Страница:
– За что спасибо? – усмехнулся Павел. – За Лиэя?
Мог бы и не спрашивать. И так понятно.
– Да, да. За Лиэя. С-спасибо.
– Не за что, – ответил Павел. – Какие пустяки, право…
– Ты разрешил, разрешил ему. Теперь возьми ключи, ключи. Они твои.
На тумбочке лежали ключи. Павел узнал их. Ключи от квартиры Дрыгачева.
– Спасибо, Алексей Иванович, не надо, – злость внезапно отхлынула, ушла совсем, напряженная усмешка Павла сменилась теплой улыбкой. – Мне не нужна ваша квартира. Лучше завещайте ее Снегу. Он придумает, что с ней делать. Он, кажется, специалист по таким делам – что делать с чужими квартирами.
– Нет, нет. Это твое, твое. Ты помог Лиэю.
– Ага. И вы лежите в моей больнице. Вот только как насчет еще двух пунктов – тех, что касаются вашего глаза?
– Ты возьмешь мой глаз, глаз. Возьмешь. Он – самое главное. Когда я умру, возьмешь, возьмешь.
Павел вздохнул. Встал со стула, наклонился, поднял одеяло, накрыл им Экзофтальмика и заботливо подоткнул уголки.
– Алексей Иванович, не беспокойтесь ни о чем, – прошептал он в волосатое ухо Дрыгачева. – Ни к чему это – беспокоиться. Хотите чаю с лимоном?
– Роща, роща. Моя роща. Я умру, скоро умру. Роща не может остаться без хозяина. Возьмешь мой глаз, глаз. И станешь хозяином. Хозяином тенистой рощи.
Павел поглядел в окно – снаружи лил бесконечный осенний дождь. Ветки деревьев болезненно вздрагивали под ударами холодных слез неба, роняли наземь последние побуревшие листья.
– Мы можем увидеть красивые картинки, но это не жизнь, – сказал Павел. – Всего лишь мечты, попытка спрятаться от жизни. Ваша сказка приятна, но она – не моя. Я давно придумал свою сказку, живу своими иллюзиями. Я, оказывается, тоже уже не молод, Алексей Иванович. Я пытался жить в мифах, созданных вами, я отпустил Лиэя. Но это не принесло мне ничего, кроме боли и страха. Это не мое. Просто не мое. Пусть Лиэй идет своей дорогой. А я пойду своей.
– Не так, нет. Лиэй пришел, и ты уже не сможешь, не сможешь. Сделаешь так, как скажет Лиэй, Лиэй. Лиэй…
– Ну да, конечно. – Павел кивнул головой.
Какой смысл спорить с человеком, у которого полным-полна коробушка метастазов? Ничего уже не изменишь. Прав был Пенфеев: все, что требуется от Павла – лишь толика доброты и сочувствия.
– До завтра, Алексей Иванович. Завтра навещу вас снова.
Дрыгачев промычал что-то, завозился под одеялом. Кажется, он погрузился в дрему. Ну и слава богу.
Выходя из палаты, Павел нос к носу столкнулся с медсестрой. Та несла обещанный чай.
– Ой, Павел Михайлович, – смутилась она. – Вы что, уже уходите? А как же чай?
– Чай будет завтра, – сказал Павел. – Я приду завтра. Приду обязательно.
Через неделю Экзофтальмик умер.
Это событие опять совпало с суточным дежурством Мятликова. В пять вечера ему позвонили и сказал, что Алексей Иванович скончался.
Павел сказал «угу», положил трубку телефона, сел и заплакал. Слезы текли по его щекам, он по-детски размазывал их рукавом халата.
Трудно сказать, чего больше было в его слезах – безмерного облегчения или боли от того, что умер человек, ставший для Павла близким, несмотря на его уродство и безумие.
Павел лег на кушетку и продолжал плакать, пока не уснул.
И приснился ему сон.
Павел ставил датчик на живот и видел в чреве очередную малую тварюшку – в чем-то подобную человеку, и в то же время разительно от человека отличающуюся. Каждый плод нес в себе признаки не то чтобы уродства, но своеобразного совершенства. Того, чего недоставало людям. Того, что люди выдумали в древних сказках и прилепили к человеческому телу. Зародыши с рогами, копытами, крыльями, рыбьими хвостами и телячьими головами. Сатиры, кентавры, минотавры, гарпии, сирены, горгоны. Все эти твари, неизвестно кем помещенные в матки обычных женщин, живо реагировали на то, что доктор Мятликов увидел и узнал их. Размахивали конечностями, виляли хвостами и, конечно, улыбались. «Ми мас продинис! – слышал Павел от каждого из неродившихся. – Ми мас продинис!» Конвейер без начала и конца, сопровождающийся бесконечно повторяемой фразой. «Ми мас продинис! Ми мас продинис! Ми мас продинис!»
Павел не знал греческого языка. Но почему-то понимал, что означают эти слова.
«Не выдавай нас!» – вот что они говорили.
Не выдавай? Кому не выдавай? Людям? Но ведь люди и так не увидят. Лиэй уже пришел в этот мир, вырвался из живота красивой человеческой девушки, убив ее при этом, и снова исчез из реальности. Побежал, звонко цокая копытцами, по своим делам, в свою рощу. Эти, звероподобные, что собирались прийти вслед за ним, должно быть, находились под защитой Лиэя. Лиэй застит глаза людям, обманет их так, как умеет только он. О чем этим существам беспокоиться?
Вдруг что-то случилось. Павел только что закончил обследование очередной беременной, разглядел в ее чреве эмбрион с человеческим торсом, орлиными крыльями и куриными ногами: пришло время подвозить новое тело. Конвейер загудел сильнее обычного, прополз сантиметров двадцать, дернулся и остановился.
Все? Работа закончена? Его, доктора Мятликова, отпустят? Дадут ему оторваться от осточертевшего экрана, подняться с маленького крутящегося табурета, размять затекшие ноги, закрыть воспаленные глаза и очутиться в благословенной бесчувственной темноте?
Нет, нет. Он все так же сидел, приклеенный к табурету, и не мог сделать ни единого неразрешенного движения. Между тем с беременной, затормозившей справа от него, происходили изменения. По брюху ее, растянутому телом маленького чудовища, прошли волны сокращений. Беременная вскрикнула, лицо ее мертвенно побледнело и перекосилось от боли, глаза заметались под закрытыми веками. Внизу, над самым лоном, кожа выпятилась бугорком, острый коготь прорезался из живота, проткнул его, выплеснув струйку крови. Беременная кричала уже во весь голос, корчилась на спине, но проснуться не могла. Может и к лучшему – ужасно очухаться и обнаружить, что тварь, сидящая изнутри, вскрывает твое чрево длинным кривым когтем как консервным ножом.
