Так они и не могли тогда придумать, "зачем". На Кавказе сперва убьют, а потом думают "зачем". Да, плавник — это не рыба. Плавником моряки затонувшие бревна называют. "Топляк", "плавник" — у нас одно и тоже. Это с ним встретиться в море не хочется. Можно врезаться.
А медуза по голове — все равно что веслом. Ее же волной бросило. Удар — и я в ней по уши. А вот дельфинов я не встречал. А улыбаются они потому, что такое устройство морды, а не от добродушия. Кстати, самому подплывать к диким дельфинам не рекомендуется. У них это называется "атака". Могут быть межвидовые недоразумения.
Знаете ли вы, что такое "время"? Это такое пространство. Огромное. Если представить, что летишь над ним, то внизу будут такие пятна. Это люди, поставленные плотно друг к другу. Пригляделся — а это ты сам, существующий всегда. А пятно — это твоя жизнь. И в пределах этой площади можно всегда застать себя в каждый момент твоей жизни. И это не меняется. Ты всегда есть. А на твою площадь накладываются площади других людей. Они с тобой вместе живут, и вы не встречаетесь — и тогда твоя плоскость и его параллельны; или встречаетесь — тогда в какой-то момент ваши плоскости соприкасаются.
Умерла Эмма Григорьевна Герштейн. На 98-м году. Ушла эпоха Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Блока, Гумилева, Эйхенбаума, Харджиева.
Я впервые увидел ее, когда ей было что-то около 93-х. Это была старушка с палочкой, с трудной походкой, ясного ума. Она меня научила есть груши. "Вы едите неправильно. Кусаете сбоку, а надо вывинтить хвостик и есть с попки. Так не течет", — и действительно, не текло.
У нее было трофическая язва, она очень страдала, но она была мужественным человеком — всё время работала.
Она всю жизнь посвятила Мандельштамам. И не устроила свою жизнь. У нее была куча открытий. Она открыла "круг шестнадцати" Лермонтова. Она заявляла о Пушкине: "Когда он вызвал на дуэль Дантеса, он был абсолютно прав". А мне она говорила: "Пушкин, вызывая Дантеса, был холоден. Это не ревность. Это расчет. Он не мог вызвать царя, волочившегося за Натали, натравившего на нее через Бенкендорфа свору царицыных кавалергардов. Он вызвал Дантеса. Формальный вызов. Царь все понял". Она написала свои "Мемуары", а потом "Память писателя". Это удивительные труды.
Она любила борщ с салом. Мы ей говорили, что ей нельзя. А она говорила, что всю жизнь его ест.
Она пила кофе. Растворимый. Коля ей наливает, а она ему: "Мне две ложечки… С горкой… И сахарку…"
Она изводила Колю как редактора. Он дописывал за ней ее мемуары с диктофона, а она ему потом говорила, что она этого не говорила, и вообще не держала корректуру.
Она хорошо смеялась. Любила смеяться. Говорила мне: "Саша! Почему вам не дают премию? Вы давно должны стать каким-нибудь членом", — на что я ей замечал, что "каким-нибудь членом" я себя постоянно ощущаю.
Она говорила про Ахматову: "Её тянуло к евреям". Про Гумилева: "Он был антисемит". — "Яростный?" — спрашивал я. — "Кажется, да".
После выхода "Мемуаров" у нее появились деньги, и она звонила в Питер Коле: "Я теперь могу себе позволить позвонить по межгороду".
А я шутил. Смешил ее. Она любила смеяться.
Сам не ожидал, что Герштейн для меня много значила.
Она была человек огромный, рядом с ней все маленькое — очки и две лупы нужно, чтоб увидеть. Ее как-то исключили из списков Союза писателей. Думали, что так долго не живут.
Ещё о ее мемуарах. Лилипутам интересны лилипутские новости. А что умер Гулливер… "Не кажется ли вам, что от этой горы, в последнее время, сильно воняет?" Если б не наше издательство, мир бы не увидел ее "Мемуаров". Так что, "мы — молодцы, а они — подлецы".
Привезу я тебе обе книги в подарок. Ее литературоведение читается как детектив. Я ее "Память писателя" два раза подряд прочитал. "Да кому это нужно?" — сказала бы она. Я, помню, привез ей корректуру, она ее просматривает и периодически так восклицает, потом увлекается, читает и приговаривает: "Да… да… это важно…" Там каждое слово важно.
Тысячи людей приехали за детством. Грушинский фестиваль… Сумасшествие футбола, карнавала, стройотряда. Костры, дым, трудно дышать. По ночам шатанья, прыжки в воду, закат, рассвет, омовение в грязном затоне — даром что индоевропейцы, что ли? Кульминация — гора, ночь, огни, гитара на воде, на ней барды всех мастей, Шевчук как Чингачгук, камлание, броски поклонников в его сторону, успевший раньше всех ОМОН, который от усердия роняет наше чудо наземь; плохая слышимость, которая уже не важна, вытоптанная трава, палатки, комары, экраны, туалеты, потоки людей, проходящих через тебя…
Все равно хорошо. И хорошо, что в Самаре люди ночью на набережной беспричинно танцуют.
Хорошо, что приехал я, за что мне я сам немедленно выразил глубочайшую благодарность. Хорошо, что приехал Дима Муратов — "наш главный и наш редактор" — нечеловеческое спасибо. Встретили меня, показали школу, "где учился Муратов", "дом, где живет его бабушка".
И хорошо, что Дима до сих пор боится свою бабушку больше, чем маму — это все в его пользу. Значит, человек не стал взрослым.
Мне как-то одна девушка тоже сказала, что я никогда не буду взрослым. Помню, как я обиделся. Я был лейтенантом, и мне было 23. Я хотел быть взрослым. Изо всех сил.
Ни черта не вышло.
Вот и у Димы не получилось. И когда на капоте машины у его дома выставляется бутылка водки, Дима способен мгновенно присесть на корточки, спрятаться за машину: "Что случилось?" — "Бабушка смотрит в окно".
Славно это все. И кораблик, на котором мы отправились в путешествие за бардами, очень хорош. И даже то, что не на всех хватило спальных мест — а как же мы бы тогда шутили с Сашей Амелиным, заслуженным артистом с таким животом, который на флоте называют "камбузом", и которого я называл "надеждой русского балета"?
Ночью я встал пописать, а когда пришел, то мое место уже заняли, и мы потом до рассвета болтали с "заслуженным" Сашкой, а потом я ему предложил следующее: "Давай возьмем ведро воды и кастрюлю, пойдем в носовой кубрик и будем там переливать воду из ведра в кастрюлю и наоборот. Человек не выдерживает звука струи, вскакивает и бежит в туалет, а мы быстренько занимаем его место".
