Поль Игорь. Ностальгия

   — Очнулся, наконец, — говорит мне откуда-то сверху недовольный коп, — Хотя лучше бы ты сдох, парень. Всем было бы меньше проблем.
   Коп сообщает мне, что я зачинщик уличных беспорядков, и что есть уже показания свидетелей, систем слежения и материалы видеонаблюдения, и что в беспорядках по предварительным оценкам погибло более десятка граждан и еще несколько десятков травмированы и ранены, что Национальная гвардия бьется сейчас на улицах в Латинских кварталах, и что таких, как я, душить надо еще в колыбели, и долго что-то еще мне выговаривает, пока я не начинаю понимать, что происходит что-то не то. Что я до сих пор не в камере и что на мне нет наручников. Что мне не жгут мозги сканером и не светят в глаза яркой лампой. Что не бьют, скованного, ногой под ребра и не дают потом читать длинный протокол, “подписанный собственноручно”.
   — А ты крутой, бычара! — шамкает мне разбитыми губами один из детективов. На его физиономии с трудом проступает страдальческая улыбка. — Как ты на этих черных кинулся! Я думал — кранты тебе. Жалко, премию из-за тебя потеряли. Да хрен с ней…
   Второй детектив ничего не говорит. Похоже, у него сломана челюсть. Он держит ее обеими руками, словно боится потерять. Я пожимаю плечами. Типа: “Бывает, чуваки”.
   Полицейский, устав читать мне мораль, роется в компьютере. Что-то находит. Принтер выплевывает красивую глянцевую бумажку, украшенную орлом.
   — Ладно, хватит воду толочь, — говорит коп, протягивая мне листок, — Все равно жопа полная. Объявлена мобилизация. Призыв резервистов. Ты в списке. Вот твое предписание. Повезло тебе, засранец.
   Хлопаю глазами, читая короткий текст.
   “Сержанту Ивену Трюдо, личный номер 34412190/3254. Свидетельствую Вам свое почтение и довожу до Вашего сведения, что не позднее 14 апреля 2369 года Вам надлежит явиться для дальнейшего прохождения службы по адресу: Шеридан, Английская зона, база Форт-Марв Корпуса морской пехоты Его величества Императора Земной империи, строение D-17. Предъявление настоящего Предписания обязывает имперских служащих оказывать Вам всемерное содействие для скорейшего прибытия к месту службы. Подписано: Военный комендант Английской зоны, Шеридан, генерал-лейтенант Карт, 12 мая 2369 года”.
   — Транспортом обеспечить не могу — все машины на выезде, — говорит коп, — Задерживать далее не имею права. Ты теперь не в нашей юрисдикции. Можешь быть свободен. Вали в свою часть.
   — И тебе всего доброго, дружище, — издевательски говорю я, морщась от гулкого эха в голове. Забытое ощущение принадлежности к неприкасаемой военной касте переполняет меня каким-то бесшабашным восторгом.
   — Куда тебя? — интересуется детектив.
   — Морская пехота, — улыбаюсь я.
   — Ишь ты… А я раньше во Флоте служил, — сообщает громила.
   — Не повезло тебе.
   Я киваю на прощанье всем сразу и осторожно, стараясь не расплескать муть в голове, выхожу из участка. Улица глушит меня ревом сирен и далеким, похожим на океанский прибой или на шум стадиона, гулом толпы. Мне на все плевать. Я освободился от суеты и в который раз начинаю жизнь заново. Я поднимаюсь над проблемами и больше не принадлежу этому миру. Водители редких машин провожают меня настороженными взглядами. Еще бы. В приличных районах даже бомжи выглядят пристойнее, чем я. Я медленно бреду по узкому тротуару. Совершенно бесцельно. У меня впереди еще море времени. Хорошо-то как! Сам не понимаю, что на меня находит. Мне вдруг становится легко и привычно. Делай, что должен, и будь что будет…
   Где— то на границе сознания мелькает мысль о том, что неплохо было бы позвонить Нике. Попрощаться. И дочери. Мы с ней так давно не общались. Когда еще доведется? Но вдруг вижу свое истерзанное отражение в зеркальных гранях ближайшей башни. И остатки Ивена Трюдо, предпринимателя, торговца запчастями к сельхозоборудованию, из последних сил протестуют против того, чтобы мои близкие увидели, на кого я стал похож. И затем окончательно растворяются во Французе, сержанте Корпуса, командире отделения морских пехотинцев.

