Страница:
– Нет!
– Но, Робин, тут не о чем беспокоиться. Когда вы в состоянии готовности к действиям, время просто не ощущается. Спросите у своей жены.
– Нет! – повторил я. Я даже не хотел обсуждать этот вопрос: состояние готовности очень похоже на другое состояние – состояние смерти. – Нет, просто я хочу немного поговорить. Я думаю… я правда думаю, – сказал я, обдумывая только что пришедшую мысль, – что неплохо бы тебе рассказать мне о девятимерном пространстве.
Вторично за несколько миллисекунд Альберт бросил на меня такой взгляд – не удивленный, а скорее скептический.
– Вы хотите, чтобы я объяснил вам девятимерное пространство, – повторил он.
– Конечно, Альберт.
Он внимательно разглядывал меня сквозь табачный дым.
– Что ж, – сказал он наконец, – вижу, что эта мысль немного подбодрила вас. Вероятно, вы решили, что вам доставит удовольствие возможность немного посмеяться надо мной…
– Кому? Мне, Альберт? – с улыбкой спросил я.
– О, я не возражаю. Просто стараюсь сообразить, каковы основные правила.
– Основное правило таково, – ответил я. – Ты рассказываешь мне все. Если мне надоест, я тебе скажу. Так что начинай: «Девятимерное пространство – это…» А потом заполнишь пробелы.
Он выглядел довольным, хотя и слегка скептически настроенным.
– Нам следовало бы совершать долгие перелеты почаще, – заметил он. – Во всяком случае начинать надо не с этого. А вот с чего. Вначале мы обсудим нормальное трехмерное пространство, то, в каком вы выросли или, вернее, считали, что выросли, когда были еще плотью – в чем дело?
Я поднял руку. И сказал:
– Я думал, пространство четырехмерное. А как же время?
– Четырехмерное пространство-время, Робин. Я пытаюсь упростить для вас объяснение, поэтому говорю сначала о трех измерениях. Приведу пример. Предположим, вы молодой человек, садящий с подружкой перед экраном ПВ. Вы обняли ее за плечи. Вначале вы вытянули руку Вдоль спинки дивана – это первое измерение, назовем его шириной. Потом вы согнули руку в локте под прямым углом, так что ваше предплечье устремлено вперед и опирается на ее плечо – это второе измерение, которое мы назовем длиной. – А дальше вы опускаете руку девушке на грудь. Это глубина. Третье измерение.
– Да уж, глубина, – сказал я с улыбкой, – потому что тут я очень углублюсь.
Он вздохнул и пропустил мое замечание.
– Подумайте об этом примере. Вы продемонстрировали три пространственных измерения. Существует также, как вы верно заметили, четвертое измерение – время. Пять минут назад вашей руки здесь не было, сейчас она здесь, какое-то время спустя ее снова здесь не будет. Так что если вы хотите точно указать координаты какой-то системы, вы должны добавить и это измерение. Трехмерное «где» плюс четвертое «когда» – таково пространство-время.
Я терпеливо сказал:
– Я жду, когда все это изменится и ты скажешь, что все не так.
– Конечно, Робин, но прежде чем переходить к этой трудной части, я должен был убедиться, что вы усвоили легкую. Теперь переходим к трудной. Она связана с суперсимметрией.
– Отлично. У меня уже начали стекленеть глаза?
Он вопросительно посмотрел на меня, так серьезно, словно у меня действительно есть глаза и ему есть на что смотреть. Он хороший парень, Альберт.
– Еще нет, – довольно сказал он. – Постараюсь, чтобы они не остекленели. Я знаю, «суперсимметрия» звучит ужасно, но это всего лишь название математической модели, которая чисто статистически описывает основные особенности вселенной. Она включает в себя такие понятия, как «супергравитация», «теория струн» и «археокосмология». – Он снова посмотрел на меня. – Все еще не остекленели? Хорошо. Сейчас начнем разбираться в значении этих терминов. Их смысл гораздо легче самих слов. Это прекрасные области для изучения. Взятые вместе, они объясняют поведение материи и энергии во всех их проявлениях. Больше того. Они не просто объясняют их. Законы суперсимметрии и остальные буквально управляют поведением всего. Я хочу сказать, что из них логично вытекает наблюдаемое поведение всего, что составляет вселенную. Вытекает даже неизбежно.
– Но…
Он шел на всех парах; взмахом руки заставил меня замолчать.
– Оставайтесь с нами, – приказал он. – Это основы. Если бы древние греки понимали суперсимметрию и все относящиеся к этому понятия, они могли бы дедуктивно вывести законы Ньютона – законы движения и всемирного тяготения, могли бы вывести квантовые правила Планка и Гейзенберга и даже, – он подмигнул, – мою собственную теорию относительности, и общую, и специальную. Им не пришлось бы для этого экспериментировать и наблюдать. Они знали бы, что все это истинно, потому что вытекает, точно так же как Эвклид знал, что его геометрия истинна, потому что вытекает из общих законов.
– Но она не истинна! – удивленно воскликнул я. – То есть я хочу сказать – ты же сам рассказывал мне о неэвклидовой геометрии…
Он помолчал и задумался.
– В этом вся штука! – признал он наконец. Посмотрел на свою трубку, обнаружил, что она погасла, и начал снова методически набивать ее, продолжая говорить: – Эвклидова геометрия не неверна, она просто истинна для одного особого случая плоской двухмерной поверхности. В реальном мире таковых не существует. Есть своя штука и в суперсимметрии. Штука в том, что она тоже неверна для реального мира – по крайней мере для воспринимаемого нами трехмерного мира. Для того чтобы действовала суперсимметрия, требуется девять измерений, а мы можем наблюдать только три. Что происходит с остальными шестью?
Я с удовольствием сказал:
– Не имею ни малейшего представления, но ты действуешь гораздо лучше, чем обычно. Я еще не заблудился.
– У меня большая практика, – сухо ответил он. – У меня есть для вас и хорошая новость. Я могу математически продемонстрировать вам, почему необходимы девять измерений…
– О, нет!
– Конечно, нет, – согласился он. – Хорошая новость в том, что это не обязательно для вашего понимания.
– Признателен.
– Конечно. – Он снова зажег трубку. – Теперь относительно недостающих шести измерений… – Он задумчиво попыхтел немного. – Если необходимы девять пространственных измерений для объяснения поведения вселенной, почему мы можем воспринимать только три?
– Это имеет какое-то отношение к энтропии? – предположил я.
Альберт выглядел ошеломленным.
– Энтропия? Конечно, нет. Зачем?
– Ну, тогда к гипотезе Маха? Или еще к чему-то такому, о чем ты говорил в глубинах времени?
