Страница:
Польц Алэн
Женщина и война
Польц Алэн
Женщина и война
{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста книги.
Предисловие А. Мелихова. Перевод с венгерского Е. Шакировой
Hoaxer: Алэн Польц родилась в 1922 г. в ныне румынском городе Коложваре, работала психологом и танатологом, сейчас на пенсии. В своих мемуарах они описывает время оккупации Венгрии нашими войсками в 1944-45 гг., дикость и непредсказуемость русских солдат, и то, как и они, и офицеры насиловали её и других женщин; описывает грязь, и голод и другие лишения военного времени. Хотя и отсутствует ощущение явного подлога, возникает какое-то чувство нарочитости, слишком плотного нагромождения ужасов, тотального хаоса. Впрочем, это не исследование, а воспоминания.
Предисловие
Совершенно серьезно я хотел бы, чтобы воспоминания Алэн Польц "Женщина и война" были включены в программу "дополнительного чтения" для старшеклассников - именно сегодня, когда им со всех сторон дуют в уши, что они живут в какое-то небывало трудное время и что человек не более чем бессильная игрушка материальных обстоятельств: если он видит преуспевающих воров, разумеется же, он тоже будет воровать, если он слышит об удачливых убийцах, разумеется же... Разумеется же, в России всегда были, есть и будут люди, вопреки самым неодолимым обстоятельствам делающие то, что считают нужным и справедливым - вплоть до впадения во всевозможные виды утопизма. Но в литературе нашей чрезвычайно мало примеров будничного противостояния когда человек противостоит напору страшных событий не ради абстрактной идеи или гордыни, а просто для того, чтобы выжить и не сделаться подонком.
Я думаю, если бы женщины были склонны к писанию мемуаров, мы имели бы неисчислимое множество примеров будничного героизма. Героизма, направленного не на то, чтобы восторжествовать над кем-то, а на то, чтобы кого-то спасти: цель нормальной женщины не победа, а мир и согласие, гармония. Жизненный подвиг Алэн Польц, боюсь, не каждый даже и сочтет подвигом: она не бросалась с гранатой под танк, она не бросала вызов деспотизму - она всего лишь изо всех сил стремилась исполнить свое земное назначение: нести самоотверженность тем, кого любила, и порядочность всем остальным. Нет, больше чем порядочность - доброту. Россия, где эффектному подвигу готовы противопоставить разве что подвижничество, кажется, так и не расслышала Льва Толстого: Наполеона победили мужики Карп и Влас, не пожелавшие везти ему сено. Тем не менее можно продолжить: зло при всех своих явных преимуществах так до сих пор и не сумело стереть добро с лица земли оттого, что такие вот наивные милые девочки, пройдя через чудовищные муки и унижения, все-таки ни на миг не согласились признать жестокость и низость нормой.
Алэн Польц рассказывает о своей жизни с предельной простотой, но ее история в умелых руках вполне потянула бы на голливудскую мелодраму с хэппи эндом, ибо мы беседовали с Алэн об ее книге в ее просторной аристократической квартире среди избранного общества, которое особенно украшал ее муж Миклош Мессей, седовласый красавец и европейски знаменитый писатель. Сама Алэн - известный в Венгрии психолог, до сих пор работает в хосписе и сетует, что в нынешней погоне за деньгами люди забывают обо всем, что могло бы их поддержать перед лицом смерти. Описать сочетание усталой доброты, мудрости и чистосердечия в ее лице было бы по силам разве что Рембрандту. Кажется, ее больше всего беспокоило, не оскорбит ли русского читателя описание надругательств, учиненных когда-то над нею нашими соотечественниками, и она повторяла, что венгры в России наверняка вели себя не лучше и что немцев она боялась больше, чем русских: если немцы пообещают расстрелять, значит, точно расстреляют, а русские вполне могут вместо этого и накормить, эти одичавшие дети, презиравшие страх и боль, увы, не только свою...
