Адмирал на передаче – это тоже для украшения. Адмиралы тем и отличаются от остальных людей, что и в запасе служат, надевают форму, награды, звезды, лучше, конечно, Героя. Неплохой мужик, но уж очень он везде послужил, и флот пилил Черноморский, и на Тихом океане «чудильниками» заведовал. Даже в Гаджиево служил. И в истории подкован.
Обычно офицеры в запасе форму не надевают, но адмиралы – это же не офицеры. Даже форма приветствия есть: «Товарищи адмиралы! Товарищи офицеры!» – так говорят, когда высокое начальство входит (например, главком, и всех надо от стульев оторвать). Так что адмиралы – это не совсем офицеры, и потому форму они любят на себе таскать.
Почему-то адмиралы меня бояться. Наверное, считают, что я немедленно на них нападу. При встрече с ними я всегда молчу, и они молчат, но если выпьют рюмок пять, то обязательно начинают выяснять со мной отношения. То есть для храбрости им пять рюмок вполне хватает, из чего можно заключить, что адмиралы у нас не робкого десятка.
Артисты, конечно, смущены, но артист Галкин – речист. Очень здорово говорит. Про патриотизм, патриотизм – просто хорошо.
А я боялся, что сейчас начнут донимать меня вопросами про «Курск». Я уже столько говорил про это, что ой.
Я даже так решил: скажу, что для меня подобные вопросы – это как про Буратино заново рассказывать. Мол, было два орла, один – вечно пьяный Джузеппе, другой – Папа Карло, который все норовил имущество какое-то продать. Они-то и виноваты в том, что наконец появилось это чудовище – Буратино. А Карабас-Барабас здесь совершенно не при чем, хотя поджарить Буратино он все же мечтал, да и некая бацилла фетишизма его периодически мучит, и он отправляется на поиски пропавшей Мальвины, а Пьеро – тот непременно плачет.
А Тараканище абсолютно не в курсе происходящего, потому что он из другой сказки.
Ну, и Артемон всегда на страже, так чего же еще…
В общем, передача всем понравилась.
… И вот открываю я эту газету и среди всего прочего читаю: «В военное время значение синуса может достигать четырёх». Я захохотал так, что чуть не упал со стула…
…Вспомнил, как я спасал вороненка. Он выпал из гнезда. Родители сидели рядом на дереве и переговаривались. Я подошел сначала к ним и сказал: «Так! Слушайте внимательно. Я сейчас подниму вашего орла на дерево. И если хоть одна блядь на меня нападет, я его брошу, пусть его кошки съедят».
После этого я подошёл к воронёнку и спокойно посадил его на дерево. Вороны даже не шевельнулись. Они меня поняли.
«Во всех катастрофах на море виновны люди». Я часто слышал фразу, подобную этой, я видел ее на плакатах, стендах. Она обвиняет в случившемся моряков. Она против них.
И она была бы справедливой, если б человек был самым надежным из всех механизмов.
Если б он никогда не ломался, не уставал, не спал.
Если б от нагромождения перегрузок не сдавало сердце.
Если б с ним не случались галлюцинации, кошмары, бессонница.
Если б он не сходил с ума.
Люди – как механизмы. Точнее, рассчитывается, что они лучше любых механизмов. Надежнее.
Механизм может выйти из строя. Люди на это не имеют права. Во всяком случае, так считается.
Всмотритесь в лица погибших. Они погибли не первые. До них гибли и гибли. До них горели заживо, тонули, задыхались. Их калечило, давило, разрывало на части. Они погибали в воде и в тесных отсеках. Они оставались навсегда с кораблем, и одним ударом волны их смывало за борт.
Их вспоминали и о них забывали. Их награждали и не награждали. Им ставили памятники.
У нас столько памятников, просто беда – один на другом. У нас тьма памятников. У нас частокол из памятников.
Люди не рассчитаны на подобное напряжение. Они не рассчитаны на постоянные испытания прочности.
Они хотят жить, растить детей, устраивать застолье, радоваться.
Они же работают. Изо всех сил.
Подводные лодки – их труд, их забота, их дело, и они стараются сделать его как можно лучше.
Они не рассуждают о мужестве, героизме, чести, совести, долге.
Я ни разу ничего такого не слышал. Это не их слова.
Они не поднимают бокалы «за Родину» и «за наш Российский флот», разве только состарившись, выйдя на пенсию. Это не их тосты и не их речи.
Они могут разве что выпить «за тех, кто в море», над или под водой, и за то, чтоб им всего там хватило – кислородика и припасов, и чтоб бдительно несли, чтоб на вахте не засыпали после автономки, глотнув свежего воздуха, чтоб их не сильно мотало, било, бросало, чтоб они погружались и всплывали, аккуратненько, осторожненько, ни на кого на напарываясь, чтоб не пропускали надводные цели и не сталкивались где ни попадя с кем попало, чтоб береглись айсбергов и больших льдин, и чтоб они вернулись живыми домой, и чтоб дома им бы все радовались.
Самыми большими патриотами считаю муравьев.
Они очень любят свой муравейник. Они себя от него не отделяют.
И еще они не отделяют себя от любого из членов своего муравьиного сообщества. Даже от матки.
Матка – это государство в идеальном своем воплощении.
Оно управляет, налаживает муравьиную экономику, политику.
Оно организует защиту и воспроизводство – зачатие, вынашивание, рождение, воспитание, продвижение, смерть, захоронение. Матка-государство имеет права на жизнь любого из членов сообщества – она его сделала, и любой член с радостью отдаст за нее жизнь.
Это идеал.
Но представь себе, что муравьи узнали, что их матка имеет вклады в соседнем муравейнике?
Катастрофа!
Быть того не может. Матка честна по отношению к каждому муравью, потому что каждый муравей всего лишь размазанное в пространстве (муравейника) продолжение матки.
Вот она, мечта о Социалистической Родине!
И вот она – Родина (с большой буквы).
То есть, Родина – это живое существо, раздвинувшее себя на территорию.
Или территория, которая вся 160 миллионов раз принадлежит разным существам, населяющим ее.
Тронешь территорию – тронешь меня.
Лев, охотящийся на своем участке, не отделяет себя от участка и от того пня, на котором он оставляет свою метку.
И всякая тварь, ходящая по нему, автоматически становится тем же львом, вот почему он на нее охотится – всего лишь берет своё.
А если лев распространит себя на всю страну? А если на всю Африку? А если будет сто, тысяча таких львов? И каждый из них в своих львиных мыслях будет наделен своей собственной Африкой, от которой он себя не отделяет?