12

   Наша рабочая лошадка, “Томми”, почти не изменилась за время, пока я наедал пузо на гражданке. Корпус — достаточно консервативная организация и в нем не принято выбрасывать на свалку надежные старые железки. Во всяком случае — до тех пор, пока они способны передвигаться самостоятельно. Такое ощущение, что наш старикан вышел как раз из тех самых лет, что и я. Броня его исцарапана, и даже многие слои краски не могут скрыть многочисленные заплатки и зуботычины на корпусе, отчего машина походит на старую бойцовскую собаку. На тупорылого брыластого бульдога. Несмотря на почтенный возраст, коробочка ревет движками вполне бодро и от ее диких скачков через рытвины полигона наши задницы молотит о жесткие скамейки, как фрукты в гигантском миксере. Если бы не страховочные скобы, плотно сжимающие наши плечи, до точки назначения этот миксер точно размолотил бы нас в питательную смесь с небольшими вкраплениями пластин брони.
   Забранный решеткой плафон в десантном отделении светит исправно, но так тускло, что можно едва-едва разглядеть свои пальцы на коленях. Из-за проклятой тряски мне никак не удается разобрать выражения мотающихся влево-вправо лиц моих бойцов. А мне очень хочется это сделать, потому что я — их новый командир и должен знать, на что способны мои детишки, о чем они думают и что могут выкинуть в следующий миг. А для этого мне нужно видеть их лица. Никакие личные дела и файлы медицинских показателей, вкупе с заключениями психологов, не говорят мне о человеке столько, сколько его лицо. Выражение глаз. Взгляд. Наморщенный в напряжении лоб. Поджатые губы. Если не завтра, то очень скоро нам вместе лезть в драку, а что драка будет, не сомневается никто, ведь не ради простых учений нас срочным порядком собрали со всего Шеридана, и я должен знать, чего ждать от людей, которым буду доверять свою спину. Судя по последним событиям, времени для притирки у нас нет, или почти нет, и я использую каждую секунду, днем и ночью, для испытания на прочность себя и своих людей.
   Сверху торчат в арматуре башни ноги наводчика. Вот кому сейчас не позавидуешь. Ежась, представляю, как, несмотря на все хитроумные коконы подвески, бедолагу колотит сейчас о выступы и механизмы башни. Морпехи — вечные мальчики для битья по определению, их суют затычками в самые гиблые дыры, синяки, шишки и переломы им — что белке семечки. Но башенный стрелок — вдвойне морпех, с окончательно сдвинутой набекрень башней, пофигист, которому мозги вытрясает напрочь на первом же марше, и обязательно мазохист, потому что нормальные в такой обстановке выжить просто неспособны.
   — Башня — командиру, — доносится по внутренней связи голос стрелка, — Минута до сброса. По фронту чисто.
   — Принято. Отделение, к высадке! — мы дружно исполняем ритуал подготовки к десантированию: руки в бронеперчатках синхронно взлетают и с клацаньем ухватываются за что положено, корпуса проворачиваются на жестких лавках, ноги скрючиваются. Теперь одна рука лежит на стволе оружия, что установлено в бортовых захватах, другая — на замке страховочной скобы, у плеча; торс развернут в сторону кормы, насколько позволяют скобы; ноги поджаты и прочно упираются в решетчатую палубу, лицевые пластины опущены. Мы замираем в этих нелепых позах, предусмотренных уставом, в ожидании потока света из десантных люков. Я злюсь на себя, потому что никак не могу сосредоточиться, я научился много думать на гражданке где надо и не надо, я к этому привык, и стал так часто ловить неожиданные глюки, и сейчас, пока тело автоматически выполняет заученные движения, я успеваю увидеть перед собой странный скульптурный ансамбль из одинаковых фигур, скупо освещенных тусклым красноватым свечением, мутные блики играют на металле, и фигуры эти потешно раскачиваются в едином ритме, раскинув руки, и кажется, что они вот-вот оживут и медленно-медленно двинутся строем, качая длинными руками у колен, маленькие неуклюжие механические годзиллы из старинных доколониальных фильмов.