Павел, обалдело откры в рот, смотрел на происходящее и не мог оторваться. Кровавая щель раскрывалась снизу вверх, из нее изливались воды, окрашенные в ярко-алый цвет, текли по ленте конвейера и каплями падали на пол. Коготь добрался почти до грудины и исчез. Рана широко раздвинулась, на свет показалась окровавленная головка младенца – почти человеческая, только вот ушки чересчур острые, а волосы длинноваты для новорожденного – мокрые космы, слепленные в сосульки, доставали до плеч маленькой гарпии.
Гарпия. Павел не сомневался, что видит именно ее. Ручки твари выпростались на поверхность, уперлись и с неожиданной силой потянули наружу туловище: крылышки, растущие из спины – с недоразвитыми, облепленными слизью перьями, и, наконец, ножки, подобающие скорее бройлеру с птицефабрики, чем человеку.
Через пять минут все было закончено – беременная издала последний слабый всхлип и умерла, гарпия острыми зубками перегрызла пуповину и уселась на груди мертвой матери, плотоядно поглядывая на Павла. Спереди и сзади на конвейере происходило то же самое – уродцы покидали тела своих плодоносительниц, вспарывая и разрывая их самым безжалостным образом. Воздух наполнился тошнотворной вонью.
– И что дальше? – дрожащим голосом спросил Павел. – Вот ты, маленькая кровожадная дрянь, можешь мне ответить – что?
– Ми мас продинис! – взвизгнула гарпия.
– Нет, нет, – скрипучим басом произнес Яшин, продолжая разговор, начало которого куда-то улетучилось. – Откладывать вскрытие Дрыгачева нельзя. Существуют нормативы, Павел Михайлович, и сейчас нет повода их нарушать. Да и что даст вам эта отсрочка? Чем раньше узнаем причину смерти, тем вам же спокойнее будет.
– Ну ладно, Федор Лукич, – смирился Павел. – Вскрывайте сейчас. Только я тоже буду присутствовать на вскрытии.
– А вы-то зачем? – Яшин удивленно округлил глаза. – Думаете, это что-то изменит? Тем более, он ваш родственник. Думаете, это легко – видеть, как вскрывают тело близкого вам человека?
– Очень нужно, Федор Лукич! – Павел просительно приложил руку к сердцу. – Там были некоторые нюансы в диагнозе… Нужно уточнить. Очень вас прошу.
– Хм… – Яшин покачал головой, затеребил длинную седую бороду. – Тридцать пять лет работаю в больнице, но, честно говоря, в первый раз ко мне обращаются с такой странной просьбой – присутствовать на вскрытии родственника. Что ж, особых причин отказывать не вижу. Присутствуйте, если хотите. Дурно вам не станет?
– Не станет, – заверил Мятликов.
– Тогда подходите в морг к одиннадцати часам.
– Дайте мне глаз, – сказал Павел.
Прямо так и сказал. Без обходных маневров.
– Какой глаз?
– Его. Дрыгачева глаз. Левый.
– Возьмите, – Федор Лукич показал пальцем на эмалированный поднос, в котором лежало круглое яблочко. – Пакет дать?
– Буду премного благодарен.
Яшин протянул Павлу целлофановый пакетик с застежкой – такие используют следователи для сбора улик. Павел осторожно дотронулся пальцами до глаза Экзофтальмика. До того самого, больного. Извлеченный из тела мертвого хозяина, глаз мало чем отличался от обычного анатомического препарата – желтоватый кругляш с блекло-голубым пятном радужки спереди. Гладкий, блестящий, словно опухоль не задела его. И странно теплый, будто живой.
Павел открыл пакетик, опустил туда глазное яблоко, положил пакет в карман.
– Спасибо, Федор Лукич.
– Пожалуйста, Павел Михайлович.
– Я пойду, Федор Лукич?
– Всего хорошего, Павел Михайлович. Идите.
Голос Яшина звучал спокойно, разве что к обычным скрипучим обертонам добавились механические нотки. Павел представил, каким медведем заревел бы строгий Федор Лукич, педант и поборник инструкций, пойми он, что происходит на самом деле. Какие засверкали бы молнии, какой загрохотал бы гром. Отдать главный объект морфологического исследования – глаз трупа, позволить унести его – это что-то из ряда вон выходящее. Но Федор Лукич не понимал, что делает. Безо всякого сомнения, не осознавал происходящего.
Павел осознавал, но от этого было ничуть не легче. Он так же не был волен в своих поступках: выполнял чужую волю, совершал навязанные ему действия и понятия не имел, какой во всем этом смысл. Только вот не сопротивлялся уже – то ли сил не осталось, то ли понял, что сопротивление бесполезно.
Он зашел в свой кабинет, объявил медсестре, что работать сегодня больше не будет, что плохо себя чувствует после дежурства и пойдет домой. Переоделся, положил глаз Экзофтальмика в дипломат и бессовестно покинул место службы, оставив бедную Веру Анатольевну разбираться со скандалящими в коридоре пациентами.
Дальше ноги пронесли его мимо родного дома, и через квартал Павел обнаружил, что стоит у подъезда Дрыгачева и достает из кармана ключи от дергачевской квартиры.
Разве он забрал их сегодня из цоколя? Выходит, забрал. Правда, он не помнил, как это сделал, но беспокоиться о сем не стоило. Паша многого в последнее время не помнил.