А если найдется ещё один лев, и он скажет: «Львы! Защитим нашу Африку!»
И если, если, если…
Человеческая матка вместо зачатия, вынашивания, деторождения, воспитания, образования, защиты, продвижения по службе, пенсии, захоронения, заимела себе щупальца, челюсти, рога, клыки и призывает других все это оправдать.
Она выросла. Она требует жертв. Она назовет все это «священным долгом», «патриотизмом», «Родиной», «Уродиной» – чем угодно.
Ей кровь нужна, чтоб двигалось.
Она хочет жрать.
А люди мешают. Они родились в коммуналке. Мальчик вышел на общую кухню и написал на стене: «Вася». Он пометил стену, как лев пень. Он себя продлил. Он не испортил, он пометил – мое, я, родина.
Он вышел в подъезд и разрисовал стены и лифт – это тоже я.
Он плюнул на дороге – это теперь его.
Он изрезал деревья, нагадил в лесу.
Он размазал себя по городу.
Дай ему волю – размажет по стране.
Стоит ли его воспитывать – он уже патриот?
Стоит. Он должен осознать, что за все это потребуют его жизнь. От него нужна жертва. Челюстям нужна свежатина.
Ну, как вам все это?
Я всего лишь рисую картины. Кто-то скажет: все это чушь.
Ну что ж, значит, я певец чуши.
О чувстве долга (обычного и священного).
Я уже как-то интересовался, когда человеческий организм им обзаводится. Можно поинтересоваться еще раз.
Итак, когда?
Государство не принимает участия в зачатии (мое глубокое убеждение, и если кто-то хочет возразить или имеет примеры, приличествующие моменту, то я готов выслушать).
Но, может, «долг священный» (я тут долго думал) передается матерью, как стафилококк или другая зараза?
Может, в чем-то виноваты родители? Или их родители? Или родители их родителей, Адам с Евой?
Когда?
Мне просто хочется знать.
Мне говорят: вот пока вы спокойно спали, жили, росли, учились, некоторые охраняли ваш сон.
Согласен. Я вообще согласен. А их сон охраняли другие, и их еще одни, и так до тех, кто в битве при Калке пытался монголам что-то там показать. Я понимаю. Порочный круг.
Но есть же периоды? Законченные циклы. Например, выражение «сын за отца не отвечает» – это как раз попытка обозначить цикл, прервать, начать новый отсчет.
Иначе – жуткое нагромождение различных долгов: гунны – нам, мы – гуннам.
А можно каким-то образом научиться ставить точки? Вот я за точки, я против запятых, однородных членов предложения. Я вообще против однородности, я за яркость, за индивидуальность, я за метафору.
Мне говорят: но вы же сами 20 лет отдали флоту, неужели вы не понимаете, что теперь должны защитить вас. А кто это будет делать?
Действительно, я отдал.
20 лет.
Да, я ветеран холодной войны, которую, кстати, считаю самой лучшей из войн, потому что в ней соревнование было, а крови великой попусту никто не лил.
Были аварии, были жертвы, но не было такого, что прилетело и покрошило всех подряд кого ни попадя, и кони-люди – в одной каше. И если скажут: выбирай, я скажу: лучше холодная, чем вот эта с «долгом».
Мне говорят: к профессиональной армии вот так сразу перейти нельзя.
А мне кажется, у вас вообще ничего нет.
Это не армия.
Это что-то другое.
Может, машина мукомольная. Муку же не очень жаль. Подумаешь, просыпалось чуть-чуть. А на мельницах все в муке. Так может, у вас мельница? У вас все в муке. Вы где-то, а оно – вон! Вы что-то выстраиваете, а оно развивается само. Оно отпущено на свободу. Существует само по себе. По своим законам, вам не очень ведомым. Вы в различных трубах. Оно – в своей, вы – в своей.
И ваши трубы могли бы прожить сами. Они самодостаточны.
Но иногда они соприкасаются, и вдруг становится ясно, что в соседней трубе обитают драконы. Они там давно живут.
У них есть даже всякие обряды. Обряды посвящения в драконы. Не просто же так все там водку пьют. Её пьют по обряду.
А вы знаете, что «дедовщина» в армии и «годковщина» на флоте – это тоже обряд?
Это очень древний обряд.
Посвящения в «своего».
Это необходимый обряд. Он есть во всех армиях мира. Нужно взять нежное, трепетное существо, прямо от маминой титьки, и превратить его в сурового воина.
На войне это получается сразу, в мирные дни – нет.
Отсюда существует целая система различных унижений – побои, глумление и т. д.
Надо сделать своего. Никто этому не учил. Это в подкорке.
У диких племен есть обряд посвящения в мужчину. И чем кровожаднее надо получить воина, тем этот обряд начинают раньше, и тем он унизительней.
У самых диких папуасов мальчика отнимают от матери в семь лет. Его ведут в лес и там всячески унижают. Ребенок должен испытать шок. И он его испытывает.
Те, кто выживают – стоят двоих. Это безжалостные убийцы. У них теперь одна мать – мужская стая. У них есть вожаки – самые беспощадные. Для них все есть объект охоты – женщина, ребенок, другая стая.
Вам это ничего не напоминает?
Правильно, все уже было – гунны, даки, ирокезы, монголы, викинги.
И спартанцы. Самые воинственные из греков. Мальчики в шесть лет отнимались от родителей. Их учили терпению. А в совершеннолетие секли. Некоторые умирали без стона. Тогда им ставили памятники.
Памятники за стойкость.
И они все полегли.
Эти древние спартанцы без стона.
Сколько у нас памятников за стойкость? А сколько костей еще лежит?
Не правда ли, похоже?
Относительно деторождаемости.
Её надо повышать. Конечно, надо.
Обязательно.
Иначе страдает налогооблагаемая база. Отсюда и желание обложить все. А куда деваться?
Смертность, правда, тоже велика, из-за чего пенсионный фонд не самый обнищавший в этом мире, но деторождаемость – она необычайно мала.
Это не может не заботить.
И заботит.
Очень.
Тут я видел некоторых министров, и им явно было все равно.
Но лицо премьера – а он наша лучшая топ-модель, там есть на что посмотреть, особенно после всех этих неудач с попыткой не отдать долги, – говорило о том, что очередное понижение рождаемости всякий раз приводит его в страшное волнение.
Плохо, что от этого волнения не родятся дети.
Дети вообще не поймешь от чего родятся. Может быть, от какой-нибудь нехватки. Или еще от чего. Одним словом, они рождаются вопреки, а если стараешься, то – ни в какую.
