Страница:
— Откуда столько трупов, капитан? — интересуюсь я.
Капитан оглядывается на ходу:
— В момент взрыва на заправке находилось два автобуса. С пассажирами. Точное число пока неизвестно.
— Вот зараза… — только и могу сказать я. Происходящее упорно не умещается в моих заторможенных мозгах.
— Там была заправщица. Марта. Она вечером дежурила. Симпатичная такая деваха, — зачем-то говорю я.
Капитан только пожимает плечами. И так все ясно. Рваные куски обшивки автобусов валяются тут и там. От здания самой заправки не осталось и следа. Только вонючий дым и кольцо переливающихся маячков вокруг него. Во всяком случае, отсюда я ничего другого не вижу.
Мы усаживаемся за крохотным выдвижным столиком в углу забитого аппаратурой салона. Капитан расстегивает свой космический наряд и тяжело наваливается локтями на скользкий пластик.
— Не буду ходить вокруг да около, сэр, — начинает он, закуривая. Я отрицательно качаю головой в ответ на протянутую пачку. — Понимаю, что ваше имущество уничтожено, и понимаю, каково вам сейчас…
Мне импонирует сочувствие незнакомого человека. Пусть даже такое казенное. Особенно после беседы с корректным роботом-полицейским. Но все равно, я не слишком вежливо прерываю его:
— Капитан, да уж говорите, как есть. Не надо предисловий. Я уже оценил вашу деликатность.
Офицер замолкает. Внимательно смотрит на меня своими бездонными в полутьме глазами.
— Дело в том, что ваш склад был заполнен с нарушением всех мыслимых норм безопасности. И это зафиксировано пожарной бригадой и системами тушения. Это довольно серьезное нарушение и вам грозит крупный штраф.
— Понятно, — устало киваю я.
— Но это не главное. Граница вашего строения на два метра пересекла зону безопасности заправки. Не знаю, как вам это удалось, но вы не могли получить разрешение на строительство в этой зоне. На вас спустят всех собак. Хорошо еще, что ваш сотрудник не пострадал. В момент взрыва он находился в дальнем конце склада и выбрался через разрушенную оболочку раньше, чем до него добрался огонь. Вам грозит уголовное наказание за незаконное строительство, нарушение правил безопасности, могущее повлечь человеческие жертвы, и за подлог. Ваш участок по документам на два метра короче.
— Весело, — киваю я.
Хотя какое уж там, к херам собачим, веселье. Я прекрасно помню, как пятнадцать лет назад дал в лапу чиновнику мэрии. Мой ангар никак не желал помещаться в границах арендованного муниципального участка. И добрый человек за не слишком высокую сумму подправил в базе данных результаты съемки. Как говорили в Корпусе — “за балдеж надо платить”. Дорого бы я дал, чтобы мои старые поговорки оставались просто фольклором. А не тем, чем они являются на самом деле — проверенными жизнью и оплаченными потом и кровью непреложными солдатскими истинами, облеченными в форму веселых хохм.
— Я должен задать вам несколько вопросов и зафиксировать ваши показания, — говорит капитан.
Я молча киваю. Судьба, поманив меня призраком удачи, становится на попа и с размаху бьет меня по лбу своею черною изнанкой. “Эх, не надо было вчера прибыли подсчитывать” — вспоминаю я свое суеверие.
Пожарник извлекает планшет и начинает задавать мне вопросы. Много-много вопросов. После него со мной желает побеседовать представитель прокуратуры. Потом мэрии. Потом офицер Национальной гвардии. Представитель владельца заправки. Офицер СБ. Весь остаток ночи я брожу между автомобилями, каждый раз проходя мимо длинной шеренги накрытых чехлами тел, и механически отвечаю на сотни вопросов. Все твердят мне, что я злостный нарушитель закона. Называют цифры ущерба. Взывают к моей порядочности. Гражданскому долгу. Состраданию. Законопослушанию. Через несколько часов я уже готов подписать что угодно, лишь бы карусель мерзких харь вокруг меня, наконец, прекратилась.
Ополаскиваю лицо ледяной водой в тщетной попытке унять раздерганные нервы. По визору вовсю смакуют события прошедшей ночи: пять взрывов вокруг столицы зоны и три в других городах. Более сорока трупов. Десятки раненых. Пожары. Блокированные магистрали. Бронемашины на улицах. Обращения активистов НОАШ к имперским властям. Листовки на стенах домов. Комментаторы взахлеб обсасывают подробности и выслушивают оценки и прогнозы экспертов. Репортеришки открывают охоту за жареным и раз за разом снимают беканье-меканье невыспавшихся домохозяек, которым повезло оказаться этой ночью поблизости от места происшествия. “Расскажите, что вы делали сегодня ночью. Я спала. И что вас разбудило? Я проснулась от сильного шума за окном. И что вы сделали? Я посмотрела в окно… И что вы там увидели? Я увидела, как горит дом напротив. И сильно горело? Сильно. Вы испугались? Да, я сильно испугалась. Так сильно, что даже… И что вы подумали? Я подумала…”. На фоне этого дурдома мои трудности кажутся просто мелкими недоразумениями. Я падаю на заботливо подставленное домом разлапистое надувное кресло, расслабленно вытягиваю ноги и тупо пялюсь в потолок, пытаясь собраться с мыслями.
Итак, что мы имеем? Сгоревший вместе с партией готового к отправке товара склад. Уголовное преследование по целому ряду статей. Обязательства перед банком. Обязательства перед клиентом. Обязательства перед поставщиками. Сегодня утром я не смогу отгрузить товар. Следовательно, послезавтра на мой счет не попадут остатки средств от “TRI” в счет оплаты запчастей, а вместо этого начнет тикать счетчик неустойки, оговоренной в договоре. Следовательно, в течение недели поставщики не получат остаток суммы за отгруженную продукцию. А банк не увидит у себя сумму, перечисленную мной в счет погашения кредита. И начнется карусель. Все стороны будут соревноваться друг с другом, пытаясь выхватить у меня крошки описанного за долги имущества. Длинная череда судебных разбирательств, судебные приставы, следователи, долговая тюрьма. Я трясу головой, отгоняя невеселые видения. Корпус научил меня барахтаться до конца. “Мы еще повоюем” — говорю сам себе, не представляя, насколько пророческими и буквальными окажутся вскорости мои слова. Я достаю свой НЗ — непочатую бутылку бренди. Наливаю полстакана пахучей жидкости и пью ее почти залпом. Обжигающий ком сразу проясняет мозги. Страховая компания! Господи, конечно! Я роюсь в папках с документами, разбрасывая ненужные бумажки, и, наконец, нахожу свой полис. Вот он, мой шанс! От избытка чувств я прикладываю глянцевый лист к губам. Глупо хихикаю. Спиртное на голодный желудок действует на меня почти мгновенно. Немного дрожат руки. “Страховая компания “Бремен”” — приказываю я коммуникатору. Пока идет соединение, сижу, в нетерпении барабаня пальцами по коленям.