Он укоризненно сказал:
– Не гадайте, Робин. Вы только усложняете мою задачу. Что произошло с другими измерениями? Они просто исчезли.
Альберт счастливо пыхтел трубкой и смотрел на меня с таким удовлетворением, словно объяснил что-то важное.
Я ждал продолжения. Так как он молчал, я почувствовал раздражение.
– Альберт, я знаю, тебе нравится время от времени щипать меня, просто чтобы поддержать интерес, но какого дьявола должно значить «они просто исчезли»?
Он усмехнулся. Я видел, что он доволен.
– Они исчезли из нашего восприятия. Это не означает, что они уничтожены. Вероятно, это просто значит, что они очень малы. Сморщились до такой степени, что перестали быть видимыми.
Я гневно посмотрел на него.
– Объясни мне, как измерение может сморщиться!
Он улыбнулся.
– К счастью, не могу. Я говорю, «к счастью», потому что если бы мог, объяснение было бы чисто математическое, и вы сразу остановили бы меня. Однако я могу пролить некоторый свет на случившееся. Говоря «сморщились», я имел в виду, что они больше не регистрируются. Позвольте привести иллюстрацию. Подумайте о точке – скажем, кончике вашего носа…
– Послушай, Альберт! Мы уже обсудили трехмерное пространство!
– Кончик вашего носа, – повторил он. – Соотнесите эту точку с какой-нибудь другой, скажем, с вашим кадыком. Кончик ваше носа на столько миллиметров выше, дальше по ширине и дальше по длине – таким образом вы обозначаете точки x, y и z на оси координат. Можете обозначить их какими угодно буквами, но, – он перевел дыхание. – Но для любых нормальных целей вам не нужно точно определять эти координаты, потому что расстояния настолько невелики, что мало что означают. Вот так, Робин! Поняли?
Я счастливо ответил:
– Мне кажется, что почти.
– Отлично, – сказал он, – потому что это почти верно. Но, конечно, не так просто. Эти недостающие шесть измерений – они не только малы, они еще и изогнуты. Они подобны маленьким кругам. Маленьким свернутым спиралям. Они никуда не уходят. Они просто сворачиваются.
Он замолчал, посасывая трубку и одобрительно глядя на меня.
Он снова меня щиплет. Было в этих невинных глазах нечто такое, что заставило меня спросить:
– Альберт, один вопрос. Правда ли то, что ты мне рассказываешь?
Он колебался. Потом пожал плечами.
– Правда, – основательно сказал он, – это очень тяжелое слово. Я еще не готов говорить о реальности, а вы именно ее имеете в виду под «правдой». Эта модель очень, очень хорошо помогает объяснить положение. Она вполне может считаться «правдой», по крайней мере до тех пор, пока не появится новая модель. Но, к несчастью, если вы помните, – сказал он, закидывая голову, как всегда поступает, цитируя самого себя, – как однажды сказал мой плотский оригинал, математика «истинна», когда она «реальна» и наоборот. Существует еще много элементов, которые я здесь не охарактеризовал. Мы еще не коснулись теории струн, или принципа неопределенности Гейзенберга, или…
– Дай отдохнуть, пожалуйста, – взмолился я.
– С радостью, Робин, – сказал он, – потому что вы очень старательно пытались разобраться. Я ценю ваше внимание. Теперь есть некоторая надежда, что вы поймете Врага и, что еще важнее, поймете основное строение вселенной.
– Еще важнее! – воскликнул я.
Он улыбнулся.
– В объективном смысле, о да, Робин. Гораздо важнее знать, чем делать, и не имеет особенного значения, кто знает.
Я встал и прошелся. Мне казалось, мы говорим очень давно, и я решил, что это хорошо, потому что именно этого я и хотел. Я сказал:
– Альберт? Сколько времени длилась эта твоя лекция?
– Вы имеете в виду галактическое время? Посмотрим. Да, чуть меньше четырех минут. – Он увидел мое лицо и торопливо добавил: – Но мы уже проделали почти треть пути, Робин! Еще пару недель, и мы будем у Сторожевого Колеса!
– Пару недель!
Он озабоченно посмотрел на меня.
– Мы все еще можем остановиться… Нет, конечно, нет, – сказал он, наблюдая за мной. Какое-то время он выглядел нерешительным, потом принял решение. И совсем другим тоном сказал: – Робин. Когда мы говорили обо «мне», когда я не являюсь вашей программой, вы сказали, что не верите мне. Боюсь, вы были правы. Я был не совсем откровенен с вами.
Никакие другие слова не могли больше поразить меня.
– Альберт! – завопил я. – Ты мне лгал? Но это невозможно!
Он виновато ответил:
– Совершенно верно, Робин, я вас никогда не обманывал. Но говорил не все.
– То есть ты что-то испытываешь, когда тебя выключают?
– Нет. Я вам уже говорил. Нет «меня», который мог бы испытывать.
– Тогда что, ради Бога?
– Кое-что я… ощущаю… кое-что такое, что вам совершенно неизвестно, Робин. Когда я сливаюсь с другой программой, я становлюсь ею. Или им. – Он подмигнул. – Или ими.
– И ты больше не такой, как прежде?
– Да, это верно. Не такой. Но… может быть… лучше.
– Но, Робин, тут не о чем беспокоиться. Когда вы в состоянии готовности к действиям, время просто не ощущается. Спросите у своей жены.
– Нет! – повторил я. Я даже не хотел обсуждать этот вопрос: состояние готовности очень похоже на другое состояние – состояние смерти. – Нет, просто я хочу немного поговорить. Я думаю… я правда думаю, – сказал я, обдумывая только что пришедшую мысль, – что неплохо бы тебе рассказать мне о девятимерном пространстве.
Вторично за несколько миллисекунд Альберт бросил на меня такой взгляд – не удивленный, а скорее скептический.
– Вы хотите, чтобы я объяснил вам девятимерное пространство, – повторил он.
– Конечно, Альберт.
Он внимательно разглядывал меня сквозь табачный дым.
– Что ж, – сказал он наконец, – вижу, что эта мысль немного подбодрила вас. Вероятно, вы решили, что вам доставит удовольствие возможность немного посмеяться надо мной…
– Кому? Мне, Альберт? – с улыбкой спросил я.
– О, я не возражаю. Просто стараюсь сообразить, каковы основные правила.
– Основное правило таково, – ответил я. – Ты рассказываешь мне все. Если мне надоест, я тебе скажу. Так что начинай: «Девятимерное пространство – это…» А потом заполнишь пробелы.
Он выглядел довольным, хотя и слегка скептически настроенным.
