Погодин Радий Петрович. Книжка про Гришку

   - Я свое дело сделал, - сказал он Гришке на прощание. - Теперь ты свое доделывай.
   ПОЛЮБУЙТЕСЬ НА РОЗЕНКРАНЦА
   Остались на стадионе Гришка и козел Розенкранц, умирающий от ложного стыда и обиды.
   - Хватит вам на земле лежать, - сказал Гришка. - Вставайте.
   - Не могу... - застонал козел. - Я не могу никому на глаза показаться. Я пойду и утоплюсь... А вас я теперь ненавижу...
   - Вы меня и раньше не очень любили, - сказал Гришка. - А в вашем возрасте уже пора за ум взяться.
   - Я сирота-а... - заплакал козел. - И не подходите ко мне, я укушенный.
   - Григорий, - послышалось сверху.
   Гришка голову поднял - над ним Аполлон Мухолов виражи закладывает.
   - Здравствуйте, - сказал Гришка. - Вы посмотрите, что с Розенкранцем творится. Прямо как маленький.
   - Сирота я, сирота-а... - Козел заплакал еще жалобнее. С подсиненной бороды закапали на землю обильные синие капли.
   - Меня Розенкранц никогда не заботил. А теперь и подавно, - сказал воробей. - Я теперь выше. - Он покружил над стадионом и завис над Гришкиной головой. - Я влюблен. В чайку... Каким-то сверхъестественным чудом к нам прилетела чайка с Балтийского моря. Она сейчас рыбу ловит на плесах. Плотву... Я вас ищу, собственно. Попрощаться. Улетаю с чайкой на Балтику. Буду морским воробьем. С Федором Ивановичем я уже попрощался и с Павлом Степановичем.
   Гришка хотел спросить, мол, нельзя ли и ему к морю, но вспомнил, что после турнира возникла, как и было задумано, задача, которую нужно было решить безотлагательно.
   - До свидания, - сказал Гришка. - Прилетайте обратно.
   - В отпуск только. У моряков, сами знаете, жизнь... - Аполлон Мухолов замолчал - наверно, не знал, какая у моряков жизнь, а врать не решился, опасаясь, что не хватит воображения.
   Козел Розенкранц поднял на воробья покрасневшие от слез глаза, носом бурливо шмыгнул и вдруг сказал басом, какой возникает после рыданий:
   - Пижон пернатый. Скажи спасибо, что у меня тоска в данный момент, не то бы я из тебя не то что морского - подводного воробья сделал.
   - Как? - воскликнул Аполлон Мухолов, не имея в виду задавать вопросов.
   - Этой подушечке для булавок случай помог. - Козел поднялся и нервно забегал туда-сюда. - Везет некоторым. Ой, люди! Ой, уважаемые домашние животные, птицы и курицы! Где справедливость? Родился он, пардон, под стрехой средней школы. Всю науку в форточку подслушал. Изо всех десяти классов сразу. Вообразите, какая каша у него в голове. И пробелы.
   - Я самообразованием пополнил и систематикой, - объяснил воробей гордо.
   - Нет, вы ответьте, - продолжал козел, сотрясаясь всем телом. - Мух для пропитания ему ловить нужно было? Нужно. Он их ловил? Ловил. А также расходовал ценное учебное время на драки. Пропускал, Мухолов, занятия?
   - Многие школьники пропускают, а им все равно аттестат дают, вздорно чирикнул Аполлон Мухолов. - И помолчали бы вы. Не вам говорить! Вам... с вас... о вас, как с козла молока. Я всегда презирал козлов!
   - Да я тебя вместе с твоим чириканьем проглочу! - Козел подпрыгнул на рекордную высоту. Он бы, конечно, задел воробья рогами, но Аполлон Мухолов взвился свечкой и от страха за свою будущую моряцкую жизнь и любовь капнул на козла с высоты.
   Именно эта капля оказалась последней каплей, решившей судьбу козла Розенкранца.
   - Недоучка! - закричал козел страшным голосом. И зарыдал. - Чтобы на меня какой-то воробей паршивый с высоты капал? Нет, не могу! Держите меня, Гришка, у меня разрыв сердца.
   - Так и надо, - чирикнул воробей, улетая на Балтику.