Первым делом он открыл все форточки в доме – кроме той, что была заколочена гвоздем. Потом нашел две рюмочки, покрытые основательным слоем пыли – если Алексей Иванович и употреблял крепкие напитки, то никак не в последние месяцы своей жизни. Открыл бутылку, помыл рюмки, налил коньяка в обе. Одну накрыл ломтиком ржаного хлеба в память об Экзофтальмике, вторую тяпнул залпом, без закуски. Потом вернулся в прихожую, снял куртку, поискал глазами тапки, нашел стоптанные кожаные шлепанцы и надел их. Снова посетил кухню, распаковал форель, соорудил себе бутерброд, выпил, закусил. Нашел приличную эмалированную миску, налил туда кипяченой водички, вывалил в нее глаз из пакетика, подмигнул глазу, обмыл новоселье глаза двумя рюмочками сразу, закусил маринованной свеклой, пришел к выводу, что вполне прилично, даже вкусно. Пошел поливать фикусы – дело оказалось непростым, потребовало двух литров воды и трех рюмок коньяка. Открыл шифоньер – скелетов в нем не обнаружилось, зато нашлась большая стопка чистого постельного белья с ярлыками из прачечной. Обрадовался, вкатил коньячку. Повернул телевизор мордой от стены – выяснилось, что работает, да еще и цветной, хоть и изрядно старый. Совсем разулыбался по этому поводу, вмазал, чокнувшись с экраном. Время подходило к футболу – ого, да ведь совсем уже вечер. Не поленился, нашел тряпку, протер полы во всей квартире, потом счастливо плюхнулся на диван – ноги вытянуты, лежат на стуле, в правой руке бутылка коньяка (да ну к черту эти рюмки, наливать замучаешься), в левой – кусочек хлеба с наложенным на него тонким, розовым, истекающим рыбьим жиром ломтиком форели.
Вот это здорово, ребята. Один, совсем один. Все в кайф. Даже телевизор, до смерти осточертевший дома, оказывается, может доставить удовольствие.
В десять часов вечера запиликал сотовый. Позвонила жена, вежливо осведомилась, где Пашу черти носят. Паша известил Нину, что находится в больнице, домой сегодня не вернется, потому как накатило внеплановое дежурство по срочной служебной необходимости. Само собой, жену такое объяснение вполне устроило. После этого начался футбол. Наши выиграли с хорошим счетом – неожиданно для всех, Паша и не надеялся на такое. После этого оставалось только одно – принять последнюю рюмку и лечь спать.
Что Паша и сделал.
Закончив осмотр очередного пациента, Павел удалялся на пару минут в заднюю комнатку, вынимал из кармана листок бумаги и вносил новый пункт в список вещей, которые собирался сегодня купить. В списке уже значилось: тапки, пижама, матрас, комнатная антенна, электрочайник, тефлоновая сковорода, настольная лампа, гардины, кресло, книжная полка, мочалка и шампунь, занавеска для ванной, туалетная бумага, ноутбук… Да-да, и ноутбук. Но не сегодня, конечно – денег недостаточно, придется подкопить еще, подождать пару месяцев. Зато когда купит – заживет совсем славно, в новой своей квартиренке. Один, совсем один.
А что сказать Нине? Черт его знает. Скажет что-нибудь…
Когда работа закончилась, Паша вооружился калькулятором, подсчитал стоимость списка и пришел в некоторое уныние. Наличности – той, что лежала в бумажнике, хватало только на мелочи. Деньги у Павла имелись, но за ними нужно было идти домой, с риском встретить Нину. Нет-нет, только не сегодня… Что делать? Не лишать же себя приятнейшей компании – бутылки Реми Мартина? Что важнее – кресло или коньяк? В будущем – несомненно кресло, но пока, пока без коньячка не обойтись, потому что нужно позаботиться об мятущейся душе, успокоить ее, дать ей толику лекарства. Да и куда ему, Паше, спешить? Его новая жизнь только началась.
В результате Павел не купил себе даже тапок – решил отложить на завтра. Приобрел заветную бутыль и славную закусь, приплюхал домой (да, он уже называл эту квартиру домом), расположился перед телевизором и приступил к лечению.
Сотовый периодически звонил, нагло вторгался в замкнутое пашино пространство, но Паша справился с этой проблемой. Когда бутыль опустела наполовину, а мобильник издал десятую по счету трель, Павел вышел на кухню, открыл окно, размахнулся и выкинул надоеду на улицу. Телефон описал широкую дугу в воздухе и приземлился в кустах. Туда ему и дорога. Может, пригодится кому…
Через три часа Павел вылечился настолько, что вырубился. Заснул на диване прямо в брюках и свитере.
И снова увидел сон.
Павел тяжело дышал, рваный его хитон не прикрывал срамного места, длинные царапины во множестве пересекали тело. Ноги, сбитые о камни, кровоточили. Закрытый набрякшими веками, левый глаз опух и ничего не видел. Почему чертовы гарпии все время целят в глаз, норовят вырвать его? Это что, особый деликатес для них?
– Убирайтесь! – снова крикнул Павел. – Изыдите в ад, сатанинские создания!
Одна из тварей зашипела и неуклюже прыгнула вперед, вытянула руки. Павел ударил посохом как штыком, метя в лоб. Не попал. Гарпия увернулась, завалившись при этом набок, и с недовольным клекотом ретировалась на прежнюю дистанцию.
На земле гарпии не слишком ловки – как и многие пернатые с непропорционально большими крыльями. Но им и не нужна особая ловкость, они уже сделали свое дело. Все, что осталось – дотеснить жертву до края уступа и столкнуть вниз. А потом спикировать к готовому блюду, к мертвому телу, надлежащим образом отбитому о камни, и всласть попировать.
– Лиэй, – прохрипел Павел. – Почему так, Лиэй? Я же освободил тебя… Где твоя благодарность? Ты обещал, что я буду счастлив до конца дней своих. Конец, похоже, уже пришел. Где же счастье? Ты обманул меня, козлоногий…
– Да, обещал, – отозвался из ниоткуда нежный, подобный свирели голос. – И выполню обещание – ты будешь счастлив, добрый человек. Но не здесь, не сейчас. Что делаешь ты тут, в горах Гадеса? Горы сии – изнанка мира, в котором ты обитаешь – жесткого, грязного и страшного. В твоем мире человеки едят друг друга каждое утро, убивают себе подобных каждый день, подсыпают близким яд в пищу каждый вечер, и не замечают этого. Не ведают, что творят.
– Но где же я могу быть счастлив? Где?
– В своей роще. Только там. Бассарей ушел, оставил тебе свои владения, ты новый хозяин благого места. Обитатели рощи ждут твоих даров, они скучают без тебя, не вкушают яств, не слагают стихов, не поют песен и не пляшут. Унылые и страждущие, бродят они меж дерев, плачут и взывают к тебе. А ты не слышишь их стенаний. Не спешишь идти к ним, жестокосердный.
– И ты решил наказать меня, Лиэй? Натравил на меня своих кошмарных птичьих баб? Чтобы я стал покорнее, чтоб побыстрее свихнулся, чтобы танцевал между полок в «Евроспаре» с корзинкой в руке, подобно усопшему Дрыгачеву? Этого ты хочешь, начальник?