— Офис страховой компании “Бремен”, добрый день, — дежурно улыбается мне строгая девушка неопределенных лет.
Я выпрямляюсь в кресле, стараясь выглядеть солиднее, и, кашлянув, сообщаю:
— Ивен Трюдо. Хотел бы поговорить с агентом Штайнером.
— Одну минуту, пожалуйста…
Лоснящаяся физиономия моего страхового агента едва входит в объектив. Штайнер цветет искренней, самой радушной на свете улыбкой.
— Господин Трюдо, рад вас видеть! — радостно говорит он.
— Старина, если ты забыл, то последние несколько лет ты звал меня Ив, — отвечаю я.
— Конечно, конечно, Ив, дорогой! — еще шире улыбается Штайнер.
— Ты наверное, уже в курсе, зачем я звоню? — осторожно интересуюсь я.
— Конечно, дорогой! Половина новостей — о тебе! Не волнуйся, наши эксперты уже были на месте происшествия и беседовали с представителями властей.
Почему— то это известие меня не радует. Я выпрямляю спину и сжимаю кулаки, подавляя нервную дрожь.
— Как оперативно! — делано восхищаюсь я.
— А то! Мы же серьезная фирма. — радуется в ответ Штайнер.
— Ну, если вы в курсе, — приступаю я к главному, — То когда мы можем встретиться и обсудить наши проблемы?
— Наши проблемы, Ив? У нас нет никаких проблем, дорогой. Видишь ли, наши эксперты выяснили любопытную деталь. Эту деталь ты скрыл при заключении страхового договора. А именно — размещение склада в зоне безопасности заправки по соседству. Про нарушение правил пожарной безопасности я уже не говорю. Поэтому наш юридический отдел готовит сейчас исковое заявление в суд для признания договора недействительным.
— То есть, денег от вас мне не видать? — уточняю я.
— Ну ты же понимаешь, мы солидная компания…
Я обрываю связь. Дьявол за моим плечом кривляется и корчит мне страшные рожи.
— Ну и что дальше? Вознесение на небеса? — спрашиваю я у него.
Следующая порция бренди катится внутрь. Я занюхиваю ее рукавом и иду в кухонный отсек найти какой-нибудь закуски. По дороге раздумываю — стоит ли допить бутылку сейчас или сначала дождаться звонка представителя “TRI”?
— Значит, ты хочешь сказать, что ты полный банкрот и поэтому просишь меня удалиться? — интересуется Ника, — Я верно тебя поняла?
Господи, я никогда не слышал, чтобы она говорила таким голосом. Таким спокойным.
— То есть во мне отпала надобность, как только ты стал оборванцем? — продолжает она свой монолог.
— Ника, я…
— … И ты все решил, ты такой благородный, ты не хочешь меня стеснять, и ты принял единственно верное решение…
— Ника…
Она не слушает. Она говорит, не сводя глаз с невидимой точки за моей спиной. Ее глаза серьезны и сухи, ни слезинки. Она слегка щурится, обдумывая каждое слово. Мне так хочется ее обнять, такую неприступную, твердую. Такую чужую. Но она словно отгорожена от меня стеклянной стеной.
— … Ты относишься ко мне, как к вещи. Как к постельной игрушке. Ты решаешь, когда нам быть и как. Ты решаешь за меня, что я испытываю к тебе какие-то чувства и делаешь за меня выводы. Ты планируешь свою и мою жизнь, забывая, что я тоже имею на это право. Мне кажется, что ты недостаточно хорошо меня знаешь, Ивен…
— НИКА! — я встряхиваю ее за плечи и заставляю замолчать, — Не надо искать в моих словах двойное дно! Я люблю тебя и ты это знаешь. Уже сегодня тут закрутится такая карусель, что только держись. Я не желаю, чтобы ты видела, как меня ломают. Не хочу, чтобы тебя допрашивали, не хочу, чтобы тебя таскали по судам. Не хочу, чтобы ты унизительно доказывала приставам, что твое нижнее белье в моем шкафу — действительно твое! Я не желаю видеть тебя на свиданиях. Такую молодую, свежую. Не хочу знать, как ты выйдешь замуж. Мне сорок три, понимаешь? Если дадут больше трех, меня отправят на рудники. Со всеми вытекающими. Оттуда редко возвращаются. И даже если мне дико повезет и я вернусь живым, представляешь, кем я буду? Ты пытаешься доказать себе, что тетешкаться с престарелым инвалидом, без денег, без работы, харкающего по ночам в подушку кровью, доставит тебе удовольствие? Не смеши меня. Ты красивая, здоровая, молодая женщина. Ты умна. У тебя есть хорошая работа. Ты талантлива. Ты сможешь прекрасно обойтись без меня. Создать нормальную семью. Иметь детей. Быть счастливой. Наша связь не стоит всего того, что я сейчас наговорил.
— А я, значит, буду довольна и радостна, оставив тебя в покое. Меня это уже не касается, верно? Я закрою дверь и напевая, пойду обдумывать идею рекламной компании сахарной пудры. Это ведь так перспективно, — говорит она, глядя мне в глаза. Странно, но в ее взгляде нет ни градуса тепла. Совершенно незнакомая женщина. Безликий секретарь из чьей-то дорогой приемной.
— Мне плевать, на то, что будешь чувствовать ты. Ты молода и вполне сможешь начать все заново. Я этого не хочу, и точка. Мне этого достаточно. Я отвезу тебя домой, — говорю я намеренно грубо.
— Вот так, значит… — задумчиво тянет Ника.
— Именно так, милая. Собирайся.
Она внимательно изучает мое лицо. Словно препарирует прищуренным взглядом. Не двигается с места. Молчит. Пауза висит между нами, словно прозрачный мост.
— Ника, я не должен впутывать тебя в свои дела. Ты должна это понимать, — я нарушаю тишину.
