. Нужно было идти к окулисту, предъявлять ему свое фиолетовое буркало и брать больничный. Однако Мятликов не спешил. Идти сейчас, дышать на коллегу густым коньячным перегаром – прямой удар по репутации. Отменить платный прием, дотянуть хотя бы до полудня, потом сбежать домой… Вера Анатольевна как-нибудь прикроет, куда ей деваться… И больше не пить. Ни капли. Попил – и хватит. Сегодня отлежаться, а с завтрашнего дня приступить к здоровому образу жизни. Отжимания, наклоны, растяжка, абонемент в бассейн. И на диету сесть – обязательно. Пузо вон какое нажрал – скоро в дверь не пролезет…
Как ни странно, все получилось. Уже в половине первого Павел оказался в квартире (собственной, не дрыгачевской) и начал собирать вещички. За этим занятием и застукала его жена.
Наивный Паша надеялся избежать встречи с ней. Рассчитывал, что успеет удрать до ее прихода. Просчитался.
Она пришла намного раньше, чем обычно. Само собой, не нечаянно – отпросилась со службы, нутром почуяв, что блудный муженек должен днем заскочить домой. Вошла, хлопнув входной дверью. Павел обомлел, едва не уронил вешалку с костюмом – все внутри него перевернулось.
– Ну, и что это значит? – Нина стояла в дверном проеме, теребя в руках сумку.
– Я, это… Ну в общем… – Павел покраснел, замялся, стушевался напрочь. – Как бы тебе это объяснить…
– Как есть, так и объясни. Уходишь от меня, да?
Ненавидит она его – вот что. Если б он был дорог ей хоть немного, никогда не задала бы такой прямой вопрос. Попыталась бы подъехать окольными путями, выяснить, что происходит, попробовала бы хоть как-то сгладить ситуацию.
Да нет, вовсе не ненавидит. За что его ненавидеть, тюфяка такого, слизня бесхребетного? Она просто равнодушна к нему. Есть он дома – и ладно. Нет его – и слава богу. Свалить собрался – скатертью дорога.
– Да что ты, Нин, вовсе я не ухожу, – торопливо забормотал Павел. Просто я квартиру еще одну получил. Тут, рядом, на соседней улице. Честно, правда, можешь сама посмотреть. Хочу обжить ее маленько. Слушай я утюг старый возьму, можно? А то там нет утюга. А тебе новый оставлю. Ты ведь не против, да?
– Квартиру получил? – Нина покачала головой. – Оригинальное объяснение, ничего не скажешь. И кто же тебе дал эту квартиру? Больница? Учли твои стесненные жилищные условия, уважили как передовика производства?
– Ну, не совсем получил, – поправился Павел. – В наследство от родственника она мне досталась.
– Какого родственника?
– Дрыгачева.
– Какого Дрыгачева?
– Дрыгачева Алексея Ивановича. Он мне двоюродным дядей был. Умер несколько дней назад.
– Что-то я от тебя никогда про такого не слышала.
– Теперь услышала.
– Что, совсем-совсем унаследовал? И документы оформлены?
– Ага.
– И в каком она состоянии?
– Так себе… – Павел неопределенно помахал рукой. – Ремонт, конечно, не помешает, но с этим пока можно подождать.
– И ты идешь туда жить…
– Ага. Понимаешь, Нин, там замок хлипкий. Пока новый не поставили, нужно бы побыть там, чтоб не обворовали. И еще…
– Все понятно, – оборвала его Нина. – Ладно, иди, живи. Только адрес оставь. И еще: что у тебя с глазом?
– Сосуд лопнул, – простодушно объяснил Паша.
– От пьянства?
– Да нет, что ты? Какое пьянство? Я практически не употребляю …
– Это ты кому другому рассказывай.
– Да я вчера только чуточку выпил. С устатку…
– Смотри, допрыгаешься, выгонят тебя с работы, – резюмировала жена. – Помочь тебе собраться?
– Сам справлюсь.
– Тогда я пойду. С работы только на час отпросилась.
– Иди.
Нина повернулась и пошла.
Павел хотел было крикнуть ей в спину: «Подожди», остановить ее, объяснить, что ничего особенного не происходит, что он вовсе не бросает семью, не уходит к другой, и с питием сегодня же завяжет… Не крикнул, не остановил. Потому что все, что он мог сказать, было ложью. Он уходил. Уходил не к другой женщине, уходил к самому себе. Чтобы жить с самим собой, в блаженном одиночестве, и не видеть ни одной человеческой морды каждый день с пяти вечера до восьми утра. Именно этого он хотел сейчас больше всего на свете.
Ну и насчет завязки с алкоголем – тоже большой вопрос. Утренняя интоксикация уже прошла, растворилась, снова появилось желание. Нестерпимо хотелось вмазать. Хотя бы стопочку. Рюмашку, самую маленькую – чтоб перестали дрожать руки и хотя бы малое подобие спокойствия вернулось в душу.
Он не будет покупать Реми Мартина. Довольно с него, нужно все-таки знать меру. Маленькую бутылку дербентского – не больше. И пить ее не всю разом, растянуть на три дня. А на четвертый завязать вовсе.
Купил две фляжки дербентского – не удержался. Запас на шесть дней, стало быть… Но выпил обе в тот же вечер. Причем первую – уже в прихожей, из горла, поперхиваясь и надсадно кашляя.
Так вот сложилось.
Конечно, можно было пойти и взять отпуск на пару недель – его бы отпустили. Но он забыл о такой возможности, просто забыл.
Он все меньше походил на приличного человека. Опухшая физиономия, путаная копна седых волос, сгорбленные плечи, шаркающая походка, грязная и мятая одежда, алкогольно-чесночный выхлоп, убивающий все живое на два метра вокруг.
Какая-то из чересчур привередливых пациенток написала главврачу жалобу – мол, доктор Мятликов, судя по всему, был нетрезвым, вел себя неадекватно и поставил ей заведомо неправильный диагноз. Пенфеев позвонил Павлу и приказал явиться на ковер к двум часам дня. Но Мятликов не пошел. Плевать он хотел на сушеного уродца Пенфеева. В два часа дня он стоял в магазине и покупал водку – деньги на коньяк закончились. Наличности осталось всего на четыре бутылки. Паша купил их, ни на секунду не задумываясь. На закуску не хватило. Ну и ладно. Какая разница – мертвые не закусывают.
Он придумал, что делать. Как выкарабкаться из ямы.
Он просто умрет – и все.
Гарпии догрызли его.
Если бы Павел был верующим, он задумался бы о грехе самоубийства. Но он был стихийным материалистом, к тому же спившимся до полубесчувствия, и действия его диктовались лишь остатками здравого смысла. Паша заблаговременно принял противорвотное средство (дабы удержать в себе два литра «Пшеничной»), открыл замок входной двери (чтоб не ломали), переоделся в относительно чистое, и написал записку: «Я умер, потому что мне надоело жить. В моей смерти прошу никого не винить. Эту квартиру завещаю жене, документы у адвоката Снега. Павел Михайлович Мятликов». Сел на кухне, положил записку перед собой, откупорил первую бутылку и приступил к самоотравлению.