– Гарпии не мои. И я не могу натравить их на тебя.
– Чьи же они?
– Твои. Твои собственные. Язвят твою душу, когтят тело твое, и изведут до смерти, если не сумеешь бежать их.
– Куда бежать? Куда? Где начинается путь?
– Ты стоишь спиной к нему.
– Сзади меня – пропасть.
– Это только кажется. Здесь – начало твоих начал. Повернись, сделай шаг и убедишься.
– Я свалюсь! Разобьюсь на хрен!
– Вовсе не так. Сделай шаг…
Гарпии, застывшие на минуту в задумчивости, снова оживились. С клекотом, хлопая крыльями, насели на Пашу разом, тесня и отталкивая друг друга. Тупые жадные твари… Павел удачно приложил одну из них увесистым буковым посохом по уху, вторая почти дотянулась когтистой рукой до его лица – он успел отпрыгнуть, едва не сорвался с уступа, застыл на самом его краю, балансируя над пропастью, спиной чуя смертельную пустоту. На этот раз гарпии отступили совсем чуть – лишь на расстояние вытянутого посоха. Их охота почти завершилась – осталось только рвануться вперед, толкнуть, и дело сделано. Большой кусок мяса перестанет кричать дурным голосом и драться длинной деревянной палкой. Станет тихой, спокойной, вкусной мертвечиной.
– И что? – пробормотал Павел. – Путь, значит? Сделай шаг, говоришь? По воздуху, как по тверди?
Он поднял посох над головой и запустил им в тварей, гаркнув во весь голос. Гарпии дружно отпрыгнули назад. Потом повернулся лицом к пропасти. Сразу же затошнило, голова закружилась, Павел едва удержался на ногах.
Ерунда. Он справится. Он знает, как это сделать. Нужно лишь закрыть глаза, и пропасть исчезнет. Исчезнет все плохое.
Он зажмурил правый глаз (левый и так уже ни зги не видел), глубоко вдохнул и ступил вперед.
И сразу же рухнул. Полетел вниз, раскинув руки и ноги, истошно вопя, в кромешной темноте, не в силах открыть глаз. Сволочной Лиэй снова обманул его – в последний раз…
Лучше бы он все-таки долетел до дна и разбился, избавился от мук раз и навсегда. Увы, долететь ему не дали. Жадный клекот и хлопанье крыльев настигли его сверху, крючья гигантских когтей вцепились в спину, сомкнулись до самого хребта, взрезая кожу и мышцы. Павел захрипел, дернулся и безвольно обвис, заболтался в воздухе, еще живой, но уже на верном пути к могиле.
Чувства почти оставили его. Он не ощутил сильной боли, когда его дотащили до места трапезы и швырнули на камни, лишь слабо сжал кулаки и скрипнул зубами, когда одна из гарпий вспорола когтем его живот и с урчанием добралась до печени. И все же он понял, что такое настоящий страх и настоящая безысходность – когда увидел у самых глаз своих разверстую пасть твари, полную острых желтых зубов.
Гарпия обхватила руками голову Павла, вцепилась клыками в левый глаз и вырвала его единым движением.
Мир померк.
Вся его жизнь зависела от зрения. Павел осознал это в полной мере только сейчас, когда окривел на один глаз. Когда сидел и таращился в экран ультразвукового сканера, пытаясь понять хоть что-нибудь.
Надо ж такому присниться – гарпии, горы Гадеса, ущелье… Глупо. Еще глупее – винить сон в том, что болит глаз. Скорее всего, причинно-следственная связь противоположна – ночью заболел глаз, вот и приснилось, что вырвала его хищная тварь. Причина, вероятно, банальна – злоупотребление алкоголем. Последствия пока не совсем ясны – то ли сосуд какой-нибудь лопнул, то ли что-то более серьезное (не дай бог, конечно).
В квартире Дрыгачева не было ни одного зеркала. Поэтому Паша узрел собственное изображение только на работе. Изображение, скажем прямо, особого эстетического удовольствия не доставило. Проще всего было решить, что доктора Мятликова хорошо приложили кулаком, нарисовали ему вокруг левого окуляра высококачественный фингал. Однако Павел, несмотря на случившееся вчера бытовое пьянство, отчетливо помнил, что никто его не бил, и сам он глазом ни на что твердое не натыкался.
Мог бы и не спрашивать. И так понятно.
– Да, да. За Лиэя. С-спасибо.
– Не за что, – ответил Павел. – Какие пустяки, право…
– Ты разрешил, разрешил ему. Теперь возьми ключи, ключи. Они твои.
На тумбочке лежали ключи. Павел узнал их. Ключи от квартиры Дрыгачева.
– Спасибо, Алексей Иванович, не надо, – злость внезапно отхлынула, ушла совсем, напряженная усмешка Павла сменилась теплой улыбкой. – Мне не нужна ваша квартира. Лучше завещайте ее Снегу. Он придумает, что с ней делать. Он, кажется, специалист по таким делам – что делать с чужими квартирами.
– Нет, нет. Это твое, твое. Ты помог Лиэю.
– Ага. И вы лежите в моей больнице. Вот только как насчет еще двух пунктов – тех, что касаются вашего глаза?
– Ты возьмешь мой глаз, глаз. Возьмешь. Он – самое главное. Когда я умру, возьмешь, возьмешь.
Павел вздохнул. Встал со стула, наклонился, поднял одеяло, накрыл им Экзофтальмика и заботливо подоткнул уголки.
– Алексей Иванович, не беспокойтесь ни о чем, – прошептал он в волосатое ухо Дрыгачева. – Ни к чему это – беспокоиться. Хотите чаю с лимоном?
– Роща, роща. Моя роща. Я умру, скоро умру. Роща не может остаться без хозяина. Возьмешь мой глаз, глаз. И станешь хозяином. Хозяином тенистой рощи.
Павел поглядел в окно – снаружи лил бесконечный осенний дождь. Ветки деревьев болезненно вздрагивали под ударами холодных слез неба, роняли наземь последние побуревшие листья.
– Мы можем увидеть красивые картинки, но это не жизнь, – сказал Павел. – Всего лишь мечты, попытка спрятаться от жизни. Ваша сказка приятна, но она – не моя. Я давно придумал свою сказку, живу своими иллюзиями. Я, оказывается, тоже уже не молод, Алексей Иванович. Я пытался жить в мифах, созданных вами, я отпустил Лиэя. Но это не принесло мне ничего, кроме боли и страха. Это не мое. Просто не мое. Пусть Лиэй идет своей дорогой. А я пойду своей.