— Я понимаю, — кивает она серьезно.
— Поедем, — прошу я ее.
Она вздрагивает, недоуменно смотрит на меня, оглядывает крохотных кухонный отсек моей квартиры, где нас застал этот разговор, словно оказалась тут впервые.
— Обойдусь, — наконец, говорит она и, не глядя, роется в сумочке, доставая ключи.
Связка с потешным брелком, тихо звякнув, опускается на столик над кухонным автоматом.
— Целоваться не будем? — спрашивает она с иронией, уже на ходу. В который раз я поражаюсь тому, как быстро она может меняться и как мало, оказывается, я ее знаю.
У двери она останавливается. С едкой улыбкой говорит через плечо:
— Пока, железный мужчина. Если бы ты знал, как ты меня задолбал рассказами о своем героическом прошлом! Удачи тебе. И не пей больше. Нет зрелища более мерзкого, чем опустившийся алкоголик.
Она тихо прикрывает за собой дверь. Я молча киваю ей вслед. Я благодарен ей за то, что она не бросилась мне на шею. За отсутствие слез. Если бы она коснулась меня губами, я бы просто сдался. Схватил бы ее в охапку и утащил в спальню. А так я просто чувствую себя, словно кастрированный кот. Ничего не болит и есть не хочется, но чего-то не хватает. И не поймешь сразу, чего именно.
Я падаю на кровать навзничь, раскинув руки. Лежу с закрытыми глазами. “Жестянка, музыку! Ту же, что и вчера”, — громко говорю в пустоту. Гул барабанов прикасается ко мне, мягко толкает в плечо. “А чего ты ждал, парень? Что она оценит твой благородный порыв и поклянется умереть с тобой в один день?”. Мне начинает казаться, что Ника лежит со мной рядом и покачивает ногой в такт неровному ритму. И я боюсь шевельнуться, чтобы не развеять это наваждение.
За мной по пятам постоянно следуют частные детективы — форменные громилы, нанятые “TRI” и “AMB Corp”. Они навязчиво следят, чтобы меня не прирезали уличные грабители, и чтобы я не сделал ноги, или не бросился под поезд, не завербовался на отдаленную планету, на астероидные рудники или в армию. Иногда они так близко, что я чувствую тепло их тел и запах их одеколона. Мои кредиторы терпеливо ждут, когда от меня отстанет полиция, чтобы приступить к мерам более радикальным, чем судебные разбирательства. Не знаю, на что они надеются, но мне кажется, что они уверены в том, что у меня есть чем им заплатить. Надо лишь хорошенько меня убедить в том, что я обязан это сделать.
Я хожу на допросы, как на работу. Против меня возбудили дело по целому ряду статей. Мое имущество и банковский счет арестованы. Мой коммуникатор ломится от официальных повесток. Против меня подано сразу несколько исков. Если бы я не успел снять со счета немного наличных, то сейчас мне было бы нечего есть.
Сегодня двенадцатое мая. Я трясусь в вагоне пневмопоезда, возвращаясь с очередного заседания суда, как всегда, плотно прижатый к поручням. Перед глазами стоит крысиная мордочка моего бесплатного адвоката. По виду мой защитник — из недавно переучившихся и сменивших профессию копов. Он так откровенно подыгрывает истцам, что мне все время хочется придушить его собственными руками. Я знаю, что это ничего не решит, но ничего с собой поделать не могу, так чешутся руки. И он никогда не беседует со мной наедине, словно понимая мои чувства. У мелких вороватых адвокатишек чутье на неприятности, как у клопов на кровь. Несбыточность моей маленькой мечты бурлит внутри, перекипая в глухое раздражение. Взгляд мой падает на кучку хмурых мужчин из Латинских кварталов, что оккупировала торец вагона, даже в вечной давке надземки старающихся держаться компактной группой. Я смотрю на этих, преимущественно среднего возраста людей, явно работяг, которым посчастливилось найти какую-нибудь грязную работу в Зеркальном. Сцепив зубы, они смотрят себе под ноги, словно воришки, чьи глаза постоянно бегают от мелкого вранья, и злость внутри меня разрастается и кипит, грозя изойти паром из ушей. Я понимаю, что вот конкретно эти, что сумели зацепиться за чужой берег и могут, наконец, досыта накормить семьи дешевыми пищевыми суррогатами, ни в чем передо мной не виноваты, и что они просто безропотное стадо, которым умело управляют за ниточки невидимые и недоступные мне кукловоды, и что именно эти кукловоды лишили меня работы, денег, Ники, всего, и что мне не стоит затевать драку, когда мы уже почти у границы Латинских кварталов, но уже ничего не могу с собой поделать. Напряжение последних дней достигло максимума и я тяжело дышу, наливаясь злобой. Ближние ко мне пассажиры, демонстрируя непревзойденный нюх на опасность, начинают тихонько сдвигаться от меня в стороны, каким-то чудом продавливая себе дорогу в людском месиве.
— Вы, обезьяны! — ору я черноволосым головам и вижу, как они втягивают головы в плечи от моего крика.
— Что вам тут надо? — спрашиваю я, — Вас сюда звали? Какого хрена вы гадите всюду, где появляетесь? Вам надо работу — вы ее получили. Вы подыхаете с голоду? Хрен когда! Вы бежите со своего сраного нищего Тринидада и учите меня жить. А чтобы я лучше понял, вы взрываете и убиваете все вокруг. Да сами-то вы кто, сволочи, дерьмоеды вонючие?!