   - Ох, держите меня, держите! - Козел дышал тяжело. Головой тряс, словно залепило ему глаза паутиной. Ногой топал и восклицал: - Хватит! Гришка, вы должны мне помочь. Все, кроме вас, от меня отвернулись. Даже наглые курицы. Я говорю - хватит!
   Но последняя капля оказалась, увы, предпоследней. Из-за футбольной штанги вышел, прихрамывая, дядя Вася с чемоданом, в котором гармонь.
   - Жалко мне, - сказал он. - Очень жалко. Что ты надумал? Исправляться? А твоя яркая индивидуальность? Исчезнет она. И не будет ее... "Когда б имел златые горы..." - запел дядя Вася.
   - Вот именно, - сказал козел мрачным голосом. - Отчего вы такой, цветом в зелень? Это не вас я на крыше бодал, когда вы чужое веселье в печную трубу подслушивали? Гришка, держите меня покрепче. Я сейчас за себя не ручаюсь. Что-нибудь сотворю сверхвозможное. Ох, держите меня, держите!..
   Через некоторое время в правлении колхоза у председателя Подковырина Николая Евдокимовича появились два посетителя: приезжий дошкольник и бородатое животное неопределенного сельскохозяйственного профиля. А вечером все жители новгородской деревни Коржи, а также дачники и проезжие шоферы поразились. В деревню входило стадо. Впереди - козел Розенкранц, чистый и красивый - весь белый. Шел он с небрежной лихостью, как командир разведчиков. Овцы в сторону не скакали, в чужие дворы не ломились дисциплину держали. Коровы тоже довольные были. Коровам нравится, когда впереди такой красавец шагает. Пастух Спиридон Кузьмич, идущий, как и полагается, позади стада, нахвалиться не мог.
   - Ну помощник! - говорил он, останавливаясь у каждой избы. - Ну мастер! Можно сказать, психолог, врожденный гений!
   Повариха Мария Игнатьевна, выбежав из кухни, ахнула:
   - Розенкранц, ты ли это? - и угостила козла омлетом.
   Плечистый молодой шофер в цветочной рубахе, который уже починил свою машину, смазал ее и провел профилактику, крякнул и вилку выронил. Он в этот момент в столовой сидел, закусывал перед дальней дорогой. Сбегал молодой шофер к прилавку - угостил Розенкранца крюшоном.
   А Гришка?
   Совершенно естественно, наполнился Гришка гордостью и самодовольством. А как же, сколько он хорошего дела сделал. Приподнялся Гришка на цыпочки, вытянулся, как гороховый росток, ладошками кверху, и полетел. Теперь он летел повыше прежнего, глазами сиял и всем улыбался.
   - И чего это ты такой гордый? - услышал он голос снизу. - И чего это ты так взлетел?
   - А как же? - ответил Гришка, различив с высоты соседку бабку Наташу, у которой молоко по утрам брал. - Козел Розенкранц исправился, теперь хулиганить не будет.
   - Ахти... - проворчала бабка Наташа. - Подруга моя Аграфена болеет, а в аптеке лекарства нужного нет. Дров на зиму Подковырин Колька обещал доставить, а где они, дрова те? Картошку нынче какой-то жучок ест. Грибы, как я вижу, не уродятся. Ты взлетел, ты и посмотри с высоты, сколько всего. А ты нос задрал, как моя внучка Лизка, окромя своей гордости ничего не видишь.
   Гришка посмотрел вокруг, да и сел на землю. Увидел он с высоты своего гордого полета лесной пожар, большую колдобину на шоссе, ее ливнем промыло, замусоренные улицы увидел, поломанные ребятишками яблони и много всякого другого, чего с высоты дошкольного роста не разглядишь.
   ЕХАЛИ БЫ, ЧЕГО ЖЕ
   Дядя Федя встретил Гришку словами:
   - Как твоя становая ось?
   - Крепчает, - ответил Гришка не очень уверенно.
   - И не ври. Вижу, опять летал. Нет в твоем организме твердости. Дядя Федя лег на кровать, покрыл голову пиджаком. - Пашку в Москву вызвали телеграммой "молния". Не погостил Пашка.