И мы поперлись с ним в носовой кубрик, вооружившись всем необходимым. Саша на уши, для устрашения, надел Димину надувную подушку для спанья в самолете. Потом мы переливали минут двадцать, подыхая от хохота, а с нами вместе подыхало "наше телевидение" — телевизионная девушка Юля, единственная, кто проснулся.
И сын Саши, не очень маленький мальчик Саша, до того достававший всех, тоже встал пописать, и на его место немедленно рухнули две девушки из "Новой газеты" и "глава администрации" — еще один Саша. Там все, кроме Димы и "доброго самаритянина" Сереги, придумавшего все это приключение, были Саши. Так, во всяком случае, я считал, пока один из предполагаемых "Саш", Колосов — настоящий бизнесмен — мне не сказал: "Я — Володя". Это он, глядючи на то, что вытворяет сын Саши Амелина с нами, сказал: "Я где-то читал о ребенке такое: "Надо утопить этого говнюка". На что я отреагировал фразой из Уилки Коллинза "Женщина в белом": "Дети… это такое отродье".
Там еще был молчаливый Саша из Москвы, которого мы называли "наше правительство". Он только улыбался и показывал девушкам очень важные для здоровья точки на пятках ног.
Саша Амелин в конце концов упал вместе с "главой администрации" и сейчас же захрапел. За все время храпа он ни разу не повторился, а поскольку они лежали рядом на спине, соревнуясь, кто сильнее в звуках, то это позволило мне положить им обоим на грудь "машку" — большую, но чистую швабру для драйки палубы.
Потом вечером читали книгу "Расстрелять". Читал Амелин. Хохот стоял изумительный. Смеялся даже я, а все мне говорили: "Ты-то что смеешься", — а я не мог не смеяться, потому что полненький Дима, похожий на Винни-Пуха, смеялся тонким, пронзительным смехом.
Читали полночи и потом еще.
Девушки пели песни, кстати, очень здорово это делали, а утром в воскресенье мы пошли назад в Самару, а по дороге я обучал всех детей — Сашу и Настёну — держаться на воде, всем девушкам и Диме делал массаж шеи и плавал до полного окоченения.
Причалили, вышли, вынесли, все обнялись крепко, обещали не забывать. И маленький Сашка всех обнял, и Настёна.
Потом вечер, встречи, девушка Ирина с братом Сашей, поход на катере за красотой, оводами и комарами.
А на утро — поздравить с днем рождения банкиршу Данию, перепрыгнув с Серегой через забор, как "настоящие офицеры", которые только через заборы и прыгают, раки, проводы, шофёр Иваныч, сигналящий девушкам — "Смотри, какая!" — самолет и Питер.
Я не зря сказал про отцовские объятья. Как это ни странно, это очень важно. Меня самого никогда отец, пока он был, в детстве не обнимал. А мне-то очень хотелось. Я просто задыхался, когда это получалось случайно. Мне так нужна была его любовь. В детстве же слов не надо. Надо именно этого — обнять, прижать, сказать что-то "Мы с тобой одной крови — ты и я!" или "Амбусадор!" (можно выдумать и другое только твое с ним секретное слово). Своему я говорю: "Сын! А обнять? (обнялись) А душить папу в объятьях? (душит) А сильней можешь?" — и вот мы уже боремся в шутку, но для него это и физзарядка, и общение, и смех. И так при каждой встрече — в комнате, в коридоре, с утра, на ночь. Лишнего не бывает. Обязательно поцелую его в голову, в щеку, поглажу — это очень действует и на него и на меня.
Я же безотцовщина с 16 лет. Отец ушел, была большая травма.
С 16 лет я сильно поменялся, стал "сорвиголовой", поступил в училище, и там из меня поперло все самцовское. Не сразу, но мужество качается так же, как и ум, мускулатура — было бы желание. А тут желание было — я хотел всем чего-то доказать, сам не знал чего.
Не то чтобы я всех колотил, как раз пальцем никого не трогал. Чем сильнее становился, тем бережней относился к людям. Но иногда выкидывал такие штуки, что все только рты открывали — "Ты, Саня, парень-гвоздь!" — а мне это бальзам на сердце. Все трусят, а я спокоен, паника — а я трезв, и мысль работает, как часы.
А всему причина — безотцовщина. Надо было всем доказать. Доказывать… Не очень ясно что.
Насчет того, что на "Курск" было внешнее воздействие. Пес его знает. Я грешил, в свое время, на "Петра Великого", хотя серия взрывов — тайна сия велика есть. Не думаю, что это американцы. И вот почему: в США подводники не чета нашим. Там любой офицер должен быть не более чем винтиком в хорошо отлаженной системе. Степень отвязанности наших в сравнении с американцами очень высока.
Наши вышли в море — и свобода, делай что хочу. На провокации наши идут гораздо легче американцев, по принципу "никто ничего не узнает". У американцев все сложнее: должности, оклады, домик в Майями, карьера, пенсия. За нашими — ни хера. Поэтому непредсказуемости нашей они очень бояться. Забросать америкоса глубинными бомбами, если он в район учений сунулся, это нам ничего не стоит и никогда не стоило. У американцев есть поговорка: "Вышли в море, встретили "ивана", еле ушли". Если они и идут на Третью мировую войну, то только с разрешения.
Они действительно испугались, что наши теперь их будут топить где ни попадя, потому и в Москву примчались. А так они стояли себе на границах района учений и слушали. Им новую торпеду надо было послушать. Зачем топить "Курск", тогда же ничего не услышишь.
Допустим так, что у американцев не выдержали нервы, и они торпедировали "Курск", но тогда они и вовсе должны были ощущать себя покойниками и рвать из района. Это же война. Ты пустил торпеду и тебя везде слышно, а уж серию торпед — так весь ты на ладони. Рви когти. А они не ушли. Их там столько на границе района стояло: и "Марьята", и лодки. Случись им по нам стрельнуть, наши бы всех потопили. Это уже на автомате. А наш автомат сперва срабатывает, а потом уже интересуется: а на хера?
По конструктивным недостаткам. У меня давно и руки и все части тела на этот счет чешутся. Лодка же живой организм. А как принято в живом насчет живучести? Если не глаза, то нюх, потом осязание, вкус, руки, ноги. Вот сколько степеней защиты. А у лодки? Эшелонирование? Глаза, еще глаза. Чушь.
Чтоб ВСК отделилось, лучше всего затонуть на ровном киле.
Чтоб из ШЛА дышать, то лучше всего, чтоб ее трасса не шла через горящий отсек.
Чтоб упор поставить, то лучше там, где до подволока можно добраться.