Я ору и ору, надвигаясь на работяг и те все плотнее сдвигаются, но уже дальше некуда и они начинают затравлено зыркать исподлобья, быстрыми взглядами оценивая обстановку. Чему-чему, а выживанию на улицах они обучены с малолетства. Нам и не снилась их живучесть. А сюда добираются самые упертые из них. И пустота вокруг меня начинает сжиматься. Позади уже поднимается глухая волна ропота и ледяной дух высвобождаемой ненависти сквозит мне в затылок. Мои извечные друзья-детективы подпирают мне спину и прикрывают с боков от неожиданного нападения, им кажется, что клиент пытается спровоцировать драку и лишить их куска хлеба, но они тертые калачи и кастеты в их руках недвусмысленно говорят окружающим, что с ними шутки не шути. А толпа все и всегда понимает по-своему. Толпа видит, как двое мужиков поддерживают третьего и уже готовы для драки, и ненависть, так долго сдерживаемая, начинает искать выход, и выплеснуть ее сейчас так легко и приятно, особенно от сознания того, что зачинщик — не ты, и что ты — как все, и вообще — бей черных, мочи гадов, валите в свой Тринидад, сволочи, бей их, мужики! И когда краем глаза я ловлю мелькание кулака, я с наслаждением от того, что больше не надо сдерживаться, подныриваю под чужую руку, и моя ладонь заученным движением врезается в чей-то подбородок, и мой локоть идет обратным движением и с глухим стуком врезается в тело, и вот уже я включаю в себе берсеркера и рычу, круша направо и налево, работая лбом, локтями, прикрывая корпус и вкладывая в удары всю душу. Уже мелькают ножи и заточки, кто-то с белыми глазами рассматривает свой распоротый живот, какая-то женщина, по виду или няня или гувернантка, с перекошенным лицом орудует шокером, а зажатый в угол сантехник отбивается тяжелым разводным ключом. По бокам от меня, тяжело сопя, рубятся детективы, и хорошо держатся, сволочи, успеваю отметить я, а толпа вокруг воет и мстит за свой и чужой страх, за взрывы, пожары, за неуверенность в завтрашнем дне, да просто за собственную никчемность и трусость и вот в невообразимой тесноте мы сминаем отчаянно отбивающихся зверьков и в ярости топчем их тела на скользком от крови полу. И тут система наблюдения, засекшая беспорядок, останавливает поезд, да так, что мы валимся друг на друга и перемешиваемся в кучу-малу со своими оппонентами. Двери распахиваются на каком-то занюханном техническом полустанке и под бормотание динамиков, обещающих нам кары небесные, толпа в панике выплескивается на перрон, смешиваются свои и чужие, запах крови ударяет в голову, происходит мгновенная перегруппировка, черные из разных вагонов сбиваются в несокрушимую стаю и вот уже без малого тысяча душ сходится в отчаянной рукопашной под истошный женский визг, сирены полиции и гудение локомотива. И только тут я замечаю, что мы на окраине Латинского квартала, и подкрепления стайками перебегают на помощь латиносам, они лезут из всех щелей, как тараканы, и их с каждой секундой все больше, среди них все больше уличной шпаны и вообще черт-знает-кого, но дерутся и те и другие — мама не горюй. Выломать стойку или поручень из вагона — пустое занятие, только придурки-студенты не знают, что эти поезда специально спроектированы так, что ни стекло, ни обшивка недоступны вандалам, и даже краска из баллончиков бессильными шариками скатывается с вечно чистых стен, и поэтому мы орудуем кто чем — зонтиками, авторучками, отвертками и портфелями против заточек и ножей. Кого-то уже затоптали насмерть, кто-то истошно визжит, пузыря губы кровавой слюной, но не хрип зарезанных, ни гортанные звуки чужой речи отовсюду не могут остановить обезумевших людей. “Наших бьют!” — ору я и при поддержке детективов возглавляю атаку, мы клином рассекаем толпу и нам на помощь приходят срочно прибывшие полицейские патрули, которые работают своими шоковыми дубинками направо-налево, и бьются прикладами дробовиков, и похоже, им уже плевать на уставы и законность, они — из Зеркального, и всеми печенками ненавидят эту шваль, и рады до скрипа зубовного растоптать десяток-другой черных тараканов, и мы тоже воспринимаем их как своих, как неожиданную и долгожданную подмогу, и их все больше, но вот уже подходит полиция с той, с другой стороны, и среди них — тоже смуглые лица, и бой, именно бой, не драка, превращается в самую крутую рукопашную, что я когда-либо видел. Еще минута, и полиция открывает огонь. Сначала поверх голов, потом, в упор, прямо в толпу. Горячая картечь в клочья рвет мясо, толпа взрывается криком, перехлестывает через ограждения, растекается по эскалаторам и трубам туннелей, топчет женщин и просто невезучих, поскользнувшихся на крови. Едкий дым от дымовых гранат стелется под ногами, скрывает колени, превращая свалку в репетицию массовки для поп-шоу с участием популярной группы чернокожих танцовщиков с Нового Конго. Через стеклянную стену виадука я вижу людское море вокруг — я никогда не видел в Зеркальном столько людей на улицах, и море колышется и течет в нашу сторону, и вокруг цветут мигалки десятков полицейских машин и броневиков. Я кашляю от едкого дыма, влага течет с меня, как после душа, слезы невыносимо жгут глаза и от этого их становится все больше, и уже кажется, что и в штанах мокро. И в момент, когда вокруг меня не осталось ни одной мерзкой рожи, когда все вокруг уже извергают из себя остатки завтрака и закрывают рукавами глаза, меня прикладывают сзади по голове чем-то тяжелым и я валюсь прямо в руки моих бульдогоподобных друзей. Мир сразу теряет краски. И когда, через несколько мгновений, цвет и звук возвращаются ко мне, я обнаруживаю себя сидящем на жесткой лавке, с забинтованной головой, в разорванной и заблеванной куртке, с разбитыми в кровь костяшками кулаков, и рядом со мной — мои хмурые сопровождающие с распухшими синими физиономиями.
Капитан оглядывается на ходу:
— В момент взрыва на заправке находилось два автобуса. С пассажирами. Точное число пока неизвестно.
— Вот зараза… — только и могу сказать я. Происходящее упорно не умещается в моих заторможенных мозгах.
— Там была заправщица. Марта. Она вечером дежурила. Симпатичная такая деваха, — зачем-то говорю я.
Капитан только пожимает плечами. И так все ясно. Рваные куски обшивки автобусов валяются тут и там. От здания самой заправки не осталось и следа. Только вонючий дым и кольцо переливающихся маячков вокруг него. Во всяком случае, отсюда я ничего другого не вижу.
Мы усаживаемся за крохотным выдвижным столиком в углу забитого аппаратурой салона. Капитан расстегивает свой космический наряд и тяжело наваливается локтями на скользкий пластик.
— Не буду ходить вокруг да около, сэр, — начинает он, закуривая. Я отрицательно качаю головой в ответ на протянутую пачку. — Понимаю, что ваше имущество уничтожено, и понимаю, каково вам сейчас…
Мне импонирует сочувствие незнакомого человека. Пусть даже такое казенное. Особенно после беседы с корректным роботом-полицейским. Но все равно, я не слишком вежливо прерываю его:
— Капитан, да уж говорите, как есть. Не надо предисловий. Я уже оценил вашу деликатность.