– Нам следовало бы совершать долгие перелеты почаще, – заметил он. – Во всяком случае начинать надо не с этого. А вот с чего. Вначале мы обсудим нормальное трехмерное пространство, то, в каком вы выросли или, вернее, считали, что выросли, когда были еще плотью – в чем дело?
Я поднял руку. И сказал:
– Я думал, пространство четырехмерное. А как же время?
– Четырехмерное пространство-время, Робин. Я пытаюсь упростить для вас объяснение, поэтому говорю сначала о трех измерениях. Приведу пример. Предположим, вы молодой человек, садящий с подружкой перед экраном ПВ. Вы обняли ее за плечи. Вначале вы вытянули руку Вдоль спинки дивана – это первое измерение, назовем его шириной. Потом вы согнули руку в локте под прямым углом, так что ваше предплечье устремлено вперед и опирается на ее плечо – это второе измерение, которое мы назовем длиной. – А дальше вы опускаете руку девушке на грудь. Это глубина. Третье измерение.
– Да уж, глубина, – сказал я с улыбкой, – потому что тут я очень углублюсь.
Он вздохнул и пропустил мое замечание.
– Подумайте об этом примере. Вы продемонстрировали три пространственных измерения. Существует также, как вы верно заметили, четвертое измерение – время. Пять минут назад вашей руки здесь не было, сейчас она здесь, какое-то время спустя ее снова здесь не будет. Так что если вы хотите точно указать координаты какой-то системы, вы должны добавить и это измерение. Трехмерное «где» плюс четвертое «когда» – таково пространство-время.
Я терпеливо сказал:
– Я жду, когда все это изменится и ты скажешь, что все не так.
– Конечно, Робин, но прежде чем переходить к этой трудной части, я должен был убедиться, что вы усвоили легкую. Теперь переходим к трудной. Она связана с суперсимметрией.
– Отлично. У меня уже начали стекленеть глаза?
Он вопросительно посмотрел на меня, так серьезно, словно у меня действительно есть глаза и ему есть на что смотреть. Он хороший парень, Альберт.
– Еще нет, – довольно сказал он. – Постараюсь, чтобы они не остекленели. Я знаю, «суперсимметрия» звучит ужасно, но это всего лишь название математической модели, которая чисто статистически описывает основные особенности вселенной. Она включает в себя такие понятия, как «супергравитация», «теория струн» и «археокосмология». – Он снова посмотрел на меня. – Все еще не остекленели? Хорошо. Сейчас начнем разбираться в значении этих терминов. Их смысл гораздо легче самих слов. Это прекрасные области для изучения. Взятые вместе, они объясняют поведение материи и энергии во всех их проявлениях. Больше того. Они не просто объясняют их. Законы суперсимметрии и остальные буквально управляют поведением всего. Я хочу сказать, что из них логично вытекает наблюдаемое поведение всего, что составляет вселенную. Вытекает даже неизбежно.
– Но…
Он шел на всех парах; взмахом руки заставил меня замолчать.
– Оставайтесь с нами, – приказал он. – Это основы. Если бы древние греки понимали суперсимметрию и все относящиеся к этому понятия, они могли бы дедуктивно вывести законы Ньютона – законы движения и всемирного тяготения, могли бы вывести квантовые правила Планка и Гейзенберга и даже, – он подмигнул, – мою собственную теорию относительности, и общую, и специальную. Им не пришлось бы для этого экспериментировать и наблюдать. Они знали бы, что все это истинно, потому что вытекает, точно так же как Эвклид знал, что его геометрия истинна, потому что вытекает из общих законов.
– Но она не истинна! – удивленно воскликнул я. – То есть я хочу сказать – ты же сам рассказывал мне о неэвклидовой геометрии…
Он помолчал и задумался.
– В этом вся штука! – признал он наконец. Посмотрел на свою трубку, обнаружил, что она погасла, и начал снова методически набивать ее, продолжая говорить: – Эвклидова геометрия не неверна, она просто истинна для одного особого случая плоской двухмерной поверхности. В реальном мире таковых не существует. Есть своя штука и в суперсимметрии. Штука в том, что она тоже неверна для реального мира – по крайней мере для воспринимаемого нами трехмерного мира. Для того чтобы действовала суперсимметрия, требуется девять измерений, а мы можем наблюдать только три. Что происходит с остальными шестью?
Я с удовольствием сказал:
– Не имею ни малейшего представления, но ты действуешь гораздо лучше, чем обычно. Я еще не заблудился.
– У меня большая практика, – сухо ответил он. – У меня есть для вас и хорошая новость. Я могу математически продемонстрировать вам, почему необходимы девять измерений…
– О, нет!
– Конечно, нет, – согласился он. – Хорошая новость в том, что это не обязательно для вашего понимания.
– Признателен.
– Конечно. – Он снова зажег трубку. – Теперь относительно недостающих шести измерений… – Он задумчиво попыхтел немного. – Если необходимы девять пространственных измерений для объяснения поведения вселенной, почему мы можем воспринимать только три?
– Это имеет какое-то отношение к энтропии? – предположил я.
Альберт выглядел ошеломленным.
– Энтропия? Конечно, нет. Зачем?
– Ну, тогда к гипотезе Маха? Или еще к чему-то такому, о чем ты говорил в глубинах времени?
Он укоризненно сказал:
– Не гадайте, Робин. Вы только усложняете мою задачу. Что произошло с другими измерениями? Они просто исчезли.
Альберт счастливо пыхтел трубкой и смотрел на меня с таким удовлетворением, словно объяснил что-то важное.
Я ждал продолжения. Так как он молчал, я почувствовал раздражение.
– Альберт, я знаю, тебе нравится время от времени щипать меня, просто чтобы поддержать интерес, но какого дьявола должно значить «они просто исчезли»?
Он усмехнулся. Я видел, что он доволен.
– Они исчезли из нашего восприятия. Это не означает, что они уничтожены. Вероятно, это просто значит, что они очень малы. Сморщились до такой степени, что перестали быть видимыми.
Я гневно посмотрел на него.
– Объясни мне, как измерение может сморщиться!
Он улыбнулся.
– К счастью, не могу. Я говорю, «к счастью», потому что если бы мог, объяснение было бы чисто математическое, и вы сразу остановили бы меня. Однако я могу пролить некоторый свет на случившееся. Говоря «сморщились», я имел в виду, что они больше не регистрируются. Позвольте привести иллюстрацию. Подумайте о точке – скажем, кончике вашего носа…
– Послушай, Альберт! Мы уже обсудили трехмерное пространство!