Первая поллитра прошла на ура – настроение поднялось, накатила волна горячей эйфории. Павел радовался, представляя, что умрет тихо и спокойно, и не увидит во сне кусачих птицебаб, не встанет с дикого бодуна и не пойдет на работу. Никогда, никогда! В то же время он спешил – знал, что если не успеет быстро влить в себя смертельную дозу, то его развезет раньше времени: упадет он на пол и очухается, по закону подлости, уже в реанимации. В реанимацию не хотелось – жутко было представить себя в роли пациента. Поэтому Павел, торопясь, набулькал и осилил еще два стакана.
По градусам это была та же литровая бутыль коньяка. Доза, пусть и выпитая за пятнадцать минут, хоть и токсическая, но не летальная. Первый этап суицида, самый легкий.
Пятый стакан дался Павлу с огромным трудом – желудок, раздутый водкой как футбольный мяч, протестовал против учиняемого над ним насилия. Но Павел справился – разрезал пополам лимон, поднес его к носу и вдыхал запах, пока хлебал малыми глотками. Помогло. Оставшуюся часть третьей бутылки Паша влил в себя прямо из горла, закрутив жидкость винтом. Провалилось. Слава те…
…С часами что-то случилось. Раздвоенные, они медленно ползли по столу, стрелки их крутились с бешеной скоростью. Павел отвел на все про все сорок минут, но лживый механизм показывал, что действо продолжается уже полтора часа. Б-быть т-такого н-не м-может. Т-три блин бутылки, и п-полтора часа, и все с-сидит блин на табуретке и не п-падает… П-пора кончать.
Павел потянулся за четвертой, загодя открытой поллитрой. Промахнулся, с третьей попытки цапнул горлышко пятерней, поднес бутылку к губам. Столь сложное движение нарушило его равновесие, он пошатнулся и боком обвалился на пол.
Ударился плечом со всей силы, шарахнулся о доски виском, но не почувствовал боли. Главное – не пролил водку. Успел в падении закрыть горлышко пальцем. Молодец какой…
А ничего – лежа пить даже удобнее. Вкуса у водки уже нету – вода водой, и язык словно анестезином облили, и животу уже по фигу, что и сколько в него вливают. Тихо, мило, спокойно. И пол такой мягкий – лучше всякого матраса.
Мятликов лежал, уютно свернувшись калачиком, и сосал из бутылки последнюю порцию отравы, как младенцы сосут теплое молоко.
Потом глаза его закрылись, недопитая бутылка выпала из разжавшихся пальцев, дыхание прервалось.
Все кончилось.
Он не умер? Не хватило водки для эксцитуса леталиса? Очухался-таки, черт возьми? Почему тогда голова такая ясная, почему нет знакомого, выворачивающего ощущения бодуна – лишь омертвелость во всем теле? Другой вариант – он все же откинул копыта и попал на тот свет? Тогда какого рожна валяется на дрыгачевской кухне? Может, это и есть преисподняя? Не ад с кипящими котлами, но всего лишь удушливая кубатура малюсенькой кухоньки, запечатанная до самого Страшного суда – место, где предстоит ему проваляться на полу тысячи лет, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.
Павел попробовал пошевелить пальцами. Убедился, что члены слушаются его, хотя и вяло, неохотно. Медленно, кряхтя, цепляясь за стол, поднялся на ноги. Покрутил головой. В шее что-то хрустнуло.
Глаз? Где глаз? Куда он его поставил? Неужели в холодильник, пьянь подзаборная? Он же замерзнет там…
Павел открыл холодильник, вытащил миску с глазом Экзофтальмика, опустил в воду палец. Ч-черт, какая холодная. Нежно дотронулся до глазного яблока и улыбнулся. Теплое. Живое.
Посетил санузел, долго журчал в унитаз – не два литра, но полтора точно вытекло. Потом ополоснул лицо холодной водой, посмотрел на себя в зеркало. Зеркало, кстати… Откуда оно здесь? Не было же. Сам купил и повесил, но уже не помнит? Вряд ли. С памятью у него плохо, но не до такой же степени. Кто-нибудь вошел в открытую дверь, и украсил стену безвозмездно? Кто? Лиэй? Нина? Соседи сверху? Всемирное общество насильственного навязывания зеркал?
Какая разница…
Левый глаз почти утратил припухлость и синеву, открывался уже без особого труда, но толку от этого было мало – глаз ничего не видел. Ворочался с противным скрипом. И чесался, свербел – где-то глубоко, на задней своей поверхности.
Ужаснее всего, когда зудит какое-то место, а дотянуться до него не можешь. Это сводит с ума. Левый глаз зудел именно так.
Павел прополоскал рот, сплюнул в раковину и пошел в комнату. Открыл кейс, извлек из него пакет с хирургическими инструментами, прихваченный с работы неделю назад на всякий случай – так и таскал с собой, всякий раз забывая выложить. Достал из пакета скальпель, повертел в пальцах. Новый, острейший. Пойдет. Нестерильный, конечно. Все равно пойдет. Прокалить на газовой конфорке, и порядок.
Через десять минут он встал перед зеркалом, тонкой струйкой пустил холодную воду. Освещение слабовато, это вам не хирургическая лампа. Ну и ладно – манипуляция предстоит несложная, все должно получиться. Наркоз… Наркоз уже там, внутри, разошелся по телу. Пальцами левой руки Павел раздвинул веки больного глаза, осмотрел его еще раз. Кирдык глазику. Мало того, что умер, так и свербит еще, ноет, сволочь, как ампутированная нога. Сейчас мы покажем тебе, дряни этакой, как чесаться…
Павел оттянул нижнее веко вниз до предела и сделал надрез под глазным яблоком. Ожидал, что кровь хлынет обильно, но нет – лишь несколько капель желтоватой лимфы вытекло подобно запоздалым слезам. Снявши голову, по волосам не плачут… Повернул скальпель ниже, ухватив его у самого брюшка, и пошел дальше, вглубь, делая разрез за разрезом, препарируя ткань и отделяя яблоко от глазницы. Когда глубины лезвия перестало хватать, перешел на верхнее веко, затем перерезал боковые и косые мышцы.
Не так все просто… Добраться до дна глазницы не удавалось никак. Инструмент не доставал до заветного зудящего местечка. Павел сжал зубы и воткнул скальпель прямо в зрачок. Выдернул. Густое содержимое глаза вытекало медленно, неохотно, Паше пришлось потрудиться, выдавливая его в раковину. Зато когда глазное яблоко спалось, дело пошло быстрее. Павел ухватил склеру пальцами, оттянул вперед, пересек сосуды и зрительный нерв, вынул желто-красный комок плоти. Повернулся и кинул его в унитаз.
Миска с глазом Бассарея стояла на решетке в ванной. Павел ополоснул руки, вытер их насухо, взял глаз, внимательно осмотрел его. Нельзя ошибиться, нужно разобраться, где верх и где низ. Ведь глаз по сути оптический прибор и его нельзя устанавливать вверх ногами. Ага, вот здесь прикреплялись внутренние косые, значит этим местом к переносице. Отлично. Павел снова развел веки, обнажив зияющую рану орбиты, и вставил глаз Бассарея на положенное ему место.
Отлично. Подходящий размерчик. Впрочем, у всех взрослых людей глазные яблоки одинаковы по диаметру. Очень удобно для пересадки.