   Дяди Федины руки, далеко вылезающие из коротких рукавов полосатой рубахи, были похожи на особые корнеплоды. Так Гришка думал.
   Дядя Федя тоже думал в ожидании вопросов.
   Дом дяди Федин молчал. Молчала утварь, развешанная на стенах, ковшики, сковородки, сковородники, продуктовая сетка с папиросами "Север", картинки и фотографии, вилки, ложки, ножи и кружки.
   - Конечно, ты знаешь. Ты газеты читаешь, радио слушаешь, - наконец сказал дядя Федя. - И не притворяйся, что ты об этом не думаешь. Короче, выкладывай, свой ответ на свой вопрос. Иначе не получится.
   - Чего не получится? - спросил Гришка.
   - Разговора у нас не получится. Спрашивай: как я отношусь к ожирению?
   Дяди Федин дом засопел печной трубой, смущенно улыбнулся развешанными на стенках предметами, предназначенными для приема пищи.
   - Я жирею, - сказал дядя Федя печально.
   Гришка молча почувствовал свою пока еще неопределенную вину.
   - Пашка уехал нетрясучий транспорт пускать в испытательный рейс раньше срока, - сказал дядя Федя. - Меня с собой звал на ответственную работу.
   - Кем? - спросил Гришка.
   - Испытателем.
   Гришкина вина отчетливо определилась и налегла на него тяжестью коллективной поклажи, когда все несущие, кроме тебя одного, вдруг выпустили ее и занялись другим делом. Так Гришке показалось.
   - Разве вы машинист? - спросил Гришка, надеясь сбросить хоть часть груза.
   Дядя Федя проворчал из-под пиджака:
   - Не притворяйся. Машинисты у Пашки молодые, обученные на высших специальных курсах. А я кто есть?.. Я есть старик.
   - Как же вы тогда испытывать стали бы?
   Дядя Федя стащил с головы пиджак. Мечтательно выставил бороду к потолку.
   - Сидел бы в мягком откидном кресле, обвешанный градусниками и присосками. Меня бы лимонадом поили молоденькие проводницы - у Пашки все проводницы с высшим образованием. А ученые доктора с меня показания снимали бы на всех скоростях. Для кого нетрясучий транспорт? Для стариков. Которые молодые, те и на мотоциклах могут и на ракетах, а особенно хорошо на своих ногах... Понял мою работу? Если я на всех режимах и при тормозе сдюжу, значит, все старики и старухи могут Пашкиным транспортом пользоваться без опасения.
   - Жаль, - сказал Гришка. - Ехали бы, чего же?
   - Васька вместо меня поехал.
   - Как?! - вскричал Гришка.
   - Так. Ты вот знал, что он здесь обретается, а нам не сказал.
   - Он плохой, - пробурчал Гришка.
   Дядя Федя глянул на него жалостливо и снова в потолок уставился.
   - Ты еще товарищей накопить не успел, тебе их не жаль пока что. А мы уже почти всех потеряли... Васька был очень сильный физически, а вот становая ось у него слабая...
   Дядя Федя засопел простуженно. К стене отвернулся. Но вдруг вскочил с кровати, достал с печки пишущую машинку. Громко поставил ее на стол.
   - Думаешь, я бесцельный и бесполезный пенсионер? А я вот буду литературным творчеством заниматься для пользы потомкам. - Дядя Федя сел за стол, засопел немного и напечатал заглавными буквами: "МЕМУАРЫ".
   Гришка подумал:
   "Мемуары" - слово красивое, как цветная бумага".
   Дядя Федя написал под заголовком: "Воспоминание первое". И приказал Гришке:
   - Не дыши возле уха, воспоминания мои заглушаешь.
   Гришка, естественно, удалился. Послонялся вокруг избы. Воды наносил из колодца. Увидел, что дядя Федя уже не печатает на машинке - так сидит, голову рукой подперев, а глаза его беспокойные куда-то в одну точку уставились, далекую-далекую.
   Гришка на цыпочках подошел. Заглянул через дяди Федино плечо и прочитал, шевеля губами:
   "Отчетливо помню свою любимую бабушку Дарью Макарьевну. Старушка была смиренная, богомольная. Меня жалела. Но таилась в бабушке зависть скрытая печаль, которая надрывала ее доброе сердце. У соседки Анфиски на божнице стояло двадцать богов, а у бабушки только три, да и те старые совсем, от ветхости почерневшие.
