Сергей Викторович Покровский
Поселок на озере
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
УОМИ
Старая кабаниха мирно лежала на дне лесного оврага, в ручье, среди дюжины своих поросят. Вдруг она почуяла запах врага. Она вскочила и с громким хрюканьем кинулась вниз по течению. Кабанята с визгом помчались за ней. В воздухе свистнула стрела, и один, отстав, неистово закружился на месте.
Из-за ствола, опрокинутого бурей, выпрыгнул стройный охотник. В несколько прыжков он очутился над раненым зверем. Кабаненок попытался бежать, но передние ноги его подломились, и он бессильно уткнулся рыльцем в землю.
Под левой лопаткой его торчала стрела, глубоко вонзившаяся в тело. Охотник бросился на колени. Одной рукой притиснул кабаненка к земле, а другой начал осторожно выкручивать стрелу из раны. Кабаненок забился сильнее; тогда охотник вынул из-за ременного пояса тяжелый черный камень, острый с одного конца и тупой с другого, насаженный на дубовую рукоятку и тщательно отшлифованный со всех сторон. Ударом в лоб охотник оглушил кабаненка, и тот замер на месте, вытянув задние ноги.
Охотник присел на корточки, погладил рукой жертву и зашептал:
— Не сердись, сын кабанихи! Не Уоми убил тебя. Ударил чужой ловец.
Пришел из дальних землянок, откуда восходит солнце. Пусть туда летит твоя тень. Спи, сын кабанихи. Пусть твое дыхание летит к Кабаньему Старику. Скажи: приказывает ему Уоми. Будь здоров, Большой Кабан. Посылай всегда для Уоми много кабанят. Уоми пойдет на охоту, скажет спасибо Старшему Кабану.
Пока Уоми говорил, последние судороги кабаненка затихли. Уоми еще раз погладил его, поднялся и обошел вокруг бездыханного тела.
— А теперь отдай Уоми твою душу. Пусть сила твоя перейдет в мою силу, твое тепло в мое тепло, твоя жизнь прибавится к моей жизни. Охотник поднял кабаненка и припал губами к его ране. Потом Уоми положил кабаненка на землю, вынул из-за пояса кремневый нож, вделанный в деревянную рукоятку, привычным движением выпотрошил и освежевал тушу.
Уоми был голоден. Наскоро ополоснув в ручье руки, он снял ножом задний окорочок и крепкими, как у волка, зубами захватил край сырого мяса. Острым кремневым лезвием ловко обрезал кусок перед самыми губами и жадно начал разжевывать нежное, молодое мясо.
Проглотив один кусок, он хотел было приняться за другой, как вдруг какая-то мысль заставила его остановиться. Он внимательно осмотрелся кругом.
Так и есть! Это овраг Дабу. Четыре зимы прошло с тех пор, как он был здесь последний раз.
Из-за ствола, опрокинутого бурей, выпрыгнул стройный охотник. В несколько прыжков он очутился над раненым зверем. Кабаненок попытался бежать, но передние ноги его подломились, и он бессильно уткнулся рыльцем в землю.
Под левой лопаткой его торчала стрела, глубоко вонзившаяся в тело. Охотник бросился на колени. Одной рукой притиснул кабаненка к земле, а другой начал осторожно выкручивать стрелу из раны. Кабаненок забился сильнее; тогда охотник вынул из-за ременного пояса тяжелый черный камень, острый с одного конца и тупой с другого, насаженный на дубовую рукоятку и тщательно отшлифованный со всех сторон. Ударом в лоб охотник оглушил кабаненка, и тот замер на месте, вытянув задние ноги.
Охотник присел на корточки, погладил рукой жертву и зашептал:
— Не сердись, сын кабанихи! Не Уоми убил тебя. Ударил чужой ловец.
Пришел из дальних землянок, откуда восходит солнце. Пусть туда летит твоя тень. Спи, сын кабанихи. Пусть твое дыхание летит к Кабаньему Старику. Скажи: приказывает ему Уоми. Будь здоров, Большой Кабан. Посылай всегда для Уоми много кабанят. Уоми пойдет на охоту, скажет спасибо Старшему Кабану.
Пока Уоми говорил, последние судороги кабаненка затихли. Уоми еще раз погладил его, поднялся и обошел вокруг бездыханного тела.
— А теперь отдай Уоми твою душу. Пусть сила твоя перейдет в мою силу, твое тепло в мое тепло, твоя жизнь прибавится к моей жизни. Охотник поднял кабаненка и припал губами к его ране. Потом Уоми положил кабаненка на землю, вынул из-за пояса кремневый нож, вделанный в деревянную рукоятку, привычным движением выпотрошил и освежевал тушу.
Уоми был голоден. Наскоро ополоснув в ручье руки, он снял ножом задний окорочок и крепкими, как у волка, зубами захватил край сырого мяса. Острым кремневым лезвием ловко обрезал кусок перед самыми губами и жадно начал разжевывать нежное, молодое мясо.
Проглотив один кусок, он хотел было приняться за другой, как вдруг какая-то мысль заставила его остановиться. Он внимательно осмотрелся кругом.
Так и есть! Это овраг Дабу. Четыре зимы прошло с тех пор, как он был здесь последний раз.
УОМИ И ДАБУ
Уоми быстро провел рукой по волосам и стал заворачивать окорочок в снятую с поросенка шкуру. Туда же вложил он вырезанные сердце и легкие. Припрятал остальное мясо под куст орешника, прикрыл все это несколькими пучками травы и решительно зашагал туда, где с каменистого уступа, булькая, стекал ручеек.
Уоми взобрался на уступ и неподвижно замер на месте.
Здесь овраг расширялся в круглую котловину, окруженную лесом. Со всех сторон поднимались стеной деревья. Посередине рос громадный дуб. Корявый ствол его, покрытый странными наростами, поражал своей чудовищной толщиной. Девять взрослых мужчин, взявшись за руки, вряд ли могли бы заключить его в свои объятия.
Окружающие деревья были также изрядных размеров и весьма почтенного возраста. Их ветви раскидывались широко над землей. Но и среди этих лесных великанов центральный дуб казался настоящим гигантом. Его кудрявая голова высоко поднималась над лесом.
Огромные нижние ветви темным шатром покрывали землю и нагибались концами чуть не до самой земли. Два толстых сука были безлистны и напоминали мощные, широко распростертые руки с растопыренными пальцами. Между ними выше человеческого роста виднелось черное дупло удивительной формы. Оно было похоже на разинутый рот, окруженный толстыми губами.