Вот я знаю некоторые деревни, и в них дети появляются после выдачи заработной платы. Даже какая-то устойчивая связь образуется – сначала зарплата, а потом – дети и налогооблагаемая база.
Хотя тут волноваться премьеру нет причины – нам деревня не указ.
К нам приходила девочка. Они разговаривали. На кухне. Все больше школьные интриги. А потом они готовили. Спагетти. А ты при этом вроде комода, который приходится огибать. И все эти твои жалкие попытки обратить разговор в общее русло, все эти: «Как вас зовут?» – «Катя», – они, в сущности, ни к чему.
Потому что означают они, в лучшем случае, сопротивление тому, что тебя воспринимают как прошлое, памятник, привидение, – «Тебе с кетчупом?» – и как странно наблюдать все эти изменения в твоем собственном ребенке, – «С сыром хорошо, да?» – изменяющем тебе без особых усилий, – «С кетчупом прикольно!» – а то, что она ему нравится, ты замечаешь по тому, что для чая он достал чашки из того сервиза, о существовании которого ты давно забыл. Это старинный сервис, вызывающий учащенное сердцебиение мамы при попытках помыть его чашки под струей воды в раковине. Видимо, не надо так приближать свое чадо к себе. Покормил – в сторону. Все равно не твое это чадо. Оно вообще не понятно чье. Завтра выйдет в дверь – как не было. А ты будешь надеяться на звонок. Ждать его: «Але! Але! Как дела?» – а он будет посматривать на часы, экономить на тебе секунды. И тапочки он ей дал лучшие, мамины, хорошо, что она на работе, это я только раньше пришел – так получилось. И ты разве что отмечаешь, что она, вроде бы, ничего – ступня изящна. Но все эти выражения «в натуре» – как мало они все-таки читают, но посуду помыла, протерла. А говорят – не переставая. Все больше чушь. А может, им и не важно о чем говорить. Важно только то состояние речи, когда слова не важны. Такие песни птиц. «Извините, как, говорите, вас зовут?» – «Катя»…
Обычно не обращаю внимания на пьяных в метро. Мужик сидел на корточках у стены и руки его, поднятые вверх, по ней шарили в поисках точки опоры.
Художники социализма любили в таких позах изображать чилийских патриотов, расстреливаемых хунтой.
Я подошёл. В глазах у него была мысль. И эта мысль: подняться бы.
«Справил праздничек?» – «Справил». – «Помочь?» – «Надо бы».
Стал его поднимать – ноги подгибаются. «Что со мной?» – «Ноги не идут».
«Водка вроде нормальной была». – «От тебя факел дерьма, а от такого дерьма позвоночник отстегивается». – «Помоги». – «Офицер?» – «Бывший».
На вид лет семьдесят. Седой. Но сознание держит, значит, точно бывший вояка. И одет прилично. У меня из отдела старик в метро упал. Давление. Все лицо разбил, никто не подошел, сам очнулся.
А здесь уже тётка подошла: «Я его сейчас в милицию сдам».
У него шапка из нутрии и куртка приличная. Небось выпил отравы.
«Я его дотащу. Тебе куда?» – «В Купчино». Чёрт, другой конец города.
Парень-кавказец подошел: «Помочь?» – это он на старика отреагировал. У них старики не валяются.
«Спасибо, справлюсь», – а может, просто нормальный человек.
У всех же народов есть нормальные люди. Это от формы ушей не зависит.
Жена мне истерику закатит.
«Телефон, адрес?» – всё назвал.
В милиции его изуродуют. Там у нас теперь одно зверье. Недавно в переходе парня 16 лет застрелили. Остановили проверить документы, а парень спортсмен, хорошо одет. К девушке на свидание ехал.
Завели, стали бить, а он здоровый, раскидал маломерок. Тогда пистолет достали. Он увернулся, и они своего уложили. Потом сымитировали нападение. Единственный сын.
«Давай вставать», – он вис на руке, как сосиска. Ногами только перебирает.
«Не выключайся. Ты ж офицер. Скажи себе: надо дойти. Давай, шевели ногами».
Ногу он, скорее всего, подвернул или действительно какой-то паралич. Выпил, дубина.
«Не слабей, не слабей!» – до вагона метро мы доползли. Как он в щель между вагоном и платформой не попал – непонятно.
Вернее, понятно, нога провалилась, и я его просто выдернул.
В вагоне тетки начали орать: «Безобразие! Куда?» – «Милые дамы! – сказал я. – Человек выпил за женщин дряни, и у него теперь ноги отказали!»
Нет. Я так не сказал. Я сказал: «Тишина!» – и всё.
Нам предстояла пересадка. Там менты – волки, санитары леса. У меня самого три раза документы спрашивали: «Ваши документы!» – а сами в глаза не смотрят. «А почему вы не смотрите в глаза?» – «Можете идти».
После отсидки в метро я думал, что он пойдет хуже, но нет, вроде крепится.
«Ты соберись, здесь не менты, а суки, за просто так народ уродуют. Остановят – скажешь, что ты мент на пенсии. Иначе плохо будет».
Милицию прошли, как по маслу. При входе в вагон я был уже начеку, и чтоб он в щель не провалился, просто поднял его и внес.
Там я его повесил на поручень – место никто не уступил.
Висел он минуту – потом отказали руки. Черт! Я одной рукой держал свой портфель, на другой висел он. Припёр его к двери – народу полно.
Наконец схлынули, и я втиснул его на сиденье.
Фу! Руку чуть не оторвал.
«Не отлетай! – я увидел что глаза у него закатываются. – Соберись! Скажи себе: я дойду! Я должен дойти!» – говорить ему было тяжело. Только кивал.
На последней остановке я его вывел: «Дойдешь сам до трамвая?» – «Дойду!» – сказал и тут же упал.
Я втащил его в трамвай. По высоким трамвайным ступенькам волок его волоком.
«Дыши!» – дышал. Хорошо, что дышит.
«Сколько остановок?» – «Три!» – «Там далеко?» – «Нет».
«Там» – было метров триста. Последние двести я волок его по снегу. Волоком – широкий санный путь. А может, «сашкин» путь. Это как угодно. Хорошо, что он все еще в сознании. Просто везет.
А если помрет – куда я его среди поля дену?
Квартира на первом этаже, и мы одолевали ступеньки перекатом. Я взмок, а он дышал так, что казалось – сейчас сердце выплюнет.
Дверь открыла женщина. Она стояла в двери и молчала. Я подумал, что мы попали не туда.
«Ваш?» – «Наш». – «Так с дороги уйдите, мне его внести надо».
Внёс. «Телефон?» – не работает. «К соседям попроситесь. Я его два часа везу, меня дома с собаками ищут, а ему скорая нужна, у него ноги отказали».