   Замыслил я сделать бабушке благое дело, чтобы радость у нее от количества богов появилась. Именно с этого решения и начинается моя сознательная автобиография. До того проживал я почти полных пять лет, как трава-бурьян, только для собственного бессмысленного удовольствия. Потому и не запомнил я свои ранние годы.
   Однажды, когда моя бабушка ушла в соседнюю деревню Казанское на богомолье, я ее иконы с божницы снял. Воткнул их в грядку на огороде. Навозом полил и водой. Сижу, жду, когда ростки будут, а за ростками и много других иконок появится. Может, снаружи, как огурцы, а может, в земле, как картошка. Земля у нас плодовитая. И божья матерь, в этом я был уверен, мне с небес поможет. Думал я, как обрадуется моя бабушка Дарья Макарьевна, поскольку икон у нее будет больше, чем у заносчивой соседки Анфиски. Представил я густую толпу богов и серафимов, свежих и ярких, как цветы полевые. И тут почувствовал я удар бабушкиной палкой по голове..."
   На этом дяди Федины мемуары обрывались.
   - А дальше? - спросил Гришка шепотом.
   Дядя Федя голову поднял, посмотрел на него тусклым взглядом. И так же тускло ответил:
   - А что дальше? Когда я поправился, обрел способность к передвижению, папаша отправил меня в Питер в обучение к своему дальнему родственнику. Бабушка моя меня на дух не хотела видеть. Какая в обучении у дальнего родственника жизнь, ты, Гришка, сам должен знать из классической литературы писателя Чехова: "А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем..." Это, Гришка, с моей биографии написано.
   Дядя Федя поднялся из-за стола. Затолкал пишущую машинку на печь, да так, словно она была в чем-то повинна.
   - Не по моему характеру мемуарами утешаться. Вперед, мальчик! - Дядя Федя сделал несколько физкультурных упражнений руками и поясницей. И сказал все еще грустным, но уже сильно окрепшим голосом: - Куда дел топор? Дров пойду наколю. Когда у меня нехорошее настроение, я всегда прибегаю к помощи колки дров. - Дядя Федя отыскал топор в сенях и уже с топором просунулся в комнату. - Думаешь, я зажирел? Неправильно думаешь. Знаешь, что мне Пашка настоятельно поручил? Он мне сказал: "Федор, без устали следи за нашим Гришкой. Нужно, чтобы становая ось у него была крепкая". И вообще... Какая у тебя становая ось? И не ври.
   - Тонкая...
   - Тогда иди бегай. Гуляй.
   - Уже вечер.
   - И вечером хорошо гулять. Вечер влияет на воображение.
   Я КРИЧУ НА ТОТ БЕРЕГ...
   Воздух в деревне пропах разнообразными сильными ароматами. Особенно хорошо пахло медовой травой. Небо переменило оттенок, подмешав в голубое немного краплака, - наверное, к ветру - и, опустившись вниз, перегородило деревню Коржи вертикальными плоскостями наподобие стеклянных дверей и зеркальных витрин. Гришка шел осторожно. Он без дела гулял. Вернее, гулял и думал: "Не было у дяди Феди счастливого детства. Что же он вспоминает, когда приятное вспомнить хочет? Наверно, друзей..."
   Подумал Гришка и о козле Розенкранце, до последнего времени одиноком: "Теперь козел Розенкранц вместе с пастухом Спиридоном Кузьмичом проживает. Теперь их двое. И нас с дядей Федей двое. Еще у меня мама есть и папа. А товарищей теперь у меня много". Представил Гришка всю свою группу из детского сада в разноцветной одежде. Посередине вообразил заведующую Ларису Валентиновну в зеленом платье. Рядом с ней с одной стороны посадил Пестрякова Валерия с футбольным мячом, с другой стороны - козла Розенкранца. Над их головами, в воздухе, вообразил воробья Аполлона Мухолова в тельняшке. Красиво получилось.