Офицер замолкает. Внимательно смотрит на меня своими бездонными в полутьме глазами.
— Дело в том, что ваш склад был заполнен с нарушением всех мыслимых норм безопасности. И это зафиксировано пожарной бригадой и системами тушения. Это довольно серьезное нарушение и вам грозит крупный штраф.
— Понятно, — устало киваю я.
— Но это не главное. Граница вашего строения на два метра пересекла зону безопасности заправки. Не знаю, как вам это удалось, но вы не могли получить разрешение на строительство в этой зоне. На вас спустят всех собак. Хорошо еще, что ваш сотрудник не пострадал. В момент взрыва он находился в дальнем конце склада и выбрался через разрушенную оболочку раньше, чем до него добрался огонь. Вам грозит уголовное наказание за незаконное строительство, нарушение правил безопасности, могущее повлечь человеческие жертвы, и за подлог. Ваш участок по документам на два метра короче.
— Весело, — киваю я.
Хотя какое уж там, к херам собачим, веселье. Я прекрасно помню, как пятнадцать лет назад дал в лапу чиновнику мэрии. Мой ангар никак не желал помещаться в границах арендованного муниципального участка. И добрый человек за не слишком высокую сумму подправил в базе данных результаты съемки. Как говорили в Корпусе — “за балдеж надо платить”. Дорого бы я дал, чтобы мои старые поговорки оставались просто фольклором. А не тем, чем они являются на самом деле — проверенными жизнью и оплаченными потом и кровью непреложными солдатскими истинами, облеченными в форму веселых хохм.
— Я должен задать вам несколько вопросов и зафиксировать ваши показания, — говорит капитан.
Я молча киваю. Судьба, поманив меня призраком удачи, становится на попа и с размаху бьет меня по лбу своею черною изнанкой. “Эх, не надо было вчера прибыли подсчитывать” — вспоминаю я свое суеверие.
Пожарник извлекает планшет и начинает задавать мне вопросы. Много-много вопросов. После него со мной желает побеседовать представитель прокуратуры. Потом мэрии. Потом офицер Национальной гвардии. Представитель владельца заправки. Офицер СБ. Весь остаток ночи я брожу между автомобилями, каждый раз проходя мимо длинной шеренги накрытых чехлами тел, и механически отвечаю на сотни вопросов. Все твердят мне, что я злостный нарушитель закона. Называют цифры ущерба. Взывают к моей порядочности. Гражданскому долгу. Состраданию. Законопослушанию. Через несколько часов я уже готов подписать что угодно, лишь бы карусель мерзких харь вокруг меня, наконец, прекратилась.
9
Выжатый, как лимон, я возвращаюсь домой поздним утром. Квартира, конечно же, пуста. Ника уже сбежала на работу, и, наверное, увлеченно возится сейчас с каким-нибудь макетом очередного рекламного шедевра. На зеркале в прихожей цветет красная розочка — отпечаток ее напомаженных губ. Невольно улыбаюсь, разглядывая алый след. Маленькая экстравагантная стервочка.Ополаскиваю лицо ледяной водой в тщетной попытке унять раздерганные нервы. По визору вовсю смакуют события прошедшей ночи: пять взрывов вокруг столицы зоны и три в других городах. Более сорока трупов. Десятки раненых. Пожары. Блокированные магистрали. Бронемашины на улицах. Обращения активистов НОАШ к имперским властям. Листовки на стенах домов. Комментаторы взахлеб обсасывают подробности и выслушивают оценки и прогнозы экспертов. Репортеришки открывают охоту за жареным и раз за разом снимают беканье-меканье невыспавшихся домохозяек, которым повезло оказаться этой ночью поблизости от места происшествия. “Расскажите, что вы делали сегодня ночью. Я спала. И что вас разбудило? Я проснулась от сильного шума за окном. И что вы сделали? Я посмотрела в окно… И что вы там увидели? Я увидела, как горит дом напротив. И сильно горело? Сильно. Вы испугались? Да, я сильно испугалась. Так сильно, что даже… И что вы подумали? Я подумала…”. На фоне этого дурдома мои трудности кажутся просто мелкими недоразумениями. Я падаю на заботливо подставленное домом разлапистое надувное кресло, расслабленно вытягиваю ноги и тупо пялюсь в потолок, пытаясь собраться с мыслями.
Итак, что мы имеем? Сгоревший вместе с партией готового к отправке товара склад. Уголовное преследование по целому ряду статей. Обязательства перед банком. Обязательства перед клиентом. Обязательства перед поставщиками. Сегодня утром я не смогу отгрузить товар. Следовательно, послезавтра на мой счет не попадут остатки средств от “TRI” в счет оплаты запчастей, а вместо этого начнет тикать счетчик неустойки, оговоренной в договоре. Следовательно, в течение недели поставщики не получат остаток суммы за отгруженную продукцию. А банк не увидит у себя сумму, перечисленную мной в счет погашения кредита. И начнется карусель. Все стороны будут соревноваться друг с другом, пытаясь выхватить у меня крошки описанного за долги имущества. Длинная череда судебных разбирательств, судебные приставы, следователи, долговая тюрьма. Я трясу головой, отгоняя невеселые видения. Корпус научил меня барахтаться до конца. “Мы еще повоюем” — говорю сам себе, не представляя, насколько пророческими и буквальными окажутся вскорости мои слова. Я достаю свой НЗ — непочатую бутылку бренди. Наливаю полстакана пахучей жидкости и пью ее почти залпом. Обжигающий ком сразу проясняет мозги. Страховая компания! Господи, конечно! Я роюсь в папках с документами, разбрасывая ненужные бумажки, и, наконец, нахожу свой полис. Вот он, мой шанс! От избытка чувств я прикладываю глянцевый лист к губам. Глупо хихикаю. Спиртное на голодный желудок действует на меня почти мгновенно. Немного дрожат руки. “Страховая компания “Бремен”” — приказываю я коммуникатору. Пока идет соединение, сижу, в нетерпении барабаня пальцами по коленям.
— Офис страховой компании “Бремен”, добрый день, — дежурно улыбается мне строгая девушка неопределенных лет.
Я выпрямляюсь в кресле, стараясь выглядеть солиднее, и, кашлянув, сообщаю:
— Ивен Трюдо. Хотел бы поговорить с агентом Штайнером.