Выше дупла — две черные ямы, искусно выдолбленные и выжженные огнем. Над каждой из них виднелось по большому уродливому наросту в виде насупленных бровей. Все это делало нижнюю, толстую часть ствола похожей на какой-то чудовищный лик с разинутой пастью и черными, наводящими ужас глазами.
Это был старый Дабу — священное дерево, природный идол окрестных поселенцев. Его нижние ветви были увешаны приношениями почитателей. Тут висели шкурки горностаев, выдр, белок и бобров, а также глиняные фигурки каких-то зверей. Это были дары охотников после счастливой охоты или предварительные подарки, которыми они хотели задобрить могущественного хозяина леса.
Тут и там виднелись засохшие венки — приношения молодых девушек-невест. Были здесь и длинные гирлянды желудей; их приносили женщины, молящие об облегчении родов.
Уоми с детства было знакомо чувство необъяснимого трепета, которое охватывало его при виде Священного Дуба. Так бывало всякий раз, когда мать вместе с другими матерями поселка приводила его на поклонение Великому Дабу.
Под густой тенью гигантского шатра из ветвей еще таинственней казался пахнущий лесной гнилью сырой полумрак оврага. Как только Уоми вступил в эту тень, в нем разом всколыхнулись детские, почти забытые страхи. Сердце его екнуло по-ребячьи, когда на него глянули, как живые, глубокие зрачки идола из-под нависших корявых бровей. Уоми робко положил приношение на корни дуба и упал ничком на землю. Он охватил ладонями голову, зажмурился и долго лежал, прижимая лицо к сухим, прошлогодним листьям.
Вдруг старый Дабу тихо шевельнул концами ветвей. В этом шелесте листьев Уоми почудился таинственный шепот живой души. Уоми вскочил, радостно протянул вперед загорелые руки и заговорил:
— Великий Дабу, Старик Стариков, Хозяин лесных деревьев, Прадед Прадедов нашего рода! К тебе пришел Уоми. Родные связали его. Они думали, что он рожден от Злого Лесовика. Родные кинули в челнок Уоми и пустили вниз по реке. Река понесла его. Льдины крутились. Уоми узнал, что они злые. Они толкали челнок и хотели его утопить. Они влезали друг на друга. Дни прошли. Ночи прошли. Уоми не умер. Не ел, не пил, только кричал. Душа твоя услыхала. Она сказала Реке, и Река послушалась. Далеко-далеко она вынесла его на луг и там оставила. Люди нашли Уоми. Они развязали ему руки и ноги. Люди накормили его. Четыре зимы и четыре лета Уоми жил и охотился с ними… И вот он вернулся. Возьми лучшую часть его первой добычи. Ешь, Дабу, и помни об Уоми!
Уоми бросил мясо в раскрытую пасть идола. Потом он вынул из шкурки сердце кабана, выдавил из него на ладонь пригоршню липкой крови и, приподнявшись на выступ коры, обмазал губы идола. Сердце он бросил в дупло:
— Пей, Дабу! Посылай Уоми большую охоту. Дай Уоми скорее вернуться домой…
Тихий шелест снова пробежал по листьям.
«Добрый ответ», — подумал Уоми.
Вдруг в глубине дупла что-то зашевелилось. Уоми отпрянул назад. И тут случилось то, что навсегда врезалось в его память. Из дупла не торопясь вылез огромный филин. Он уселся на нижней губе идола. В когтях у него было зажато кабанье сердце, из которого сочилась кровь.
На глазах онемевшего от изумления Уоми филин рвал клювом мясо и с какой-то странной важностью проглатывал кусок за куском. Когда птица съела все, желтые глаза ее, не мигая, уставились на Уоми.
Уоми взобрался на уступ и неподвижно замер на месте.
Здесь овраг расширялся в круглую котловину, окруженную лесом. Со всех сторон поднимались стеной деревья. Посередине рос громадный дуб. Корявый ствол его, покрытый странными наростами, поражал своей чудовищной толщиной. Девять взрослых мужчин, взявшись за руки, вряд ли могли бы заключить его в свои объятия.
Окружающие деревья были также изрядных размеров и весьма почтенного возраста. Их ветви раскидывались широко над землей. Но и среди этих лесных великанов центральный дуб казался настоящим гигантом. Его кудрявая голова высоко поднималась над лесом.
Огромные нижние ветви темным шатром покрывали землю и нагибались концами чуть не до самой земли. Два толстых сука были безлистны и напоминали мощные, широко распростертые руки с растопыренными пальцами. Между ними выше человеческого роста виднелось черное дупло удивительной формы. Оно было похоже на разинутый рот, окруженный толстыми губами.
Выше дупла — две черные ямы, искусно выдолбленные и выжженные огнем. Над каждой из них виднелось по большому уродливому наросту в виде насупленных бровей. Все это делало нижнюю, толстую часть ствола похожей на какой-то чудовищный лик с разинутой пастью и черными, наводящими ужас глазами.
Это был старый Дабу — священное дерево, природный идол окрестных поселенцев. Его нижние ветви были увешаны приношениями почитателей. Тут висели шкурки горностаев, выдр, белок и бобров, а также глиняные фигурки каких-то зверей. Это были дары охотников после счастливой охоты или предварительные подарки, которыми они хотели задобрить могущественного хозяина леса.
Тут и там виднелись засохшие венки — приношения молодых девушек-невест. Были здесь и длинные гирлянды желудей; их приносили женщины, молящие об облегчении родов.
Уоми с детства было знакомо чувство необъяснимого трепета, которое охватывало его при виде Священного Дуба. Так бывало всякий раз, когда мать вместе с другими матерями поселка приводила его на поклонение Великому Дабу.
Под густой тенью гигантского шатра из ветвей еще таинственней казался пахнущий лесной гнилью сырой полумрак оврага. Как только Уоми вступил в эту тень, в нем разом всколыхнулись детские, почти забытые страхи. Сердце его екнуло по-ребячьи, когда на него глянули, как живые, глубокие зрачки идола из-под нависших корявых бровей. Уоми робко положил приношение на корни дуба и упал ничком на землю. Он охватил ладонями голову, зажмурился и долго лежал, прижимая лицо к сухим, прошлогодним листьям.