   "Будет у меня товарищей еще больше", - подумал Гришка с законной гордостью, хотел было взлететь, но вовремя спохватился и к воображенной уже картине довообразил следующее: на задний план поставил белого коня по имени Трактор. Внизу, на траве, - девочку Лизу в розовом платье, петуха Будильника и маленьких белых ягнят. Некоторым ребятам дал в руки щенят и кошек. А Ларисе Валентиновне - темно-бронзового карася Трифона, большого, как чемодан. Получилось настолько красиво, что Гришка даже остановился, зажмурившись от такого яркого разнообразия своих друзей, настоящих и будущих. А когда глаза открыл, увидел парня Егора.
   Сидел парень Егор на бревнах. Ну, сидит себе парень на бревнах - и пусть сидит. Смотрит парень на дом, который напротив, и пусть смотрит. Но в лице парня Егора было что-то очень настойчивое и напряженное, словно он кричит, а Гришка не слышит.
   Гришка в ушах поковырял - не слышит. Головой потряс - не слышит. Подошел Гришка к парню, сказал:
   - Извините. Мне кажется, вы кричали?
   - И сейчас кричу.
   - Тогда почему же я ничего не слышу?
   - Я не для тебя кричу, - сказал парень. - Я кричу на тот берег. Лицо его снова стало настойчивым, немного печальным и напряженным.
   Гришка по сторонам посмотрел. Никакого берега нет.
   - Вы и сию секунду кричите? - спросил Гришка.
   Парень кивнул.
   - Как же на том берегу услышат, если я на этом не слышу? К тому же вы сидите спиной к реке, и она не так близко.
   - Не мешай, - сказал парень. - Впрочем, может быть, ты прав. Я так громко кричу, даже охрип, но она не слышит. Может быть, в моем крике не хватает чувства?
   Гришка внимательно посмотрел на парня.
   - Чувства у вас достаточно, но зачем кричать? Я бы на вашем месте постучал в дом напротив, вошел и сказал: "Таня, здравствуй, это я".
   Парень сначала подумал, потом насупился.
   - Ишь ты, - сказал он. - Вот когда будешь на моем месте, тогда и действуй по-своему. У каждой самбы своя падейра.
   - Чего? - спросил Гришка.
   - Пластинка такая есть, заграничная, - объяснил парень, иносказательная. В русском толковании значит: у каждого человека свой подход и характер.
   - Тяжело вам, - сказал Гришка. - А вы не пробовали перейти речку вброд?
   - Для моих чувств вброд нельзя. Необходим мост красивый.
   - Трудное дело...
   Но парень уже Гришку не слушал, он снова лицом просветлел и опечалился - снова кричал на тот берег.
   Гришка потихоньку слез с бревен и так, чтобы парень не заметил, огородами пробрался к дому напротив. Влез из огорода в окно и увидел: сидит Таня на диване, ноги под себя поджала, книгу читает - роман - и транзистор слушает.
   - Здравствуйте, - сказал Гришка. - Вы тут транзистор слушаете, а на ваш берег кричат, докричаться не могут.
   - Кто кричит? - спросила девушка.
   - Тот и кричит, у кого чувства. У каждой самбы своя падейра.
   - Что-что? - спросила девушка Таня.
   Гришка объяснил:
   - Падейра. Чего же тут непонятного - значит свой голос. А ваш транзистор могли бы и выключить, он вас, наверно, глухой сделал.
   Девушка транзистор выключила. Прислушалась.
   - Действительно, - сказала она. - Кто-то кричит. Как будто тонет.
   - Может, и тонет, - сказал Гришка. Спрыгнул с подоконника и опять огородами побежал на улицу к парню Егору, что сидел на бревнах.
   А девушка уже вышла. Посмотрела на парня и засмеялась. И пошла вдоль по улице по своей стороне. И парень засмеялся. И тоже пошел по улице по своей стороне. Они шли, как будто между ними протекала река и не было мостика, чтобы им встретиться.
   - Ничего, - сказал Гришка. - Мостик, наверное, будет.
   Он прибавил девушку Таню и парня Егора к толпе своих друзей. Поставил их на картине позади Ларисы Валентиновны. Но чтобы они не стояли так безразлично, он, поразмыслив, посадил их на белого коня Трактора верхом. Получилось красиво. А когда дорисовал картину, сел на бревна и задумался.