   Мой такблок сыплет зелеными и золотыми искорками, рисует разводы возвышенностей и снабжает светящиеся стрелки комментариями. Зеленый жучок нашего экипажа уверенно ползет к белой линии. Череда цифр у линии — расстояние до точки высадки. И когда мельтешение цифр прекращается, я ору в стекло перед собой:
   — Механик, малый ход! Десантирование! — и сразу, едва брызнули в образовавшиеся щели люков лучики света, — Отделение, к машине! Цепью, марш!
   Мои неуклюжие годзиллы мгновенно преображаются в легконогих кузнечиков. Мы выпрыгиваем под косые струи дождя, со смачным “чпок” приземляемся в размокшую глину, катимся, оскальзываясь, по ней, сразу превращаясь в мокрые заляпанные пугала и, с чавканьем выдирая ноги из грязи, разбегаемся в цепь. Генрих — наш пулеметчик, тезка императора и пивной увалень, цепляет ремнем пулемета скобу люка, матерясь, волочится вслед за коробочкой по грязи, наконец, исхитряется отцепиться и, весь забитый оплывающей глиной, торопится догнать строй. Мне кажется, что я слышу издевательский хохот от позиций соседней с нами линейной роты. Кадровые служаки любят над нами прикалываться. “Пенсионеры” — так нас называют сопляки с действующими контрактами.
   — Француз, здесь Бауэр, — прорезается голос взводного, — Отставить упражнение!
   — Здесь Трюдо. Принято. Отделение — стой! Ко мне!
   — Француз — минус десять кредитов из оклада. За горючее. Беременные бабы лучше десантируются. На исходную. Повторить марш, отработать высадку. Полчаса на все.
   — Есть, сэр!
   Я представляю, как поджимает губы, выговаривая мне, наш лейтенант. Сидя в командирском отсеке над картой. Пижон. Белая кость. Но это я облажался, не он, и он прав, и я передаю его раздражение дальше. Я не кончал академий и потому мой язык более выразителен.
   — Крамер, ты мудак!
   — Так точно, садж…
   — Гот!
   — Сэр!
   — Ты второй номер, или хрен собачий?! Еще раз прыгнешь впереди старшего, — я найду тебе занятие на всю ночь. На пару с Крамером. Сколько раз говорено — придерживай ему сошки на выходе! Как понял, рядовой?
   — Сэр, рядовой вас понял, сэр!
   — Отделение, к машине!
   “Томми” с рыком волочет нас на исходную. По поелам стекают струйки грязной воды с нашей брони. Туда же со смачными шлепками сваливаются куски грязи. Чистим амуницию друг друга и оружие, каждый свое. Подохни, но пушка твоя должна сиять. Хоть во сне чисти, хоть под водой. Это привито нам на уровне инстинкта. Гудит вентиляция, пытаясь высосать из отсека туман дождевых испарений. Пытка обратной дорогой продолжается. Никто не говорит Генриху ни слова. Все и так ясно. Генрих со своим пивным пузом еще не вошел в кондицию. Он угрюмо бычит шею, протирая своего всеядного монстра. Надеюсь, его внутриутробный период закончится раньше, чем нам прикажут куда-нибудь пострелять.

13

   Косые лучи раннего солнца слепят глаза. Ровные шеренги в новеньких тропических комбинезонах. Ноги на желтых отпечатках вдоль красной линии. Тесный плац с трудом вмещает батальон полного состава. Мы — морпехи, наше предназначение — убивать, а не топтаться на парадах, замысловато размахивая начищенной до ртутного блеска винтовкой. Поэтому просторных бетонных площадок, рассчитанных на массовые сборища, у нас нет. Перед строем — командир батальона. Ротные замерли позади него. Сержант из штабного взвода выходит из строя, и не прибегая к помощи усилителей, начинает читать молитву. Нашу молитву. Он стоит, расставив ноги, массивная тумба, приросшая к бетонной палубе, и хрипловатый рык вязнет в наших плотных рядах.