Вдруг старый Дабу тихо шевельнул концами ветвей. В этом шелесте листьев Уоми почудился таинственный шепот живой души. Уоми вскочил, радостно протянул вперед загорелые руки и заговорил:
— Великий Дабу, Старик Стариков, Хозяин лесных деревьев, Прадед Прадедов нашего рода! К тебе пришел Уоми. Родные связали его. Они думали, что он рожден от Злого Лесовика. Родные кинули в челнок Уоми и пустили вниз по реке. Река понесла его. Льдины крутились. Уоми узнал, что они злые. Они толкали челнок и хотели его утопить. Они влезали друг на друга. Дни прошли. Ночи прошли. Уоми не умер. Не ел, не пил, только кричал. Душа твоя услыхала. Она сказала Реке, и Река послушалась. Далеко-далеко она вынесла его на луг и там оставила. Люди нашли Уоми. Они развязали ему руки и ноги. Люди накормили его. Четыре зимы и четыре лета Уоми жил и охотился с ними… И вот он вернулся. Возьми лучшую часть его первой добычи. Ешь, Дабу, и помни об Уоми!
Уоми бросил мясо в раскрытую пасть идола. Потом он вынул из шкурки сердце кабана, выдавил из него на ладонь пригоршню липкой крови и, приподнявшись на выступ коры, обмазал губы идола. Сердце он бросил в дупло:
— Пей, Дабу! Посылай Уоми большую охоту. Дай Уоми скорее вернуться домой…
Тихий шелест снова пробежал по листьям.
«Добрый ответ», — подумал Уоми.
Вдруг в глубине дупла что-то зашевелилось. Уоми отпрянул назад. И тут случилось то, что навсегда врезалось в его память. Из дупла не торопясь вылез огромный филин. Он уселся на нижней губе идола. В когтях у него было зажато кабанье сердце, из которого сочилась кровь.
На глазах онемевшего от изумления Уоми филин рвал клювом мясо и с какой-то странной важностью проглатывал кусок за куском. Когда птица съела все, желтые глаза ее, не мигая, уставились на Уоми.
ДУША СВЯЩЕННОГО ДУБА
«Душа Священного Дуба!» От этой мысли трепет охватил Уоми.
Так вот она какая!
«Ну да, конечно, — думал Уоми, — Дабу хочет ему показать, что он принимает его жертву. Сам Дабу в образе филина вкушал пищу, принесенную Уоми. Дабу к нему благосклонен. Он поможет Уоми». Уоми был потрясен. Он упал на колени и протянул руки к таинственной птице.
— Дабу, Дабу! — зашептал он. — Отец лесных дубов! Защитник нашего поселка! Добрый покровитель Уоми!
Филин взмахнул крыльями и скрылся в чаще. Большое рыжеватое перо сорвалось и упало к ногам охотника.
В каком-то оцепенении вглядывался Уоми в темную глубину дупла. Там ничего не было видно.
Уоми поднялся, схватил выпавшее перо, спрятал его на груди, отер ладонью вспотевший лоб и вдруг бросился бежать вниз по оврагу, прочь от Священного Дуба. Он бежал до того самого места, где убил кабаненка. Тут Уоми наскоро подобрал оставленное оружие и добычу и торопливо стал спускаться по течению ручья.
В лесу быстро стало темнеть. Кусты орешника и ольхи по берегам ручья мелькали, как ночные тени, причудливые и неясные. Уоми вздохнул с облегчением, когда овраг наконец вывел его к реке. Перед ним развернулась спокойная водная гладь, а за нею — вольный простор заливных лугов.
Луга раскинулись по ту сторону, на широкой низине левого берега. А на этой стороне, под высокой кручей у самой воды, терпеливо дожидалась его спрятанная в тальнике лодка.
От реки пахнуло сыростью, и Уоми торопливо принялся разводить костер. Куча сухих ветвей была заготовлена еще до охоты. Он смахнул пепел, накидал сухой травы и тонких сучков и стал раздувать чуть тлеющие головешки. Скоро веселый огонек запрыгал над ними, высовывая вверх желтые языки. Уоми бросил поверх целый ворох толстых ветвей, уселся поближе к огню и глубоко задумался, подперев ладонями щеки.
Так вот она какая!
«Ну да, конечно, — думал Уоми, — Дабу хочет ему показать, что он принимает его жертву. Сам Дабу в образе филина вкушал пищу, принесенную Уоми. Дабу к нему благосклонен. Он поможет Уоми». Уоми был потрясен. Он упал на колени и протянул руки к таинственной птице.
— Дабу, Дабу! — зашептал он. — Отец лесных дубов! Защитник нашего поселка! Добрый покровитель Уоми!
Филин взмахнул крыльями и скрылся в чаще. Большое рыжеватое перо сорвалось и упало к ногам охотника.
В каком-то оцепенении вглядывался Уоми в темную глубину дупла. Там ничего не было видно.
Уоми поднялся, схватил выпавшее перо, спрятал его на груди, отер ладонью вспотевший лоб и вдруг бросился бежать вниз по оврагу, прочь от Священного Дуба. Он бежал до того самого места, где убил кабаненка. Тут Уоми наскоро подобрал оставленное оружие и добычу и торопливо стал спускаться по течению ручья.
В лесу быстро стало темнеть. Кусты орешника и ольхи по берегам ручья мелькали, как ночные тени, причудливые и неясные. Уоми вздохнул с облегчением, когда овраг наконец вывел его к реке. Перед ним развернулась спокойная водная гладь, а за нею — вольный простор заливных лугов.
Луга раскинулись по ту сторону, на широкой низине левого берега. А на этой стороне, под высокой кручей у самой воды, терпеливо дожидалась его спрятанная в тальнике лодка.
От реки пахнуло сыростью, и Уоми торопливо принялся разводить костер. Куча сухих ветвей была заготовлена еще до охоты. Он смахнул пепел, накидал сухой травы и тонких сучков и стал раздувать чуть тлеющие головешки. Скоро веселый огонек запрыгал над ними, высовывая вверх желтые языки. Уоми бросил поверх целый ворох толстых ветвей, уселся поближе к огню и глубоко задумался, подперев ладонями щеки.
О ЧЕМ ДУМАЛ УОМИ
Уоми был строен и юн. Когда он откидывал назад длинные пряди светлых волос, из-под них показывался высокий лоб без единой морщинки. Правильный, с легкой горбинкой нос и резко очерченные губы делали его красивым, несмотря на слегка выступающие скулы.
О чем думал Уоми, следя глазами за быстро взлетающими искрами огня? Он все еще размышлял о душе Священного Дуба. Думал о том, что будет, когда он вернется домой. Жива ли Гунда, его мать? Как примут его родные?