Только теперь Павлу пришло в голову, насколько он похож на Терминатора из первой серии – подобно ему он только что выковырял собственный глаз, старательно и сосредоточенно. Только вот за глазом Шварца обнаружилась телекамера, а новое пашино око не видело ничего – совершенно так же, как и старое.
Зато оно не чесалось.
– Здравствуйте, Павел Михайлович, – сказал адвокат, радостно улыбаясь. – С пробужденьицем.
– Здрасти, – буркнул Паша.
Он лежал на диване, заботливо укрытый новым одеялом. Снег сидел рядом на стуле, сложив руки на коленях. На столе, на незнакомой Павлу белой скатерти высилась куча яблок, груш, винограда и бананов, увенчанная сверху жизнерадостным шишковатым ананасом.
– Это что, дары? – слабым голосом спросил Павел, вытянув руку и показав пальцем на фрукты.
– В некотором роде. Принес вам подкрепиться. Я посмотрел – у вас в холодильнике совсем пусто.
– Как вы сюда попали?
– Я звонил – никто не открывает. Толкнул дверь, а она открыта. Вот и вошел.
– Зачем?
– Как это зачем? – адвокат удивленно развел руками. – Все ж таки вы мой клиент, Павел Михайлович. Я обязан о вас заботиться.
– Я не ваш клиент.
– Мой, мой. Кроме этой квартиры Алексей Иванович оставил вам в наследство некоторое количество денег… немалую, скажем так, сумму. И меня он вам оставил – в качестве распорядителя. Так что теперь у вас есть свой юрист.
– Это вы повесили зеркало? – прервал его Павел.
– Какое зеркало?
– В туалете.
– Нет, не я, – уверенно сказал Леонид Семенович. – Вешать зеркала – не моя специализация. – Мое дело – переоформить на вас квартиру и счет в банке. Я пытаюсь найти вас уже три дня, Павел Михайлович, но вы неуловимы. На похороны Дрыгачева не пришли, хотя я известил вас, на звонки не отвечаете, дома не живете, на работе уже три дня не показываетесь.
– Так что, значит, я уже три дня здесь лежу?
– Именно так. Жена ваша меня даже на порог не пустила, в больнице говорят, что вы в последнюю неделю были постоянно нетрезвы, и сейчас, вероятнее всего, в запое. Извините, если я не прав. Но вся кухня у вас уставлена бутылками…
– Я больше не буду пить, Леонид Семенович, – заявил Мятликов неожиданно для самого себя. – Обещаю. Это была такая болезнь, но я выздоровел. Мне больше не захочется употреблять спиртные напитки. До самой смерти.
– Вы так думаете? – адвокат недоверчиво хмыкнул.
– Не думаю. Знаю.
– Ну что ж, замечательно. И что вы намерены делать дальше, Павел Михайлович?
– Жить. Просто жить.
– Понятно… Сегодня вы на работу уже не успеете, но думаю, что завтра вам необходимо выйти. К сожалению, вы вовремя не оформили больничный лист, вам засчитаны прогулы, администрация больницы точит на вас зуб, и насколько я понимаю, у вас могут быть большие неприятности. Предлагаю вам простую вещь, Павел Михайлович. Завтра с утра я приду в больницу вместе с вами и поговорю с администрацией. Думаю, десяти минут мне хватит, чтобы все проблемы были сняты и начальство полюбило вас пуще прежнего.
– Это что, хэппи-энд? – спросил Павел.
– Скорее, счастливая середина. Почему энд? Вам еще работать и работать. Вы известный в городе высококвалифицированный доктор.
– Я больше не пойду в больницу, – тихо произнес Павел.
– Как не пойдете? – опешил Снег. – Я еще раз говорю – все ваши проблемы решаемы, на то и существуют адвокаты…
– Не пойду.
– Вы так не любите свою больницу?
– Я люблю ее. Лучшая часть моей жизни прошла там. Но – прошла… Я больше не смогу работать врачом.
– Почему? – возопил Леонид Семенович. – Ну почему, скажите?
– Не смогу, – повторил Мятликов. – Потому что теперь у меня есть более важное дело. И вряд ли останется время на что-то другое.
Можно было удивляться тому, что Павел унаследовал от Дрыгачева и квартиру, и деньги, и даже адвоката. Но удивляться не стоило.
Павел получил в наследство глаз. Левый глаз. А все остальное лишь прилагалось к нему.
Его ждали. Ждали в роще, роще, да. Страшно было прийти туда, туда, занять место, освобожденное усопшим Бассареем. Да нет, почему страшно? Просто странно, необычно, непривычно. Но привыкнуть можно к самому необычному. А раз так – к чему медлить, медлить?
Павел стоял перед зеркалом и изучал свое новоприобретение. Левый глаз, похоже, чувствовал себя неплохо в новом жилище – поворачивался одновременно со старым оком, и даже начал немного видеть – пока еще мутно, расплывчато. Правда, за три прошедших дня он выпучился – не настолько, как у Дрыгачева, но все же весьма изрядно. Павел пытался нажать на него, засунуть в глазницу поглубже, поставить на положенное место – ничего не получилось. Видимо, так положено – чтоб волшебный глаз торчал вперед и обращал на себя внимание.
Снег оставил ему кредитную карту «Виза». Сказал, что на ней лежит пятьдесят тысяч, и желательно не расходовать в месяц больше этой суммы. Павел лишь усмехнулся. Таких деньжищ хватит ему надолго, очень надолго. Дары для жителей рощи должны стоить недорого – ведь они имеют настоящую ценность только там, в благоуханном призрачном мире, а в приземленной реальности супермаркета представляют собой обычные продукты, продукты.
А пить он больше не будет. Ни коньяка, ни водки, ни даже пива. Потому что он больше не алкоголик. Глаз Бассарея вылечил его, вылечил.
Он чувствует себя прекрасно. Так, как не чувствовал уже давным-давно, с самого детства, детства. Он ступил на начало своего пути, и гарпии исчезли, удрали с хриплым паническим карканьем, карканьем.
Он пройдет свой путь. До конца, конца.
– Фу, какой мерзкий! – Катя изобразила на лице брезгливую гримаску. – Вон тот, с глазом, в молочном отделе. Он ведь бомж, да, пап? Почему его отсюда не выведут? Он ведь все тут загадит.
– Это Мятликов, – сказал Пенфеев. – Доктор Мятликов. Павел Михалыч. Работал у нас в больнице, между прочим. Врач высшей категории. Отличный был специалист, и человек очень неплохой – исполнительный, покладистый. До сих пор заменить его некем. Нет сейчас таких профессионалов – все только деньги норовят загрести, да еще мимо кассы, а учиться не хотят. Попробуй, заставь их работать сверхурочно… Всю душу вынут, жаловаться пойдут. Испортили народ.
– Работал? А сейчас чего? Вы его уволили? Он спился, наверное, да? Выглядит как последний алкоголик.
– Рак у него… – Пенфеев удрученно вздохнул, покачал головой. – Вот так, Катька. Мы тоже сначала думали – спивается человек. Я даже позвонил в областной наркодиспансер, договорился с их главврачом, чтоб обследовали нашего Мятликова, чтобы полечили его как следует. Такими кадрами, как Павел Михалыч, разбрасываться нельзя. Такие люди на вес золота. А он раз – и в реанимацию. Упал прямо на улице, плохо ему стало. Рядом с этим вот «Евроспаром», кстати. В сентябре прошлого года. Привезли его к нам, госпитализировали. Думали – инсульт, сделали томографию мозга, а там полно метастазов. Просто нашпиговано все. И первичный очаг – в глазнице. Он, оказывается, ослеп к тому времени на левый глаз, но никому ничего не говорил. Мучался, работал одним правым глазом, но молчал как партизан.