– Кончик вашего носа, – повторил он. – Соотнесите эту точку с какой-нибудь другой, скажем, с вашим кадыком. Кончик ваше носа на столько миллиметров выше, дальше по ширине и дальше по длине – таким образом вы обозначаете точки x, y и z на оси координат. Можете обозначить их какими угодно буквами, но, – он перевел дыхание. – Но для любых нормальных целей вам не нужно точно определять эти координаты, потому что расстояния настолько невелики, что мало что означают. Вот так, Робин! Поняли?
Я счастливо ответил:
– Мне кажется, что почти.
– Отлично, – сказал он, – потому что это почти верно. Но, конечно, не так просто. Эти недостающие шесть измерений – они не только малы, они еще и изогнуты. Они подобны маленьким кругам. Маленьким свернутым спиралям. Они никуда не уходят. Они просто сворачиваются.
Он замолчал, посасывая трубку и одобрительно глядя на меня.
Он снова меня щиплет. Было в этих невинных глазах нечто такое, что заставило меня спросить:
– Альберт, один вопрос. Правда ли то, что ты мне рассказываешь?
Он колебался. Потом пожал плечами.
– Правда, – основательно сказал он, – это очень тяжелое слово. Я еще не готов говорить о реальности, а вы именно ее имеете в виду под «правдой». Эта модель очень, очень хорошо помогает объяснить положение. Она вполне может считаться «правдой», по крайней мере до тех пор, пока не появится новая модель. Но, к несчастью, если вы помните, – сказал он, закидывая голову, как всегда поступает, цитируя самого себя, – как однажды сказал мой плотский оригинал, математика «истинна», когда она «реальна» и наоборот. Существует еще много элементов, которые я здесь не охарактеризовал. Мы еще не коснулись теории струн, или принципа неопределенности Гейзенберга, или…
– Дай отдохнуть, пожалуйста, – взмолился я.
– С радостью, Робин, – сказал он, – потому что вы очень старательно пытались разобраться. Я ценю ваше внимание. Теперь есть некоторая надежда, что вы поймете Врага и, что еще важнее, поймете основное строение вселенной.
– Еще важнее! – воскликнул я.
Он улыбнулся.
– В объективном смысле, о да, Робин. Гораздо важнее знать, чем делать, и не имеет особенного значения, кто знает.
Я встал и прошелся. Мне казалось, мы говорим очень давно, и я решил, что это хорошо, потому что именно этого я и хотел. Я сказал:
– Альберт? Сколько времени длилась эта твоя лекция?
– Вы имеете в виду галактическое время? Посмотрим. Да, чуть меньше четырех минут. – Он увидел мое лицо и торопливо добавил: – Но мы уже проделали почти треть пути, Робин! Еще пару недель, и мы будем у Сторожевого Колеса!
– Пару недель!
Он озабоченно посмотрел на меня.
– Мы все еще можем остановиться… Нет, конечно, нет, – сказал он, наблюдая за мной. Какое-то время он выглядел нерешительным, потом принял решение. И совсем другим тоном сказал: – Робин. Когда мы говорили обо «мне», когда я не являюсь вашей программой, вы сказали, что не верите мне. Боюсь, вы были правы. Я был не совсем откровенен с вами.
Никакие другие слова не могли больше поразить меня.
– Альберт! – завопил я. – Ты мне лгал? Но это невозможно!
Он виновато ответил:
– Совершенно верно, Робин, я вас никогда не обманывал. Но говорил не все.
– То есть ты что-то испытываешь, когда тебя выключают?
– Нет. Я вам уже говорил. Нет «меня», который мог бы испытывать.
– Тогда что, ради Бога?
– Кое-что я… ощущаю… кое-что такое, что вам совершенно неизвестно, Робин. Когда я сливаюсь с другой программой, я становлюсь ею. Или им. – Он подмигнул. – Или ими.
– И ты больше не такой, как прежде?
– Да, это верно. Не такой. Но… может быть… лучше.
17. ПЕРЕД ТРОНОМ
И время шло, и время шло, и бесконечный перелет продолжался.
Я делал все, что можно было.
Потом делал все это повторно. Потом еще кое-что. Потом даже начал серьезно думать о предложении Альберта побыть пару недель «в готовности», и это так меня напугало, что даже Эсси заметила.
Они выписала мне рецепт.
– У нас будет пирушка, – провозгласила Эсси, а когда Эсси говорит, что будет пирушка, можно расслабиться и наслаждаться ею.
Это, конечно, не значит, что я именно так и поступил. Во всяком случае не сразу. Я был не в настроении для пирушки. Еще не успел отойти от шока своей «смерти» в доме на Таити. Не перестал нервничать от перспективы снова встретиться с Убийцами – с миллионами их – и у них дома. Дьявольщина, я еще даже не разобрался со всем, что произошло в моей жизни, начиная от отвратительного умственного срыва, когда я был ребенком, смерти матери, катастрофы в черной дыре и вплоть до настоящего. Жизнь у каждого полна трагедий, катастроф и срывов. Продолжаешь жить, потому что временами бывает и хорошее, которое возмещает плохое, или по крайней мере ты надеешься, что возместит, но. Боже мой, через какое количество несчастий мы проходим! А когда живешь долго, и не только долго, но и быстро, эти несчастья только умножаются.
– Старый брюзга, – рассмеялась Эсси, поцеловав меня в рот, – подбодрись, просыпайся, развлекайся, какого дьявола, потому что завтра мы умрем, верно? А может, и нет.
Она очень энергичная женщина, моя Эсси. И плотская, которая послужила моделью, и портативная, которая сейчас делит со мной жизнь, и не будем углубляться в споры по поводу того, что означает «энергичная».
Поэтому я постарался улыбнуться, и, к моему изумлению, это мне удалось. А потом огляделся.
Что бы ни говорила Эсси Альберту о роскошных окружениях, которые он нам предоставлял, она не собиралась отказываться от собственного стиля. Ее представление о вечеринке сильно изменилось с тех пор, как мы были записаны машиной. В старину мы могли делать все, что хотим, потому что были богаты. Теперь еще лучше. Нет ничего такого, что доставляет нам удовольствие и что было бы для нас недоступно. И нам не нужно садиться в самолет или космический корабль, чтобы куда-нибудь добраться. Когда мы приглашаем в гости, нам не нужно ждать. То, что нам нужно, возникает сразу, и нам даже не нужно беспокоиться о похмелье, о том, как бы не обидеть других и не потолстеть.
Итак, для начала Эсси создала помещение для пирушки.