   — Я — морской пехотинец.
   — Я — МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ… — рокочет вслед ему слитный хор.
   — Я — оружие…
   — Я — ОРУЖИЕ!! — торжественно вторим мы.
   Наша утренняя молитва — наш ежедневный ритуал, непоколебимая традиция, которую не способны нарушить ни война, ни ученья, ни снег, ни ураган. Каждое утро мы читаем ее, стоя на плацу или сидя в окопах, мы декламируем ее, наливаясь восторженной дурью, на палубе десантного корабля, или по внутренней трансляции “Томми”, или в полевом блиндаже. Где угодно, в каких угодно условиях. Потому что мы — морская пехота, мы написали свои традиции своей и чужой кровью, и они переживут нас и потому Корпус будет существовать вечно. Одновременно с нами тысячи морпехов, свободных от службы, по всему Шеридану произносят:
   — … Я НЕ РАССУЖДАЮ И НЕ СОМНЕВАЮСЬ, ПОТОМУ ЧТО ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО РАССУЖДАТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ… ИМПЕРАТОР НАПРАВЛЯЕТ МЕНЯ… ВРАГ ИМПЕРАТОРА — МОЙ ВРАГ… МОЯ РАДОСТЬ — ВИДЕТЬ СМЕРТЬ ВРАГОВ ЕГО… МОЯ ЦЕЛЬ — СЛУЖИТЬ ЕМУ… МОЯ ЖИЗНЬ — СТРЕМЛЕНИЕ К СМЕРТИ ВО СЛАВУ ЕГО…
   Я выкрикиваю слова-заклинания именно в том ритме и с той силой, что известны каждому морпеху. Впервые за пятнадцать лет. Мы говорим, как единое целое, мы и есть единое целое, большой кровожадный организм с четырьмя сотнями луженых глоток. Я растворяюсь в нем, теряю индивидуальность, я песчинка в бетонном монолите и мне приятно знать, что без меня и сотен других этот монолит — ничто. И я ощущаю это, как никто другой, и я весь тут, и душой и телом, и моя прошлая жизнь осыпается с меня, как сухая шелуха.
   — … МОЯ СЕМЬЯ — КОРПУС. МЕНЯ НЕЛЬЗЯ УБИТЬ, ИБО ЗА МНОЙ ВСТАЮТ БРАТЬЯ МОИ, И КОРПУС ПРОДОЛЖАЕТ ЖИТЬ, И ПОКА ЖИВ КОРПУС — ЖИВ И Я. Я КЛЯНУСЬ ЗАЩИЩАТЬ СВОЮ СЕМЬЮ, И БРАТЬЕВ СВОИХ, НЕ ЩАДЯ ЖИЗНИ…
   И комбат, и ротные, и офицеры штаба, все, как один, полузакрыв глаза повторяют вместе с нами:
   — … Я ЗАКАЛЕН И РЕШИТЕЛЕН. Я ХОЗЯИН СУДЬБЫ СВОЕЙ. Я РОЖДЕН, ЧТОБЫ УБИВАТЬ. Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ВРАГА РАНЬШЕ, ЧЕМ ОН УБЬЕТ МЕНЯ. ПРИ ВИДЕ ВРАГА НЕТ ЖАЛОСТИ В ДУШЕ МОЕЙ, И НЕТ В НЕЙ СОМНЕНИЙ И СТРАХА. ИБО Я — МОРСКОЙ ПЕХОТИНЕЦ. Я — ОРУЖИЕ В РУКАХ ИМПЕРАТОРА, А ОРУЖИЕ НЕСПОСОБНО ЖАЛЕТЬ И СОМНЕВАТЬСЯ. И С ЭТОЙ МЫСЛЬЮ ПРЕДСТАЮ Я ПЕРЕД ГОСПОДОМ НАШИМ. АМИНЬ!
   Некоторое время мы стоим, не шелохнувшись. В полной тишине. В такие моменты, если приказать солдату пробить головой каменную стену, он не будет раздумывать ни секунды. Просто разбежится и врежется в нее лбом.