Что скажет Мандру, старший старик поселка? Ведь это он первый сказал:
— Уоми рожден от Злого Лесовика.
В памяти его вставал с необычайной ясностью тот страшный день, когда его, связанного, кинули в лодку. Солнце, белые облака, покатый берег, толпа его родичей с лицами, искаженными страхом, и впереди суровый старик с длинной седой бородой.
Как глухо звучал его голос, когда он наклонился над лодкой:
— Плыви, Уоми! Мы отдаем тебя Реке. Коли ты от Злого Лесовика, она утопит тебя, коли от Доброго Духа, она тебя не тронет. Старик столкнул челн. Река подхватила его и понесла среди льдин. Родичи следили за ним глазами. Мать, охватив ладонями лицо, заливалась слезами.
Когда челнок столкнули в воду, она закричала громче, чем голосят по умершим. В ушах Уоми отдавались ее вопли. Льдины ворочали и качали его лодку. Временами он видел, как мать, растрепанная, бежит по берегу, ломает худые руки.
Ветер доносил до его ушей ее крики. Он слышал, как мать жалобно молила душу Великой Реки:
— Река, спаси Уоми! Вынеси его на песок. Отдай его назад, Река!
Ветер трепал пряди ее волос.
Река относила лодку все дальше и дальше. Боковая струя тащила ее на середину. Она несла ее с такой быстротой, что мать стала отставать. На одном из поворотов Уоми увидел ее в последний раз. Она все еще бежала, но вдруг споткнулась и упала на траву. Течение унесло лодку за выступы лесистого берега, и Уоми остался один, окруженный бешеным потоком. Льдины толкали челнок. Они хотели его опрокинуть…
Уоми с трудом очнулся от этих мыслей. Он почувствовал голод, нарезал несколько кусков мяса, испек их на горячих углях и с наслаждением поел. Потом он набросал в огонь сухих сучьев и сверху целую груду сырых, покрытых листьями веток. Серый дым густым облаком окутал Уоми. Чем больше дыма, тем лучше защита от комаров. Уоми положил около себя оружие, лег на землю и тут же, в дыму костра, уснул крепким, молодым сном. Чего было ему бояться?
Огонь — Сын Огнива и Трута — охраняет его. Ушастый филин — душа Священного Дуба — летает по лесу, чтобы посмотреть, не крадется ли где лихой человек или хищный зверь. Сам Великий Дабу там, в глубоком овраге, ворожит ему и оберегает его сон от лесных страхов и ночных нападений.
О чем думал Уоми, следя глазами за быстро взлетающими искрами огня? Он все еще размышлял о душе Священного Дуба. Думал о том, что будет, когда он вернется домой. Жива ли Гунда, его мать? Как примут его родные?
Что скажет Мандру, старший старик поселка? Ведь это он первый сказал:
— Уоми рожден от Злого Лесовика.
В памяти его вставал с необычайной ясностью тот страшный день, когда его, связанного, кинули в лодку. Солнце, белые облака, покатый берег, толпа его родичей с лицами, искаженными страхом, и впереди суровый старик с длинной седой бородой.
Как глухо звучал его голос, когда он наклонился над лодкой:
— Плыви, Уоми! Мы отдаем тебя Реке. Коли ты от Злого Лесовика, она утопит тебя, коли от Доброго Духа, она тебя не тронет. Старик столкнул челн. Река подхватила его и понесла среди льдин. Родичи следили за ним глазами. Мать, охватив ладонями лицо, заливалась слезами.
Когда челнок столкнули в воду, она закричала громче, чем голосят по умершим. В ушах Уоми отдавались ее вопли. Льдины ворочали и качали его лодку. Временами он видел, как мать, растрепанная, бежит по берегу, ломает худые руки.
Ветер доносил до его ушей ее крики. Он слышал, как мать жалобно молила душу Великой Реки:
— Река, спаси Уоми! Вынеси его на песок. Отдай его назад, Река!
Ветер трепал пряди ее волос.
Река относила лодку все дальше и дальше. Боковая струя тащила ее на середину. Она несла ее с такой быстротой, что мать стала отставать. На одном из поворотов Уоми увидел ее в последний раз. Она все еще бежала, но вдруг споткнулась и упала на траву. Течение унесло лодку за выступы лесистого берега, и Уоми остался один, окруженный бешеным потоком. Льдины толкали челнок. Они хотели его опрокинуть…
Уоми с трудом очнулся от этих мыслей. Он почувствовал голод, нарезал несколько кусков мяса, испек их на горячих углях и с наслаждением поел. Потом он набросал в огонь сухих сучьев и сверху целую груду сырых, покрытых листьями веток. Серый дым густым облаком окутал Уоми. Чем больше дыма, тем лучше защита от комаров. Уоми положил около себя оружие, лег на землю и тут же, в дыму костра, уснул крепким, молодым сном. Чего было ему бояться?
Огонь — Сын Огнива и Трута — охраняет его. Ушастый филин — душа Священного Дуба — летает по лесу, чтобы посмотреть, не крадется ли где лихой человек или хищный зверь. Сам Великий Дабу там, в глубоком овраге, ворожит ему и оберегает его сон от лесных страхов и ночных нападений.
ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА НАЗАД
Длинная нить удивительных и странных событий, повлиявших на жизнь Уоми, завязалась в жаркий, солнечный день ровно двадцать два года тому назад.
В этот день за оградой укрепленного поселка на Рыбном Озере творилось что-то необыкновенное.
Женщины, молодые и пожилые, и девушки-невесты, седые старухи и девочки-подростки густым кольцом окружали сплетенный из ветвей маленький шалаш, стоявший посередине поселка. Мужчин не было видно. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Они и в обычное время все до одного днем отправлялись на рыбную ловлю. Но старики послабее и мальчики отроческого возраста обычно оставались. На этот раз не видно было ни мальчиков, ни стариков. Только седой, как белая сова, Мандру, старик над всеми стариками племени Ку-Пио-Су, оставался один в своем высоком, закутанном шкурами доме.
Две старухи прислуживали ему, поддерживали огонь в очаге. На угольях грелся большой глиняный горшок, налитый до краев водой. Выход был завешен мехами, а снаружи заставлен ветвями деревьев.