Попутно к сведению российских судов, никак не умеющих разобраться, что такое разжигание национальной розни, - это самое разжигание едва ли не в большей степени заключается не в том, что говорится (если, конечно, это не прямая ложь), а в том, что умалчивается. Если действительно рассказывать всю правду о любом народе даже в самых неприглядных его проявлениях, то рядом с отвратительным непременно окажется и что-то достойное восхищения. Мне кажется, книга Алэн Польц служит так называемой дружбе народов в гораздо большей степени, чем все умалчивания былой советской пропаганды, еще и потому, что дружить народам до крайности мешает их преувеличенное представление о собственной безупречности. В нашем будапештском разговоре Алэн мимоходом упомянула о молоденьком русском солдате, который в пятьдесят шестом году брел по расстрелянному Будапешту с такой тоской в глазах... Разглядеть тоску в глазах победителя - какой еще "дружбы" можно желать!
В заключение добавлю, что воспоминания А. Польц вышли на русском языке в будапештском издательстве "Понт" в рамках программы "Корнфлюкс", что означает приблизительно "созвучие", "согласие". "Понт" издает одну и ту же книгу сразу на нескольких европейских языках, что резко ускоряет процесс культурного обмена: в обычном случае книга, даже имеющая успех, переводится на другие языки спустя целые годы. Вот только наша общая проблема распространение - при разделяющей государственной границе становится еще более острой. Поэтому, пока продукция издательства "Понт" еще не сделалась общедоступной - в Россию попали считанные экземпляры, - мне хочется, чтобы как можно больше людей прочли эту потрясающую книгу. Хотя бы в отрывках.
Не уподобляясь потрясенной матери Алэн: "Доченька, скажи, что это неправда!" Если это и не вся правда, то это та правда, которую мы обязаны знать.
Александр Мелихов
Мы с нетерпением ждали прихода русских или англичан. Мы были беззащитны, ведь всех нас могли уничтожить в любую минуту. Партизаны, немцы, жандармы, да хоть бы и венгерские солдаты. Солдаты? Офицеры - может быть, по приказу. Разве тогда кто-то верил еще в победу немцев? И все-таки чрезвычайное положение, и расстрелы были сплошь и рядом. Согласно указу о чрезвычайных мерах, к стенке могли поставить кого угодно. Никто не знал, чего или кого боится другой. Несмотря на это, все мы каким-то образом доверяли друг другу, доверяли даже незнакомым. Приказы тогда отдавались чаще, чем приводились в исполнение.
В связи с этим мне вспоминается такой анекдот:
Один мюнхенец спрашивает другого: "Скажите, вы верите в победу фюрера?" Тот внимательно оглядывается по сторонам... уводит спросившего в подворотню, там опять оглядывается, делает знак, отводит в дальний конец сада, видит стог сена, снова делает знак, оба забираются туда, он наклоняется к его уху и шепчет: "Лично я - да".
Сейчас я вспоминаю, что в то время шли разговоры о новом секретном оружии... Что случилось бы, окажись тогда у немцев атомная бомба? Насколько мне известно, Венгрия фигурировала в списке не народов-слуг, Dienstvolk, а наций, подлежащих истреблению. Такова была гитлеровская классификация народов. Как могли стать ее жертвой евреи? А немецкий народ - как мог он стать убийцей? И не успели мы прийти в себя, как на смену фашизму пришел сталинизм, истребляя миллионы во имя идей классовой вражды. Как могли пасть ее жертвой русский народ и столько народов мира?
Ответа для меня не существует. Лишь один: "Господи, помилуй нас!"
Когда дядя Енё с женой и Марци уехали и Мами{1} перебралась к нам, Лапочка вдруг развеселилась.
Может, настроение у нее поднялось оттого, что в комнате остались только мы с Мами (мужчины опять были на охоте); она принялась скакать - прямо в пляс пустилась. Огромными прыжками она перескакивала через стулья, взлетала в воздух. Мы с Мами смеялись, глядя на нее. Я как раз хотела подать кое-что к праздничному ужину и посмотреть, как дела у наших "поваров", когда мы услышали шум моторов. Мы очень удивились: ведь, насколько нам было известно, сюда, на гору, машины еще никогда не поднимались. Даже лошадям было трудно втащить наверх телегу. Мы выскочили наружу. Перед домом стояли две немецкие военные машины. Одна была вроде грузовика, но все-таки не грузовая. Из нее выпрыгнули трое офицеров, я разглядела головы нескольких солдат. Моторов они не глушили. Офицеры подошли к нам и потребовали, чтобы мы немедленно сели в машины: через пару часов здесь будут русские. Из этого дома жандармы устраивали облавы на партизан (на самом деле к нам они заходили погреться), и в отместку нас всех здесь перережут, а дома спалят дотла.