   Первым оживает комбат:
   — Батальон, вольно! Командирам рот — приступить к занятиям по распорядку.
   Лейтенант Бауэр выглядит, как розовощекий натурщик с рекламных плакатов Корпуса. Крепкий, широкоплечий, с голубыми глазами и квадратной челюстью. Коротко стриженый затылок, переходящий в мощную шею. Именно такими принято изображать идеальных морпехов. Словно его вырастили в инкубаторе по имперским стандартам. Не сразу и поймешь, что ему чуть больше двадцати.
   — Сэр, сержант Трюдо! — докладываю я.
   Лейтенант поднимается, отвечает на приветствие. Подает мне руку. Ощущение, словно пожал деревянную лопату. Для офицера рука взводного на удивление мозолиста. Словно в офицерской школе он только и делал, что долбил окопы и болтался на турнике. Одно это настраивает меня в пользу взводного. Кому охота служить со штабным “сынком”.
   — Ты француз, сержант? — спрашивает лейтенант, снова усаживаясь за свой крохотный столик с голодисплеем.
   — Никак нет, сэр!
   — Но кличка-то у тебя именно такая.
   — Так точно, сэр. Наверное, из-за фамилии, сэр!
   — Кто по национальности твои родители?
   — Сэр, мой отец родом из Канады, Земля. У матери в роду были поляки и чехи. Точно не знаю, сэр!
   — В Корпусе нет национальностей и прочая херня. Но я с Рура. И я не доверяю французам. А ты с Нового Торонто. Значит, ты и есть француз, — взводный складывает руки на столе и склоняется ко мне. Должно быть, так его учили вести доверительный разговор с подчиненным. Разве что он забыл при этом пригласить подчиненного присесть.
   Молчу, не понимая пока, куда гнет мой зеленый командир. Решаю, что он пытается вывести меня из равновесия и принимаю его игру.
   — Молчишь?
   — Сэр, сержант не знает, что ответить, сэр!
   Эта игра может длиться бесконечно. Ты начальник — я дурак. Начальник задает вопросы, дурак с честным видом дает на них простые односложные ответы. И так до тех пор, пока у какой-то из сторон не сдадут нервы. Дураку нечего бояться, потому как у начальника на него ничего нет, а начальнику очень хочется поставить дурака в невыгодное положение и навязать ему свое решение.
   — Трюдо, ты единственный сержант во взводе не из кадровых.
   — Сэр, я отслужил в Корпусе десять лет. Из них три — сержантом.
   — Это было пятнадцать лет назад, Трюдо.
   — Так точно, сэр!
   — Твои навыки утрачены.
   — Возможно, сэр!
   — Понимаешь, Трюдо, я хочу, чтобы мой взвод состоял из профессионалов, а не из пузатых пенсионеров.
   Усмехаюсь про себя. Ишь, куда тебя понесло. Хотелось попасть в кадровую роту и делать карьеру, а вместо этого тебя сунули воспитывать кучку резервистов? Да еще и война вот-вот? Хрен тебе тут, а не карьера, дружок. Вслух же бесстрастно говорю:
   — Не сомневаюсь в этом, сэр!
   — Не хочешь подать рапорт о переводе?
   — Никак нет, сэр!
   — А если я тебе прикажу?
   — Сэр, я выполню любой приказ, сэр!
   — Трюдо, я читал твой файл. Ты хорошо характеризуешься по прежнему месту службы. Ничего личного. Я просто хочу, чтобы командиры отделений во взводе были профессионалами.
   — Так точно, сэр!
   — Садись, пиши рапорт о переводе в другое подразделение. На имя командира роты. Это приказ.
   — Есть, сэр!
   Пристраиваюсь на уголке лейтенантского столика. Старательно вожу световым пером по глянцевому листку электронного планшета:
   “Командиру роты “Джульет” Второго полка Тринадцатой дивизии Корпуса морской пехоты. Согласно приказу лейтенанта Бауэра подаю данный рапорт с просьбой о моем переводе в другое подразделение… “
   Взводный заглядывает мне через плечо. Вырывает у меня планшет и двумя росчерками пера стирает рапорт. Один-ноль, я веду.