   "Что ли, мне закричать на тот берег? Чувства у меня тоже хорошие". Он и не закричал еще, как его кто-то за плечо тронул. Обернулся Гришка позади него девочка Лиза стоит.
   - Ты чего так громко кричишь? - спросила девочка Лиза. - Даже мой Шарик, на что вертлявый и озорной, и тот услышал.
   - А ты чего такая нервная? - спросил Гришка. - Вдруг гроза, а ты нервная.
   Девочка Лиза села рядом с Гришкой, повздыхала и рассказала историю, печальную до слез.
   АХ, КАКОЙ ЖАБИК
   Началась вся история с художника-живописца Мартиросяна. Зимой художник Мартиросян устроил в городе Ленинграде персональную выставку своих картин под общим названием "Моя волшебная новгородская родина". На всех картинах были изображены деревня Коржи и ее окрестности в таких ярких красках, что многие посетители выставки написали в книгу отзывов восторженные слова. И про себя решили не ездить в отпуск на Южный берег Крыма, на Кавказ или в Прибалтику, но поехать именно в Коржи, полюбоваться красотой Валдайских угоров. Взрослые посетители выставки взяли своих детей, а те, естественно, взяли своих собак. Собаки все с родословными, такими длинными и неистребимыми, как корень растения под названием "хрен". Все, как одна, с медалями за красоту и породу.
   Дачные дети ходили по берегу реки, водили своих собак на поводках, друг на друга смотрели свысока - каждый считал, что его собака неизмеримо выше по происхождению, чем все другие. На красоту окрестностей они не смотрели - все на своих собак смотрели, чтобы те не испачкались, предположим, в навозе, поскольку по улице ходит деревенское стадо и испачкаться породистой собаке можно в один миг.
   Девочка Лиза ничего про собачью чистопородность не подозревала. Она подобрала себе щенка, который случайно оказался в деревне Коржи и, дрожа от дождя и холодного ветра, пришел ранней весной к ней на крыльцо и поцарапался в дверь. Он был совсем маленький, с совсем голым брюхом. Уши у него печально висели, с хвоста капала сырость. Глаза смотрели на Лизу с мольбой. Девочка Лиза была счастлива со своим щенком, которого за круглый вид прозвала Шариком. Счастье их кончилось именно в тот момент, когда девочка Лиза, обидевшись на Гришку и Пестрякова Валерия, пошла презирать их в свой палисадник, где пышно росли цветы.
   "Гришка глупый, Пестряков грубый, - думала Лиза. - Не стану я с ними дружить. Они мне совсем не подходят".
   Щенок Шарик попытался лизнуть Лизу в нос, чтобы хоть таким образом развеять ее настроение.
   - Шарик, Шарик, - сказала Лиза, - я сейчас привяжу тебе золотую ленточку на шею и пойду с тобой на берег реки, где гуляют культурные дети со своими красивыми собаками. А на этих бескультурных Валерку и Гришку я обижена на всю жизнь.
   Обида - ах! - это трудное слово, но как оно легко произносится. Именно в этот момент Пестряков Валерий, чинивший рогатку, поежился и попросил маму:
   - Мам, закрой дверь, сильно дует.
   Гришка споткнулся, коленку ушиб. А дядя Федя, высунувшись в окно, осмотрел ясное небо.
   - Тучи, - сказал дядя Федя. - Сгущаются.
   Лиза привязала Шарика на золотую ленточку, вплела себе в косу золотой бант, надела золотое платье и прошлась со щенком по берегу реки, там, где прохаживались и прогуливали своих собак посетители выставки. Лиза шла носик кверху, губы шнурочком шелковым. Взрослые посетители, нужно им отдать справедливость, говорили с ласковыми улыбками:
   - Ай, какая мордашка. Ах, какой жабик... - Это про Шарика.
   - Ну, умница... - Это про Лизу.
   Зато дети, как люди более искренние, именовали Шарика шавкой, сявкой, чучелом, муравьедом, даже помесью кошки с метлой. Про Лизу они говорили "дурочка", а также спрашивали: "Ты его для блох держишь?" Лиза не вынесла такого отношения, распечалилась, даже утопиться хотела или голодом себя уморить.