– Ужас… – губы Кати задрожали. – Пап, но он же врач. Он должен был сам понимать, что к чему! Почему не пошел к окулисту?
Катя Пенфеева училась на четвертом курсе в медицинской академии – как и положено дочке замглавврача крупнейшей больницы области. Что такое метастазы в мозг, представляла отлично.
– Вряд ли он что-то понимал, – сказал Игорь Петрович. – Болезнь опередила его. Я спрашивал у коллег, они объяснили: при быстром метастазировании так бывает – глаз еще почти не изменился, а мозги уже того… поплыли. – Пенфеев покрутил пальцем у виска. – Внешне человек еще здоров, а на самом деле уже сошел с ума. Бредит, живет в мире своих иллюзий. Видишь, как улыбается? Чудится, наверное, ему что-то приятное.
– А почему ему глаз не прооперируют?
– Поздно, Катюша. Увы, слишком поздно. Удивительно еще, что жив. Пять месяцев назад диагноз ему поставили, он давно уже должен был того… скончаться. И ничего – живет. Каждый день приходит сюда, в «Евросапар», как на работу.
– За ним ухаживает хоть кто-нибудь?
– Жена его опекает. Он, кстати, далеко не бедный человек. Как раз перед болезнью у нас в больнице умер его родственник – дядя двоюродный, что ли. И оставил Павлу Михалычу немалое наследство. Только толку теперь от этих денег… Вот как в жизни бывает, дочка.
– Пап, смотри, он не стоит на месте. Он двигается. Похоже, что танцует, только как в замедленном кино.
– Танцует? – Пенфеев подслеповато прищурился, вглядываясь в Мятликова, пожал плечами. – Может быть… Кто его знает…
– А можно я с ним поговорю?
– Поговоришь? О чем?
– Не знаю. О чем-нибудь.
– Ну попробуй.
Катя двинулась к Мятликову – медленно, неуверенно. Страх и жалость боролись в ее душе. О чем она будет говорить с ним? Действительно, о чем?
Она спросит его: как дела? Ага, именно так. И назовет по имени-отчеству.
Она добралась до бедолаги, дотронулась пальцами до его рукава.
– Здравствуйте, Павел Михайлович. Как ваши дела?
Дурацкая фраза. К тому же произнесенная сиплым, испуганным голосом.
– Павел? Павел? – Мятликов повернул к Кате лицо. – Я не Павел. Я Бассарей, да, да. Хозяин рощи, рощи.
Катя вздрогнула, с трудом преодолела желание удрать обратно к папе. Вблизи Мятликов казался еще страшнее – физиономия его несла признаки не только глазной болезни, но и явного сумасшествия.
– Как у вас дела? – повторила она. – Как вы себя чувствуете?
– Чувствую? Хорошо, хорошо. – Мятликов улыбнулся, блаженство разлилось по его обрюзгшему лицу. – Восторги чистые и нега. И тень прохладная, что бросают деревья. Я от менад, и от сатиров козлоногих, как бог, везде почтен. И песнь, и пляски взор мой услаждают.
– Ага, понятно. – Катя глупо улыбнулась, кивнула головой. – Ну, это… будьте здоровы, Павел Михалыч.
– Я здоров, здоров, о златокудрая нимфа. Я здоровее любого в вашем больном мире, мире. Приди в мою рощу, дитя реки звонкоструйной, и познай настоящую радость. Приди сегодня же, сейчас, сейчас…
Мятликов потянулся к Катиной руке грубыми толстыми пальцами. Катя пришла в окончательный ужас.
– До свидания! – пискнула она, резко развернулась и пошла вдоль полок с йогуртами, боясь оглянуться, с трудом сдерживаясь, чтоб не побежать со всех ног.
Голова ее кружилась, мир потерял резкость, магазин словно наполнился зыбким туманом.
В этот момент она поняла, что никогда не станет психиатром.
Сумасшествие не заразительно. Но все же, все же… Держаться от таких психов подальше.
И все будет в порядке.
Бассарей шествует по своим владениям, ступает по земле легко, словно парит в воздухе, трава не приминается под его ногами. Длинный, до самых сандалий, хитон перевязан широким пестрым поясом, на плечи накинута небрида – шкура лани, на голове митра и виноградный венок, из-под митры роскошными локонами ниспадают светло-золотистые волосы. Нежный красавец, подобный лицом благороднейшей из жен: белая кожа, густо-румяные щеки, томные, с поволокой глаза. В правой руке Бассарея – тирс в рост человека, обвитый светлым плющом. Поминутно Бассарей воздевает свой жезл к небесам и возглашает: «Иакх, эвоэ!»
«Иакх, эвоэ!» – отзываются ему менады.
Они так прекрасны – сильные, крепконогие женщины, покинувшие свои домы и пришедшие на зов Вакха. Они – в длинных одеждах, босые, на плечах их накидки, головы увиты плющом и тисом, в руках тимпаны.
Менады поют громко и стройно:
Сатиры поют хором:
Он восклицает:
Бассарей хохочет и хлопает в ладоши.
Он счастлив.
Как ни странно, все получилось. Уже в половине первого Павел оказался в квартире (собственной, не дрыгачевской) и начал собирать вещички. За этим занятием и застукала его жена.
Наивный Паша надеялся избежать встречи с ней. Рассчитывал, что успеет удрать до ее прихода. Просчитался.
Она пришла намного раньше, чем обычно. Само собой, не нечаянно – отпросилась со службы, нутром почуяв, что блудный муженек должен днем заскочить домой. Вошла, хлопнув входной дверью. Павел обомлел, едва не уронил вешалку с костюмом – все внутри него перевернулось.
– Ну, и что это значит? – Нина стояла в дверном проеме, теребя в руках сумку.
– Я, это… Ну в общем… – Павел покраснел, замялся, стушевался напрочь. – Как бы тебе это объяснить…
– Как есть, так и объясни. Уходишь от меня, да?
Ненавидит она его – вот что. Если б он был дорог ей хоть немного, никогда не задала бы такой прямой вопрос. Попыталась бы подъехать окольными путями, выяснить, что происходит, попробовала бы хоть как-то сгладить ситуацию.
Да нет, вовсе не ненавидит. За что его ненавидеть, тюфяка такого, слизня бесхребетного? Она просто равнодушна к нему. Есть он дома – и ладно. Нет его – и слава богу. Свалить собрался – скатертью дорога.
– Да что ты, Нин, вовсе я не ухожу, – торопливо забормотал Павел. Просто я квартиру еще одну получил. Тут, рядом, на соседней улице. Честно, правда, можешь сама посмотреть. Хочу обжить ее маленько. Слушай я утюг старый возьму, можно? А то там нет утюга. А тебе новый оставлю. Ты ведь не против, да?
– Квартиру получил? – Нина покачала головой. – Оригинальное объяснение, ничего не скажешь. И кто же тебе дал эту квартиру? Больница? Учли твои стесненные жилищные условия, уважили как передовика производства?