   — Ненавижу французов, Трюдо, — говорит лейтенант сквозь зубы.
   — Так точно, сэр, — я вскакиваю и вытягиваю руки по швам. Гадаю про себя, за какие грехи я награжден таким придурком?

14

   Внешне база Форт-Марв за пятнадцать лет совсем не изменилась. Интересно, а чего я ждал? Бомбовых воронок посреди плаца? Чистые бетонные аллеи, густо обсаженные каким-то невысоким подобием пальм. Между пальмами часто натыканы яркие стенды, с которых на меня, как и раньше, с радостными улыбками пялятся розовощекие здоровяки с закатанными рукавами. “Корпус заботится о тебе!”. Все те же “типовые строения номер шесть” вокруг. Невзрачные двухэтажные бараки из грязно-бурого армированного пенобетона. Чего-чего, а уюта в них нет ни внутри, ни снаружи. Самим видом они олицетворяют свое предназначение — держать морского пехотинца в постоянном напряжении. Морскому пехотинцу ни к чему уют и расслабленность.
   Батальонный психолог — “псих” в простонародье, офицер, капитан из кадровых. Психи всегда из кадровых. В этом корпус тоже не изменился ни на йоту. Никаких временных контрактов. Наши мозги промываются на высочайшем уровне и с восхитительным профессионализмом. Психи всегда в количестве, всегда оснащены по последнему слову и всегда вовремя замещают выбывших. Что изменилось, так это нагрузка на них. Теперь уже один псих не справляется с потоком и у него есть два помощника, оба лейтенанты. Да это и не удивительно. Ведь если пятнадцать лет назад нас водили на сеансы “психологической профилактики” ежемесячно, то теперь — каждый день. Без всяких исключений. Выглядит все достаточно безобидно, как ежедневный медосмотр. Взвод сдает оружие, снимает броню и раздевается донага. Все, и мужчины и женщины. Тут нет полов. Все мы одинаковы, пока на нас петлицы. Офицеров с нами нет. Им моют мозги в отдельном помещении. Видимо, у них другая программа. Что поделать — белая кость, не то что мы, мякина. Они так от нас отличаются, что даже дерьмо у них наверняка ароматизировано. Нас по одному вызывают в комнату с низким потолком и мягким приглушенным светом. Рядами мы укладываемся на низкие теплые кушетки, нам прилаживают на головы легкие обручи. “Готовы, орлы?” — задает офицер риторический вопрос и поворачивает ключ на небольшом пульте. “Полетели” — говорит псих и наступает миг острого, ни с чем ни сравнимого кайфа, и калейдоскоп цветных кадров в ураганном темпе прокручивается перед нашими глазами. Я, сколько не старался, ни разу не смог вспомнить, что именно мне там показывают. Судя по тому, что меня не тянет после этого к маленьким мальчикам и вид дождевых червей не вызывает обильного слюноотделения — ничего страшного. Когда мы просыпаемся через десять минут, именно столько длится этот миг, мы бодры и свежи, словно только что проспали целую ночь. “Доброе утро” — издевается псих, и подгоняет нас: “Встали, в темпе. Первый ряд, пошел”. Мы, строго по одному, поочередно, ряд за рядом, вскакиваем с кушеток, кладем на них свои обручи и выбегаем вон, навстречу следующему взводу, который уже раздевается в предбаннике.
   — Ну как кино? — встречают нас смешки, — Баб показывали?
   — А то, — отвечаем мы, быстро напяливая на себя, слой за слоем, свою скорлупу.
   — Ну и как, никто не кончил?
   — Кончил, кончил, как же без этого.
   — Да ну? И кто везунчик?
   — Псих, кто же еще.
   Предбанник гремит гоготом здоровых откормленных мужиков, у которых в жизни нет других проблем, кроме как вырваться в очередное увольнение и с ходу нырнуть в массажный салон, но вот беда, по случаю повышенной готовности увольнения отменены. Наши женщины смеются едва ли не громче нас.
   Гот в Корпусе всего год, в моем отделении он единственный служит по контракту, а не по призыву резервистов. Может оттого, что он еще форменный салага, он и задает иногда глупые вопросы.