Чтоб колокол пристыковать, лучше бы чтоб море было, как в бассейне.
И так далее. До утра можно говорить.
Наша живучесть: если не пожар, то вода. И в то же время, если пожар, то обязательно вода — тонем.
Из-за "мелких недоработок", которые так не любит доделывать "Рубин", в лодке давно имеются скрытые пути развития аварии и там одно цепляется за другое, что, в конце концов, приводит к схеме: "пожар — жди воду". И таких путей масса. Только начни — ком с горы.
Кстати! Рядом с "Рубином" есть бизнес-центр, построенный все тем же "Рубином" (номер на одного в сутки 90 долларов). Там даже часовня есть. Как говорил один из рубиновских отцов этого архитектурного чуда на встрече с прессой при его открытии: "Чтоб бизнесмены могли в нем помолиться после удачной сделки".
Это часовню наши подводнички окрестили: "Храм Спасса на нашей крови".
"Восхищен" фразой прокуратуры "не могли состыковаться… комингс-площадка была повреждена… куском носовой части…"
Это круто. "Курск", кажется 159 метров длинной. Это что ж за ядерный взрыв такой был, что "оторвало", а потом под водой прилетело на 159 метров и как даст ровненько по тому месту, куда мы хотели "пристыковаться"?
Здорово. Я тут с ребятами из института Арктики и Антарктики по этому поводу ("прилетело-долбануло") перекинулся парой фраз, так они просили передать, что сразу ставят прокуратуре "пять" по физике за 7 класс.
В "Робинзоне" я ничего нового не придумал. Развешивание пластин регенерации в аварийном отсеке, чтоб быстрее от СО избавиться — это в правилах химической службы есть. Там такой раздел: снаряжение при авариях. То, что он у лица держит руками — это я придумал. Я снаряжал регенерацию много раз. Сперва: коврик, чистота, перчатки. Потом, как привыкли, перчатки я исключил. Но только для себя. Голыми, чистыми руками легче управляться с пластинами, а в перчатках того и гляди, выронишь. Секрет в том, что руки надо помыть, на них не должно быть ни капли жира, тогда при первом контакте с пластиной на пальцах остается желтый пушок — регенерация. Она-то и служит изолятором. Словом, мне можно было, а остальным — нельзя. Я просто знал химическую природу процесса. Сама регенерация не горит. Поэтому температура зависит от того вещества, с которым она вступает в контакт — вещество или горит быстро, или медленно, или взрывается. Конечно, пол с гудроном лучше ею не мыть, в чемодан с бельем ее тоже лучше не класть, а в остальном — это обычное химическое вещество, надо только особенности его знать. Я матросов на лодке учил. Они у меня относились к регенерации с должным почтением, но спокойно.
По Маринеско. У меня к нему сложное отношение. Человек он был разный. Непростой. И время тогда было безжалостное. Человеческая жизнь ничего не стоила, и он ни на секунду о ней не задумывался. Он готов был рисковать своей жизнью и жизнью своих людей. Я люблю говорить, что русская армия непобедима потому, что никого не жаль. Подводный флот на Балтике и на Севере был поставлен в очень сложные условия. Лодки в море, как правило, ходили только один раз — туда. Минные поля, охотники, самолеты — кого только не было на бедные подводные души. На Балтике выгоняли в море чуть ли не в наказание. Но были такие, кто сам рвался: Маринеско, например. Его посылали в надежде, что он не вернется, а он возвращался. Приходил, пил, куролесил — сам черт не брат. В Хельсинки трое суток был у бабы, а его с собаками искали. Она ему подарила автомобиль, он его погрузил на борт и привез в базу, потом катался на нем по базе и моряка задавил насмерть — даже не поморщился. На "Густлова" он натолкнулся случайно. На "Густлове" было более 6600 человек. В основном женщины и дети — беженцы. Курсантов подводных школ было больше 900 человек. После утопления выжили чуть более 1200 человек. Курсантов из них — 500. Утонули в основном женщины и дети. Конечно, это война. Конечно, топили тоннаж. И в то же время, конечно, на состояние подводного флота Германии это повлияло не так сильно, как расписывали потом наши. За годы войны в подводном флоте Германии отслужило 40 тыс. человек, погибло — 30 тыс. Это примерно 1000 лодок. Каждый день со стапелей сходила одна лодка. В конце войны немцы теряли 30 лодок в месяц. Отбоя от желающих служить в подводниках не было. Все знали, что это смертники, знали, но шли. Русских гибло не меньше. Русский подводный флот был в худших условиях. Практически он был блокирован в своих базах. Когда я начал заниматься Маринеско по просьбе "Мосфильма", я услышал про него и плохое и хорошее. Смогут ли они снять про него кино? Не знаю. Чем-то он похож на джеклондовского "Морского волка". В любом случае, это был предельно жесткий человек.
Очень хвалят командира "Курска" как человека и специалиста, но это не спасло корабль и людей. Где-то он дал слабину. Что лучше: жесткий Маринеско или человечный Лячин? Лучше, наверное, холодный профессионал.
О спасении. Спасательная операция проведена так, что о ее руководителях ничего приличного сказать нельзя.
Это позор. Причем, вселенский. Особенно удручает то, что они начинают всем "баки заколачивать" насчет того, что люди жили 6 часов. Это просто у людей совести нет.
По моим расчетам, они должны были жить минимум 3, максимум — 7-10 суток.
Самое смешное, что в ходе этой позорной "спасательной операции" на лодку через систему "Эпрон" даже не пытались подать воздух, чтоб провентилировать кормовые отсеки и тем спасти людей хотя бы от отравления угарным газом. Через ту же систему "Эпрон" на затонувшую лодку можно подать электричество, через нее можно продуть ЦГБ, чёрти что можно через нее делать, а они пытались пристыковать эту плавающую спасательную ерунду на дохлых аккумуляторах несколько суток. Даже если б пристыковали. Даже если б взяли несколько человек, остальные, дожидающиеся своей очереди, могли бы дышать хоть нормально, и свет бы у них был — ничего не сделано, об "Эпроне" ни слова. А нас учили, что это азбука спасения.
О вскрытии люка. Вот идиотия! Вскрывают люк, и из него вырывается воздух. "Видите!" — говорят. — "Весь воздух вышел!". А что он должен был делать? Водолазы через люк затапливают отсек, а потом говорят, что он "полностью затоплен". Глупость. Корма была вся сухая. Там люди в РБ были. А носовых отсеках они даже СГП некоторые надели. А здесь — все в РБ, не собирались они выходить в спешке. Некуда они не спешили.
Такое впечатление, что их в корме уморили, словно от свидетелей избавлялись.
А сколько разговоров о том, "стучали — не стучали", "технологические стуки".