Все остальные женщины поселка вели себя в высшей степени странно. Они сидели вокруг зеленого шалаша с длинными прутьями в руках. То одна, то другая из них поднималась с земли и махала прутьями. Казалось, что они отгоняют кого-то от шалаша. Особенно усердно хлестали прутьями две старухи, стоявшие перед входом.
Время от времени из глубины шалаша доносились женские вопли. Тогда все женщины вскакивали с оглушительным визгом и гримасами ужаса на лицах. Неистовый вой женской толпы далеко разносился по озеру, но он вдруг замолкал, как по команде, когда старуха поднимала над головой ладони. Тогда все молодые девушки во всю силу своих голосов вскрикивали разом магическое слово:
— Дабу!
Мгновение все напряженно прислушивались, пока со стороны высокого лесистого берега озера не долетало ответное эхо:
«Дабу!..»
Все успокаивались и снова садились около входа. Поселок стоял на небольшом островке, ближе к берегу, покрытому липовым лесом. Покатые склоны островка были укреплены глыбами известняка. Длинные мостки на вбитых в озерное дно сваях соединяли островок с берегом озера.
И тут можно было заметить одну странность: мостки посередине были разобраны. Так делали островитяне только на ночь или когда ожидали вражеского нападения.
От какого же врага спасали себя жители поселка? На лесистом берегу, у самой воды, расположился боевой лагерь. Горели костры. Мужчины и мальчики-подростки сидели вокруг. Мальчики держали в руках палки, мужчины — копья, луки, пращи, каменные топоры и палицы. Когда с островка доносились пронзительные вопли женщин, мужчины пускали в сторону леса несколько стрел, иные метали камни из ременных пращей.
Тотчас мальчики бросались разыскивать упавшие стрелы и торопливо возвращались с ними обратно.
Эта стрельба по невидимой цели возобновлялась снова и снова всякий раз, когда крики на островке опять усиливались. Только один смуглый коренастый мужчина не принимал участия в этих упражнениях. Он молча сидел в стороне, низко опустив голову и охватив заросшие щеки руками.
Это был Суэго — лучший охотник во всей округе и самый сильный среди мужчин Ку-Пио-Су.
Прошло еще некоторое время. Наконец маленькая горбатая старуха подошла к низкой ограде поселка и поманила оттуда рукой. Люди на берегу засуетились. Часть их сбежала к воде и начала сталкивать в воду челноки-долбленки. Четверо сильных мужчин взошли на мостки и стали накладывать на перекладину свайных устоев снятые с них жерди. Они старательно переплели их концы гибкими ветками и только после этого перешли по ним на другую половину мостков. Вслед за ними гурьбой повалили дети, дожидавшиеся на берегу. Когда они уже перебежали исправленное место, медленно поднялся Суэго, тряхнул головой и не спеша зашагал через мост. То, что произошло, не шутя взбудоражило все население поселка. Молоденькая Гунда, жена Суэго, родила близнецов, а это, по мнению людей ее племени, означало несомненное вмешательство невидимых сил. Неясно было пока только одно: были ли эти невидимые силы враждебными для всего поселка Ку-Пио-Су?
В этот день за оградой укрепленного поселка на Рыбном Озере творилось что-то необыкновенное.
Женщины, молодые и пожилые, и девушки-невесты, седые старухи и девочки-подростки густым кольцом окружали сплетенный из ветвей маленький шалаш, стоявший посередине поселка. Мужчин не было видно. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Они и в обычное время все до одного днем отправлялись на рыбную ловлю. Но старики послабее и мальчики отроческого возраста обычно оставались. На этот раз не видно было ни мальчиков, ни стариков. Только седой, как белая сова, Мандру, старик над всеми стариками племени Ку-Пио-Су, оставался один в своем высоком, закутанном шкурами доме.
Две старухи прислуживали ему, поддерживали огонь в очаге. На угольях грелся большой глиняный горшок, налитый до краев водой. Выход был завешен мехами, а снаружи заставлен ветвями деревьев.
Все остальные женщины поселка вели себя в высшей степени странно. Они сидели вокруг зеленого шалаша с длинными прутьями в руках. То одна, то другая из них поднималась с земли и махала прутьями. Казалось, что они отгоняют кого-то от шалаша. Особенно усердно хлестали прутьями две старухи, стоявшие перед входом.
Время от времени из глубины шалаша доносились женские вопли. Тогда все женщины вскакивали с оглушительным визгом и гримасами ужаса на лицах. Неистовый вой женской толпы далеко разносился по озеру, но он вдруг замолкал, как по команде, когда старуха поднимала над головой ладони. Тогда все молодые девушки во всю силу своих голосов вскрикивали разом магическое слово:
— Дабу!
Мгновение все напряженно прислушивались, пока со стороны высокого лесистого берега озера не долетало ответное эхо:
«Дабу!..»
Все успокаивались и снова садились около входа. Поселок стоял на небольшом островке, ближе к берегу, покрытому липовым лесом. Покатые склоны островка были укреплены глыбами известняка. Длинные мостки на вбитых в озерное дно сваях соединяли островок с берегом озера.
И тут можно было заметить одну странность: мостки посередине были разобраны. Так делали островитяне только на ночь или когда ожидали вражеского нападения.
От какого же врага спасали себя жители поселка? На лесистом берегу, у самой воды, расположился боевой лагерь. Горели костры. Мужчины и мальчики-подростки сидели вокруг. Мальчики держали в руках палки, мужчины — копья, луки, пращи, каменные топоры и палицы. Когда с островка доносились пронзительные вопли женщин, мужчины пускали в сторону леса несколько стрел, иные метали камни из ременных пращей.
Тотчас мальчики бросались разыскивать упавшие стрелы и торопливо возвращались с ними обратно.
Эта стрельба по невидимой цели возобновлялась снова и снова всякий раз, когда крики на островке опять усиливались. Только один смуглый коренастый мужчина не принимал участия в этих упражнениях. Он молча сидел в стороне, низко опустив голову и охватив заросшие щеки руками.
Это был Суэго — лучший охотник во всей округе и самый сильный среди мужчин Ку-Пио-Су.