Мами так побледнела, что едва могла переводить слова немца, и беззвучно разрыдалась. "Здесь нет мужчин, - ответила я, - мы не можем уехать, пока они не вернутся". - "Они не вернутся", - уверенно заявили офицеры. "Я не поеду", - сказала я. "Тогда я тоже остаюсь", - добавила Мами.
Я побежала в дом и спросила остальных, что они хотят делать. Конечно же, уезжать они не хотели. Им, евреям, было бы непросто принимать помощь от немцев.
Последовали поспешные уговоры, но я только качала головой: "Ich kann nicht deutsch sprechen und ich gehe nicht"{2}.
Тогда они спросили, есть ли у нас оружие. "Это - пожалуйста", отвечала я и с готовностью, даже с радостью отдала все оружие, что было в доме: от дорогих бельгийских охотничьих ружей до русских автоматов, все патроны, шомпола и, конечно же, гранаты. Я просто поразилась, когда двое солдат вынесли патроны и гранаты; я выбрасывала их в корзину для дров, она заполнилась наполовину. Гранаты я особенно ненавидела. Однажды, когда у нас еще были жандармы, Марци вбежал в комнату, скинул рубашку и сказал: "Не сердитесь, но мне надо раздеться; выньте мне побыстрее из спины осколки". Я вытащила из его спины семнадцать деревянных щепок. Одного жандарма ранило в лицо, его перевязали товарищи. Ранило и еще кого-то из наших (уже не помню, кто это был) в голову. Во время этой операции руки у меня дрожали, так что мне помогал дядя Енё. Они говорили, что Янош не пострадал; но я не могла этому поверить: тогда почему его нет?
А произошло следующее: они заинтересовались, как устроена советская ручная граната - тогда они только что захватили такие у партизан, - и разобрали ее, а взрыватель загорелся. От взрыва раскололась столешница. Они тут же бросились на пол лицом вниз. Так щепки и попали Марци в спину. На столе лежали еще три неразобранные гранаты; если бы они тоже взорвались, никто из тех, кто был в комнате, не остался бы в живых.
Словом, я была рада, что сдала оружие. Немцы быстро погрузили его в машину. Один из офицеров протянул мне руку. Когда я взяла ее, он резко схватил меня за руку и втолкнул в машину. Я стала яростно отбиваться, вырвалась, выпрыгнула из тронувшейся машины. Конечно, я упала на землю, но тут же вскочила и погрозила им кулаком.
Эта сцена до сих пор меня забавляет. Кому я могла угрожать в машине с солдатами, набитой оружием?
Впрочем, немцы могли бы забрать нас с собой насильно, если бы захотели. Но почему же они хотели, чтобы мы поехали с ними? Почему втащили меня в машину? Над этим я часто ломаю голову. Если они хотели разграбить дом, они могли это сделать и так. В случае сопротивления они могли перестрелять нас из сданного мной советского автомата, а потом свалить все на партизан разве что их вообще кто-нибудь стал об этом спрашивать! Может, им действительно было жаль нас, и они хотели нас спасти?
Наконец вернулись мужчины. Какая радость, какое счастье! "Ах, эти немецкие свиньи!.." Как, я сдала оружие?! Они так разозлились, что чуть не разорвали меня. Что нам делать без оружия? Что с нами теперь будет? (Я была рада, что мы избавились от оружия, но помалкивала.) Между тем у одного из французов в кармане остался маленький пистолет. Тогда мы еще об этом не знали. Он ничего не говорил.