– Не так, нет. Лиэй пришел, и ты уже не сможешь, не сможешь. Сделаешь так, как скажет Лиэй, Лиэй. Лиэй…
– Ну да, конечно. – Павел кивнул головой.
Какой смысл спорить с человеком, у которого полным-полна коробушка метастазов? Ничего уже не изменишь. Прав был Пенфеев: все, что требуется от Павла – лишь толика доброты и сочувствия.
– До завтра, Алексей Иванович. Завтра навещу вас снова.
Дрыгачев промычал что-то, завозился под одеялом. Кажется, он погрузился в дрему. Ну и слава богу.
Выходя из палаты, Павел нос к носу столкнулся с медсестрой. Та несла обещанный чай.
– Ой, Павел Михайлович, – смутилась она. – Вы что, уже уходите? А как же чай?
– Чай будет завтра, – сказал Павел. – Я приду завтра. Приду обязательно.
* * *
Так продолжалось целую неделю – ежедневно Павел навещал медленно угасающего Алексея Ивановича, терпеливо вел с ним беседы ни о чем, а потом возвращался в свой кабинет в состоянии духа не то что расстроенном, скорее – расслабленно-печальном. Он уже не боялся Экзофтальмика и не сердился на него. Странная прихоть судьбы столкнула лицом к лицу доктора и бывшего нумизмата, основательно перепугав Мятликова, но теперь история заканчивалась – определенно и бесповоротно. В вены Дрыгачева вливали литры сильнодействующих растворов, но дни его шли к завершению. Павел видел томограмму мозга – опухоль сожрала там все что можно. Пробу, как говорится, некуда было ставить.Через неделю Экзофтальмик умер.
Это событие опять совпало с суточным дежурством Мятликова. В пять вечера ему позвонили и сказал, что Алексей Иванович скончался.
Павел сказал «угу», положил трубку телефона, сел и заплакал. Слезы текли по его щекам, он по-детски размазывал их рукавом халата.
Трудно сказать, чего больше было в его слезах – безмерного облегчения или боли от того, что умер человек, ставший для Павла близким, несмотря на его уродство и безумие.
Павел лег на кушетку и продолжал плакать, пока не уснул.
И приснился ему сон.
* * *
Доктор Мятликов напряженно работал за своим ультразвуковым аппаратом уже вторые сутки подряд, но очередь не уменьшалась. Собственно говоря, это нельзя было назвать очередью, это был поток – справа от доктора ползла черная резиновая лента конвейера, а на ней бесконечным рядом лежали беременные. Крепкие деревенские простушки, интеллигентные библиотекарши в очках, холеные длинноногие красотки, пышнотелые возрастные матроны, залетевшие по детской глупости пятнадцатилетние девочки и прочие всевозможные особи женского пола. Каждые пять минут конвейер оживал и с громким гудением подвозил Павлу очередную пациентку. Все они лежали недвижно, мерно сопели носами во сне, раздутые их животы возвышались как розовые холмы, шевелясь под напором стремительно растущей внутри новой жизни.Павел ставил датчик на живот и видел в чреве очередную малую тварюшку – в чем-то подобную человеку, и в то же время разительно от человека отличающуюся. Каждый плод нес в себе признаки не то чтобы уродства, но своеобразного совершенства. Того, чего недоставало людям. Того, что люди выдумали в древних сказках и прилепили к человеческому телу. Зародыши с рогами, копытами, крыльями, рыбьими хвостами и телячьими головами. Сатиры, кентавры, минотавры, гарпии, сирены, горгоны. Все эти твари, неизвестно кем помещенные в матки обычных женщин, живо реагировали на то, что доктор Мятликов увидел и узнал их. Размахивали конечностями, виляли хвостами и, конечно, улыбались. «Ми мас продинис! – слышал Павел от каждого из неродившихся. – Ми мас продинис!» Конвейер без начала и конца, сопровождающийся бесконечно повторяемой фразой. «Ми мас продинис! Ми мас продинис! Ми мас продинис!»
Павел не знал греческого языка. Но почему-то понимал, что означают эти слова.
«Не выдавай нас!» – вот что они говорили.
Не выдавай? Кому не выдавай? Людям? Но ведь люди и так не увидят. Лиэй уже пришел в этот мир, вырвался из живота красивой человеческой девушки, убив ее при этом, и снова исчез из реальности. Побежал, звонко цокая копытцами, по своим делам, в свою рощу. Эти, звероподобные, что собирались прийти вслед за ним, должно быть, находились под защитой Лиэя. Лиэй застит глаза людям, обманет их так, как умеет только он. О чем этим существам беспокоиться?
Вдруг что-то случилось. Павел только что закончил обследование очередной беременной, разглядел в ее чреве эмбрион с человеческим торсом, орлиными крыльями и куриными ногами: пришло время подвозить новое тело. Конвейер загудел сильнее обычного, прополз сантиметров двадцать, дернулся и остановился.
Все? Работа закончена? Его, доктора Мятликова, отпустят? Дадут ему оторваться от осточертевшего экрана, подняться с маленького крутящегося табурета, размять затекшие ноги, закрыть воспаленные глаза и очутиться в благословенной бесчувственной темноте?
Нет, нет. Он все так же сидел, приклеенный к табурету, и не мог сделать ни единого неразрешенного движения. Между тем с беременной, затормозившей справа от него, происходили изменения. По брюху ее, растянутому телом маленького чудовища, прошли волны сокращений. Беременная вскрикнула, лицо ее мертвенно побледнело и перекосилось от боли, глаза заметались под закрытыми веками. Внизу, над самым лоном, кожа выпятилась бугорком, острый коготь прорезался из живота, проткнул его, выплеснув струйку крови. Беременная кричала уже во весь голос, корчилась на спине, но проснуться не могла. Может и к лучшему – ужасно очухаться и обнаружить, что тварь, сидящая изнутри, вскрывает твое чрево длинным кривым когтем как консервным ножом.
Павел, обалдело откры в рот, смотрел на происходящее и не мог оторваться. Кровавая щель раскрывалась снизу вверх, из нее изливались воды, окрашенные в ярко-алый цвет, текли по ленте конвейера и каплями падали на пол. Коготь добрался почти до грудины и исчез. Рана широко раздвинулась, на свет показалась окровавленная головка младенца – почти человеческая, только вот ушки чересчур острые, а волосы длинноваты для новорожденного – мокрые космы, слепленные в сосульки, доставали до плеч маленькой гарпии.