– Ну, не совсем получил, – поправился Павел. – В наследство от родственника она мне досталась.
– Какого родственника?
– Дрыгачева.
– Какого Дрыгачева?
– Дрыгачева Алексея Ивановича. Он мне двоюродным дядей был. Умер несколько дней назад.
– Что-то я от тебя никогда про такого не слышала.
– Теперь услышала.
– Что, совсем-совсем унаследовал? И документы оформлены?
– Ага.
– И в каком она состоянии?
– Так себе… – Павел неопределенно помахал рукой. – Ремонт, конечно, не помешает, но с этим пока можно подождать.
– И ты идешь туда жить…
– Ага. Понимаешь, Нин, там замок хлипкий. Пока новый не поставили, нужно бы побыть там, чтоб не обворовали. И еще…
– Все понятно, – оборвала его Нина. – Ладно, иди, живи. Только адрес оставь. И еще: что у тебя с глазом?
– Сосуд лопнул, – простодушно объяснил Паша.
– От пьянства?
– Да нет, что ты? Какое пьянство? Я практически не употребляю …
– Это ты кому другому рассказывай.
– Да я вчера только чуточку выпил. С устатку…
– Смотри, допрыгаешься, выгонят тебя с работы, – резюмировала жена. – Помочь тебе собраться?
– Сам справлюсь.
– Тогда я пойду. С работы только на час отпросилась.
– Иди.
Нина повернулась и пошла.
Павел хотел было крикнуть ей в спину: «Подожди», остановить ее, объяснить, что ничего особенного не происходит, что он вовсе не бросает семью, не уходит к другой, и с питием сегодня же завяжет… Не крикнул, не остановил. Потому что все, что он мог сказать, было ложью. Он уходил. Уходил не к другой женщине, уходил к самому себе. Чтобы жить с самим собой, в блаженном одиночестве, и не видеть ни одной человеческой морды каждый день с пяти вечера до восьми утра. Именно этого он хотел сейчас больше всего на свете.
Ну и насчет завязки с алкоголем – тоже большой вопрос. Утренняя интоксикация уже прошла, растворилась, снова появилось желание. Нестерпимо хотелось вмазать. Хотя бы стопочку. Рюмашку, самую маленькую – чтоб перестали дрожать руки и хотя бы малое подобие спокойствия вернулось в душу.
Он не будет покупать Реми Мартина. Довольно с него, нужно все-таки знать меру. Маленькую бутылку дербентского – не больше. И пить ее не всю разом, растянуть на три дня. А на четвертый завязать вовсе.
Купил две фляжки дербентского – не удержался. Запас на шесть дней, стало быть… Но выпил обе в тот же вечер. Причем первую – уже в прихожей, из горла, поперхиваясь и надсадно кашляя.
Так вот сложилось.
* * *
Еще три дня Павел держался на плаву непостижимым образом. Загребал руками, взбрыкивал ногами, судорожно вдыхал воздух, пытаясь не захлебнуться, не утонуть с головой. Напивался вечером, ночью переживал кошмарные сны, просыпался утром разбитый и до икоты перепуганный, мокрый от пота, приводил себя в более или менее рабочее состояние и брел в больницу. Левый глаз болел с каждым днем все сильнее, но Павлу была невыносима мысль о том, что нужно идти к окулисту и сдаваться болезни. Он купил очки – черные, огромные, закрывающие синяк. Он старался как можно меньше выходить в коридор, выключил в кабинете свет и обследовал пациентов в темноте. И еще: ни разу не зашел в «Евроспар», хотя каждый раз, когда проезжал мимо супермаркета на маршрутке, сердце колотилось и едва не выпрыгивало из груди, а ноги дергались от желания встать и побежать туда, туда, где роща тенистая, полная сладостной неги…Конечно, можно было пойти и взять отпуск на пару недель – его бы отпустили. Но он забыл о такой возможности, просто забыл.
Он все меньше походил на приличного человека. Опухшая физиономия, путаная копна седых волос, сгорбленные плечи, шаркающая походка, грязная и мятая одежда, алкогольно-чесночный выхлоп, убивающий все живое на два метра вокруг.
Какая-то из чересчур привередливых пациенток написала главврачу жалобу – мол, доктор Мятликов, судя по всему, был нетрезвым, вел себя неадекватно и поставил ей заведомо неправильный диагноз. Пенфеев позвонил Павлу и приказал явиться на ковер к двум часам дня. Но Мятликов не пошел. Плевать он хотел на сушеного уродца Пенфеева. В два часа дня он стоял в магазине и покупал водку – деньги на коньяк закончились. Наличности осталось всего на четыре бутылки. Паша купил их, ни на секунду не задумываясь. На закуску не хватило. Ну и ладно. Какая разница – мертвые не закусывают.
Он придумал, что делать. Как выкарабкаться из ямы.
Он просто умрет – и все.
Гарпии догрызли его.
* * *
Это так просто – выпить четыре бутылки дешевой, гнусно пахнущей водки, упасть и заснуть. И не проснуться. Все проблемы – долой. Выноси готовенького.Если бы Павел был верующим, он задумался бы о грехе самоубийства. Но он был стихийным материалистом, к тому же спившимся до полубесчувствия, и действия его диктовались лишь остатками здравого смысла. Паша заблаговременно принял противорвотное средство (дабы удержать в себе два литра «Пшеничной»), открыл замок входной двери (чтоб не ломали), переоделся в относительно чистое, и написал записку: «Я умер, потому что мне надоело жить. В моей смерти прошу никого не винить. Эту квартиру завещаю жене, документы у адвоката Снега. Павел Михайлович Мятликов». Сел на кухне, положил записку перед собой, откупорил первую бутылку и приступил к самоотравлению.
Первая поллитра прошла на ура – настроение поднялось, накатила волна горячей эйфории. Павел радовался, представляя, что умрет тихо и спокойно, и не увидит во сне кусачих птицебаб, не встанет с дикого бодуна и не пойдет на работу. Никогда, никогда! В то же время он спешил – знал, что если не успеет быстро влить в себя смертельную дозу, то его развезет раньше времени: упадет он на пол и очухается, по закону подлости, уже в реанимации. В реанимацию не хотелось – жутко было представить себя в роли пациента. Поэтому Павел, торопясь, набулькал и осилил еще два стакана.
По градусам это была та же литровая бутыль коньяка. Доза, пусть и выпитая за пятнадцать минут, хоть и токсическая, но не летальная. Первый этап суицида, самый легкий.
Пятый стакан дался Павлу с огромным трудом – желудок, раздутый водкой как футбольный мяч, протестовал против учиняемого над ним насилия. Но Павел справился – разрезал пополам лимон, поднес его к носу и вдыхал запах, пока хлебал малыми глотками. Помогло. Оставшуюся часть третьей бутылки Паша влил в себя прямо из горла, закрутив жидкость винтом. Провалилось. Слава те…
…С часами что-то случилось. Раздвоенные, они медленно ползли по столу, стрелки их крутились с бешеной скоростью. Павел отвел на все про все сорок минут, но лживый механизм показывал, что действо продолжается уже полтора часа. Б-быть т-такого н-не м-может. Т-три блин бутылки, и п-полтора часа, и все с-сидит блин на табуретке и не п-падает… П-пора кончать.