— Одну минуту, пожалуйста…
Лоснящаяся физиономия моего страхового агента едва входит в объектив. Штайнер цветет искренней, самой радушной на свете улыбкой.
— Господин Трюдо, рад вас видеть! — радостно говорит он.
— Старина, если ты забыл, то последние несколько лет ты звал меня Ив, — отвечаю я.
— Конечно, конечно, Ив, дорогой! — еще шире улыбается Штайнер.
— Ты наверное, уже в курсе, зачем я звоню? — осторожно интересуюсь я.
— Конечно, дорогой! Половина новостей — о тебе! Не волнуйся, наши эксперты уже были на месте происшествия и беседовали с представителями властей.
Почему— то это известие меня не радует. Я выпрямляю спину и сжимаю кулаки, подавляя нервную дрожь.
— Как оперативно! — делано восхищаюсь я.
— А то! Мы же серьезная фирма. — радуется в ответ Штайнер.
— Ну, если вы в курсе, — приступаю я к главному, — То когда мы можем встретиться и обсудить наши проблемы?
— Наши проблемы, Ив? У нас нет никаких проблем, дорогой. Видишь ли, наши эксперты выяснили любопытную деталь. Эту деталь ты скрыл при заключении страхового договора. А именно — размещение склада в зоне безопасности заправки по соседству. Про нарушение правил пожарной безопасности я уже не говорю. Поэтому наш юридический отдел готовит сейчас исковое заявление в суд для признания договора недействительным.
— То есть, денег от вас мне не видать? — уточняю я.
— Ну ты же понимаешь, мы солидная компания…
Я обрываю связь. Дьявол за моим плечом кривляется и корчит мне страшные рожи.
— Ну и что дальше? Вознесение на небеса? — спрашиваю я у него.
Следующая порция бренди катится внутрь. Я занюхиваю ее рукавом и иду в кухонный отсек найти какой-нибудь закуски. По дороге раздумываю — стоит ли допить бутылку сейчас или сначала дождаться звонка представителя “TRI”?
10
Ника сосредоточенно смотрит куда-то в одну точку за моей спиной. Я поворачиваю голову, пытаясь увидеть то, что видит она. Ничего. Пустая, матово-серая поверхность стены. Ника серьезна и на ее губах нет ни тени привычной мне улыбки. Если бы не ком в груди, я чувствовал бы себя так, словно веду деловые переговоры с незнакомым человеком.— Значит, ты хочешь сказать, что ты полный банкрот и поэтому просишь меня удалиться? — интересуется Ника, — Я верно тебя поняла?
Господи, я никогда не слышал, чтобы она говорила таким голосом. Таким спокойным.
— То есть во мне отпала надобность, как только ты стал оборванцем? — продолжает она свой монолог.
— Ника, я…
— … И ты все решил, ты такой благородный, ты не хочешь меня стеснять, и ты принял единственно верное решение…
— Ника…
Она не слушает. Она говорит, не сводя глаз с невидимой точки за моей спиной. Ее глаза серьезны и сухи, ни слезинки. Она слегка щурится, обдумывая каждое слово. Мне так хочется ее обнять, такую неприступную, твердую. Такую чужую. Но она словно отгорожена от меня стеклянной стеной.
— … Ты относишься ко мне, как к вещи. Как к постельной игрушке. Ты решаешь, когда нам быть и как. Ты решаешь за меня, что я испытываю к тебе какие-то чувства и делаешь за меня выводы. Ты планируешь свою и мою жизнь, забывая, что я тоже имею на это право. Мне кажется, что ты недостаточно хорошо меня знаешь, Ивен…
— НИКА! — я встряхиваю ее за плечи и заставляю замолчать, — Не надо искать в моих словах двойное дно! Я люблю тебя и ты это знаешь. Уже сегодня тут закрутится такая карусель, что только держись. Я не желаю, чтобы ты видела, как меня ломают. Не хочу, чтобы тебя допрашивали, не хочу, чтобы тебя таскали по судам. Не хочу, чтобы ты унизительно доказывала приставам, что твое нижнее белье в моем шкафу — действительно твое! Я не желаю видеть тебя на свиданиях. Такую молодую, свежую. Не хочу знать, как ты выйдешь замуж. Мне сорок три, понимаешь? Если дадут больше трех, меня отправят на рудники. Со всеми вытекающими. Оттуда редко возвращаются. И даже если мне дико повезет и я вернусь живым, представляешь, кем я буду? Ты пытаешься доказать себе, что тетешкаться с престарелым инвалидом, без денег, без работы, харкающего по ночам в подушку кровью, доставит тебе удовольствие? Не смеши меня. Ты красивая, здоровая, молодая женщина. Ты умна. У тебя есть хорошая работа. Ты талантлива. Ты сможешь прекрасно обойтись без меня. Создать нормальную семью. Иметь детей. Быть счастливой. Наша связь не стоит всего того, что я сейчас наговорил.
— А я, значит, буду довольна и радостна, оставив тебя в покое. Меня это уже не касается, верно? Я закрою дверь и напевая, пойду обдумывать идею рекламной компании сахарной пудры. Это ведь так перспективно, — говорит она, глядя мне в глаза. Странно, но в ее взгляде нет ни градуса тепла. Совершенно незнакомая женщина. Безликий секретарь из чьей-то дорогой приемной.
— Мне плевать, на то, что будешь чувствовать ты. Ты молода и вполне сможешь начать все заново. Я этого не хочу, и точка. Мне этого достаточно. Я отвезу тебя домой, — говорю я намеренно грубо.
— Вот так, значит… — задумчиво тянет Ника.
— Именно так, милая. Собирайся.
Она внимательно изучает мое лицо. Словно препарирует прищуренным взглядом. Не двигается с места. Молчит. Пауза висит между нами, словно прозрачный мост.
— Ника, я не должен впутывать тебя в свои дела. Ты должна это понимать, — я нарушаю тишину.
— Я понимаю, — кивает она серьезно.
— Поедем, — прошу я ее.
Она вздрагивает, недоуменно смотрит на меня, оглядывает крохотных кухонный отсек моей квартиры, где нас застал этот разговор, словно оказалась тут впервые.
— Обойдусь, — наконец, говорит она и, не глядя, роется в сумочке, доставая ключи.
Связка с потешным брелком, тихо звякнув, опускается на столик над кухонным автоматом.