   ТОГДА ОНИ ПРИТАЩИЛИ ОЛЬХУ
   - Позор, - сказал Гришка, выслушав Лизин печальный рассказ. - Я тут сижу, кричу на тот берег, а нужно совсем о другом кричать. Пойдем к моему дяде Феде. Он нам поможет. Он одиноко скучает без дела.
   Гришка неправду сказал - был не в курсе. Пока он прогуливался по деревне, дядя Федя сбегал в правление колхоза, провозгласил себя бригадиром дачников на покосе и сейчас энергично действовал у кухонного стола.
   - Будем жарить баранину, - сказал дядя Федя. - Мне для ударной работы мясом заправиться нужно. Баранину я помыл, уксусом сбрызнул, перцем и солью посыпал, луком проложил. Пусть пропитывается. Ты поди на берег в ольшаник, там я видел две ольхи сухие, кем-то срубленные. Ты со своей подружкой приволоки их сюда. Уголь у ольхи стойкий, жар ровный - царские дрова. Раньше ольхой Зимний дворец отапливали. Она аромат прибавляет.
   - Дядя Федя, пожалуйста, дайте совет.
   - Это потом, - сказал дядя Федя. - Я сегодня, не поев баранины, не способен к оригинальным мыслям.
   - Пойдем, - сказал Гришка девочке Лизе.
   Тогда они притащили ольху.
   Дядя Федя развел костер. Поджарил баранину на шомполе от старинного ружья. Когда они поели и облизали пальцы, дядя Федя сказал:
   - Выкладывайте.
   Гришка изложил Лизин рассказ в сокращенном и усиленном виде.
   - Разве это беда? - сказал дядя Федя и посмотрел на Лизу по-своему, как бы вбок, но все же прямо в глаза. - Эх, беда-лебеда! А ты не пробовала перейти речку вброд?
   - Это еще зачем? - В Лизином вопросе, как распаренная каша, пыхтела обида. - Буду я ноги мочить в новом платье...
   - Ладно. Придется снасть делать... Как зовут твою жучку?
   - Шариком, - сказала Лиза.
   - Какой размер?
   - Маленький. Ему, наверно, три месяца. Такой, если взять без хвоста. - Она показала размер, какой бывает коробка из-под вермишели.
   А ГДЕ У НАС ЛЬВЫ?
   Лиза пришла чуть свет. Гриша и дядя Федя спали. Дядя Федя - на широкой кровати, которую купил благодаря своему ревматизму; Гришка - на раскладушке, как сверчок в алюминиевой мыльнице. Лиза села с Шариком у окна в кухне. Шарик тихо сидел, наверное, чувствовал что-то особенное.
   Гришка проснулся от дяди Фединого громкого голоса.
   - Гришка! - кричал дядя Федя. - Хочешь, чтобы я на покос опоздал? Мне еще бригаду нужно будить. Пока растолкаешь - умаешься. Вставай, Гришка, беги за водой. Ополоснемся, позавтракаем - и вперед, мальчик!
   Гришка схватил ведро, за водой сбегал. А Лиза сидела с Шариком у окна и даже завтракать с Гришкой и дядей Федей не захотела.
   - Да, - сказал дядя Федя. - Беда-лебеда!.. Снасть! Вот, бери снасть. - Он полез под кровать, достал оттуда ошейник в медных заклепках и бляшках с неизвестными письменами и знаками и ремешок узкий с кисточками по всей длине. Возле петли, за которую поводок рукой держат, была надета большая стеклянная бусина старинного вида.
   Дядя Федя обрядил Шарика в ошейник. Погладил и сказал:
   - Идите теперь туда, где тех собак выгуливают. Я скоро.
   Лиза понурая шла, ничего не говорила. Гришка ее утешал - мол, дядя Федя не подведет.
   Детей с собаками на берегу прибавлялось мало-помалу. Известно, городские, утомленные телевидением дети на летних каникулах любят поспать подольше. Гришка и Лиза прогуливались с Шариком, ни на кого не обращая внимания. Зато владельцы высокопородных собак то и дело поглядывали на Шариков ошейник и поводок. Один из них, Костя Гостев, владелец эрдельтерьера, предложил Лизе выменять ошейник и поводок на губную гармошку.