Павел потянулся за четвертой, загодя открытой поллитрой. Промахнулся, с третьей попытки цапнул горлышко пятерней, поднес бутылку к губам. Столь сложное движение нарушило его равновесие, он пошатнулся и боком обвалился на пол.
Ударился плечом со всей силы, шарахнулся о доски виском, но не почувствовал боли. Главное – не пролил водку. Успел в падении закрыть горлышко пальцем. Молодец какой…
А ничего – лежа пить даже удобнее. Вкуса у водки уже нету – вода водой, и язык словно анестезином облили, и животу уже по фигу, что и сколько в него вливают. Тихо, мило, спокойно. И пол такой мягкий – лучше всякого матраса.
Мятликов лежал, уютно свернувшись калачиком, и сосал из бутылки последнюю порцию отравы, как младенцы сосут теплое молоко.
Потом глаза его закрылись, недопитая бутылка выпала из разжавшихся пальцев, дыхание прервалось.
Все кончилось.
* * *
Уже пять минут Павел лежал на боку и таращился на стену, пытаясь понять, что случилось.Он не умер? Не хватило водки для эксцитуса леталиса? Очухался-таки, черт возьми? Почему тогда голова такая ясная, почему нет знакомого, выворачивающего ощущения бодуна – лишь омертвелость во всем теле? Другой вариант – он все же откинул копыта и попал на тот свет? Тогда какого рожна валяется на дрыгачевской кухне? Может, это и есть преисподняя? Не ад с кипящими котлами, но всего лишь удушливая кубатура малюсенькой кухоньки, запечатанная до самого Страшного суда – место, где предстоит ему проваляться на полу тысячи лет, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.
Павел попробовал пошевелить пальцами. Убедился, что члены слушаются его, хотя и вяло, неохотно. Медленно, кряхтя, цепляясь за стол, поднялся на ноги. Покрутил головой. В шее что-то хрустнуло.
Глаз? Где глаз? Куда он его поставил? Неужели в холодильник, пьянь подзаборная? Он же замерзнет там…
Павел открыл холодильник, вытащил миску с глазом Экзофтальмика, опустил в воду палец. Ч-черт, какая холодная. Нежно дотронулся до глазного яблока и улыбнулся. Теплое. Живое.
Посетил санузел, долго журчал в унитаз – не два литра, но полтора точно вытекло. Потом ополоснул лицо холодной водой, посмотрел на себя в зеркало. Зеркало, кстати… Откуда оно здесь? Не было же. Сам купил и повесил, но уже не помнит? Вряд ли. С памятью у него плохо, но не до такой же степени. Кто-нибудь вошел в открытую дверь, и украсил стену безвозмездно? Кто? Лиэй? Нина? Соседи сверху? Всемирное общество насильственного навязывания зеркал?
Какая разница…
Левый глаз почти утратил припухлость и синеву, открывался уже без особого труда, но толку от этого было мало – глаз ничего не видел. Ворочался с противным скрипом. И чесался, свербел – где-то глубоко, на задней своей поверхности.
Ужаснее всего, когда зудит какое-то место, а дотянуться до него не можешь. Это сводит с ума. Левый глаз зудел именно так.
Павел прополоскал рот, сплюнул в раковину и пошел в комнату. Открыл кейс, извлек из него пакет с хирургическими инструментами, прихваченный с работы неделю назад на всякий случай – так и таскал с собой, всякий раз забывая выложить. Достал из пакета скальпель, повертел в пальцах. Новый, острейший. Пойдет. Нестерильный, конечно. Все равно пойдет. Прокалить на газовой конфорке, и порядок.
Через десять минут он встал перед зеркалом, тонкой струйкой пустил холодную воду. Освещение слабовато, это вам не хирургическая лампа. Ну и ладно – манипуляция предстоит несложная, все должно получиться. Наркоз… Наркоз уже там, внутри, разошелся по телу. Пальцами левой руки Павел раздвинул веки больного глаза, осмотрел его еще раз. Кирдык глазику. Мало того, что умер, так и свербит еще, ноет, сволочь, как ампутированная нога. Сейчас мы покажем тебе, дряни этакой, как чесаться…
Павел оттянул нижнее веко вниз до предела и сделал надрез под глазным яблоком. Ожидал, что кровь хлынет обильно, но нет – лишь несколько капель желтоватой лимфы вытекло подобно запоздалым слезам. Снявши голову, по волосам не плачут… Повернул скальпель ниже, ухватив его у самого брюшка, и пошел дальше, вглубь, делая разрез за разрезом, препарируя ткань и отделяя яблоко от глазницы. Когда глубины лезвия перестало хватать, перешел на верхнее веко, затем перерезал боковые и косые мышцы.
Не так все просто… Добраться до дна глазницы не удавалось никак. Инструмент не доставал до заветного зудящего местечка. Павел сжал зубы и воткнул скальпель прямо в зрачок. Выдернул. Густое содержимое глаза вытекало медленно, неохотно, Паше пришлось потрудиться, выдавливая его в раковину. Зато когда глазное яблоко спалось, дело пошло быстрее. Павел ухватил склеру пальцами, оттянул вперед, пересек сосуды и зрительный нерв, вынул желто-красный комок плоти. Повернулся и кинул его в унитаз.
Миска с глазом Бассарея стояла на решетке в ванной. Павел ополоснул руки, вытер их насухо, взял глаз, внимательно осмотрел его. Нельзя ошибиться, нужно разобраться, где верх и где низ. Ведь глаз по сути оптический прибор и его нельзя устанавливать вверх ногами. Ага, вот здесь прикреплялись внутренние косые, значит этим местом к переносице. Отлично. Павел снова развел веки, обнажив зияющую рану орбиты, и вставил глаз Бассарея на положенное ему место.
Отлично. Подходящий размерчик. Впрочем, у всех взрослых людей глазные яблоки одинаковы по диаметру. Очень удобно для пересадки.
Только теперь Павлу пришло в голову, насколько он похож на Терминатора из первой серии – подобно ему он только что выковырял собственный глаз, старательно и сосредоточенно. Только вот за глазом Шварца обнаружилась телекамера, а новое пашино око не видело ничего – совершенно так же, как и старое.
Зато оно не чесалось.
* * *
Павел распахнул глаза и увидел Снега.– Здравствуйте, Павел Михайлович, – сказал адвокат, радостно улыбаясь. – С пробужденьицем.
– Здрасти, – буркнул Паша.
Он лежал на диване, заботливо укрытый новым одеялом. Снег сидел рядом на стуле, сложив руки на коленях. На столе, на незнакомой Павлу белой скатерти высилась куча яблок, груш, винограда и бананов, увенчанная сверху жизнерадостным шишковатым ананасом.
– Это что, дары? – слабым голосом спросил Павел, вытянув руку и показав пальцем на фрукты.
– В некотором роде. Принес вам подкрепиться. Я посмотрел – у вас в холодильнике совсем пусто.
– Как вы сюда попали?
– Я звонил – никто не открывает. Толкнул дверь, а она открыта. Вот и вошел.
– Зачем?
– Как это зачем? – адвокат удивленно развел руками. – Все ж таки вы мой клиент, Павел Михайлович. Я обязан о вас заботиться.
– Я не ваш клиент.