Гарпия. Павел не сомневался, что видит именно ее. Ручки твари выпростались на поверхность, уперлись и с неожиданной силой потянули наружу туловище: крылышки, растущие из спины – с недоразвитыми, облепленными слизью перьями, и, наконец, ножки, подобающие скорее бройлеру с птицефабрики, чем человеку.
Через пять минут все было закончено – беременная издала последний слабый всхлип и умерла, гарпия острыми зубками перегрызла пуповину и уселась на груди мертвой матери, плотоядно поглядывая на Павла. Спереди и сзади на конвейере происходило то же самое – уродцы покидали тела своих плодоносительниц, вспарывая и разрывая их самым безжалостным образом. Воздух наполнился тошнотворной вонью.
– И что дальше? – дрожащим голосом спросил Павел. – Вот ты, маленькая кровожадная дрянь, можешь мне ответить – что?
– Ми мас продинис! – взвизгнула гарпия.
* * *
Утро следующего дня утонуло в вязком тумане полубеспамятства. Павел с трудом понимал, что делает. Словно лунатик, он отсидел полчаса на врачебной конференции, пришел в кабинет, вскипятил чаю, выпил его и принялся смотреть больных… И вдруг обнаружил, что стоит перед зав. патологоанатомическим отделением Яшиным Ф.Л. и смотрит на него взглядом, отягощенным должной долей скорби по усопшему.– Нет, нет, – скрипучим басом произнес Яшин, продолжая разговор, начало которого куда-то улетучилось. – Откладывать вскрытие Дрыгачева нельзя. Существуют нормативы, Павел Михайлович, и сейчас нет повода их нарушать. Да и что даст вам эта отсрочка? Чем раньше узнаем причину смерти, тем вам же спокойнее будет.
– Ну ладно, Федор Лукич, – смирился Павел. – Вскрывайте сейчас. Только я тоже буду присутствовать на вскрытии.
– А вы-то зачем? – Яшин удивленно округлил глаза. – Думаете, это что-то изменит? Тем более, он ваш родственник. Думаете, это легко – видеть, как вскрывают тело близкого вам человека?
– Очень нужно, Федор Лукич! – Павел просительно приложил руку к сердцу. – Там были некоторые нюансы в диагнозе… Нужно уточнить. Очень вас прошу.
– Хм… – Яшин покачал головой, затеребил длинную седую бороду. – Тридцать пять лет работаю в больнице, но, честно говоря, в первый раз ко мне обращаются с такой странной просьбой – присутствовать на вскрытии родственника. Что ж, особых причин отказывать не вижу. Присутствуйте, если хотите. Дурно вам не станет?
– Не станет, – заверил Мятликов.
– Тогда подходите в морг к одиннадцати часам.
* * *
– Ну вот, собственно говоря, и все, – произнес Яшин, снимая фартук и стягивая перчатки. – Отправим ткани на морфологию, но, думаю, расхождения нашего диагноза с клиническим не будет. Тумор орбиты, метастазы в мозг. Ну и сердечишко, конечно, у пациента было основательно изношено – тоже своего добавило. И печень цирротическая – пил ваш родственник, похоже, в свое время основательно…– Дайте мне глаз, – сказал Павел.
Прямо так и сказал. Без обходных маневров.
– Какой глаз?
– Его. Дрыгачева глаз. Левый.
– Возьмите, – Федор Лукич показал пальцем на эмалированный поднос, в котором лежало круглое яблочко. – Пакет дать?
– Буду премного благодарен.
Яшин протянул Павлу целлофановый пакетик с застежкой – такие используют следователи для сбора улик. Павел осторожно дотронулся пальцами до глаза Экзофтальмика. До того самого, больного. Извлеченный из тела мертвого хозяина, глаз мало чем отличался от обычного анатомического препарата – желтоватый кругляш с блекло-голубым пятном радужки спереди. Гладкий, блестящий, словно опухоль не задела его. И странно теплый, будто живой.
Павел открыл пакетик, опустил туда глазное яблоко, положил пакет в карман.
– Спасибо, Федор Лукич.
– Пожалуйста, Павел Михайлович.
– Я пойду, Федор Лукич?
– Всего хорошего, Павел Михайлович. Идите.
Голос Яшина звучал спокойно, разве что к обычным скрипучим обертонам добавились механические нотки. Павел представил, каким медведем заревел бы строгий Федор Лукич, педант и поборник инструкций, пойми он, что происходит на самом деле. Какие засверкали бы молнии, какой загрохотал бы гром. Отдать главный объект морфологического исследования – глаз трупа, позволить унести его – это что-то из ряда вон выходящее. Но Федор Лукич не понимал, что делает. Безо всякого сомнения, не осознавал происходящего.
Павел осознавал, но от этого было ничуть не легче. Он так же не был волен в своих поступках: выполнял чужую волю, совершал навязанные ему действия и понятия не имел, какой во всем этом смысл. Только вот не сопротивлялся уже – то ли сил не осталось, то ли понял, что сопротивление бесполезно.
Он зашел в свой кабинет, объявил медсестре, что работать сегодня больше не будет, что плохо себя чувствует после дежурства и пойдет домой. Переоделся, положил глаз Экзофтальмика в дипломат и бессовестно покинул место службы, оставив бедную Веру Анатольевну разбираться со скандалящими в коридоре пациентами.
* * *
До дома, впрочем, так и не добрался. Зашел в «Евроспар», купил половинку ржаного, банку молдавской маринованной свеклы и кусок копченой форели в вакуумной упаковке. Долго искал открытку с надписью «С Днем Варенья, Мой Пупсик!», но не нашел. Решил, что коньяк успешно заменит открытку. Хотел было, по привычке, взять маленькую фляжку дербентского пятизвездочного, но вместо этого рука сама собой потянулась за литровой бомбой Реми Мартина. Похоже, в жизнь Мятликова вошли новые привычки.Дальше ноги пронесли его мимо родного дома, и через квартал Павел обнаружил, что стоит у подъезда Дрыгачева и достает из кармана ключи от дергачевской квартиры.
Разве он забрал их сегодня из цоколя? Выходит, забрал. Правда, он не помнил, как это сделал, но беспокоиться о сем не стоило. Паша многого в последнее время не помнил.