Потом я долго ехал домой.
18 марта – День налоговой полиции, день фискала и центуриона, вышибающего ногами двери непокорных фирм и кладущего людей лицом на пол. Будет концерт и все такое, и об этом всенародном празднике возвещают плакаты на улицах Москвы, а 19 марта – скромно и со вкусом – День Подводника.
Подводники – люди, довольствующиеся малым. Им всей этой чепухи не надо. Они не любят, когда их хвалят, потому что хвалить – искушать судьбу, а потому никаких криков: «Это самые мужественные люди! Это цвет!» – и так далее.
Просто сядут за столами, расскажут друг другу такие же истории, которые я вам в своих книгах рассказывал, и поднимут бокалы за то, чтоб количество погружений равнялось количеству всплытий.
Рождённые в День Дурака на самом деле рождены под особым 13-м знаком зодиака – под Знаком Дурака.
Символом этого знака является существо, соединившее в своем внешнем облике: рога Овна, копыта Тельца, шевелюру Стрельца, грудь Девы, хвост Скорпиона, лик Козерога, чешую Рыбы, глаз Водолея, торс Близнецов, гриву Льва, непредсказуемость Весов и брюхо Рака.
Рождённые в этот замечательный день верят в то, что все, в конце всех концов, будет хорошо и они все преодолеют.
Они верят в высшие силы, грамотное устройство Вселенной и торжество справедливости.
Они постоянно укрепляют себя в этой вере, для чего или устраивают себе всякие приключения, или действуют так, что приключениям ничего не остается, как устроиться для них в самый неподходящий период, после чего, путем невероятных усилий, они почти всегда выходят либо сухими из воды, либо суховатыми.
И этот момент – момент выхода – они почитают за момент истины, который с удовольствием празднуют.
Уж праздники-то они себе умеют устраивать.
Ещё как.
О-го-го! О-го-го!
Рожденные в День Дурака честны, трудолюбивы, обаятельны, неотразимы, чувствительны, доверчивы, ранимы, застенчивы, вследствие чего маскируют вышеперечисленные качества неудержимостью, ловкостью, изворотливостью, напором, юмором и безудержной жадностью к пище вообще. (После приключений их тянет на сладенькое.)
От них всегда достается врагам.
Друзьям от них тоже достается.
И еще они никогда не удовлетворяются одним только видением. Им обязательно нужно ощупать, потрогать, растеребить, распатронить, распотрошить, понюхать, укусить.
И в этих желаниях их не удержать.
В сильный мороз могут лизнуть чугунные перила.
Девушкам легкого поведения трудно зачать.
А почему?
Проблема с выбором. Яйцеклетка никак не может выбрать нужного сперматозоида. Трагедия клеточного масштаба. Столкновение различных аминокислот. Полчища сперматозоидов. Движение! Вихри! Потоки! Чья тактика победит!
В результате – очень трудно зачать.
Зачем я все это?
Затем я все это, что запахло выборами.
Вместе с весной запахло.
Вместе с весной выделяются особые «выборные» вещества.
У нас вышла потрясающая книга Эммы Герштейн «Память писателя». Статьи и исследования 30-90 годы. Я никогда не отличался великой любовью к литературоведению, но эта книга заставила себя читать.
Книга статей произвела на меня воздействие такой силы, что ночью приснился кошмар: я в комнате со своим братом. Там еще люди. И вдруг в брата что-то вселяется, и это что-то говорит, что оно – дух Николая Гумилева, и ему это вселение стоило невероятных усилий, и он должен сказать, где лежит его рукопись, которую он спрятал при обыске: она среди топографических карт, в тубусе. И я смотрю в лицо брата, а оно на глазах меняется – он превращается в Гумилева. И один из присутствующих, некто Миронов, отправляется за ней, и я вижу, как он идет: проселочная дорога вьется среди холмов. В пути ему неожиданно приходится встретиться с собой же, но только очень старым, и этот старик жалуется на то, что болят спина и руки, и невозможно согнуться. Но вот я вижу снова себя, а в руках у меня живое существо, кажется что-то вроде хомячка, и он тоже говорит о том, что в него вселился…
Я проснулся от холода. Под наитеплейшим одеялом меня бил озноб. Я начал бормотать единственную молитву «Отче наш», которую знаю, и успокоился через час.
Вот вам и литературоведение.
Не читайте Герштейн на ночь – начнутся сказки Гофмана.
Ей же 98 лет, а печататься она, в связи с тем, что ее имя тесно было связано с именем Осипа Мандельштама, начала только в 70-е годы. Книжный червь. Потрясающий ум.
И слог – все на месте.
Я думаю, что если ей просто так, завтра вручить академика изящной словесности, а так же академика истории и прочее, прочее, то все будет более чем заслуженно.
Ум, поддерживающий жизнь в теле. Только ум.
Привёз книгу Герштейн. Она лежала в постели. «Ой, какая хорошенькая, красивенькая, толстенькая!» – сказала она, увидев книгу. Я рассказал ей про свой сон, она сказала: «Господи! Вы это записали?»
Говорили о Гумилёве. Она сказала, что ни в каких организациях он не состоял, он просто переписал им листовку, потому что она была написана плохим русским языком, а он считал, что все, что написано, должно быть на хорошем русском языке. Поэтому и переписал, поправил им стиль, а его расстреляли. Так говорила Цветаева. Мы с ней еще долго говорили о стиле. Я сказал, что не очень люблю литературоведение. «А это и не удивительно, – сказала она, – они же не умеют писать. Это какой-то кошмар, а не литература». Я ей читал аннотацию на ее обложке. Там, где написано, что она меняла воззрения, она воскликнула: «Ой, как правильно!»
Я ей сказал: «Эмма Григорьевна, а где же скромность?» – а она, смеясь: «Мне некогда быть скромной».
Еще бы – 98 лет. «Нет! – восклицает она. – Еще только девяносто восьмой!»
«Крепитесь, Эмма Григорьевна, – сказал я, уходя, – ваша работа этой книгой не заканчивается. А то вы сейчас скажите себе: вот и все, книга вышла. А вы должны сказать: все еще впереди!» Потом я ее поцеловал. А она мне: «Я вас, Саша, тоже хотела поцеловать, но не решалась».
Вчера ночью исследовал выражение «етит твою мать». Мне так показалось, что глагол «етит» образован от существительного «ети», что само по себе является небольшим искажением слова «йети». В пользу данного утверждение говорит совпадение, пусть даже образное, этих слов, обозначающих нечто большое и волосатое.