А я наряжала рождественскую елку. Только мы зажгли свечи, как в дверь постучали венгерские солдаты-дезертиры. Мы впустили всех. Такой у Яноша был принцип (и у меня тоже). Разве можно оставлять человека на улице, в зимнюю стужу, без помощи? Мы наскоро переодели их в штатское. Солдатскую форму забросали навозом.
Я раздала всем рождественские подарки, шоколад, сигареты, карандаши, каждому достался праздничный ужин и вино. Бедняги, они благодарили нас со слезами на глазах.
Такой у нас был сочельник. Растроганные, мы праздновали Рождество Христово, ожидали Спасителя. А вокруг - заснеженный лес и шестнадцать собак... Они получили по куску колбасы из оленины. Конечно, пили мы и вино. Все обняли нас, расцеловали, и мы вернулись в свою комнату. Мами укрыла меня одеялом и снова поцеловала. Янош не промолвил ни слова. После того, как погасили свет, я ждала, прислушивалась. Напрасно! Он не пришел, не позвал меня. Я забралась к нему под одеяло. "Иди к себе, - сказал он, - Мами услышит". Меня вдруг забила такая дрожь, словно начался озноб. Я сжала зубы, но не смогла ее унять. Не говоря ни слова, я легла обратно на свой матрас. Заснуть я долго не могла. На следующее утро проснулась с тяжелым сердцем. Первый день Рождества! Для меня это всегда был радостный семейный праздник. Свет, сияние, смех. (У меня было много братьев, сестер.) Я с трудом держала себя в руках. Завтракали мы в полном молчании.
То утро глубоко врезалось мне в память. На мне был длинный, до полу, красный блестящий пеньюар - по случаю праздника. Намазывая хлеб медом, я выглянула на улицу, в снегопад. Снег валил крупными хлопьями. Во дворе я разглядела две занесенные снегом фигуры - верхом, в маскировочных халатах с капюшонами, словно видение!
Они выглядели совсем не так, как венгерские или немецкие солдаты. Может, из-за облепленных снегом капюшонов и красных звезд на меховых шапках, видневшихся из-под них; но и лица у них были другие. "Русские!" воскликнула я, вскочив, и показала в окно. Из соседней комнаты вбежали Фёрштнер и двое французов.
В следующую секунду дверь была выбита сапогами, и в проеме, весь в снегу, появился солдат с автоматом наперевес. Ствол он по очереди наводил на каждого из нас, без единого звука. Каждый раз я смотрела не на дуло автомата, а на того, в кого он целился. Все менялись в лице, у кого-то глаза широко раскрывались, у кого-то сощуривались... но не только это. Было и другое. (Мне потом часто приходилось наблюдать эту игру страха на лицах.)
На секунду настала изумленная тишина. Потом нас о чем-то спросили по-русски. Мы не понимали.
Фёрштнер принялся объяснять, испуганно, но на чистейшем немецком языке, что мы - дипломатический корпус и так далее. Он сильно побледнел. Я испугалась: идиот, кому же он тут по-немецки толкует? И перебила его. "Венгерски", - сказала я, показывая на нас. "Евреи", - показав на Фёрштнера. "Руски сольдат добре. Немецки не добре". Услышав это, они немного смягчились.
Нас согнали в угол. Спрашивали, есть ли оружие? "Нет". Вбежали несколько солдат, начали обыск. В считанные секунды они перевернули дом вверх дном, все перетрясли, разбросали, прочесали. Потом обыскали всех нас. В кармане у француза нашли пистолет. "Зачем он тебе? За это - расстрел". Теперь я увидела страх на лице у француза. Тот самый страх.
Их части с боями прошли всю Румынию, и они немного понимали по-румынски. Мы быстро об этом догадались, и я стала переводить. (Я сказала им, кто мы такие, но их это не интересовало.)
Еще не увели француза, а в дом уже втащили венгерского солдата, одного из тех, кого мы приютили. В кармане у него обнаружилось какое-то удостоверение. Не знаю, что это была за бумага, мне не дали на нее посмотреть. Переводить было не нужно, потому что этот рослый, бравый парень с добрым, типично венгерским лицом вдруг бегло заговорил по-русски. Но по его напряженному виду чувствовалось, что его обвиняют. Он мучился, маялся, но, видимо, оправдаться было нечем. Его увели. Из-за дома послышались три коротких, отрывистых хлопка. Янош кивнул мне, когда я вопросительно взглянула на него: сейчас - убили. Потом увели и француза (на следующий день он вернулся - бледный, разбитый).