Прошло еще некоторое время. Наконец маленькая горбатая старуха подошла к низкой ограде поселка и поманила оттуда рукой. Люди на берегу засуетились. Часть их сбежала к воде и начала сталкивать в воду челноки-долбленки. Четверо сильных мужчин взошли на мостки и стали накладывать на перекладину свайных устоев снятые с них жерди. Они старательно переплели их концы гибкими ветками и только после этого перешли по ним на другую половину мостков. Вслед за ними гурьбой повалили дети, дожидавшиеся на берегу. Когда они уже перебежали исправленное место, медленно поднялся Суэго, тряхнул головой и не спеша зашагал через мост. То, что произошло, не шутя взбудоражило все население поселка. Молоденькая Гунда, жена Суэго, родила близнецов, а это, по мнению людей ее племени, означало несомненное вмешательство невидимых сил. Неясно было пока только одно: были ли эти невидимые силы враждебными для всего поселка Ку-Пио-Су?
БЛИЗНЕЦЫ
Миновало три дня. Гунда лежала с детьми на меховой подстилке и ждала мужа. Он первый из мужчин должен был увидеть сыновей. Тот, которого надо было считать старшим, лежал у нее с правой стороны, младший — с левой. Но Суэго все не приходил.
Одиночество томило Гунду. Не раз ей хотелось плакать. Чтобы не скучать, она принималась вспоминать прошлое.
Суэго взял ее из соседнего рыбацкого поселка Ку-Они. Она хорошо помнит, как десять молодых парней из Ку-Пио-Су вдруг выскочили из кустов, когда пять девушек Ку-Они спустились к реке за водой. Девушки с визгом бросились бежать, но ни одной не удалось ускользнуть. Сильные руки Суэго схватили ее как клещами. Он вскинул ее на плечо с такой легкостью, как будто она была не тяжелее зайца. Суэго быстро сбежал к кустам тальника, за которыми ждали их челноки. Тут ее и других девушек бросили на дно лодок, и через миг похитители уже гребли вниз по течению. Чтобы девушки не могли спрыгнуть в воду, им спутали руки и ноги.
Девушки пронзительно визжали. У Ку-Они поднялась страшная тревога. Мужчины Ку-Они, вооружившись чем попало, уже бежали к реке и стали спускать в воду лодки. Началась погоня. Но пришельцы ходко гнали шестами свои долбленки. Попутное течение помогало им. На каждой лодке было двое гребцов: один на корме, другой на носу. Они мастерски управлялись длинными шестами, с силой упираясь ими в речное дно, и скоро преследователи остались далеко позади. Гунда отлично помнила, как лодки свернули в проток, соединявший реку с Рыбным Озером, помнила, как они причалили к укрепленным камнями берегам островка. По правде сказать, погоня не очень торопилась. Похищение невест было делом обыкновенным, нисколько не нарушавшим дружбы между отдельными селениями, если только похитители давали приличный выкуп. Все увозили девушек друг у друга. Нередко браки заключались через мирное сватовство. Но все же похищение невест считалось более почетным делом. Похитители честно и щедро расплачивались, поторговавшись сначала относительно размеров выкупа.
Потом обе стороны пировали три дня. Преследователи становились гостями, похитители — радушными хозяевами.
Гунда полюбила Суэго. Он был самым удалым и смелым охотником поселка. Он был также искусным мастером каменных орудий, отличным полировщиком каменных топоров и ножей, метким стрелком из пращи. И вот прошли уже запретные трое суток, а муж все еще не собирался взглянуть на двоих сыновей, которых она ему подарила… Вдруг полог шалаша заколебался, и через узкий проход протиснулась широкая мужская фигура.
Но это был не Суэго.
В седом, обросшем волосами старце Гунда узнала Мандру. Позади него стояли две горбатые старухи и теснились другие женщины Ку-Пио-Су.
Гунда вздрогнула от неожиданности. Сердце ее сжалось от какого-то жуткого предчувствия.
Мандру отступил назад. Он пристально взглянул на молодую женщину.
Потом перевел взгляд на двух близнецов, затем снова на Гунду:
— Кто младший? — спросил он ее.
Гунда молча указала пальцем.
— Гунда, — сказал Мандру, — твой младший рожден от Невидимого. Он —
Уоми! Если от доброго — хорошо. И тебе, и всему Ку-Пио-Су. Если от злого — его бросят в реку, когда придет половодье. Пусть вода унесет его далеко! Больше ничего не сказал Мандру.
Одиночество томило Гунду. Не раз ей хотелось плакать. Чтобы не скучать, она принималась вспоминать прошлое.
Суэго взял ее из соседнего рыбацкого поселка Ку-Они. Она хорошо помнит, как десять молодых парней из Ку-Пио-Су вдруг выскочили из кустов, когда пять девушек Ку-Они спустились к реке за водой. Девушки с визгом бросились бежать, но ни одной не удалось ускользнуть. Сильные руки Суэго схватили ее как клещами. Он вскинул ее на плечо с такой легкостью, как будто она была не тяжелее зайца. Суэго быстро сбежал к кустам тальника, за которыми ждали их челноки. Тут ее и других девушек бросили на дно лодок, и через миг похитители уже гребли вниз по течению. Чтобы девушки не могли спрыгнуть в воду, им спутали руки и ноги.
Девушки пронзительно визжали. У Ку-Они поднялась страшная тревога. Мужчины Ку-Они, вооружившись чем попало, уже бежали к реке и стали спускать в воду лодки. Началась погоня. Но пришельцы ходко гнали шестами свои долбленки. Попутное течение помогало им. На каждой лодке было двое гребцов: один на корме, другой на носу. Они мастерски управлялись длинными шестами, с силой упираясь ими в речное дно, и скоро преследователи остались далеко позади. Гунда отлично помнила, как лодки свернули в проток, соединявший реку с Рыбным Озером, помнила, как они причалили к укрепленным камнями берегам островка. По правде сказать, погоня не очень торопилась. Похищение невест было делом обыкновенным, нисколько не нарушавшим дружбы между отдельными селениями, если только похитители давали приличный выкуп. Все увозили девушек друг у друга. Нередко браки заключались через мирное сватовство. Но все же похищение невест считалось более почетным делом. Похитители честно и щедро расплачивались, поторговавшись сначала относительно размеров выкупа.
Потом обе стороны пировали три дня. Преследователи становились гостями, похитители — радушными хозяевами.
Гунда полюбила Суэго. Он был самым удалым и смелым охотником поселка. Он был также искусным мастером каменных орудий, отличным полировщиком каменных топоров и ножей, метким стрелком из пращи. И вот прошли уже запретные трое суток, а муж все еще не собирался взглянуть на двоих сыновей, которых она ему подарила… Вдруг полог шалаша заколебался, и через узкий проход протиснулась широкая мужская фигура.
Но это был не Суэго.