Глаголы, образованные от слова «баран» – «баранить», а с приставками-то как хорошо: забаранить, набаранить, отбаранить, вбаранить, перебаранить, недобаранить.
Обычно офицеры в запасе форму не надевают, но адмиралы – это же не офицеры. Даже форма приветствия есть: «Товарищи адмиралы! Товарищи офицеры!» – так говорят, когда высокое начальство входит (например, главком, и всех надо от стульев оторвать). Так что адмиралы – это не совсем офицеры, и потому форму они любят на себе таскать.
Почему-то адмиралы меня бояться. Наверное, считают, что я немедленно на них нападу. При встрече с ними я всегда молчу, и они молчат, но если выпьют рюмок пять, то обязательно начинают выяснять со мной отношения. То есть для храбрости им пять рюмок вполне хватает, из чего можно заключить, что адмиралы у нас не робкого десятка.
Артисты, конечно, смущены, но артист Галкин – речист. Очень здорово говорит. Про патриотизм, патриотизм – просто хорошо.
А я боялся, что сейчас начнут донимать меня вопросами про «Курск». Я уже столько говорил про это, что ой.
Я даже так решил: скажу, что для меня подобные вопросы – это как про Буратино заново рассказывать. Мол, было два орла, один – вечно пьяный Джузеппе, другой – Папа Карло, который все норовил имущество какое-то продать. Они-то и виноваты в том, что наконец появилось это чудовище – Буратино. А Карабас-Барабас здесь совершенно не при чем, хотя поджарить Буратино он все же мечтал, да и некая бацилла фетишизма его периодически мучит, и он отправляется на поиски пропавшей Мальвины, а Пьеро – тот непременно плачет.
А Тараканище абсолютно не в курсе происходящего, потому что он из другой сказки.
Ну, и Артемон всегда на страже, так чего же еще…
В общем, передача всем понравилась.
***
… И вот открываю я эту газету и среди всего прочего читаю: «В военное время значение синуса может достигать четырёх». Я захохотал так, что чуть не упал со стула…
***
…Вспомнил, как я спасал вороненка. Он выпал из гнезда. Родители сидели рядом на дереве и переговаривались. Я подошел сначала к ним и сказал: «Так! Слушайте внимательно. Я сейчас подниму вашего орла на дерево. И если хоть одна блядь на меня нападет, я его брошу, пусть его кошки съедят».
После этого я подошёл к воронёнку и спокойно посадил его на дерево. Вороны даже не шевельнулись. Они меня поняли.
***
«Во всех катастрофах на море виновны люди». Я часто слышал фразу, подобную этой, я видел ее на плакатах, стендах. Она обвиняет в случившемся моряков. Она против них.
И она была бы справедливой, если б человек был самым надежным из всех механизмов.
Если б он никогда не ломался, не уставал, не спал.
Если б от нагромождения перегрузок не сдавало сердце.
Если б с ним не случались галлюцинации, кошмары, бессонница.
Если б он не сходил с ума.
Люди – как механизмы. Точнее, рассчитывается, что они лучше любых механизмов. Надежнее.
Механизм может выйти из строя. Люди на это не имеют права. Во всяком случае, так считается.
Всмотритесь в лица погибших. Они погибли не первые. До них гибли и гибли. До них горели заживо, тонули, задыхались. Их калечило, давило, разрывало на части. Они погибали в воде и в тесных отсеках. Они оставались навсегда с кораблем, и одним ударом волны их смывало за борт.
Их вспоминали и о них забывали. Их награждали и не награждали. Им ставили памятники.
У нас столько памятников, просто беда – один на другом. У нас тьма памятников. У нас частокол из памятников.
Люди не рассчитаны на подобное напряжение. Они не рассчитаны на постоянные испытания прочности.
Они хотят жить, растить детей, устраивать застолье, радоваться.
Они же работают. Изо всех сил.
Подводные лодки – их труд, их забота, их дело, и они стараются сделать его как можно лучше.
Они не рассуждают о мужестве, героизме, чести, совести, долге.
Я ни разу ничего такого не слышал. Это не их слова.
Они не поднимают бокалы «за Родину» и «за наш Российский флот», разве только состарившись, выйдя на пенсию. Это не их тосты и не их речи.
Они могут разве что выпить «за тех, кто в море», над или под водой, и за то, чтоб им всего там хватило – кислородика и припасов, и чтоб бдительно несли, чтоб на вахте не засыпали после автономки, глотнув свежего воздуха, чтоб их не сильно мотало, било, бросало, чтоб они погружались и всплывали, аккуратненько, осторожненько, ни на кого на напарываясь, чтоб не пропускали надводные цели и не сталкивались где ни попадя с кем попало, чтоб береглись айсбергов и больших льдин, и чтоб они вернулись живыми домой, и чтоб дома им бы все радовались.
***
Самыми большими патриотами считаю муравьев.
Они очень любят свой муравейник. Они себя от него не отделяют.
И еще они не отделяют себя от любого из членов своего муравьиного сообщества. Даже от матки.
Матка – это государство в идеальном своем воплощении.
Оно управляет, налаживает муравьиную экономику, политику.
Оно организует защиту и воспроизводство – зачатие, вынашивание, рождение, воспитание, продвижение, смерть, захоронение. Матка-государство имеет права на жизнь любого из членов сообщества – она его сделала, и любой член с радостью отдаст за нее жизнь.
Это идеал.
Но представь себе, что муравьи узнали, что их матка имеет вклады в соседнем муравейнике?
Катастрофа!
Быть того не может. Матка честна по отношению к каждому муравью, потому что каждый муравей всего лишь размазанное в пространстве (муравейника) продолжение матки.
Вот она, мечта о Социалистической Родине!
И вот она – Родина (с большой буквы).
То есть, Родина – это живое существо, раздвинувшее себя на территорию.
Или территория, которая вся 160 миллионов раз принадлежит разным существам, населяющим ее.
Тронешь территорию – тронешь меня.
Лев, охотящийся на своем участке, не отделяет себя от участка и от того пня, на котором он оставляет свою метку.
И всякая тварь, ходящая по нему, автоматически становится тем же львом, вот почему он на нее охотится – всего лишь берет своё.
А если лев распространит себя на всю страну? А если на всю Африку? А если будет сто, тысяча таких львов? И каждый из них в своих львиных мыслях будет наделен своей собственной Африкой, от которой он себя не отделяет?
А если найдется ещё один лев, и он скажет: «Львы! Защитим нашу Африку!»
И если, если, если…
Человеческая матка вместо зачатия, вынашивания, деторождения, воспитания, образования, защиты, продвижения по службе, пенсии, захоронения, заимела себе щупальца, челюсти, рога, клыки и призывает других все это оправдать.