Ничего экстравагантного. Если бы мы такое захотели еще людьми во плоти, легко могли бы получить. Вероятно, стоило бы не больше миллиона долларов. Ни у Эсси, ни у меня никогда не было лыжного домика, но несколько раз мы в таких бывали. И нам нравилось сочетание огромного, до потолка, очага в одном конце, медвежьих и лосиных трофеев на стене, десятка окон, в которые видны горы в резком солнечном свете, удобных стульев, диванов и столов со свежими цветами и… И, как я вдруг осознал, множества других предметов, которые мы никогда не видели в лыжных домиках. На столе у окна винный фонтан, в нем пузырилось шампанское. (Единственным признаком того, что это не «реальное» шампанское, было то, что у него никогда не кончались пузырьки). Рядом с фонтаном шампанского длинный буфетный стол с официантами в белых жакетах, готовыми заполнить вам тарелку. Я видел вырезку индейки и ветчину, апельсины, заполненные внутри киви и вишнями. Посмотрел на все это, потом на Эсси.
– Копченые устрицы? – предложил я.
– Боже, Робин, – с отвращением сказала она, – конечно, копченые устрицы! Не говоря уже о икре для меня и Альберта, ребрышек для старого Хулио и чего-нибудь для его девушки, а еще большое ведро мягкого месива, которое ты так любишь. Я имею в виду салат с тунцом. – Она хлопнула в ладоши. Дирижер небольшого оркестра на помосте в дальнем, конце помещения кивнул, и оркестр заиграл мягкую ностальгическую музыку, из-за которой сходили с ума наши деды. – Сначала поедим или потанцуем? – спросила Эсси.
Я сделал усилие. Подыграл ей.
– А ты как думаешь? – спросил я своим самым сексуальным, самым глубоким кинозвездным голосом, глядя ей прямо в глаза, рукой твердо сжимая ее обнаженное плечо, потому, что, разумеется, на ней было вечернее платье с глубоким вырезом.
– Я думаю, мы сначала поедим, дорогой Робин, – вздохнула она, – но не забудь: мы будем танцевать, и много.
И, знаете, оказалось, для этого требуется не так уж много усилий. Действительно, салата с тунцом было столько, сколько я никогда не надеялся съесть, и официант накладывал его на куски ржаного хлеба и плоско приминал, чтобы получился сэндвич: именно так, как я люблю. Шампанское прекрасно охлаждено, и пузырьки (хоть и несуществующие) приятно щекотали мой (несуществующий) нос. Пока мы ели, Альберт доблестно убрал оркестр с площадки, достал скрипку и развлекал нас Бахом без аккомпанемента, маленьким соло Крейслера, а позже, когда к нему присоединились оркестранты, парочкой струнных квартетов Бетховена.
Понимаете, ни один из музыкантов, составлявших этот небольшой камерный оркестр, не был «реален» – даже в таком смысле, в каком реальны мы. Это всего лишь весьма ограниченные программы, взятые Альбертом из его бесконечного запаса окружений, но то, что умели, делали они очень хорошо. Отличная пища и шампанское тоже не были реальны. Но вкус их от этого не страдал. Лук в тунцовом салате время от времени доставлял мне удовольствие, напоминая о себе, и нереальный алкоголь в имитированном шампанском активировал мои двигательные и сенсорные центры точно так же, как сделал бы реальный алкоголь в реальном теле. То есть я хочу вам сказать, что еда, питье, танцы делали свое дело, и я становился все более возбужденным сексуально. А когда мы с Эсси сонно кружились в танце (нереальное «солнце» село, и нереальные «звезды» ярко горели над нереальными «горами»), ее голова лежала у меня на плече, а я пальцами гладил ее обнаженную спину, я почувствовал, что она в таком же состоянии.
И я увел ее с танцев в общем направлении, где, я был уверен, нас ждет спальня. Альберт с доброй прощальной улыбкой посмотрел нам вслед. Они с генералом Кассатой болтали у очага, и я слышал, как Альберт сказал:
– Это просто мое небольшое импровизированное музыкальное шоу, генерал. Понимаете, я всего лишь старался приободрить Робина. Надеюсь, я вас не обидел.
Генерал Кассата удивленно посмотрел на него. Он почесал шоколадного цвета щеку, рядом с коротко подстриженными пушистыми бакенбардами, и ответил:
– Не понимаю, о чем вы говорите, Альберт. Почему я должен обидеться?
У меня нет реального тела, мне не нужно есть реальную пищу и не нужен реальный стул, чтобы сесть. У меня нет и тех приспособлений, которые обычно нужны, чтобы заниматься любовью, и тем не менее мы делали то, что делали, со страстью и удовольствием. Имитация? Конечно. Но чувствовал я себя хорошо, как никогда, и когда все кончилось, мое сымитированное сердце билось чуть быстрее обычного, а мое дыхание выходило имитированными рывками, и я обнимал свою любовь и прижимал ее к себе, чтобы впитать имитированный запах, и ощущение, и тепло.
– Я так рада, – сказала сонно моя дорогая, – что сделала наши программы взаимодействующими.
Она пощекотала мне ухо своим дыханием. Я повернул голову, чтобы пощекотать ее.
– Моя дорогая Эсси, – сказал я, – одна из твоих программ чертовски хороша.
– Я бы не могла этого сделать без тебя, – ответила она и сонно зевнула в сатиновую подушку. (Знаете, мы иногда спим. Нам это не нужно. Нам не нужно также есть или заниматься любовью, но это доставляет столько удовольствия, что мы это делаем, а я больше всего, всегда ценил последние минуты, когда голова ваша на подушке и вы вот-вот уплывете в теплый безопасный сон, где ничто во вселенной вас не тревожит).
Мне хотелось спать, потому что это часть подпрограммы. Но я знал, что, если нужно, я могу стряхнуть сонливость, потому что это тоже часть подпрограммы.
Я так и сделал. На время. Я подумал, что все-таки кое-что еще осталось у меня на уме.
– Я узнаю кровать, милая.
Она хихикнула.
– Хорошая кровать, – прокомментировала она. Она не стала отрицать, что это точная, а может, даже усовершенствованная копия анизокинетической кровати, которая годы и годы назад была у нас в Роттердаме.
Но я хотел поговорить не об этом и потому начал снова.
– Милая? Как ты думаешь, там было только двое Врагов со мной? Я имею в виду – на Таити?
Эсси какое-то время лежала молча. Потом осторожно высвободилась из моих объятий, приподнялась на локте и посмотрела на меня.
Молча какое-то время разглядывала меня, потом сказала:
– Мы ведь не можем этого сказать. Альберт говорит, что, может быть, это коллективный разум; так что на Таити, возможно, был лишь небольшой кусочек вещества Врага и число в таком случае бессмысленно.
– У-гум.