Нормальный акустик чувствует, когда стучат люди, а когда это "технологический стук".
Ненормальным начальникам все будет "технологический стук".
Вообще-то, спускается водолаз, и он слышит у корпуса не только стуки, но и крики в отсеке. Нет у вас водолазов, спустите ГАС (гидроакустическая станция) — она услышит.
Первая заповедь: установи связь с людьми в отсеке. А им эта заповедь по херу.
Они колокол ставили и им (20 тонн) всю комингс-площадку изуродовали, а потом тыкали друг другу в эту полосу и говорили о столкновении. Из-за этого и состыковаться не могли.
Но состыковаться можно было. Нужно было заделать эти царапины хоть пластилином. В наше время сказали бы "нет пластилина, из говна сделайте". Для этого, опять таки, нужны водолазы.
Водолазы там были, только они документацию собирали. Так, во всяком случае, говорили в телевизоре "руководители".
Сам я ни одного водолаза не видел, не показывали.
А в эти дни на Козловском переулке в Москве была демонстрация из водолазов — все хотели ехать.
Вышел Дыгало и сказал: "Всё есть. Не нуждаемся".
У них все есть!
Выяснять отношения с государством, уморившим своих людей, бесполезно.
Про "Курск можно говорить бесконечно. Виновата "система", а она себя виновной никогда не признает.
Как мы себя уничтожим, так нас ни один враг не уничтожит.
Немного истории. "К-19" — это "Хиросима".
Ее так называли. Лодка первого поколения, ракетная.
При спуске на воду не разбилась бутылка шампанского.
Принято считать, что с этого момента начались все ее беды. На ней потом столько людей погибло.
Она значилась во всех сборниках по авариям. У нее была течь первого контура, она сталкивалась с подводной лодкой, на ней был пожар — 28 жизней.
На ней не хотели служить.
Она попадала в фильмы. Первый — отечественный, где ее называли "ракетно-ядерным щитом нашей Родины" и, последний — с Харрисоном Фордом, о котором мы сейчас и поговорим.
Но сначала еще немного о лодках первого поколения.
Подводники с них чаще, чем другие, умирают от лейкемии. Я уже о нескольких таких смертях знаю сам. "Чего ж ты хочешь, — говорят в таких случаях, — он с первых поколений".
Знаете, Россия — это такая страна, где никого не жаль (не устаю повторять). Именно поэтому я считаю русскую армию непобедимой. Именно поэтому мне кажется, что наши бунты и катастрофы еще впереди.
Подводные лодки у нас делались так же, как и все остальное — впопыхах и с опережением графика. Они выпихивались в море и доделывались на ходу. При этом они ходили, стреляли, угрожали, сдерживали, горели, тонули. От них отказывалось свое собственное государство, которое попутно забывало о вдовах, о детях.
Его можно понять — это наше государство — ему нужны были новые лодки и завтрашний день. Зачем ему погибшие лодки и вчерашний день?
Так появилось второе поколение лодок, потом — третье, четвертое.
На них стояли теперь очень хорошие ядерные реакторы, их исправили. Всего несколько десятков жизней на это потребовалось.
Настоящего командира "К-19" капитана 1 ранга Н.В. Затеева я считаю великим человеком, потому что он взял на себя ответственность, вовремя дал команду на всплытие, боролся за лодку и при этом сохранил людей.
Погибло восемь человек.
Отсек — это и на лодке отдельное государство. При аварии отсек задраивается, оставшиеся в нем люди борются с водой или пожаром. Отдраят их только после того, как они справятся с этой напастью. Никак иначе. В соседних отсеках могут слышать, как кричат заживо горящие люди, но они не откроют им дверь. Не имеют права. Отсек должен победить сам.
Ему помогут со стороны, конечно, но основную работу сделают те, кто в нем остался. Это закон.
В каждом отсеке есть люди, которые берут на себя борьбу за живучесть. И не всегда это офицеры. И не всегда это старшие по званию. Тут на первом месте знания. И воля. Выдержка. Умение действовать правильно и без суеты. Такие люди всегда есть. Это люди-львы. И это не пафос. Так называют людей, в крови которых выделяется нон-адреналин. Он делает человека львом. Не адреналин — он делает из человека зайца, и тот легко прыгает через пятиметровый забор, а нон-адреналин — его разновидность. Такой человек встанет и скажет: "Я пойду!" — и пойдет в огонь, в раскаленный реактор. Он не может по-другому. Он — человек-лев.
Корчилов и был этим человеком. Он и семь его товарищей получили смертельные дозы. Они получили, по расчетам, по 5 тысяч рентген и жили еще несколько суток. И они достойны того, чтоб про них сняли фильм.
И не важно, кто это сделал: мы или американцы. Важно, что сняли. Что этот фильм есть.
И все-таки, когда я только начал смотреть его, я решил, что сейчас буду смеяться. Сейчас американцы или "америкосы", как мы их называем, опять оденут нас в фуфайки, пустят в пляс и будут в нос совать водку.
Все это было, только я не смеялся. Все-таки фильм задевает. Хорошие актеры. Им веришь.
Правда кино и правда жизни разная, и потому я верю "Индиане Джонсу", когда он бросается к перископу и смотрит в него, находясь в надводном положении, а когда появляется американский надводный корабль милях в десяти, говорит, что до него "двести метров". А потом он говорит "спускаться на глубину 300 метров", и все это с дифферентом 30 градусов и на скорости 20 узлов — вот это да! — так только бешеный кашалот ныряет за гигантским кальмаром.
Видно, что человек старается.
Кстати, американский зритель, как мне писали, принял картину хорошо. Как только картина закончилась, никто не бросился из зала, рассыпая попкорн. Все сидели на местах.
Когда я просмотрел фильм, я сказал только, что американцы научат нас родину любить.
И еще я понял, что им за это кино можно ставить памятник. Они сняли его про людей и для людей — это их основная заслуга.
И все же, сперва мне показалось, что перевод, сценарий, режиссура — это нечто.
Потом я подумал, что другой язык — это же, прежде всего, другое сознание.
Поэтому, если это перевод, нельзя переводить буквально, и "Монинг, джентельментс!" не должно быть "Доброе утро, господа!", надо "Подъем, народ! Компот вам в рот! Бегом с коек!"
У нас с ними разное сознание. То, что понимают одни, не понимают другие.
И в то же время мы очень похожи — скажем, в хамстве.
И через эту колоссальную непохожесть при потрясающем сходстве, пробились актеры. Они вытянули этот фильм. И когда главный герой говорит, что "реактор плохо действует на людей", "Полный вперёд!" — и это от пирса, или "Приготовиться к испытаниям запуска ракеты", "Это не учебная тревога" и прочее, я понимаю, что он полную чушь несет, но я готов с ним согласится.