— Целоваться не будем? — спрашивает она с иронией, уже на ходу. В который раз я поражаюсь тому, как быстро она может меняться и как мало, оказывается, я ее знаю.
У двери она останавливается. С едкой улыбкой говорит через плечо:
— Пока, железный мужчина. Если бы ты знал, как ты меня задолбал рассказами о своем героическом прошлом! Удачи тебе. И не пей больше. Нет зрелища более мерзкого, чем опустившийся алкоголик.
Она тихо прикрывает за собой дверь. Я молча киваю ей вслед. Я благодарен ей за то, что она не бросилась мне на шею. За отсутствие слез. Если бы она коснулась меня губами, я бы просто сдался. Схватил бы ее в охапку и утащил в спальню. А так я просто чувствую себя, словно кастрированный кот. Ничего не болит и есть не хочется, но чего-то не хватает. И не поймешь сразу, чего именно.
Я падаю на кровать навзничь, раскинув руки. Лежу с закрытыми глазами. “Жестянка, музыку! Ту же, что и вчера”, — громко говорю в пустоту. Гул барабанов прикасается ко мне, мягко толкает в плечо. “А чего ты ждал, парень? Что она оценит твой благородный порыв и поклянется умереть с тобой в один день?”. Мне начинает казаться, что Ника лежит со мной рядом и покачивает ногой в такт неровному ритму. И я боюсь шевельнуться, чтобы не развеять это наваждение.
11
Стоя на перроне, в толпе ожидающих пневмопоезд, торопливо жую завернутый в цветастую обертку пищевой брикет. “Вкус говядины” — написано на яркой этикетке. На самом деле брикет имеет вкус наперченной резины пополам с хорошо разжеванной бумагой. Да и откуда ей взяться, говядине, в мешанине из дрожжевого концентрата и водорослей? Зато стоит копейки. Я проедаю свои последние деньги, которые успел снять со счета до того, как его арестовали. Мой старикан “Секундо” стоит на площадке для арестованных машин, весь оклееный цветными полосками бумаги, и теперь я передвигаюсь по Зеркальному на пневмопоездах. Вместе с уборщиками, рабочими, продавщицами, горничными, мелкими конторскими крысами и студентами. Я постепенно забываю вкус мяса и возвращаюсь к пище простого народа. Я стал теперь так близок к этому самому народу, мать его, что просто растворяюсь в тесной толпе на перроне, и уже не обращаю внимания на плотный дух застарелого пота, лука, чеснока, дешевого дезодоранта и перегара, с которым не справляется вентиляция. И мне уже не кажутся необычными и опасными тысячи людей вокруг — я быстро научился, как себя вести и кого следует опасаться. И на меня самого перестали оглядываться. Я перестал выделяться и стал своим. Я вдруг понял, что нет никакой разницы между учебным батальоном Корпуса, где мне когда-то вбивали в голову непреложную истину “Человек человеку — волк” и этими плотно прижатыми друг к другу людьми. Они такие же волки и каждый из них все время сам за себя. И мне сразу становится легче. Включается выработанный годами муштры рефлекс выживания, я бросаю в утилизатор замасленную обертку и устремляюсь к подошедшему вагону, яростно распихивая локтями толпу и не обращая внимания на тычки и проклятия.За мной по пятам постоянно следуют частные детективы — форменные громилы, нанятые “TRI” и “AMB Corp”. Они навязчиво следят, чтобы меня не прирезали уличные грабители, и чтобы я не сделал ноги, или не бросился под поезд, не завербовался на отдаленную планету, на астероидные рудники или в армию. Иногда они так близко, что я чувствую тепло их тел и запах их одеколона. Мои кредиторы терпеливо ждут, когда от меня отстанет полиция, чтобы приступить к мерам более радикальным, чем судебные разбирательства. Не знаю, на что они надеются, но мне кажется, что они уверены в том, что у меня есть чем им заплатить. Надо лишь хорошенько меня убедить в том, что я обязан это сделать.
Я хожу на допросы, как на работу. Против меня возбудили дело по целому ряду статей. Мое имущество и банковский счет арестованы. Мой коммуникатор ломится от официальных повесток. Против меня подано сразу несколько исков. Если бы я не успел снять со счета немного наличных, то сейчас мне было бы нечего есть.
Сегодня двенадцатое мая. Я трясусь в вагоне пневмопоезда, возвращаясь с очередного заседания суда, как всегда, плотно прижатый к поручням. Перед глазами стоит крысиная мордочка моего бесплатного адвоката. По виду мой защитник — из недавно переучившихся и сменивших профессию копов. Он так откровенно подыгрывает истцам, что мне все время хочется придушить его собственными руками. Я знаю, что это ничего не решит, но ничего с собой поделать не могу, так чешутся руки. И он никогда не беседует со мной наедине, словно понимая мои чувства. У мелких вороватых адвокатишек чутье на неприятности, как у клопов на кровь. Несбыточность моей маленькой мечты бурлит внутри, перекипая в глухое раздражение. Взгляд мой падает на кучку хмурых мужчин из Латинских кварталов, что оккупировала торец вагона, даже в вечной давке надземки старающихся держаться компактной группой. Я смотрю на этих, преимущественно среднего возраста людей, явно работяг, которым посчастливилось найти какую-нибудь грязную работу в Зеркальном. Сцепив зубы, они смотрят себе под ноги, словно воришки, чьи глаза постоянно бегают от мелкого вранья, и злость внутри меня разрастается и кипит, грозя изойти паром из ушей. Я понимаю, что вот конкретно эти, что сумели зацепиться за чужой берег и могут, наконец, досыта накормить семьи дешевыми пищевыми суррогатами, ни в чем передо мной не виноваты, и что они просто безропотное стадо, которым умело управляют за ниточки невидимые и недоступные мне кукловоды, и что именно эти кукловоды лишили меня работы, денег, Ники, всего, и что мне не стоит затевать драку, когда мы уже почти у границы Латинских кварталов, но уже ничего не могу с собой поделать. Напряжение последних дней достигло максимума и я тяжело дышу, наливаясь злобой. Ближние ко мне пассажиры, демонстрируя непревзойденный нюх на опасность, начинают тихонько сдвигаться от меня в стороны, каким-то чудом продавливая себе дорогу в людском месиве.
— Вы, обезьяны! — ору я черноволосым головам и вижу, как они втягивают головы в плечи от моего крика.