Эсси вздохнула и повернулась. Сквозь закрытую дверь я слышал музыку в соседнем помещении. Теперь там играли старомодный рок, вероятно, ради генерала Кассаты. Эсси села, обнаженная, как в первый день, когда мы занимались любовью, и щелкнула пальцами. Загорелся неяркий янтарный свет, он исходил из скрытой в потолке арматуры. Эсси ничего не оставляет без внимания в оснащении нашего маленького убежища.
– Ты по-прежнему встревожен, дорогой Робин, – нейтральным тоном сказала она.
Я обдумал ее слова.
– Наверно, – сказал я в качестве первого приближения к тому, что было бы гораздо более энергичным выражением, если бы я захотел.
– Хочешь поговорить?
– Хочу, – ответил я. Неожиданно вся моя сонливость пропала. – Я хочу быть счастлив. Почему это так трудно?
Эсси наклонилась и коснулась моего лба губами.
– Понятно, – сказала она. И замолчала.
– Ну, я хотел сказать, – продолжал я спустя несколько мгновений, – что не знаю, что нас ожидает.
– Но мы ведь никогда этого не знали, верно?
– Может, именно поэтому, – продолжал я гораздо громче, чем собирался, – я никогда не бываю счастлив.
В ответ я получил молчание. Когда говоришь в мегабитном режиме, даже двадцатая доля миллисекунды – значительная пауза, а эта была значительно дольше. Потом Эсси встала, подобрала с пола у кровати платье и оделась.
– Дорогой Робин, – сказала она, садясь на кровать и глядя на меня. – Я думаю, долгий полет плохо на тебе отразился. У тебя слишком много времени быть глупым.
– Но у нас ведь нет выбора. Вот в том-то и дело: у меня никогда не бывает выбора!
– Ага, – сказала она, кивнув. – Мы подошли к самому сердцу вопроса. Откройся. Скажи мне, в чем дало.
Я не ответил. Вернее, ответил электронным эквивалентом раздраженного фырканья. Конечно, она этого не заслужила. Она постаралась быть любящей и доброй, и я не должен становиться вредным.
Но именно так я себя чувствовал.
– Говори, черт возьми! – рявкнула она.
Я рявкнул в ответ:
– Дьявольщина! Ты задаешь глупые вопросы! То есть я хочу сказать, что ты сама истинная любовь и я тобой восхищаюсь, но… но… но, Боже, Эсси, как ты можешь задавать такие вопросы? В чем дело? Ты хочешь сказать, что хоть в опасности вся вселенная, хоть я недавно умер – снова! – и очень вероятно скоро умру навсегда, потому что мне придется выступить против того, о чем я и думать не хочу, хотя у меня было две жены, хотя я реально не существую и все прочее… я не должен думать? Как вам нравится пьеса, миссис Линкольн? [18]
– О Робин, – в отчаянии сказала она, – ты даже выразиться не можешь правильно!
Она застала меня врасплох.
– Что?
– Пункт первый, – заговорила она резко и деловито. – У тебя не было двух жен, конечно, если суд не решит, что мой оригинал и я, которая только что с таким удовольствием занималась с тобой любовью, это разные жены.
– Я хотел…
– Я отлично знаю, что ты хотел, Робин, – твердо сказала она. – Хотел сказать, что любишь меня и любишь Джель-Клару Мойнлин, которая время от времени снова показывается, чтобы напомнить тебе о себе. Мы с тобой обсуждали это раньше. Это не проблема. У тебя только одна жена, которая имеет значение, Робинетт Броадхед, а именно я, портативная Эсси, С. Я. Лаврова-Броадхед, которая ни в малейшей степени не ревнует тебя к этой женщине Мойнлин.
– Это не реаль… – начал я, но она махнула, чтобы я замолчал.
– Во-вторых, – твердо продолжала она, – беря в обратном порядке… нет, на самом деле беря первый пункт как второй в настоящем обсуждении…
– Эсси! Ты меня позабыла…
– Нет, – ответила она, – я тебя никогда не забываю, ты меня тоже. Это подпункт первого пункта, которым мы займемся в третьему Обрати внимание! Что касается угрозы всей звездной вселенной, то да, такая проблема существует. Это серьезная проблема. Но мы стараемся справиться с ней, как можем. Теперь. Остается один пункт, может, пятый или шестой в первоначальной последовательности, я забыла…
Я начал улавливать ее ритм.
– Ты имеешь в виду тот факт, что мы на самом деле не существуем, – с надеждой сказал я.
– Совершенно верно. Рада, что ты не отстал, Робин. Мы не мертвы, ты знаешь; не забывай об этом. Мы просто лишены тел, а это совсем другое дело. Мы больше не плоть, но мы очень-очень живы. И ты только что продемонстрировал это, черт возьми!
Я тактично ответил:
– Это было замечательно, и я знаю, что ты говоришь правду…
– Нет! Ты этого не знаешь!
– Что ж, знаю с точки зрения логики. Cogito ergo sum [19], верно?
– Совершенно верно!
– Трудность в том, – с жалким видом сказал я, – что я никак не могу этого интернализировать.
– Ага! – воскликнула она. – О! Понимаю! «Интернализировать», вот как? Конечно, интернализировать. Вначале у нас Декарт, а теперь этот психоаналитический вздор. Это дымовая завеса, Робин, за которой настоящая тревога.
Я делал все, что можно было.
Потом делал все это повторно. Потом еще кое-что. Потом даже начал серьезно думать о предложении Альберта побыть пару недель «в готовности», и это так меня напугало, что даже Эсси заметила.
Они выписала мне рецепт.
– У нас будет пирушка, – провозгласила Эсси, а когда Эсси говорит, что будет пирушка, можно расслабиться и наслаждаться ею.
Это, конечно, не значит, что я именно так и поступил. Во всяком случае не сразу. Я был не в настроении для пирушки. Еще не успел отойти от шока своей «смерти» в доме на Таити. Не перестал нервничать от перспективы снова встретиться с Убийцами – с миллионами их – и у них дома. Дьявольщина, я еще даже не разобрался со всем, что произошло в моей жизни, начиная от отвратительного умственного срыва, когда я был ребенком, смерти матери, катастрофы в черной дыре и вплоть до настоящего. Жизнь у каждого полна трагедий, катастроф и срывов. Продолжаешь жить, потому что временами бывает и хорошее, которое возмещает плохое, или по крайней мере ты надеешься, что возместит, но. Боже мой, через какое количество несчастий мы проходим! А когда живешь долго, и не только долго, но и быстро, эти несчастья только умножаются.
– Старый брюзга, – рассмеялась Эсси, поцеловав меня в рот, – подбодрись, просыпайся, развлекайся, какого дьявола, потому что завтра мы умрем, верно? А может, и нет.