Первым делом он открыл все форточки в доме – кроме той, что была заколочена гвоздем. Потом нашел две рюмочки, покрытые основательным слоем пыли – если Алексей Иванович и употреблял крепкие напитки, то никак не в последние месяцы своей жизни. Открыл бутылку, помыл рюмки, налил коньяка в обе. Одну накрыл ломтиком ржаного хлеба в память об Экзофтальмике, вторую тяпнул залпом, без закуски. Потом вернулся в прихожую, снял куртку, поискал глазами тапки, нашел стоптанные кожаные шлепанцы и надел их. Снова посетил кухню, распаковал форель, соорудил себе бутерброд, выпил, закусил. Нашел приличную эмалированную миску, налил туда кипяченой водички, вывалил в нее глаз из пакетика, подмигнул глазу, обмыл новоселье глаза двумя рюмочками сразу, закусил маринованной свеклой, пришел к выводу, что вполне прилично, даже вкусно. Пошел поливать фикусы – дело оказалось непростым, потребовало двух литров воды и трех рюмок коньяка. Открыл шифоньер – скелетов в нем не обнаружилось, зато нашлась большая стопка чистого постельного белья с ярлыками из прачечной. Обрадовался, вкатил коньячку. Повернул телевизор мордой от стены – выяснилось, что работает, да еще и цветной, хоть и изрядно старый. Совсем разулыбался по этому поводу, вмазал, чокнувшись с экраном. Время подходило к футболу – ого, да ведь совсем уже вечер. Не поленился, нашел тряпку, протер полы во всей квартире, потом счастливо плюхнулся на диван – ноги вытянуты, лежат на стуле, в правой руке бутылка коньяка (да ну к черту эти рюмки, наливать замучаешься), в левой – кусочек хлеба с наложенным на него тонким, розовым, истекающим рыбьим жиром ломтиком форели.
Вот это здорово, ребята. Один, совсем один. Все в кайф. Даже телевизор, до смерти осточертевший дома, оказывается, может доставить удовольствие.
В десять часов вечера запиликал сотовый. Позвонила жена, вежливо осведомилась, где Пашу черти носят. Паша известил Нину, что находится в больнице, домой сегодня не вернется, потому как накатило внеплановое дежурство по срочной служебной необходимости. Само собой, жену такое объяснение вполне устроило. После этого начался футбол. Наши выиграли с хорошим счетом – неожиданно для всех, Паша и не надеялся на такое. После этого оставалось только одно – принять последнюю рюмку и лечь спать.
Что Паша и сделал.
* * *
На следующее утро Павел Мятликов сидел на рабочем табурете, вел обследование больных и внимательно прислушивался к собственным ощущениям. Ощущения были на удивление неплохими. Только в левой половине черепа молоточком постукивала легкая боль, пульсировала едва заметно, отдавая в глаз. Ну и ладно. После изрядного количества коньяка, выпитого накануне, столь малые последствия можно было считать чудом.Закончив осмотр очередного пациента, Павел удалялся на пару минут в заднюю комнатку, вынимал из кармана листок бумаги и вносил новый пункт в список вещей, которые собирался сегодня купить. В списке уже значилось: тапки, пижама, матрас, комнатная антенна, электрочайник, тефлоновая сковорода, настольная лампа, гардины, кресло, книжная полка, мочалка и шампунь, занавеска для ванной, туалетная бумага, ноутбук… Да-да, и ноутбук. Но не сегодня, конечно – денег недостаточно, придется подкопить еще, подождать пару месяцев. Зато когда купит – заживет совсем славно, в новой своей квартиренке. Один, совсем один.
А что сказать Нине? Черт его знает. Скажет что-нибудь…
Когда работа закончилась, Паша вооружился калькулятором, подсчитал стоимость списка и пришел в некоторое уныние. Наличности – той, что лежала в бумажнике, хватало только на мелочи. Деньги у Павла имелись, но за ними нужно было идти домой, с риском встретить Нину. Нет-нет, только не сегодня… Что делать? Не лишать же себя приятнейшей компании – бутылки Реми Мартина? Что важнее – кресло или коньяк? В будущем – несомненно кресло, но пока, пока без коньячка не обойтись, потому что нужно позаботиться об мятущейся душе, успокоить ее, дать ей толику лекарства. Да и куда ему, Паше, спешить? Его новая жизнь только началась.
В результате Павел не купил себе даже тапок – решил отложить на завтра. Приобрел заветную бутыль и славную закусь, приплюхал домой (да, он уже называл эту квартиру домом), расположился перед телевизором и приступил к лечению.
Сотовый периодически звонил, нагло вторгался в замкнутое пашино пространство, но Паша справился с этой проблемой. Когда бутыль опустела наполовину, а мобильник издал десятую по счету трель, Павел вышел на кухню, открыл окно, размахнулся и выкинул надоеду на улицу. Телефон описал широкую дугу в воздухе и приземлился в кустах. Туда ему и дорога. Может, пригодится кому…
Через три часа Павел вылечился настолько, что вырубился. Заснул на диване прямо в брюках и свитере.
И снова увидел сон.
* * *
Гарпии – уже не маленькие, а полноценные взрослые особи, уродливые хищные тётки с орлиными ногами, загнали его на самый край утеса. Павел стоял спиной к обрыву и дрожал от ужаса. Сзади него находилось ущелье, три сотни метров свободного полета сверху вниз, на дне – острые камни и бешеная бурная река. Павел с детства боялся высоты, но высота казалась пустяком по сравнению с теми двумя тварями, что щерили кривые зубы в пяти шагах от него, нетерпеливо взмахивали пегими крылами и смердели – тошнотворно, невыносимо. Вялые морщинистые груди гарпий свисали почти до пупа, волосы напоминали паклю, испачканную сажей, желтые глаза не мигая смотрели на Пашу. Бурые раздвоенные языки облизывали растрескавшиеся синие губы. Гарпии выглядели голодными. Очень голодными.Павел тяжело дышал, рваный его хитон не прикрывал срамного места, длинные царапины во множестве пересекали тело. Ноги, сбитые о камни, кровоточили. Закрытый набрякшими веками, левый глаз опух и ничего не видел. Почему чертовы гарпии все время целят в глаз, норовят вырвать его? Это что, особый деликатес для них?
– Убирайтесь! – снова крикнул Павел. – Изыдите в ад, сатанинские создания!
Одна из тварей зашипела и неуклюже прыгнула вперед, вытянула руки. Павел ударил посохом как штыком, метя в лоб. Не попал. Гарпия увернулась, завалившись при этом набок, и с недовольным клекотом ретировалась на прежнюю дистанцию.