В седом, обросшем волосами старце Гунда узнала Мандру. Позади него стояли две горбатые старухи и теснились другие женщины Ку-Пио-Су.
Гунда вздрогнула от неожиданности. Сердце ее сжалось от какого-то жуткого предчувствия.
Мандру отступил назад. Он пристально взглянул на молодую женщину.
Потом перевел взгляд на двух близнецов, затем снова на Гунду:
— Кто младший? — спросил он ее.
Гунда молча указала пальцем.
— Гунда, — сказал Мандру, — твой младший рожден от Невидимого. Он —
Уоми! Если от доброго — хорошо. И тебе, и всему Ку-Пио-Су. Если от злого — его бросят в реку, когда придет половодье. Пусть вода унесет его далеко! Больше ничего не сказал Мандру.
ДЕТСТВО УОМИ
С первых же дней Уоми рос отмеченный странной тайной. Старшие члены семьи поглядывали на него почти с боязнью. То, что он не простой ребенок, об этом знали все. Такова была вера всего племени. Младший из близнецов рожден от одного из Невидимых. Невидимых много. Одни из них — тени умерших, другие — души вещей или их таинственные хозяева. Таков хозяин реки — Водяной, хозяин озера — Озерный. В лугах живет другой Невидимый — Луговик, ветреное существо, перелетающее с ветром из конца в конец. Зимой он поднимает снежные метели, в солнечные осенние дни забавляется сверкающими паутинками и заставляет их плавно летать над лугами. Третьи — это хозяева диких зверей. Каждое звериное племя — лоси и зубры, медведи и кабаны, волки и лисицы — имеет своих хозяев-стариков. Рожден ли Уоми, сын Гунды, от доброго или от злого Невидимого? Вот вопрос, который тревожил каждого жителя поселка Ку-Пио-Су. Мандру еще не сказал своего решающего слова, и эта неизвестность пугала и томила всех.
Когда мальчик подрос, он слышал, как матери останавливали своих детей:
— Не тронь его: он Уоми. Его отец — Невидимый. Обидишь — Невидимый узнает и сделает худо.
Старшего близнеца, Тэкту, звали часто просто «братом Уоми». Оба они были схожи лицом, но Тэкту был коренастее и ниже ростом. Мальчики Ку-Пио-Су рано выучивались ремеслам и занятиям взрослых. На рыбную ловлю старшие брали их с собой. Они учили их владеть зазубренным костяным гарпуном и метко вонзать его в спину крупной рыбы. Вместе со старшими ставили они рыболовные сети, перегораживая заливчики озера. Ребята учились высекать из кремня искры и раздувать огонь. Уоми быстро постигал все приемы искусных мастеров, отбивальщиков кремня и полировщиков камня.
К пятнадцати годам он был уже рослым и сильным юношей, ловким гребцом, отличным стрелком из лука.
К этому времени все как-то стали забывать, что над Уоми тяготеет роковое подозрение. Забывали все, но не Мандру. Мандру был стар. Никто в Ку-Пио-Су не мог бы сказать, сколько ему лет. За последние годы он только сгорбился и стал как будто меньше ростом. Ни память, ни сообразительность не покидали его. Сыновья его уже давно поседели, а Мандру все еще жил и оставался главой охотников. В теплый и ясный день Мандру любил посидеть и погреться на солнышке. Сутулый и неподвижный, молча следил он выцветшими глазами за беготней детей и за снующими вокруг островка челноками. И всякий раз, когда мимо пробегали сыновья Гунды, он пристально глядел на них, и бледные губы его начинали шевелиться. Уоми беспокоил его.
Мальчик всем нравился, а сны, которые видел Мандру, говорили другое. По ним выходило, что с этим потомком Невидимого связана опасность для всего Ку-Пио-Су.
Как-то, в конце зимы, Мандру проснулся в большой тревоге. Ему приснился тяжелый сон. Старик с трудом приподнялся и свесил ноги с земляных нар, покрытых лосиными шкурами. Он сидел на них, худой, сгорбленный. Острые ключицы углами выпирали из-под кожи. Старик тяжело дышал, открывал рот, словно сом, вынутый из воды, и растирал ладонью костлявую грудь против сердца. Наконец он слегка отдышался, но тревога в его глазах еще не проходила.
Ему снилось: полночь застала его в лесу. Он торопится выйти, но кусты мешают ему. И вдруг будто бы кто-то сзади схватывает его, валит на землю и начинает душить. Он знает: это Уоми, а позади какой-то громадный, с елку, старик. Мохнатый, словно медведь. Старик скалит зубы и приговаривает:
«Души его, сынок! Души насмерть!»
Долго сидел Мандру на постели и гладил худую шею. Ему казалось, что он еще чувствует на ней чьи-то пальцы.
Вечером Мандру созвал совет. Старики сели вокруг очага и стали слушать.
— Отец Уоми — Лесовик, — начал Мандру. — Ночью приходил ко мне. Велел сыну душить меня. Старики ахнули.
— Злой. Мохнатый. Хуже медведя. И пахнет, как медведь…
Старики ахали хором.
— Нельзя верить этому сыну Гунды. Он Уоми. Рожден от Злого Лесовика.
Вырастет — будет от него худо! — скрипел Мандру.
— Убить надо, — сказал огромный Пижму.
— Убить волчонка! — послышались еще два или три сердитых возгласа.
— Нельзя убить! — крикнул Мандру и с сердцем стукнул кулаком по нарам. — Пальцем нельзя тронуть! Обижать нельзя. Узнает Лесовик — худо будет. До смерти худо!..
— Разве можно родного убивать? — раздался из угла звонкий, почти женский голос. — Уоми — кровь наша. Родная кровь. Жить хочет, нельзя убивать!
Все оглянулись на маленького старичка, стоявшего у самого входа. Он был сед, как беляк. Маленькое личико ярко розовело из-под белых кудрей. Щеки раскраснелись, как рябина, но глаза, подернутые мутной пеленой, глядели неподвижно поверх голов. Левая рука его опиралась на высокий посох, а правая была протянута вперед, как будто трогала воздух. Это был слепой Ходжа, рассказчик, сказочник, лучший певец поселка. Ослеп он от болезни глаз, но колоссальная его память, звонкий голос и музыкальное чутье остались при нем по-прежнему. Ни один праздник в поселке не проходил без его участия. Он сказывал старинные сказы про древних богатырей, удачников-охотников, про первую родоначальницу Ку-Пио-Су — Орру, про дружеские и враждебные встречи с жителями леса. Мрак объял его глаза, но любимой его былиной был сказ про светлых братьев — солнце и месяц, про то, как они вместе ходили искать себе невесту. Старые и малые любили Ходжу, улыбались, когда он попадался навстречу.