Она очень энергичная женщина, моя Эсси. И плотская, которая послужила моделью, и портативная, которая сейчас делит со мной жизнь, и не будем углубляться в споры по поводу того, что означает «энергичная».
Поэтому я постарался улыбнуться, и, к моему изумлению, это мне удалось. А потом огляделся.
Что бы ни говорила Эсси Альберту о роскошных окружениях, которые он нам предоставлял, она не собиралась отказываться от собственного стиля. Ее представление о вечеринке сильно изменилось с тех пор, как мы были записаны машиной. В старину мы могли делать все, что хотим, потому что были богаты. Теперь еще лучше. Нет ничего такого, что доставляет нам удовольствие и что было бы для нас недоступно. И нам не нужно садиться в самолет или космический корабль, чтобы куда-нибудь добраться. Когда мы приглашаем в гости, нам не нужно ждать. То, что нам нужно, возникает сразу, и нам даже не нужно беспокоиться о похмелье, о том, как бы не обидеть других и не потолстеть.
Итак, для начала Эсси создала помещение для пирушки.
Ничего экстравагантного. Если бы мы такое захотели еще людьми во плоти, легко могли бы получить. Вероятно, стоило бы не больше миллиона долларов. Ни у Эсси, ни у меня никогда не было лыжного домика, но несколько раз мы в таких бывали. И нам нравилось сочетание огромного, до потолка, очага в одном конце, медвежьих и лосиных трофеев на стене, десятка окон, в которые видны горы в резком солнечном свете, удобных стульев, диванов и столов со свежими цветами и… И, как я вдруг осознал, множества других предметов, которые мы никогда не видели в лыжных домиках. На столе у окна винный фонтан, в нем пузырилось шампанское. (Единственным признаком того, что это не «реальное» шампанское, было то, что у него никогда не кончались пузырьки). Рядом с фонтаном шампанского длинный буфетный стол с официантами в белых жакетах, готовыми заполнить вам тарелку. Я видел вырезку индейки и ветчину, апельсины, заполненные внутри киви и вишнями. Посмотрел на все это, потом на Эсси.
– Копченые устрицы? – предложил я.
– Боже, Робин, – с отвращением сказала она, – конечно, копченые устрицы! Не говоря уже о икре для меня и Альберта, ребрышек для старого Хулио и чего-нибудь для его девушки, а еще большое ведро мягкого месива, которое ты так любишь. Я имею в виду салат с тунцом. – Она хлопнула в ладоши. Дирижер небольшого оркестра на помосте в дальнем, конце помещения кивнул, и оркестр заиграл мягкую ностальгическую музыку, из-за которой сходили с ума наши деды. – Сначала поедим или потанцуем? – спросила Эсси.
Я сделал усилие. Подыграл ей.
– А ты как думаешь? – спросил я своим самым сексуальным, самым глубоким кинозвездным голосом, глядя ей прямо в глаза, рукой твердо сжимая ее обнаженное плечо, потому, что, разумеется, на ней было вечернее платье с глубоким вырезом.
– Я думаю, мы сначала поедим, дорогой Робин, – вздохнула она, – но не забудь: мы будем танцевать, и много.
И, знаете, оказалось, для этого требуется не так уж много усилий. Действительно, салата с тунцом было столько, сколько я никогда не надеялся съесть, и официант накладывал его на куски ржаного хлеба и плоско приминал, чтобы получился сэндвич: именно так, как я люблю. Шампанское прекрасно охлаждено, и пузырьки (хоть и несуществующие) приятно щекотали мой (несуществующий) нос. Пока мы ели, Альберт доблестно убрал оркестр с площадки, достал скрипку и развлекал нас Бахом без аккомпанемента, маленьким соло Крейслера, а позже, когда к нему присоединились оркестранты, парочкой струнных квартетов Бетховена.
Понимаете, ни один из музыкантов, составлявших этот небольшой камерный оркестр, не был «реален» – даже в таком смысле, в каком реальны мы. Это всего лишь весьма ограниченные программы, взятые Альбертом из его бесконечного запаса окружений, но то, что умели, делали они очень хорошо. Отличная пища и шампанское тоже не были реальны. Но вкус их от этого не страдал. Лук в тунцовом салате время от времени доставлял мне удовольствие, напоминая о себе, и нереальный алкоголь в имитированном шампанском активировал мои двигательные и сенсорные центры точно так же, как сделал бы реальный алкоголь в реальном теле. То есть я хочу вам сказать, что еда, питье, танцы делали свое дело, и я становился все более возбужденным сексуально. А когда мы с Эсси сонно кружились в танце (нереальное «солнце» село, и нереальные «звезды» ярко горели над нереальными «горами»), ее голова лежала у меня на плече, а я пальцами гладил ее обнаженную спину, я почувствовал, что она в таком же состоянии.
И я увел ее с танцев в общем направлении, где, я был уверен, нас ждет спальня. Альберт с доброй прощальной улыбкой посмотрел нам вслед. Они с генералом Кассатой болтали у очага, и я слышал, как Альберт сказал:
– Это просто мое небольшое импровизированное музыкальное шоу, генерал. Понимаете, я всего лишь старался приободрить Робина. Надеюсь, я вас не обидел.
Генерал Кассата удивленно посмотрел на него. Он почесал шоколадного цвета щеку, рядом с коротко подстриженными пушистыми бакенбардами, и ответил:
– Не понимаю, о чем вы говорите, Альберт. Почему я должен обидеться?
У меня нет реального тела, мне не нужно есть реальную пищу и не нужен реальный стул, чтобы сесть. У меня нет и тех приспособлений, которые обычно нужны, чтобы заниматься любовью, и тем не менее мы делали то, что делали, со страстью и удовольствием. Имитация? Конечно. Но чувствовал я себя хорошо, как никогда, и когда все кончилось, мое сымитированное сердце билось чуть быстрее обычного, а мое дыхание выходило имитированными рывками, и я обнимал свою любовь и прижимал ее к себе, чтобы впитать имитированный запах, и ощущение, и тепло.
– Я так рада, – сказала сонно моя дорогая, – что сделала наши программы взаимодействующими.
Она пощекотала мне ухо своим дыханием. Я повернул голову, чтобы пощекотать ее.
– Моя дорогая Эсси, – сказал я, – одна из твоих программ чертовски хороша.
– Я бы не могла этого сделать без тебя, – ответила она и сонно зевнула в сатиновую подушку. (Знаете, мы иногда спим. Нам это не нужно. Нам не нужно также есть или заниматься любовью, но это доставляет столько удовольствия, что мы это делаем, а я больше всего, всегда ценил последние минуты, когда голова ваша на подушке и вы вот-вот уплывете в теплый безопасный сон, где ничто во вселенной вас не тревожит).