А медуза по голове — все равно что веслом. Ее же волной бросило. Удар — и я в ней по уши. А вот дельфинов я не встречал. А улыбаются они потому, что такое устройство морды, а не от добродушия. Кстати, самому подплывать к диким дельфинам не рекомендуется. У них это называется "атака". Могут быть межвидовые недоразумения.
***
Знаете ли вы, что такое "время"? Это такое пространство. Огромное. Если представить, что летишь над ним, то внизу будут такие пятна. Это люди, поставленные плотно друг к другу. Пригляделся — а это ты сам, существующий всегда. А пятно — это твоя жизнь. И в пределах этой площади можно всегда застать себя в каждый момент твоей жизни. И это не меняется. Ты всегда есть. А на твою площадь накладываются площади других людей. Они с тобой вместе живут, и вы не встречаетесь — и тогда твоя плоскость и его параллельны; или встречаетесь — тогда в какой-то момент ваши плоскости соприкасаются.
***
Умерла Эмма Григорьевна Герштейн. На 98-м году. Ушла эпоха Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Блока, Гумилева, Эйхенбаума, Харджиева.
Я впервые увидел ее, когда ей было что-то около 93-х. Это была старушка с палочкой, с трудной походкой, ясного ума. Она меня научила есть груши. "Вы едите неправильно. Кусаете сбоку, а надо вывинтить хвостик и есть с попки. Так не течет", — и действительно, не текло.
У нее было трофическая язва, она очень страдала, но она была мужественным человеком — всё время работала.
Она всю жизнь посвятила Мандельштамам. И не устроила свою жизнь. У нее была куча открытий. Она открыла "круг шестнадцати" Лермонтова. Она заявляла о Пушкине: "Когда он вызвал на дуэль Дантеса, он был абсолютно прав". А мне она говорила: "Пушкин, вызывая Дантеса, был холоден. Это не ревность. Это расчет. Он не мог вызвать царя, волочившегося за Натали, натравившего на нее через Бенкендорфа свору царицыных кавалергардов. Он вызвал Дантеса. Формальный вызов. Царь все понял". Она написала свои "Мемуары", а потом "Память писателя". Это удивительные труды.
Она любила борщ с салом. Мы ей говорили, что ей нельзя. А она говорила, что всю жизнь его ест.
Она пила кофе. Растворимый. Коля ей наливает, а она ему: "Мне две ложечки… С горкой… И сахарку…"
Она изводила Колю как редактора. Он дописывал за ней ее мемуары с диктофона, а она ему потом говорила, что она этого не говорила, и вообще не держала корректуру.
Она хорошо смеялась. Любила смеяться. Говорила мне: "Саша! Почему вам не дают премию? Вы давно должны стать каким-нибудь членом", — на что я ей замечал, что "каким-нибудь членом" я себя постоянно ощущаю.
Она говорила про Ахматову: "Её тянуло к евреям". Про Гумилева: "Он был антисемит". — "Яростный?" — спрашивал я. — "Кажется, да".
После выхода "Мемуаров" у нее появились деньги, и она звонила в Питер Коле: "Я теперь могу себе позволить позвонить по межгороду".
А я шутил. Смешил ее. Она любила смеяться.
***
Сам не ожидал, что Герштейн для меня много значила.
Она была человек огромный, рядом с ней все маленькое — очки и две лупы нужно, чтоб увидеть. Ее как-то исключили из списков Союза писателей. Думали, что так долго не живут.
Ещё о ее мемуарах. Лилипутам интересны лилипутские новости. А что умер Гулливер… "Не кажется ли вам, что от этой горы, в последнее время, сильно воняет?" Если б не наше издательство, мир бы не увидел ее "Мемуаров". Так что, "мы — молодцы, а они — подлецы".
Привезу я тебе обе книги в подарок. Ее литературоведение читается как детектив. Я ее "Память писателя" два раза подряд прочитал. "Да кому это нужно?" — сказала бы она. Я, помню, привез ей корректуру, она ее просматривает и периодически так восклицает, потом увлекается, читает и приговаривает: "Да… да… это важно…" Там каждое слово важно.
***
Тысячи людей приехали за детством. Грушинский фестиваль… Сумасшествие футбола, карнавала, стройотряда. Костры, дым, трудно дышать. По ночам шатанья, прыжки в воду, закат, рассвет, омовение в грязном затоне — даром что индоевропейцы, что ли? Кульминация — гора, ночь, огни, гитара на воде, на ней барды всех мастей, Шевчук как Чингачгук, камлание, броски поклонников в его сторону, успевший раньше всех ОМОН, который от усердия роняет наше чудо наземь; плохая слышимость, которая уже не важна, вытоптанная трава, палатки, комары, экраны, туалеты, потоки людей, проходящих через тебя…
Все равно хорошо. И хорошо, что в Самаре люди ночью на набережной беспричинно танцуют.
Хорошо, что приехал я, за что мне я сам немедленно выразил глубочайшую благодарность. Хорошо, что приехал Дима Муратов — "наш главный и наш редактор" — нечеловеческое спасибо. Встретили меня, показали школу, "где учился Муратов", "дом, где живет его бабушка".
И хорошо, что Дима до сих пор боится свою бабушку больше, чем маму — это все в его пользу. Значит, человек не стал взрослым.
Мне как-то одна девушка тоже сказала, что я никогда не буду взрослым. Помню, как я обиделся. Я был лейтенантом, и мне было 23. Я хотел быть взрослым. Изо всех сил.
Ни черта не вышло.
Вот и у Димы не получилось. И когда на капоте машины у его дома выставляется бутылка водки, Дима способен мгновенно присесть на корточки, спрятаться за машину: "Что случилось?" — "Бабушка смотрит в окно".
Славно это все. И кораблик, на котором мы отправились в путешествие за бардами, очень хорош. И даже то, что не на всех хватило спальных мест — а как же мы бы тогда шутили с Сашей Амелиным, заслуженным артистом с таким животом, который на флоте называют "камбузом", и которого я называл "надеждой русского балета"?
Ночью я встал пописать, а когда пришел, то мое место уже заняли, и мы потом до рассвета болтали с "заслуженным" Сашкой, а потом я ему предложил следующее: "Давай возьмем ведро воды и кастрюлю, пойдем в носовой кубрик и будем там переливать воду из ведра в кастрюлю и наоборот. Человек не выдерживает звука струи, вскакивает и бежит в туалет, а мы быстренько занимаем его место".