— Нельзя убивать! Неладно будет. Не дам его убивать! — кричал Ходжа, ударяя посохом о землю.
— Стой, Ходжа! — сказал Мандру, и лицо его прояснилось. — Мандру не даст убивать. А ты иди лучше к себе. Ступай, ступай! Не мешай! Иди разговаривай со своим озером!
Ходжа замолчал, кротко улыбнулся, повернулся к выходу и послушно побрел к берегу, постукивая палкой и бормоча под нос не понятные никому речи.
После его ухода некоторое время все сидели в молчании. Сам Мандру задумчиво загляделся на огоньки очага.
— Как же быть? — заговорил наконец Пижму.
— Приказывай! Что велишь делать?
Когда мальчик подрос, он слышал, как матери останавливали своих детей:
— Не тронь его: он Уоми. Его отец — Невидимый. Обидишь — Невидимый узнает и сделает худо.
Старшего близнеца, Тэкту, звали часто просто «братом Уоми». Оба они были схожи лицом, но Тэкту был коренастее и ниже ростом. Мальчики Ку-Пио-Су рано выучивались ремеслам и занятиям взрослых. На рыбную ловлю старшие брали их с собой. Они учили их владеть зазубренным костяным гарпуном и метко вонзать его в спину крупной рыбы. Вместе со старшими ставили они рыболовные сети, перегораживая заливчики озера. Ребята учились высекать из кремня искры и раздувать огонь. Уоми быстро постигал все приемы искусных мастеров, отбивальщиков кремня и полировщиков камня.
К пятнадцати годам он был уже рослым и сильным юношей, ловким гребцом, отличным стрелком из лука.
К этому времени все как-то стали забывать, что над Уоми тяготеет роковое подозрение. Забывали все, но не Мандру. Мандру был стар. Никто в Ку-Пио-Су не мог бы сказать, сколько ему лет. За последние годы он только сгорбился и стал как будто меньше ростом. Ни память, ни сообразительность не покидали его. Сыновья его уже давно поседели, а Мандру все еще жил и оставался главой охотников. В теплый и ясный день Мандру любил посидеть и погреться на солнышке. Сутулый и неподвижный, молча следил он выцветшими глазами за беготней детей и за снующими вокруг островка челноками. И всякий раз, когда мимо пробегали сыновья Гунды, он пристально глядел на них, и бледные губы его начинали шевелиться. Уоми беспокоил его.
Мальчик всем нравился, а сны, которые видел Мандру, говорили другое. По ним выходило, что с этим потомком Невидимого связана опасность для всего Ку-Пио-Су.
Как-то, в конце зимы, Мандру проснулся в большой тревоге. Ему приснился тяжелый сон. Старик с трудом приподнялся и свесил ноги с земляных нар, покрытых лосиными шкурами. Он сидел на них, худой, сгорбленный. Острые ключицы углами выпирали из-под кожи. Старик тяжело дышал, открывал рот, словно сом, вынутый из воды, и растирал ладонью костлявую грудь против сердца. Наконец он слегка отдышался, но тревога в его глазах еще не проходила.
Ему снилось: полночь застала его в лесу. Он торопится выйти, но кусты мешают ему. И вдруг будто бы кто-то сзади схватывает его, валит на землю и начинает душить. Он знает: это Уоми, а позади какой-то громадный, с елку, старик. Мохнатый, словно медведь. Старик скалит зубы и приговаривает:
«Души его, сынок! Души насмерть!»
Долго сидел Мандру на постели и гладил худую шею. Ему казалось, что он еще чувствует на ней чьи-то пальцы.
Вечером Мандру созвал совет. Старики сели вокруг очага и стали слушать.
— Отец Уоми — Лесовик, — начал Мандру. — Ночью приходил ко мне. Велел сыну душить меня. Старики ахнули.
— Злой. Мохнатый. Хуже медведя. И пахнет, как медведь…
Старики ахали хором.
— Нельзя верить этому сыну Гунды. Он Уоми. Рожден от Злого Лесовика.
Вырастет — будет от него худо! — скрипел Мандру.
— Убить надо, — сказал огромный Пижму.
— Убить волчонка! — послышались еще два или три сердитых возгласа.
— Нельзя убить! — крикнул Мандру и с сердцем стукнул кулаком по нарам. — Пальцем нельзя тронуть! Обижать нельзя. Узнает Лесовик — худо будет. До смерти худо!..
— Разве можно родного убивать? — раздался из угла звонкий, почти женский голос. — Уоми — кровь наша. Родная кровь. Жить хочет, нельзя убивать!
Все оглянулись на маленького старичка, стоявшего у самого входа. Он был сед, как беляк. Маленькое личико ярко розовело из-под белых кудрей. Щеки раскраснелись, как рябина, но глаза, подернутые мутной пеленой, глядели неподвижно поверх голов. Левая рука его опиралась на высокий посох, а правая была протянута вперед, как будто трогала воздух. Это был слепой Ходжа, рассказчик, сказочник, лучший певец поселка. Ослеп он от болезни глаз, но колоссальная его память, звонкий голос и музыкальное чутье остались при нем по-прежнему. Ни один праздник в поселке не проходил без его участия. Он сказывал старинные сказы про древних богатырей, удачников-охотников, про первую родоначальницу Ку-Пио-Су — Орру, про дружеские и враждебные встречи с жителями леса. Мрак объял его глаза, но любимой его былиной был сказ про светлых братьев — солнце и месяц, про то, как они вместе ходили искать себе невесту. Старые и малые любили Ходжу, улыбались, когда он попадался навстречу.
— Нельзя убивать! Неладно будет. Не дам его убивать! — кричал Ходжа, ударяя посохом о землю.
— Стой, Ходжа! — сказал Мандру, и лицо его прояснилось. — Мандру не даст убивать. А ты иди лучше к себе. Ступай, ступай! Не мешай! Иди разговаривай со своим озером!
Ходжа замолчал, кротко улыбнулся, повернулся к выходу и послушно побрел к берегу, постукивая палкой и бормоча под нос не понятные никому речи.
После его ухода некоторое время все сидели в молчании. Сам Мандру задумчиво загляделся на огоньки очага.
— Как же быть? — заговорил наконец Пижму.
— Приказывай! Что велишь делать?