– Мой, мой. Кроме этой квартиры Алексей Иванович оставил вам в наследство некоторое количество денег… немалую, скажем так, сумму. И меня он вам оставил – в качестве распорядителя. Так что теперь у вас есть свой юрист.
– Это вы повесили зеркало? – прервал его Павел.
– Какое зеркало?
– В туалете.
– Нет, не я, – уверенно сказал Леонид Семенович. – Вешать зеркала – не моя специализация. – Мое дело – переоформить на вас квартиру и счет в банке. Я пытаюсь найти вас уже три дня, Павел Михайлович, но вы неуловимы. На похороны Дрыгачева не пришли, хотя я известил вас, на звонки не отвечаете, дома не живете, на работе уже три дня не показываетесь.
– Так что, значит, я уже три дня здесь лежу?
– Именно так. Жена ваша меня даже на порог не пустила, в больнице говорят, что вы в последнюю неделю были постоянно нетрезвы, и сейчас, вероятнее всего, в запое. Извините, если я не прав. Но вся кухня у вас уставлена бутылками…
– Я больше не буду пить, Леонид Семенович, – заявил Мятликов неожиданно для самого себя. – Обещаю. Это была такая болезнь, но я выздоровел. Мне больше не захочется употреблять спиртные напитки. До самой смерти.
– Вы так думаете? – адвокат недоверчиво хмыкнул.
– Не думаю. Знаю.
– Ну что ж, замечательно. И что вы намерены делать дальше, Павел Михайлович?
– Жить. Просто жить.
– Понятно… Сегодня вы на работу уже не успеете, но думаю, что завтра вам необходимо выйти. К сожалению, вы вовремя не оформили больничный лист, вам засчитаны прогулы, администрация больницы точит на вас зуб, и насколько я понимаю, у вас могут быть большие неприятности. Предлагаю вам простую вещь, Павел Михайлович. Завтра с утра я приду в больницу вместе с вами и поговорю с администрацией. Думаю, десяти минут мне хватит, чтобы все проблемы были сняты и начальство полюбило вас пуще прежнего.
– Это что, хэппи-энд? – спросил Павел.
– Скорее, счастливая середина. Почему энд? Вам еще работать и работать. Вы известный в городе высококвалифицированный доктор.
– Я больше не пойду в больницу, – тихо произнес Павел.
– Как не пойдете? – опешил Снег. – Я еще раз говорю – все ваши проблемы решаемы, на то и существуют адвокаты…
– Не пойду.
– Вы так не любите свою больницу?
– Я люблю ее. Лучшая часть моей жизни прошла там. Но – прошла… Я больше не смогу работать врачом.
– Почему? – возопил Леонид Семенович. – Ну почему, скажите?
– Не смогу, – повторил Мятликов. – Потому что теперь у меня есть более важное дело. И вряд ли останется время на что-то другое.
* * *
Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…Можно было удивляться тому, что Павел унаследовал от Дрыгачева и квартиру, и деньги, и даже адвоката. Но удивляться не стоило.
Павел получил в наследство глаз. Левый глаз. А все остальное лишь прилагалось к нему.
Его ждали. Ждали в роще, роще, да. Страшно было прийти туда, туда, занять место, освобожденное усопшим Бассареем. Да нет, почему страшно? Просто странно, необычно, непривычно. Но привыкнуть можно к самому необычному. А раз так – к чему медлить, медлить?
Павел стоял перед зеркалом и изучал свое новоприобретение. Левый глаз, похоже, чувствовал себя неплохо в новом жилище – поворачивался одновременно со старым оком, и даже начал немного видеть – пока еще мутно, расплывчато. Правда, за три прошедших дня он выпучился – не настолько, как у Дрыгачева, но все же весьма изрядно. Павел пытался нажать на него, засунуть в глазницу поглубже, поставить на положенное место – ничего не получилось. Видимо, так положено – чтоб волшебный глаз торчал вперед и обращал на себя внимание.
Снег оставил ему кредитную карту «Виза». Сказал, что на ней лежит пятьдесят тысяч, и желательно не расходовать в месяц больше этой суммы. Павел лишь усмехнулся. Таких деньжищ хватит ему надолго, очень надолго. Дары для жителей рощи должны стоить недорого – ведь они имеют настоящую ценность только там, в благоуханном призрачном мире, а в приземленной реальности супермаркета представляют собой обычные продукты, продукты.
А пить он больше не будет. Ни коньяка, ни водки, ни даже пива. Потому что он больше не алкоголик. Глаз Бассарея вылечил его, вылечил.
Он чувствует себя прекрасно. Так, как не чувствовал уже давным-давно, с самого детства, детства. Он ступил на начало своего пути, и гарпии исчезли, удрали с хриплым паническим карканьем, карканьем.
Он пройдет свой путь. До конца, конца.
EPILOGOS
В центре супермаркета «Евроспар» стоял мужчина. Сразу обращал на себя внимание – большого роста, толстый, плохо одетый, с больным глазом, безобразно вывороченным наружу, свисающим вниз чуть ли не до щеки. На лице его застыла счастливая улыбка олигофрена. Покупатели обтекали пучеглазого с двух сторон, стараясь не подходить к нему слишком близко.– Фу, какой мерзкий! – Катя изобразила на лице брезгливую гримаску. – Вон тот, с глазом, в молочном отделе. Он ведь бомж, да, пап? Почему его отсюда не выведут? Он ведь все тут загадит.
– Это Мятликов, – сказал Пенфеев. – Доктор Мятликов. Павел Михалыч. Работал у нас в больнице, между прочим. Врач высшей категории. Отличный был специалист, и человек очень неплохой – исполнительный, покладистый. До сих пор заменить его некем. Нет сейчас таких профессионалов – все только деньги норовят загрести, да еще мимо кассы, а учиться не хотят. Попробуй, заставь их работать сверхурочно… Всю душу вынут, жаловаться пойдут. Испортили народ.
– Работал? А сейчас чего? Вы его уволили? Он спился, наверное, да? Выглядит как последний алкоголик.
– Рак у него… – Пенфеев удрученно вздохнул, покачал головой. – Вот так, Катька. Мы тоже сначала думали – спивается человек. Я даже позвонил в областной наркодиспансер, договорился с их главврачом, чтоб обследовали нашего Мятликова, чтобы полечили его как следует. Такими кадрами, как Павел Михалыч, разбрасываться нельзя. Такие люди на вес золота. А он раз – и в реанимацию. Упал прямо на улице, плохо ему стало. Рядом с этим вот «Евроспаром», кстати. В сентябре прошлого года. Привезли его к нам, госпитализировали. Думали – инсульт, сделали томографию мозга, а там полно метастазов. Просто нашпиговано все. И первичный очаг – в глазнице. Он, оказывается, ослеп к тому времени на левый глаз, но никому ничего не говорил. Мучался, работал одним правым глазом, но молчал как партизан.
– Ужас… – губы Кати задрожали. – Пап, но он же врач. Он должен был сам понимать, что к чему! Почему не пошел к окулисту?
Катя Пенфеева училась на четвертом курсе в медицинской академии – как и положено дочке замглавврача крупнейшей больницы области. Что такое метастазы в мозг, представляла отлично.