Она выросла. Она требует жертв. Она назовет все это «священным долгом», «патриотизмом», «Родиной», «Уродиной» – чем угодно.
Ей кровь нужна, чтоб двигалось.
Она хочет жрать.
А люди мешают. Они родились в коммуналке. Мальчик вышел на общую кухню и написал на стене: «Вася». Он пометил стену, как лев пень. Он себя продлил. Он не испортил, он пометил – мое, я, родина.
Он вышел в подъезд и разрисовал стены и лифт – это тоже я.
Он плюнул на дороге – это теперь его.
Он изрезал деревья, нагадил в лесу.
Он размазал себя по городу.
Дай ему волю – размажет по стране.
Стоит ли его воспитывать – он уже патриот?
Стоит. Он должен осознать, что за все это потребуют его жизнь. От него нужна жертва. Челюстям нужна свежатина.
Ну, как вам все это?
Я всего лишь рисую картины. Кто-то скажет: все это чушь.
Ну что ж, значит, я певец чуши.
***
О чувстве долга (обычного и священного).
Я уже как-то интересовался, когда человеческий организм им обзаводится. Можно поинтересоваться еще раз.
Итак, когда?
Государство не принимает участия в зачатии (мое глубокое убеждение, и если кто-то хочет возразить или имеет примеры, приличествующие моменту, то я готов выслушать).
Но, может, «долг священный» (я тут долго думал) передается матерью, как стафилококк или другая зараза?
Может, в чем-то виноваты родители? Или их родители? Или родители их родителей, Адам с Евой?
Когда?
Мне просто хочется знать.
Мне говорят: вот пока вы спокойно спали, жили, росли, учились, некоторые охраняли ваш сон.
Согласен. Я вообще согласен. А их сон охраняли другие, и их еще одни, и так до тех, кто в битве при Калке пытался монголам что-то там показать. Я понимаю. Порочный круг.
Но есть же периоды? Законченные циклы. Например, выражение «сын за отца не отвечает» – это как раз попытка обозначить цикл, прервать, начать новый отсчет.
Иначе – жуткое нагромождение различных долгов: гунны – нам, мы – гуннам.
А можно каким-то образом научиться ставить точки? Вот я за точки, я против запятых, однородных членов предложения. Я вообще против однородности, я за яркость, за индивидуальность, я за метафору.
Мне говорят: но вы же сами 20 лет отдали флоту, неужели вы не понимаете, что теперь должны защитить вас. А кто это будет делать?
Действительно, я отдал.
20 лет.
Да, я ветеран холодной войны, которую, кстати, считаю самой лучшей из войн, потому что в ней соревнование было, а крови великой попусту никто не лил.
Были аварии, были жертвы, но не было такого, что прилетело и покрошило всех подряд кого ни попадя, и кони-люди – в одной каше. И если скажут: выбирай, я скажу: лучше холодная, чем вот эта с «долгом».
Мне говорят: к профессиональной армии вот так сразу перейти нельзя.
А мне кажется, у вас вообще ничего нет.
Это не армия.
Это что-то другое.
Может, машина мукомольная. Муку же не очень жаль. Подумаешь, просыпалось чуть-чуть. А на мельницах все в муке. Так может, у вас мельница? У вас все в муке. Вы где-то, а оно – вон! Вы что-то выстраиваете, а оно развивается само. Оно отпущено на свободу. Существует само по себе. По своим законам, вам не очень ведомым. Вы в различных трубах. Оно – в своей, вы – в своей.
И ваши трубы могли бы прожить сами. Они самодостаточны.
Но иногда они соприкасаются, и вдруг становится ясно, что в соседней трубе обитают драконы. Они там давно живут.
У них есть даже всякие обряды. Обряды посвящения в драконы. Не просто же так все там водку пьют. Её пьют по обряду.
А вы знаете, что «дедовщина» в армии и «годковщина» на флоте – это тоже обряд?
Это очень древний обряд.
Посвящения в «своего».
Это необходимый обряд. Он есть во всех армиях мира. Нужно взять нежное, трепетное существо, прямо от маминой титьки, и превратить его в сурового воина.
На войне это получается сразу, в мирные дни – нет.
Отсюда существует целая система различных унижений – побои, глумление и т. д.
Надо сделать своего. Никто этому не учил. Это в подкорке.
У диких племен есть обряд посвящения в мужчину. И чем кровожаднее надо получить воина, тем этот обряд начинают раньше, и тем он унизительней.
У самых диких папуасов мальчика отнимают от матери в семь лет. Его ведут в лес и там всячески унижают. Ребенок должен испытать шок. И он его испытывает.
Те, кто выживают – стоят двоих. Это безжалостные убийцы. У них теперь одна мать – мужская стая. У них есть вожаки – самые беспощадные. Для них все есть объект охоты – женщина, ребенок, другая стая.
Вам это ничего не напоминает?
Правильно, все уже было – гунны, даки, ирокезы, монголы, викинги.
И спартанцы. Самые воинственные из греков. Мальчики в шесть лет отнимались от родителей. Их учили терпению. А в совершеннолетие секли. Некоторые умирали без стона. Тогда им ставили памятники.
Памятники за стойкость.
И они все полегли.
Эти древние спартанцы без стона.
Сколько у нас памятников за стойкость? А сколько костей еще лежит?
Не правда ли, похоже?
***
Относительно деторождаемости.
Её надо повышать. Конечно, надо.
Обязательно.
Иначе страдает налогооблагаемая база. Отсюда и желание обложить все. А куда деваться?
Смертность, правда, тоже велика, из-за чего пенсионный фонд не самый обнищавший в этом мире, но деторождаемость – она необычайно мала.
Это не может не заботить.
И заботит.
Очень.
Тут я видел некоторых министров, и им явно было все равно.
Но лицо премьера – а он наша лучшая топ-модель, там есть на что посмотреть, особенно после всех этих неудач с попыткой не отдать долги, – говорило о том, что очередное понижение рождаемости всякий раз приводит его в страшное волнение.
Плохо, что от этого волнения не родятся дети.
Дети вообще не поймешь от чего родятся. Может быть, от какой-нибудь нехватки. Или еще от чего. Одним словом, они рождаются вопреки, а если стараешься, то – ни в какую.
Вот я знаю некоторые деревни, и в них дети появляются после выдачи заработной платы. Даже какая-то устойчивая связь образуется – сначала зарплата, а потом – дети и налогооблагаемая база.
Хотя тут волноваться премьеру нет причины – нам деревня не указ.