На земле гарпии не слишком ловки – как и многие пернатые с непропорционально большими крыльями. Но им и не нужна особая ловкость, они уже сделали свое дело. Все, что осталось – дотеснить жертву до края уступа и столкнуть вниз. А потом спикировать к готовому блюду, к мертвому телу, надлежащим образом отбитому о камни, и всласть попировать.
– Лиэй, – прохрипел Павел. – Почему так, Лиэй? Я же освободил тебя… Где твоя благодарность? Ты обещал, что я буду счастлив до конца дней своих. Конец, похоже, уже пришел. Где же счастье? Ты обманул меня, козлоногий…
– Да, обещал, – отозвался из ниоткуда нежный, подобный свирели голос. – И выполню обещание – ты будешь счастлив, добрый человек. Но не здесь, не сейчас. Что делаешь ты тут, в горах Гадеса? Горы сии – изнанка мира, в котором ты обитаешь – жесткого, грязного и страшного. В твоем мире человеки едят друг друга каждое утро, убивают себе подобных каждый день, подсыпают близким яд в пищу каждый вечер, и не замечают этого. Не ведают, что творят.
– Но где же я могу быть счастлив? Где?
– В своей роще. Только там. Бассарей ушел, оставил тебе свои владения, ты новый хозяин благого места. Обитатели рощи ждут твоих даров, они скучают без тебя, не вкушают яств, не слагают стихов, не поют песен и не пляшут. Унылые и страждущие, бродят они меж дерев, плачут и взывают к тебе. А ты не слышишь их стенаний. Не спешишь идти к ним, жестокосердный.
– И ты решил наказать меня, Лиэй? Натравил на меня своих кошмарных птичьих баб? Чтобы я стал покорнее, чтоб побыстрее свихнулся, чтобы танцевал между полок в «Евроспаре» с корзинкой в руке, подобно усопшему Дрыгачеву? Этого ты хочешь, начальник?
– Гарпии не мои. И я не могу натравить их на тебя.
– Чьи же они?
– Твои. Твои собственные. Язвят твою душу, когтят тело твое, и изведут до смерти, если не сумеешь бежать их.
– Куда бежать? Куда? Где начинается путь?
– Ты стоишь спиной к нему.
– Сзади меня – пропасть.
– Это только кажется. Здесь – начало твоих начал. Повернись, сделай шаг и убедишься.
– Я свалюсь! Разобьюсь на хрен!
– Вовсе не так. Сделай шаг…
Гарпии, застывшие на минуту в задумчивости, снова оживились. С клекотом, хлопая крыльями, насели на Пашу разом, тесня и отталкивая друг друга. Тупые жадные твари… Павел удачно приложил одну из них увесистым буковым посохом по уху, вторая почти дотянулась когтистой рукой до его лица – он успел отпрыгнуть, едва не сорвался с уступа, застыл на самом его краю, балансируя над пропастью, спиной чуя смертельную пустоту. На этот раз гарпии отступили совсем чуть – лишь на расстояние вытянутого посоха. Их охота почти завершилась – осталось только рвануться вперед, толкнуть, и дело сделано. Большой кусок мяса перестанет кричать дурным голосом и драться длинной деревянной палкой. Станет тихой, спокойной, вкусной мертвечиной.
– И что? – пробормотал Павел. – Путь, значит? Сделай шаг, говоришь? По воздуху, как по тверди?
Он поднял посох над головой и запустил им в тварей, гаркнув во весь голос. Гарпии дружно отпрыгнули назад. Потом повернулся лицом к пропасти. Сразу же затошнило, голова закружилась, Павел едва удержался на ногах.
Ерунда. Он справится. Он знает, как это сделать. Нужно лишь закрыть глаза, и пропасть исчезнет. Исчезнет все плохое.
Он зажмурил правый глаз (левый и так уже ни зги не видел), глубоко вдохнул и ступил вперед.
И сразу же рухнул. Полетел вниз, раскинув руки и ноги, истошно вопя, в кромешной темноте, не в силах открыть глаз. Сволочной Лиэй снова обманул его – в последний раз…
Лучше бы он все-таки долетел до дна и разбился, избавился от мук раз и навсегда. Увы, долететь ему не дали. Жадный клекот и хлопанье крыльев настигли его сверху, крючья гигантских когтей вцепились в спину, сомкнулись до самого хребта, взрезая кожу и мышцы. Павел захрипел, дернулся и безвольно обвис, заболтался в воздухе, еще живой, но уже на верном пути к могиле.
Чувства почти оставили его. Он не ощутил сильной боли, когда его дотащили до места трапезы и швырнули на камни, лишь слабо сжал кулаки и скрипнул зубами, когда одна из гарпий вспорола когтем его живот и с урчанием добралась до печени. И все же он понял, что такое настоящий страх и настоящая безысходность – когда увидел у самых глаз своих разверстую пасть твари, полную острых желтых зубов.
Гарпия обхватила руками голову Павла, вцепилась клыками в левый глаз и вырвала его единым движением.
Мир померк.
* * *
Павел Михайлович Мятликов никогда не жаловался на зрение. Он был слегка близорук – минус полтора, не больше. И прекрасно обходился без очков.Вся его жизнь зависела от зрения. Павел осознал это в полной мере только сейчас, когда окривел на один глаз. Когда сидел и таращился в экран ультразвукового сканера, пытаясь понять хоть что-нибудь.
Надо ж такому присниться – гарпии, горы Гадеса, ущелье… Глупо. Еще глупее – винить сон в том, что болит глаз. Скорее всего, причинно-следственная связь противоположна – ночью заболел глаз, вот и приснилось, что вырвала его хищная тварь. Причина, вероятно, банальна – злоупотребление алкоголем. Последствия пока не совсем ясны – то ли сосуд какой-нибудь лопнул, то ли что-то более серьезное (не дай бог, конечно).
В квартире Дрыгачева не было ни одного зеркала. Поэтому Паша узрел собственное изображение только на работе. Изображение, скажем прямо, особого эстетического удовольствия не доставило. Проще всего было решить, что доктора Мятликова хорошо приложили кулаком, нарисовали ему вокруг левого окуляра высококачественный фингал. Однако Павел, несмотря на случившееся вчера бытовое пьянство, отчетливо помнил, что никто его не бил, и сам он глазом ни на что твердое не натыкался.