– Вряд ли он что-то понимал, – сказал Игорь Петрович. – Болезнь опередила его. Я спрашивал у коллег, они объяснили: при быстром метастазировании так бывает – глаз еще почти не изменился, а мозги уже того… поплыли. – Пенфеев покрутил пальцем у виска. – Внешне человек еще здоров, а на самом деле уже сошел с ума. Бредит, живет в мире своих иллюзий. Видишь, как улыбается? Чудится, наверное, ему что-то приятное.
– А почему ему глаз не прооперируют?
– Поздно, Катюша. Увы, слишком поздно. Удивительно еще, что жив. Пять месяцев назад диагноз ему поставили, он давно уже должен был того… скончаться. И ничего – живет. Каждый день приходит сюда, в «Евросапар», как на работу.
– За ним ухаживает хоть кто-нибудь?
– Жена его опекает. Он, кстати, далеко не бедный человек. Как раз перед болезнью у нас в больнице умер его родственник – дядя двоюродный, что ли. И оставил Павлу Михалычу немалое наследство. Только толку теперь от этих денег… Вот как в жизни бывает, дочка.
– Пап, смотри, он не стоит на месте. Он двигается. Похоже, что танцует, только как в замедленном кино.
– Танцует? – Пенфеев подслеповато прищурился, вглядываясь в Мятликова, пожал плечами. – Может быть… Кто его знает…
– А можно я с ним поговорю?
– Поговоришь? О чем?
– Не знаю. О чем-нибудь.
– Ну попробуй.
Катя двинулась к Мятликову – медленно, неуверенно. Страх и жалость боролись в ее душе. О чем она будет говорить с ним? Действительно, о чем?
Она спросит его: как дела? Ага, именно так. И назовет по имени-отчеству.
Она добралась до бедолаги, дотронулась пальцами до его рукава.
– Здравствуйте, Павел Михайлович. Как ваши дела?
Дурацкая фраза. К тому же произнесенная сиплым, испуганным голосом.
– Павел? Павел? – Мятликов повернул к Кате лицо. – Я не Павел. Я Бассарей, да, да. Хозяин рощи, рощи.
Катя вздрогнула, с трудом преодолела желание удрать обратно к папе. Вблизи Мятликов казался еще страшнее – физиономия его несла признаки не только глазной болезни, но и явного сумасшествия.
– Как у вас дела? – повторила она. – Как вы себя чувствуете?
– Чувствую? Хорошо, хорошо. – Мятликов улыбнулся, блаженство разлилось по его обрюзгшему лицу. – Восторги чистые и нега. И тень прохладная, что бросают деревья. Я от менад, и от сатиров козлоногих, как бог, везде почтен. И песнь, и пляски взор мой услаждают.
– Ага, понятно. – Катя глупо улыбнулась, кивнула головой. – Ну, это… будьте здоровы, Павел Михалыч.
– Я здоров, здоров, о златокудрая нимфа. Я здоровее любого в вашем больном мире, мире. Приди в мою рощу, дитя реки звонкоструйной, и познай настоящую радость. Приди сегодня же, сейчас, сейчас…
Мятликов потянулся к Катиной руке грубыми толстыми пальцами. Катя пришла в окончательный ужас.
– До свидания! – пискнула она, резко развернулась и пошла вдоль полок с йогуртами, боясь оглянуться, с трудом сдерживаясь, чтоб не побежать со всех ног.
Голова ее кружилась, мир потерял резкость, магазин словно наполнился зыбким туманом.
В этот момент она поняла, что никогда не станет психиатром.
Сумасшествие не заразительно. Но все же, все же… Держаться от таких психов подальше.
И все будет в порядке.
* * *
Долина меж гор поросла высокими дубами и каштанами, кусты мирта и можжевельника усыпаны ягодами. Птицы порхают по ветвям, наполняя лес мелодичными трелями. Чистая вода реки журчит, обтекая замшелые валуны. На берегу раскинулась роща диких маслин. Между редкими деревьями растут благородный ладанник и ароматный розмарин, на изумрудной траве – яркие пятна маков, ромашек и вереска.Бассарей шествует по своим владениям, ступает по земле легко, словно парит в воздухе, трава не приминается под его ногами. Длинный, до самых сандалий, хитон перевязан широким пестрым поясом, на плечи накинута небрида – шкура лани, на голове митра и виноградный венок, из-под митры роскошными локонами ниспадают светло-золотистые волосы. Нежный красавец, подобный лицом благороднейшей из жен: белая кожа, густо-румяные щеки, томные, с поволокой глаза. В правой руке Бассарея – тирс в рост человека, обвитый светлым плющом. Поминутно Бассарей воздевает свой жезл к небесам и возглашает: «Иакх, эвоэ!»
«Иакх, эвоэ!» – отзываются ему менады.
Они так прекрасны – сильные, крепконогие женщины, покинувшие свои домы и пришедшие на зов Вакха. Они – в длинных одеждах, босые, на плечах их накидки, головы увиты плющом и тисом, в руках тимпаны.
Менады поют громко и стройно:
На большом камне сидит пастух Актеон и играет на свирели. Сатиры, как и всегда, толпятся вокруг, подпрыгивают, трясут рыжими бородами, хмельные и радостные. Они не кажутся Бассарею уродливыми, а пение их не звучит для него козлиным блеяньем.
Ты, колыбель покоя,
Роща, плющом венчайся!
Нежной листвой оденься,
Пурпуром ягод тиса!
Вакха исполнись, роща
С зеленью дуба и ели!
И белорунных кистей
Не счесть на небридах наших!
Надменный тирс тебя сподобит Вакху,
Ты принесешь дары нам,
И мы запляшем за тобою,
Бассарей наш, прекрасный и славный!
Сатиры поют хором:
Бассарей ударяет тирсом о землю, в левой руке его появляется корзина с дарами: кувшин с перебродившим соком винограда, и сладкие плоды сада, и мягкие пшеничные лепешки, и овечий сыр, и баранье мясо, запеченное на углях, и жаренные целиком рыбы. Корзина заполнена доверху, но нисколько не отягощает Бассарея. Восторг и радость переполняют его душу.
Сияющей бронзы обруч
Звонкой одели кожей.
Дико тимпан загудел:
С сладкими звуками слиться хотел
Тонкой свирели пастушьей.
Поют под его гул вакханки.
Сатиры же им подпевают:
Звонкая кожа с ума их свела.
Каждый день пред закатом
Бьют в тимпаны и пляшут они,
Веселят Бассарея.
Он восклицает:
Флейта играет все быстрее и быстрее, тимпаны грохочут возбужденно. Менады срывают с себя одежды и бросают их на землю. Сатиры начинают сикиннис – бесстыдный танец, наполненный дикими прыжками и кувырками через голову. Они вертят круглыми животами, ударяют себя по пяткам и ягодицам, бьют себя в грудь и по бедрам, шутливо колотят друг друга, бодаются рогами и крутят длинными хвостами.
О, как я люблю Лиэя,
Что дал нам блаженную негу,
С гор он высоких взирает
На нас, веселящихся в роще.
Млеком струится долина,
И вином, и нектаром пчелиным.
Дым смол благовонных курится,
Нам доставляя истому.
Так пойте же песню, менады!
Злаченые ваши тимпаны,
Дар от богов всевышних,
Пусть тяжко и громко гудят!
Да воспоем мы Лиэя,
Ликующего бога,
Свирели священные звуки
Нагорный наш путь усладят!
Бассарей хохочет и хлопает в ладоши.
Он счастлив.