И мы поперлись с ним в носовой кубрик, вооружившись всем необходимым. Саша на уши, для устрашения, надел Димину надувную подушку для спанья в самолете. Потом мы переливали минут двадцать, подыхая от хохота, а с нами вместе подыхало "наше телевидение" — телевизионная девушка Юля, единственная, кто проснулся.
И сын Саши, не очень маленький мальчик Саша, до того достававший всех, тоже встал пописать, и на его место немедленно рухнули две девушки из "Новой газеты" и "глава администрации" — еще один Саша. Там все, кроме Димы и "доброго самаритянина" Сереги, придумавшего все это приключение, были Саши. Так, во всяком случае, я считал, пока один из предполагаемых "Саш", Колосов — настоящий бизнесмен — мне не сказал: "Я — Володя". Это он, глядючи на то, что вытворяет сын Саши Амелина с нами, сказал: "Я где-то читал о ребенке такое: "Надо утопить этого говнюка". На что я отреагировал фразой из Уилки Коллинза "Женщина в белом": "Дети… это такое отродье".
Там еще был молчаливый Саша из Москвы, которого мы называли "наше правительство". Он только улыбался и показывал девушкам очень важные для здоровья точки на пятках ног.
Саша Амелин в конце концов упал вместе с "главой администрации" и сейчас же захрапел. За все время храпа он ни разу не повторился, а поскольку они лежали рядом на спине, соревнуясь, кто сильнее в звуках, то это позволило мне положить им обоим на грудь "машку" — большую, но чистую швабру для драйки палубы.
Потом вечером читали книгу "Расстрелять". Читал Амелин. Хохот стоял изумительный. Смеялся даже я, а все мне говорили: "Ты-то что смеешься", — а я не мог не смеяться, потому что полненький Дима, похожий на Винни-Пуха, смеялся тонким, пронзительным смехом.
Читали полночи и потом еще.
Девушки пели песни, кстати, очень здорово это делали, а утром в воскресенье мы пошли назад в Самару, а по дороге я обучал всех детей — Сашу и Настёну — держаться на воде, всем девушкам и Диме делал массаж шеи и плавал до полного окоченения.
Причалили, вышли, вынесли, все обнялись крепко, обещали не забывать. И маленький Сашка всех обнял, и Настёна.
Потом вечер, встречи, девушка Ирина с братом Сашей, поход на катере за красотой, оводами и комарами.
А на утро — поздравить с днем рождения банкиршу Данию, перепрыгнув с Серегой через забор, как "настоящие офицеры", которые только через заборы и прыгают, раки, проводы, шофёр Иваныч, сигналящий девушкам — "Смотри, какая!" — самолет и Питер.
***
Я не зря сказал про отцовские объятья. Как это ни странно, это очень важно. Меня самого никогда отец, пока он был, в детстве не обнимал. А мне-то очень хотелось. Я просто задыхался, когда это получалось случайно. Мне так нужна была его любовь. В детстве же слов не надо. Надо именно этого — обнять, прижать, сказать что-то "Мы с тобой одной крови — ты и я!" или "Амбусадор!" (можно выдумать и другое только твое с ним секретное слово). Своему я говорю: "Сын! А обнять? (обнялись) А душить папу в объятьях? (душит) А сильней можешь?" — и вот мы уже боремся в шутку, но для него это и физзарядка, и общение, и смех. И так при каждой встрече — в комнате, в коридоре, с утра, на ночь. Лишнего не бывает. Обязательно поцелую его в голову, в щеку, поглажу — это очень действует и на него и на меня.
Я же безотцовщина с 16 лет. Отец ушел, была большая травма.
С 16 лет я сильно поменялся, стал "сорвиголовой", поступил в училище, и там из меня поперло все самцовское. Не сразу, но мужество качается так же, как и ум, мускулатура — было бы желание. А тут желание было — я хотел всем чего-то доказать, сам не знал чего.
Не то чтобы я всех колотил, как раз пальцем никого не трогал. Чем сильнее становился, тем бережней относился к людям. Но иногда выкидывал такие штуки, что все только рты открывали — "Ты, Саня, парень-гвоздь!" — а мне это бальзам на сердце. Все трусят, а я спокоен, паника — а я трезв, и мысль работает, как часы.
А всему причина — безотцовщина. Надо было всем доказать. Доказывать… Не очень ясно что.
***
Насчет того, что на "Курск" было внешнее воздействие. Пес его знает. Я грешил, в свое время, на "Петра Великого", хотя серия взрывов — тайна сия велика есть. Не думаю, что это американцы. И вот почему: в США подводники не чета нашим. Там любой офицер должен быть не более чем винтиком в хорошо отлаженной системе. Степень отвязанности наших в сравнении с американцами очень высока.
Наши вышли в море — и свобода, делай что хочу. На провокации наши идут гораздо легче американцев, по принципу "никто ничего не узнает". У американцев все сложнее: должности, оклады, домик в Майями, карьера, пенсия. За нашими — ни хера. Поэтому непредсказуемости нашей они очень бояться. Забросать америкоса глубинными бомбами, если он в район учений сунулся, это нам ничего не стоит и никогда не стоило. У американцев есть поговорка: "Вышли в море, встретили "ивана", еле ушли". Если они и идут на Третью мировую войну, то только с разрешения.
Они действительно испугались, что наши теперь их будут топить где ни попадя, потому и в Москву примчались. А так они стояли себе на границах района учений и слушали. Им новую торпеду надо было послушать. Зачем топить "Курск", тогда же ничего не услышишь.
Допустим так, что у американцев не выдержали нервы, и они торпедировали "Курск", но тогда они и вовсе должны были ощущать себя покойниками и рвать из района. Это же война. Ты пустил торпеду и тебя везде слышно, а уж серию торпед — так весь ты на ладони. Рви когти. А они не ушли. Их там столько на границе района стояло: и "Марьята", и лодки. Случись им по нам стрельнуть, наши бы всех потопили. Это уже на автомате. А наш автомат сперва срабатывает, а потом уже интересуется: а на хера?
По конструктивным недостаткам. У меня давно и руки и все части тела на этот счет чешутся. Лодка же живой организм. А как принято в живом насчет живучести? Если не глаза, то нюх, потом осязание, вкус, руки, ноги. Вот сколько степеней защиты. А у лодки? Эшелонирование? Глаза, еще глаза. Чушь.
Чтоб ВСК отделилось, лучше всего затонуть на ровном киле.
Чтоб из ШЛА дышать, то лучше всего, чтоб ее трасса не шла через горящий отсек.
Чтоб упор поставить, то лучше там, где до подволока можно добраться.
Чтоб колокол пристыковать, лучше бы чтоб море было, как в бассейне.
И так далее. До утра можно говорить.