   — Садж, а на кой хрен нас сюда каждый день водят?
   — А тебе что за дело? Денежки на счет капают, знай себе служи.
   — Да нет, я просто беспокоюсь, если часто в мозгах часто копаться, долго не протянешь, — отвечает Гот, влезая в панцирь бронекостюма.
   На нас начинают удивленно оглядываться из раздевалки соседнего взвода.
   — С чего ты решил, что это вредно? — спрашиваю я негромко.
   — Садж, я… — начинает Гот, но, наткнувшись на мой взляд, тут же поправляется, — Сэр, я просто так спросил, без задней мысли, сэр!
   — Тебе что, плохо после сеанса? — наступаю я на растерявшегося салагу, — Аппетита нет? На девок не стоит? Видишь плохо? Слышишь голоса?
   — Сэр, никак нет, сэр! — вытягивается и делает оловянные глаза Гот.
   — От тебя не требуют “долго тянуть”. От тебя требуют исполнять свои обязанности. Тебе ПЛАТЯТ за выполнение обязанностей. Не хило платят, заметь. И этот сеанс — тоже часть твоих обязанностей. И еще тебе платят за то, чтобы ты их выполнял и не задавал вопросов. Прикажут — и вовсе сдохнешь. И не пикнешь при этом! — в полной тишине отчитываю я Кола. Вспоминаю старую присказку Гуса, — Бесплатное тепло бывает только в крематории, салага, понял?!
   — Так точно, сэр!
   — Пятьсот приседаний после отбоя. Трак, проконтролируй.
   — Есть, сэр! — синхронно отвечают оба.
   Капрал Трак, мой заместитель, отбухал в Корпусе четыре срока. Его загребли обратно всего через три недели после увольнения. Как раз тогда, когда он, пройдя курс омоложения, собрался рвануть на курортную планетку, оторваться как следует с экзотическими женщинами. Авторитет у Трака — как у гаубичного снаряда с плазменной боевой частью. Я часто гадаю, почему командиром отделения назначили меня, а не его, с его-то опытом? Но Трак не стремиться делать карьеру. Он не держит на меня зла и мы прекрасно ладим.
   Вопрос Кола не идет из головы. Правда, не совсем то, что он имел ввиду. Меня занимает, какого хрена перед нами разыгрывается этот ежедневный спектакль? Ведь каждый салага знает, то, что с нами тут происходит — обычное гипновнушение. Его можно провести за полминуты через боевой чип — биоэлектронный имплантат, что присутствует в загривке каждого из нас. То есть достаточно остановить взвод на занятиях у обочины, нажать кнопку — и готово. Никаких хлопот. И еще мне интересно, — что нам так упорно в башку закладывают?

15

   Принцип “займи бойца делом” исповедуется в любых войсках любых армий мира. Главный его проводник — мы, сержанты. И мы проводим его в жизнь с непревзойденной тщательностью и изощренной жестокостью. Мы заставляем бойца жить по законам Корпуса. Мы добиваемся своего не мытьем, так катаньем. От нас невозможно укрыться. Мы все время рядом. Мы знаем, чем дышит боец. Чем он живет. Что любит. Чего боится. Кто его мать и какие женщины ему по вкусу. Какое упражнение на стрельбище дается ему лучше всего. В какого бога верит. На что копит деньги и куда их тратит. И мы используем каждую крупицу своих знаний для того, чтобы надавить побольнее, прижать, заставить солдата сделать по-нашему. И мы всегда добиваемся своего. Всегда. В этой игре нет запрещенных приемов. Каждый из нас в своем подразделении — безраздельно могущественен. В свое время я овладел этой жестокой наукой в совершенстве.
   Мое отделение сплошь из мужиков. Уж так вышло. Не то, чтобы я был шовинистом — у нас этого нет, но все же командовать морпехами в юбках мне тяжелее. Хотя о чем это я? Какие юбки? Бой-бабу в бронекостюме отличить от мужика можно разве что по табличке с именем на груди. Остальное нивелируется броней до полной неузнаваемости. По стати и росту женщины-рядовые не слишком уступают мужчинам — сказывается программа единых стандартов при подготовке личного состава.