***
К нам приходила девочка. Они разговаривали. На кухне. Все больше школьные интриги. А потом они готовили. Спагетти. А ты при этом вроде комода, который приходится огибать. И все эти твои жалкие попытки обратить разговор в общее русло, все эти: «Как вас зовут?» – «Катя», – они, в сущности, ни к чему.
Потому что означают они, в лучшем случае, сопротивление тому, что тебя воспринимают как прошлое, памятник, привидение, – «Тебе с кетчупом?» – и как странно наблюдать все эти изменения в твоем собственном ребенке, – «С сыром хорошо, да?» – изменяющем тебе без особых усилий, – «С кетчупом прикольно!» – а то, что она ему нравится, ты замечаешь по тому, что для чая он достал чашки из того сервиза, о существовании которого ты давно забыл. Это старинный сервис, вызывающий учащенное сердцебиение мамы при попытках помыть его чашки под струей воды в раковине. Видимо, не надо так приближать свое чадо к себе. Покормил – в сторону. Все равно не твое это чадо. Оно вообще не понятно чье. Завтра выйдет в дверь – как не было. А ты будешь надеяться на звонок. Ждать его: «Але! Але! Как дела?» – а он будет посматривать на часы, экономить на тебе секунды. И тапочки он ей дал лучшие, мамины, хорошо, что она на работе, это я только раньше пришел – так получилось. И ты разве что отмечаешь, что она, вроде бы, ничего – ступня изящна. Но все эти выражения «в натуре» – как мало они все-таки читают, но посуду помыла, протерла. А говорят – не переставая. Все больше чушь. А может, им и не важно о чем говорить. Важно только то состояние речи, когда слова не важны. Такие песни птиц. «Извините, как, говорите, вас зовут?» – «Катя»…
***
Обычно не обращаю внимания на пьяных в метро. Мужик сидел на корточках у стены и руки его, поднятые вверх, по ней шарили в поисках точки опоры.
Художники социализма любили в таких позах изображать чилийских патриотов, расстреливаемых хунтой.
Я подошёл. В глазах у него была мысль. И эта мысль: подняться бы.
«Справил праздничек?» – «Справил». – «Помочь?» – «Надо бы».
Стал его поднимать – ноги подгибаются. «Что со мной?» – «Ноги не идут».
«Водка вроде нормальной была». – «От тебя факел дерьма, а от такого дерьма позвоночник отстегивается». – «Помоги». – «Офицер?» – «Бывший».
На вид лет семьдесят. Седой. Но сознание держит, значит, точно бывший вояка. И одет прилично. У меня из отдела старик в метро упал. Давление. Все лицо разбил, никто не подошел, сам очнулся.
А здесь уже тётка подошла: «Я его сейчас в милицию сдам».
У него шапка из нутрии и куртка приличная. Небось выпил отравы.
«Я его дотащу. Тебе куда?» – «В Купчино». Чёрт, другой конец города.
Парень-кавказец подошел: «Помочь?» – это он на старика отреагировал. У них старики не валяются.
«Спасибо, справлюсь», – а может, просто нормальный человек.
У всех же народов есть нормальные люди. Это от формы ушей не зависит.
Жена мне истерику закатит.
«Телефон, адрес?» – всё назвал.
В милиции его изуродуют. Там у нас теперь одно зверье. Недавно в переходе парня 16 лет застрелили. Остановили проверить документы, а парень спортсмен, хорошо одет. К девушке на свидание ехал.
Завели, стали бить, а он здоровый, раскидал маломерок. Тогда пистолет достали. Он увернулся, и они своего уложили. Потом сымитировали нападение. Единственный сын.
«Давай вставать», – он вис на руке, как сосиска. Ногами только перебирает.
«Не выключайся. Ты ж офицер. Скажи себе: надо дойти. Давай, шевели ногами».
Ногу он, скорее всего, подвернул или действительно какой-то паралич. Выпил, дубина.
«Не слабей, не слабей!» – до вагона метро мы доползли. Как он в щель между вагоном и платформой не попал – непонятно.
Вернее, понятно, нога провалилась, и я его просто выдернул.
В вагоне тетки начали орать: «Безобразие! Куда?» – «Милые дамы! – сказал я. – Человек выпил за женщин дряни, и у него теперь ноги отказали!»
Нет. Я так не сказал. Я сказал: «Тишина!» – и всё.
Нам предстояла пересадка. Там менты – волки, санитары леса. У меня самого три раза документы спрашивали: «Ваши документы!» – а сами в глаза не смотрят. «А почему вы не смотрите в глаза?» – «Можете идти».
После отсидки в метро я думал, что он пойдет хуже, но нет, вроде крепится.
«Ты соберись, здесь не менты, а суки, за просто так народ уродуют. Остановят – скажешь, что ты мент на пенсии. Иначе плохо будет».
Милицию прошли, как по маслу. При входе в вагон я был уже начеку, и чтоб он в щель не провалился, просто поднял его и внес.
Там я его повесил на поручень – место никто не уступил.
Висел он минуту – потом отказали руки. Черт! Я одной рукой держал свой портфель, на другой висел он. Припёр его к двери – народу полно.
Наконец схлынули, и я втиснул его на сиденье.
Фу! Руку чуть не оторвал.
«Не отлетай! – я увидел что глаза у него закатываются. – Соберись! Скажи себе: я дойду! Я должен дойти!» – говорить ему было тяжело. Только кивал.
На последней остановке я его вывел: «Дойдешь сам до трамвая?» – «Дойду!» – сказал и тут же упал.
Я втащил его в трамвай. По высоким трамвайным ступенькам волок его волоком.
«Дыши!» – дышал. Хорошо, что дышит.
«Сколько остановок?» – «Три!» – «Там далеко?» – «Нет».
«Там» – было метров триста. Последние двести я волок его по снегу. Волоком – широкий санный путь. А может, «сашкин» путь. Это как угодно. Хорошо, что он все еще в сознании. Просто везет.
А если помрет – куда я его среди поля дену?
Квартира на первом этаже, и мы одолевали ступеньки перекатом. Я взмок, а он дышал так, что казалось – сейчас сердце выплюнет.
Дверь открыла женщина. Она стояла в двери и молчала. Я подумал, что мы попали не туда.
«Ваш?» – «Наш». – «Так с дороги уйдите, мне его внести надо».
Внёс. «Телефон?» – не работает. «К соседям попроситесь. Я его два часа везу, меня дома с собаками ищут, а ему скорая нужна, у него ноги отказали».
Потом я долго ехал домой.