Наша живучесть: если не пожар, то вода. И в то же время, если пожар, то обязательно вода — тонем.
Из-за "мелких недоработок", которые так не любит доделывать "Рубин", в лодке давно имеются скрытые пути развития аварии и там одно цепляется за другое, что, в конце концов, приводит к схеме: "пожар — жди воду". И таких путей масса. Только начни — ком с горы.
Кстати! Рядом с "Рубином" есть бизнес-центр, построенный все тем же "Рубином" (номер на одного в сутки 90 долларов). Там даже часовня есть. Как говорил один из рубиновских отцов этого архитектурного чуда на встрече с прессой при его открытии: "Чтоб бизнесмены могли в нем помолиться после удачной сделки".
Это часовню наши подводнички окрестили: "Храм Спасса на нашей крови".
***
"Восхищен" фразой прокуратуры "не могли состыковаться… комингс-площадка была повреждена… куском носовой части…"
Это круто. "Курск", кажется 159 метров длинной. Это что ж за ядерный взрыв такой был, что "оторвало", а потом под водой прилетело на 159 метров и как даст ровненько по тому месту, куда мы хотели "пристыковаться"?
Здорово. Я тут с ребятами из института Арктики и Антарктики по этому поводу ("прилетело-долбануло") перекинулся парой фраз, так они просили передать, что сразу ставят прокуратуре "пять" по физике за 7 класс.
***
В "Робинзоне" я ничего нового не придумал. Развешивание пластин регенерации в аварийном отсеке, чтоб быстрее от СО избавиться — это в правилах химической службы есть. Там такой раздел: снаряжение при авариях. То, что он у лица держит руками — это я придумал. Я снаряжал регенерацию много раз. Сперва: коврик, чистота, перчатки. Потом, как привыкли, перчатки я исключил. Но только для себя. Голыми, чистыми руками легче управляться с пластинами, а в перчатках того и гляди, выронишь. Секрет в том, что руки надо помыть, на них не должно быть ни капли жира, тогда при первом контакте с пластиной на пальцах остается желтый пушок — регенерация. Она-то и служит изолятором. Словом, мне можно было, а остальным — нельзя. Я просто знал химическую природу процесса. Сама регенерация не горит. Поэтому температура зависит от того вещества, с которым она вступает в контакт — вещество или горит быстро, или медленно, или взрывается. Конечно, пол с гудроном лучше ею не мыть, в чемодан с бельем ее тоже лучше не класть, а в остальном — это обычное химическое вещество, надо только особенности его знать. Я матросов на лодке учил. Они у меня относились к регенерации с должным почтением, но спокойно.
***
По Маринеско. У меня к нему сложное отношение. Человек он был разный. Непростой. И время тогда было безжалостное. Человеческая жизнь ничего не стоила, и он ни на секунду о ней не задумывался. Он готов был рисковать своей жизнью и жизнью своих людей. Я люблю говорить, что русская армия непобедима потому, что никого не жаль. Подводный флот на Балтике и на Севере был поставлен в очень сложные условия. Лодки в море, как правило, ходили только один раз — туда. Минные поля, охотники, самолеты — кого только не было на бедные подводные души. На Балтике выгоняли в море чуть ли не в наказание. Но были такие, кто сам рвался: Маринеско, например. Его посылали в надежде, что он не вернется, а он возвращался. Приходил, пил, куролесил — сам черт не брат. В Хельсинки трое суток был у бабы, а его с собаками искали. Она ему подарила автомобиль, он его погрузил на борт и привез в базу, потом катался на нем по базе и моряка задавил насмерть — даже не поморщился. На "Густлова" он натолкнулся случайно. На "Густлове" было более 6600 человек. В основном женщины и дети — беженцы. Курсантов подводных школ было больше 900 человек. После утопления выжили чуть более 1200 человек. Курсантов из них — 500. Утонули в основном женщины и дети. Конечно, это война. Конечно, топили тоннаж. И в то же время, конечно, на состояние подводного флота Германии это повлияло не так сильно, как расписывали потом наши. За годы войны в подводном флоте Германии отслужило 40 тыс. человек, погибло — 30 тыс. Это примерно 1000 лодок. Каждый день со стапелей сходила одна лодка. В конце войны немцы теряли 30 лодок в месяц. Отбоя от желающих служить в подводниках не было. Все знали, что это смертники, знали, но шли. Русских гибло не меньше. Русский подводный флот был в худших условиях. Практически он был блокирован в своих базах. Когда я начал заниматься Маринеско по просьбе "Мосфильма", я услышал про него и плохое и хорошее. Смогут ли они снять про него кино? Не знаю. Чем-то он похож на джеклондовского "Морского волка". В любом случае, это был предельно жесткий человек.
Очень хвалят командира "Курска" как человека и специалиста, но это не спасло корабль и людей. Где-то он дал слабину. Что лучше: жесткий Маринеско или человечный Лячин? Лучше, наверное, холодный профессионал.
***
О спасении. Спасательная операция проведена так, что о ее руководителях ничего приличного сказать нельзя.
Это позор. Причем, вселенский. Особенно удручает то, что они начинают всем "баки заколачивать" насчет того, что люди жили 6 часов. Это просто у людей совести нет.
По моим расчетам, они должны были жить минимум 3, максимум — 7-10 суток.
Самое смешное, что в ходе этой позорной "спасательной операции" на лодку через систему "Эпрон" даже не пытались подать воздух, чтоб провентилировать кормовые отсеки и тем спасти людей хотя бы от отравления угарным газом. Через ту же систему "Эпрон" на затонувшую лодку можно подать электричество, через нее можно продуть ЦГБ, чёрти что можно через нее делать, а они пытались пристыковать эту плавающую спасательную ерунду на дохлых аккумуляторах несколько суток. Даже если б пристыковали. Даже если б взяли несколько человек, остальные, дожидающиеся своей очереди, могли бы дышать хоть нормально, и свет бы у них был — ничего не сделано, об "Эпроне" ни слова. А нас учили, что это азбука спасения.
***
О вскрытии люка. Вот идиотия! Вскрывают люк, и из него вырывается воздух. "Видите!" — говорят. — "Весь воздух вышел!". А что он должен был делать? Водолазы через люк затапливают отсек, а потом говорят, что он "полностью затоплен". Глупость. Корма была вся сухая. Там люди в РБ были. А носовых отсеках они даже СГП некоторые надели. А здесь — все в РБ, не собирались они выходить в спешке. Некуда они не спешили.
Такое впечатление, что их в корме уморили, словно от свидетелей избавлялись.
А сколько разговоров о том, "стучали — не стучали", "технологические стуки".
Нормальный акустик чувствует, когда стучат люди, а когда это "технологический стук".