— Что вам тут надо? — спрашиваю я, — Вас сюда звали? Какого хрена вы гадите всюду, где появляетесь? Вам надо работу — вы ее получили. Вы подыхаете с голоду? Хрен когда! Вы бежите со своего сраного нищего Тринидада и учите меня жить. А чтобы я лучше понял, вы взрываете и убиваете все вокруг. Да сами-то вы кто, сволочи, дерьмоеды вонючие?!
Я ору и ору, надвигаясь на работяг и те все плотнее сдвигаются, но уже дальше некуда и они начинают затравлено зыркать исподлобья, быстрыми взглядами оценивая обстановку. Чему-чему, а выживанию на улицах они обучены с малолетства. Нам и не снилась их живучесть. А сюда добираются самые упертые из них. И пустота вокруг меня начинает сжиматься. Позади уже поднимается глухая волна ропота и ледяной дух высвобождаемой ненависти сквозит мне в затылок. Мои извечные друзья-детективы подпирают мне спину и прикрывают с боков от неожиданного нападения, им кажется, что клиент пытается спровоцировать драку и лишить их куска хлеба, но они тертые калачи и кастеты в их руках недвусмысленно говорят окружающим, что с ними шутки не шути. А толпа все и всегда понимает по-своему. Толпа видит, как двое мужиков поддерживают третьего и уже готовы для драки, и ненависть, так долго сдерживаемая, начинает искать выход, и выплеснуть ее сейчас так легко и приятно, особенно от сознания того, что зачинщик — не ты, и что ты — как все, и вообще — бей черных, мочи гадов, валите в свой Тринидад, сволочи, бей их, мужики! И когда краем глаза я ловлю мелькание кулака, я с наслаждением от того, что больше не надо сдерживаться, подныриваю под чужую руку, и моя ладонь заученным движением врезается в чей-то подбородок, и мой локоть идет обратным движением и с глухим стуком врезается в тело, и вот уже я включаю в себе берсеркера и рычу, круша направо и налево, работая лбом, локтями, прикрывая корпус и вкладывая в удары всю душу. Уже мелькают ножи и заточки, кто-то с белыми глазами рассматривает свой распоротый живот, какая-то женщина, по виду или няня или гувернантка, с перекошенным лицом орудует шокером, а зажатый в угол сантехник отбивается тяжелым разводным ключом. По бокам от меня, тяжело сопя, рубятся детективы, и хорошо держатся, сволочи, успеваю отметить я, а толпа вокруг воет и мстит за свой и чужой страх, за взрывы, пожары, за неуверенность в завтрашнем дне, да просто за собственную никчемность и трусость и вот в невообразимой тесноте мы сминаем отчаянно отбивающихся зверьков и в ярости топчем их тела на скользком от крови полу. И тут система наблюдения, засекшая беспорядок, останавливает поезд, да так, что мы валимся друг на друга и перемешиваемся в кучу-малу со своими оппонентами. Двери распахиваются на каком-то занюханном техническом полустанке и под бормотание динамиков, обещающих нам кары небесные, толпа в панике выплескивается на перрон, смешиваются свои и чужие, запах крови ударяет в голову, происходит мгновенная перегруппировка, черные из разных вагонов сбиваются в несокрушимую стаю и вот уже без малого тысяча душ сходится в отчаянной рукопашной под истошный женский визг, сирены полиции и гудение локомотива. И только тут я замечаю, что мы на окраине Латинского квартала, и подкрепления стайками перебегают на помощь латиносам, они лезут из всех щелей, как тараканы, и их с каждой секундой все больше, среди них все больше уличной шпаны и вообще черт-знает-кого, но дерутся и те и другие — мама не горюй. Выломать стойку или поручень из вагона — пустое занятие, только придурки-студенты не знают, что эти поезда специально спроектированы так, что ни стекло, ни обшивка недоступны вандалам, и даже краска из баллончиков бессильными шариками скатывается с вечно чистых стен, и поэтому мы орудуем кто чем — зонтиками, авторучками, отвертками и портфелями против заточек и ножей. Кого-то уже затоптали насмерть, кто-то истошно визжит, пузыря губы кровавой слюной, но не хрип зарезанных, ни гортанные звуки чужой речи отовсюду не могут остановить обезумевших людей. “Наших бьют!” — ору я и при поддержке детективов возглавляю атаку, мы клином рассекаем толпу и нам на помощь приходят срочно прибывшие полицейские патрули, которые работают своими шоковыми дубинками направо-налево, и бьются прикладами дробовиков, и похоже, им уже плевать на уставы и законность, они — из Зеркального, и всеми печенками ненавидят эту шваль, и рады до скрипа зубовного растоптать десяток-другой черных тараканов, и мы тоже воспринимаем их как своих, как неожиданную и долгожданную подмогу, и их все больше, но вот уже подходит полиция с той, с другой стороны, и среди них — тоже смуглые лица, и бой, именно бой, не драка, превращается в самую крутую рукопашную, что я когда-либо видел. Еще минута, и полиция открывает огонь. Сначала поверх голов, потом, в упор, прямо в толпу. Горячая картечь в клочья рвет мясо, толпа взрывается криком, перехлестывает через ограждения, растекается по эскалаторам и трубам туннелей, топчет женщин и просто невезучих, поскользнувшихся на крови. Едкий дым от дымовых гранат стелется под ногами, скрывает колени, превращая свалку в репетицию массовки для поп-шоу с участием популярной группы чернокожих танцовщиков с Нового Конго. Через стеклянную стену виадука я вижу людское море вокруг — я никогда не видел в Зеркальном столько людей на улицах, и море колышется и течет в нашу сторону, и вокруг цветут мигалки десятков полицейских машин и броневиков. Я кашляю от едкого дыма, влага течет с меня, как после душа, слезы невыносимо жгут глаза и от этого их становится все больше, и уже кажется, что и в штанах мокро. И в момент, когда вокруг меня не осталось ни одной мерзкой рожи, когда все вокруг уже извергают из себя остатки завтрака и закрывают рукавами глаза, меня прикладывают сзади по голове чем-то тяжелым и я валюсь прямо в руки моих бульдогоподобных друзей. Мир сразу теряет краски. И когда, через несколько мгновений, цвет и звук возвращаются ко мне, я обнаруживаю себя сидящем на жесткой лавке, с забинтованной головой, в разорванной и заблеванной куртке, с разбитыми в кровь костяшками кулаков, и рядом со мной — мои хмурые сопровождающие с распухшими синими физиономиями.