***
18 марта – День налоговой полиции, день фискала и центуриона, вышибающего ногами двери непокорных фирм и кладущего людей лицом на пол. Будет концерт и все такое, и об этом всенародном празднике возвещают плакаты на улицах Москвы, а 19 марта – скромно и со вкусом – День Подводника.
Подводники – люди, довольствующиеся малым. Им всей этой чепухи не надо. Они не любят, когда их хвалят, потому что хвалить – искушать судьбу, а потому никаких криков: «Это самые мужественные люди! Это цвет!» – и так далее.
Просто сядут за столами, расскажут друг другу такие же истории, которые я вам в своих книгах рассказывал, и поднимут бокалы за то, чтоб количество погружений равнялось количеству всплытий.
***
Рождённые в День Дурака на самом деле рождены под особым 13-м знаком зодиака – под Знаком Дурака.
Символом этого знака является существо, соединившее в своем внешнем облике: рога Овна, копыта Тельца, шевелюру Стрельца, грудь Девы, хвост Скорпиона, лик Козерога, чешую Рыбы, глаз Водолея, торс Близнецов, гриву Льва, непредсказуемость Весов и брюхо Рака.
Рождённые в этот замечательный день верят в то, что все, в конце всех концов, будет хорошо и они все преодолеют.
Они верят в высшие силы, грамотное устройство Вселенной и торжество справедливости.
Они постоянно укрепляют себя в этой вере, для чего или устраивают себе всякие приключения, или действуют так, что приключениям ничего не остается, как устроиться для них в самый неподходящий период, после чего, путем невероятных усилий, они почти всегда выходят либо сухими из воды, либо суховатыми.
И этот момент – момент выхода – они почитают за момент истины, который с удовольствием празднуют.
Уж праздники-то они себе умеют устраивать.
Ещё как.
О-го-го! О-го-го!
Рожденные в День Дурака честны, трудолюбивы, обаятельны, неотразимы, чувствительны, доверчивы, ранимы, застенчивы, вследствие чего маскируют вышеперечисленные качества неудержимостью, ловкостью, изворотливостью, напором, юмором и безудержной жадностью к пище вообще. (После приключений их тянет на сладенькое.)
От них всегда достается врагам.
Друзьям от них тоже достается.
И еще они никогда не удовлетворяются одним только видением. Им обязательно нужно ощупать, потрогать, растеребить, распатронить, распотрошить, понюхать, укусить.
И в этих желаниях их не удержать.
В сильный мороз могут лизнуть чугунные перила.
***
Девушкам легкого поведения трудно зачать.
А почему?
Проблема с выбором. Яйцеклетка никак не может выбрать нужного сперматозоида. Трагедия клеточного масштаба. Столкновение различных аминокислот. Полчища сперматозоидов. Движение! Вихри! Потоки! Чья тактика победит!
В результате – очень трудно зачать.
Зачем я все это?
Затем я все это, что запахло выборами.
Вместе с весной запахло.
Вместе с весной выделяются особые «выборные» вещества.
***
У нас вышла потрясающая книга Эммы Герштейн «Память писателя». Статьи и исследования 30-90 годы. Я никогда не отличался великой любовью к литературоведению, но эта книга заставила себя читать.
Книга статей произвела на меня воздействие такой силы, что ночью приснился кошмар: я в комнате со своим братом. Там еще люди. И вдруг в брата что-то вселяется, и это что-то говорит, что оно – дух Николая Гумилева, и ему это вселение стоило невероятных усилий, и он должен сказать, где лежит его рукопись, которую он спрятал при обыске: она среди топографических карт, в тубусе. И я смотрю в лицо брата, а оно на глазах меняется – он превращается в Гумилева. И один из присутствующих, некто Миронов, отправляется за ней, и я вижу, как он идет: проселочная дорога вьется среди холмов. В пути ему неожиданно приходится встретиться с собой же, но только очень старым, и этот старик жалуется на то, что болят спина и руки, и невозможно согнуться. Но вот я вижу снова себя, а в руках у меня живое существо, кажется что-то вроде хомячка, и он тоже говорит о том, что в него вселился…
Я проснулся от холода. Под наитеплейшим одеялом меня бил озноб. Я начал бормотать единственную молитву «Отче наш», которую знаю, и успокоился через час.
Вот вам и литературоведение.
Не читайте Герштейн на ночь – начнутся сказки Гофмана.
Ей же 98 лет, а печататься она, в связи с тем, что ее имя тесно было связано с именем Осипа Мандельштама, начала только в 70-е годы. Книжный червь. Потрясающий ум.
И слог – все на месте.
Я думаю, что если ей просто так, завтра вручить академика изящной словесности, а так же академика истории и прочее, прочее, то все будет более чем заслуженно.
Ум, поддерживающий жизнь в теле. Только ум.
***
Привёз книгу Герштейн. Она лежала в постели. «Ой, какая хорошенькая, красивенькая, толстенькая!» – сказала она, увидев книгу. Я рассказал ей про свой сон, она сказала: «Господи! Вы это записали?»
Говорили о Гумилёве. Она сказала, что ни в каких организациях он не состоял, он просто переписал им листовку, потому что она была написана плохим русским языком, а он считал, что все, что написано, должно быть на хорошем русском языке. Поэтому и переписал, поправил им стиль, а его расстреляли. Так говорила Цветаева. Мы с ней еще долго говорили о стиле. Я сказал, что не очень люблю литературоведение. «А это и не удивительно, – сказала она, – они же не умеют писать. Это какой-то кошмар, а не литература». Я ей читал аннотацию на ее обложке. Там, где написано, что она меняла воззрения, она воскликнула: «Ой, как правильно!»
Я ей сказал: «Эмма Григорьевна, а где же скромность?» – а она, смеясь: «Мне некогда быть скромной».
Еще бы – 98 лет. «Нет! – восклицает она. – Еще только девяносто восьмой!»
«Крепитесь, Эмма Григорьевна, – сказал я, уходя, – ваша работа этой книгой не заканчивается. А то вы сейчас скажите себе: вот и все, книга вышла. А вы должны сказать: все еще впереди!» Потом я ее поцеловал. А она мне: «Я вас, Саша, тоже хотела поцеловать, но не решалась».
***
Вчера ночью исследовал выражение «етит твою мать». Мне так показалось, что глагол «етит» образован от существительного «ети», что само по себе является небольшим искажением слова «йети». В пользу данного утверждение говорит совпадение, пусть даже образное, этих слов, обозначающих нечто большое и волосатое.
Глаголы, образованные от слова «баран» – «баранить», а с приставками-то как хорошо: забаранить, набаранить, отбаранить, вбаранить, перебаранить, недобаранить.