Ненормальным начальникам все будет "технологический стук".
Вообще-то, спускается водолаз, и он слышит у корпуса не только стуки, но и крики в отсеке. Нет у вас водолазов, спустите ГАС (гидроакустическая станция) — она услышит.
Первая заповедь: установи связь с людьми в отсеке. А им эта заповедь по херу.
Они колокол ставили и им (20 тонн) всю комингс-площадку изуродовали, а потом тыкали друг другу в эту полосу и говорили о столкновении. Из-за этого и состыковаться не могли.
Но состыковаться можно было. Нужно было заделать эти царапины хоть пластилином. В наше время сказали бы "нет пластилина, из говна сделайте". Для этого, опять таки, нужны водолазы.
Водолазы там были, только они документацию собирали. Так, во всяком случае, говорили в телевизоре "руководители".
Сам я ни одного водолаза не видел, не показывали.
А в эти дни на Козловском переулке в Москве была демонстрация из водолазов — все хотели ехать.
Вышел Дыгало и сказал: "Всё есть. Не нуждаемся".
У них все есть!
Выяснять отношения с государством, уморившим своих людей, бесполезно.
Про "Курск можно говорить бесконечно. Виновата "система", а она себя виновной никогда не признает.
Как мы себя уничтожим, так нас ни один враг не уничтожит.
***
Немного истории. "К-19" — это "Хиросима".
Ее так называли. Лодка первого поколения, ракетная.
При спуске на воду не разбилась бутылка шампанского.
Принято считать, что с этого момента начались все ее беды. На ней потом столько людей погибло.
Она значилась во всех сборниках по авариям. У нее была течь первого контура, она сталкивалась с подводной лодкой, на ней был пожар — 28 жизней.
На ней не хотели служить.
Она попадала в фильмы. Первый — отечественный, где ее называли "ракетно-ядерным щитом нашей Родины" и, последний — с Харрисоном Фордом, о котором мы сейчас и поговорим.
Но сначала еще немного о лодках первого поколения.
Подводники с них чаще, чем другие, умирают от лейкемии. Я уже о нескольких таких смертях знаю сам. "Чего ж ты хочешь, — говорят в таких случаях, — он с первых поколений".
Знаете, Россия — это такая страна, где никого не жаль (не устаю повторять). Именно поэтому я считаю русскую армию непобедимой. Именно поэтому мне кажется, что наши бунты и катастрофы еще впереди.
Подводные лодки у нас делались так же, как и все остальное — впопыхах и с опережением графика. Они выпихивались в море и доделывались на ходу. При этом они ходили, стреляли, угрожали, сдерживали, горели, тонули. От них отказывалось свое собственное государство, которое попутно забывало о вдовах, о детях.
Его можно понять — это наше государство — ему нужны были новые лодки и завтрашний день. Зачем ему погибшие лодки и вчерашний день?
Так появилось второе поколение лодок, потом — третье, четвертое.
На них стояли теперь очень хорошие ядерные реакторы, их исправили. Всего несколько десятков жизней на это потребовалось.
Настоящего командира "К-19" капитана 1 ранга Н.В. Затеева я считаю великим человеком, потому что он взял на себя ответственность, вовремя дал команду на всплытие, боролся за лодку и при этом сохранил людей.
Погибло восемь человек.
Отсек — это и на лодке отдельное государство. При аварии отсек задраивается, оставшиеся в нем люди борются с водой или пожаром. Отдраят их только после того, как они справятся с этой напастью. Никак иначе. В соседних отсеках могут слышать, как кричат заживо горящие люди, но они не откроют им дверь. Не имеют права. Отсек должен победить сам.
Ему помогут со стороны, конечно, но основную работу сделают те, кто в нем остался. Это закон.
В каждом отсеке есть люди, которые берут на себя борьбу за живучесть. И не всегда это офицеры. И не всегда это старшие по званию. Тут на первом месте знания. И воля. Выдержка. Умение действовать правильно и без суеты. Такие люди всегда есть. Это люди-львы. И это не пафос. Так называют людей, в крови которых выделяется нон-адреналин. Он делает человека львом. Не адреналин — он делает из человека зайца, и тот легко прыгает через пятиметровый забор, а нон-адреналин — его разновидность. Такой человек встанет и скажет: "Я пойду!" — и пойдет в огонь, в раскаленный реактор. Он не может по-другому. Он — человек-лев.
Корчилов и был этим человеком. Он и семь его товарищей получили смертельные дозы. Они получили, по расчетам, по 5 тысяч рентген и жили еще несколько суток. И они достойны того, чтоб про них сняли фильм.
И не важно, кто это сделал: мы или американцы. Важно, что сняли. Что этот фильм есть.
И все-таки, когда я только начал смотреть его, я решил, что сейчас буду смеяться. Сейчас американцы или "америкосы", как мы их называем, опять оденут нас в фуфайки, пустят в пляс и будут в нос совать водку.
Все это было, только я не смеялся. Все-таки фильм задевает. Хорошие актеры. Им веришь.
Правда кино и правда жизни разная, и потому я верю "Индиане Джонсу", когда он бросается к перископу и смотрит в него, находясь в надводном положении, а когда появляется американский надводный корабль милях в десяти, говорит, что до него "двести метров". А потом он говорит "спускаться на глубину 300 метров", и все это с дифферентом 30 градусов и на скорости 20 узлов — вот это да! — так только бешеный кашалот ныряет за гигантским кальмаром.
Видно, что человек старается.
Кстати, американский зритель, как мне писали, принял картину хорошо. Как только картина закончилась, никто не бросился из зала, рассыпая попкорн. Все сидели на местах.
Когда я просмотрел фильм, я сказал только, что американцы научат нас родину любить.
И еще я понял, что им за это кино можно ставить памятник. Они сняли его про людей и для людей — это их основная заслуга.
И все же, сперва мне показалось, что перевод, сценарий, режиссура — это нечто.
Потом я подумал, что другой язык — это же, прежде всего, другое сознание.
Поэтому, если это перевод, нельзя переводить буквально, и "Монинг, джентельментс!" не должно быть "Доброе утро, господа!", надо "Подъем, народ! Компот вам в рот! Бегом с коек!"
У нас с ними разное сознание. То, что понимают одни, не понимают другие.
И в то же время мы очень похожи — скажем, в хамстве.
И через эту колоссальную непохожесть при потрясающем сходстве, пробились актеры. Они вытянули этот фильм. И когда главный герой говорит, что "реактор плохо действует на людей", "Полный вперёд!" — и это от пирса, или "Приготовиться к испытаниям запуска ракеты", "Это не учебная тревога" и прочее, я понимаю, что он полную чушь несет, но я готов с ним согласится.