Мне хотелось спать, потому что это часть подпрограммы. Но я знал, что, если нужно, я могу стряхнуть сонливость, потому что это тоже часть подпрограммы.
Я так и сделал. На время. Я подумал, что все-таки кое-что еще осталось у меня на уме.
– Я узнаю кровать, милая.
Она хихикнула.
– Хорошая кровать, – прокомментировала она. Она не стала отрицать, что это точная, а может, даже усовершенствованная копия анизокинетической кровати, которая годы и годы назад была у нас в Роттердаме.
Но я хотел поговорить не об этом и потому начал снова.
– Милая? Как ты думаешь, там было только двое Врагов со мной? Я имею в виду – на Таити?
Эсси какое-то время лежала молча. Потом осторожно высвободилась из моих объятий, приподнялась на локте и посмотрела на меня.
Молча какое-то время разглядывала меня, потом сказала:
– Мы ведь не можем этого сказать. Альберт говорит, что, может быть, это коллективный разум; так что на Таити, возможно, был лишь небольшой кусочек вещества Врага и число в таком случае бессмысленно.
– У-гум.
Эсси вздохнула и повернулась. Сквозь закрытую дверь я слышал музыку в соседнем помещении. Теперь там играли старомодный рок, вероятно, ради генерала Кассаты. Эсси села, обнаженная, как в первый день, когда мы занимались любовью, и щелкнула пальцами. Загорелся неяркий янтарный свет, он исходил из скрытой в потолке арматуры. Эсси ничего не оставляет без внимания в оснащении нашего маленького убежища.
– Ты по-прежнему встревожен, дорогой Робин, – нейтральным тоном сказала она.
Я обдумал ее слова.
– Наверно, – сказал я в качестве первого приближения к тому, что было бы гораздо более энергичным выражением, если бы я захотел.
– Хочешь поговорить?
– Хочу, – ответил я. Неожиданно вся моя сонливость пропала. – Я хочу быть счастлив. Почему это так трудно?
Эсси наклонилась и коснулась моего лба губами.
– Понятно, – сказала она. И замолчала.
– Ну, я хотел сказать, – продолжал я спустя несколько мгновений, – что не знаю, что нас ожидает.
– Но мы ведь никогда этого не знали, верно?
– Может, именно поэтому, – продолжал я гораздо громче, чем собирался, – я никогда не бываю счастлив.
В ответ я получил молчание. Когда говоришь в мегабитном режиме, даже двадцатая доля миллисекунды – значительная пауза, а эта была значительно дольше. Потом Эсси встала, подобрала с пола у кровати платье и оделась.
– Дорогой Робин, – сказала она, садясь на кровать и глядя на меня. – Я думаю, долгий полет плохо на тебе отразился. У тебя слишком много времени быть глупым.
– Но у нас ведь нет выбора. Вот в том-то и дело: у меня никогда не бывает выбора!
– Ага, – сказала она, кивнув. – Мы подошли к самому сердцу вопроса. Откройся. Скажи мне, в чем дало.
Я не ответил. Вернее, ответил электронным эквивалентом раздраженного фырканья. Конечно, она этого не заслужила. Она постаралась быть любящей и доброй, и я не должен становиться вредным.
Но именно так я себя чувствовал.
– Говори, черт возьми! – рявкнула она.
Я рявкнул в ответ:
– Дьявольщина! Ты задаешь глупые вопросы! То есть я хочу сказать, что ты сама истинная любовь и я тобой восхищаюсь, но… но… но, Боже, Эсси, как ты можешь задавать такие вопросы? В чем дело? Ты хочешь сказать, что хоть в опасности вся вселенная, хоть я недавно умер – снова! – и очень вероятно скоро умру навсегда, потому что мне придется выступить против того, о чем я и думать не хочу, хотя у меня было две жены, хотя я реально не существую и все прочее… я не должен думать? Как вам нравится пьеса, миссис Линкольн? [18]
– О Робин, – в отчаянии сказала она, – ты даже выразиться не можешь правильно!
Она застала меня врасплох.
– Что?
– Пункт первый, – заговорила она резко и деловито. – У тебя не было двух жен, конечно, если суд не решит, что мой оригинал и я, которая только что с таким удовольствием занималась с тобой любовью, это разные жены.
– Я хотел…
– Я отлично знаю, что ты хотел, Робин, – твердо сказала она. – Хотел сказать, что любишь меня и любишь Джель-Клару Мойнлин, которая время от времени снова показывается, чтобы напомнить тебе о себе. Мы с тобой обсуждали это раньше. Это не проблема. У тебя только одна жена, которая имеет значение, Робинетт Броадхед, а именно я, портативная Эсси, С. Я. Лаврова-Броадхед, которая ни в малейшей степени не ревнует тебя к этой женщине Мойнлин.
– Это не реаль… – начал я, но она махнула, чтобы я замолчал.
– Во-вторых, – твердо продолжала она, – беря в обратном порядке… нет, на самом деле беря первый пункт как второй в настоящем обсуждении…
– Эсси! Ты меня позабыла…
– Нет, – ответила она, – я тебя никогда не забываю, ты меня тоже. Это подпункт первого пункта, которым мы займемся в третьему Обрати внимание! Что касается угрозы всей звездной вселенной, то да, такая проблема существует. Это серьезная проблема. Но мы стараемся справиться с ней, как можем. Теперь. Остается один пункт, может, пятый или шестой в первоначальной последовательности, я забыла…
Я начал улавливать ее ритм.
– Ты имеешь в виду тот факт, что мы на самом деле не существуем, – с надеждой сказал я.
– Совершенно верно. Рада, что ты не отстал, Робин. Мы не мертвы, ты знаешь; не забывай об этом. Мы просто лишены тел, а это совсем другое дело. Мы больше не плоть, но мы очень-очень живы. И ты только что продемонстрировал это, черт возьми!
Я тактично ответил:
– Это было замечательно, и я знаю, что ты говоришь правду…
– Нет! Ты этого не знаешь!
– Что ж, знаю с точки зрения логики. Cogito ergo sum [19], верно?
– Совершенно верно!
– Трудность в том, – с жалким видом сказал я, – что я никак не могу этого интернализировать.
– Ага! – воскликнула она. – О! Понимаю! «Интернализировать», вот как? Конечно, интернализировать. Вначале у нас Декарт, а теперь этот психоаналитический вздор. Это дымовая завеса, Робин, за которой настоящая тревога.