Все произошло чрезвычайно быстро. После этого на нас никто больше не обращал внимания. На нас смотрели как на неодушевленные предметы. А мы натыкались на них на каждом шагу, ведь в каждую комнату набилось человек по тридцать - сорок. Невозможно было пошевелиться. Всем хотелось согреться. Не успели мы глазом моргнуть, как конюшня была переполнена, да и в саду, под деревьями, были привязаны лошади, покрытые шинелями, маскхалатами, одеялами. В том числе, конечно, и нашими, стегаными. Они брали все, что было в доме; им даже не приходило в голову, что это - чужое. Если мы сидели или стояли, они нас не трогали - если только им не нужно было именно это место. Тогда нас просто отталкивали в сторону с величайшим равнодушием и безразличием. Ночью мы сидели на корточках в углу или спали втроем на одном матрасе. Как ни странно, матраса нашего они сторонились. Если иногда и присаживались на краешек, то ложились на него редко.
Однажды вечером, еще в первые дни, Мина вошла и сказала: "Представляешь, они притащили тушу косули из нашей кладовки и всю разделали. Двое солдат провертывали мясо (у нас было две мясорубки), третий взял немного снега, протер им пол и прямо там, на полу, начал месить фарш. Он засучил рукава гимнастерки, руки у него до запястий - черные, а выше белые".
Мясо они готовили так: солили, приправляли чесноком и лавровым листом, потом поджаривали в жиру большие овальные котлеты. Естественно, вся эта уйма людей моментально уничтожила наше драгоценное замороженное мясо. Но они ели все, что попадалось под руку. Я не видела у них ни мешков с провизией, ни полевых кухонь. Казалось странным, что, в отличие от венгерских и немецких солдат, они не носили с собой ничего, кроме личного оружия. За голенищем у них были ножи. Заплечных мешков или сумок просто не имелось. Одеяла им были не нужны, потому что в своей ватной стеганой одежде и меховых тулупах они могли спать хоть прямо на снегу.
Тем же вечером офицеры{3} позвали меня к своему столу, хотели, чтобы я поела с ними. Положили на тарелку три здоровенные мясные галушки. Мами тоже угостили, но ей стало нехорошо, она вышла на улицу, и ее стошнило. После недолгих колебаний я съела половину. Другую предложила Яношу, но тот отказался. Мясо, надо сказать, было неплохое. После ужина я поспешила разыскать Мину и сказала ей, что ела те котлеты. Мы так смеялись, что солдаты подозрительно косились на нас: что с нами такое? Янош сердился. Собственно говоря, никогда, ни на секунду у меня не возникало мысли, что среди стольких мужчин кто-то может посмотреть на меня как на женщину, и я ходила среди них без опаски, непринужденно, невзирая на обстановку. Как и Мина, Марианна, Клари.
Мами и Лапочка стали нелюдимыми, психика их расстроилась. Лапочка больше не обращала внимания на собак.
Вообще-то, трудно даже вспомнить, в какой обстановке мы жили. Не было ни минуты покоя, тишины. Народу в доме - как в переполненном трамвае. Спали все кто ночью, кто днем, сидя на полу, прислонившись друг к другу. Спали и мы, но никогда - по-настоящему.
Днем и ночью приходили и уходили все новые солдаты. Отряды тоже сменяли друг друга. Дни слились в какой-то странный, туманный, тяжкий сон.
Вода в колодце иссякла. Еду готовили на талом снеге. Сначала давали пить лошадям и только потом пили сами. Конечно, все это вместе с ними терпели и мы. Уже давно мы не мылись. Негде было, не было ни воды, ни подходящего случая. Ели мы то же, что и они. Мы все время были в полусне, даже когда спали. Часто вспыхивали ссоры, иногда слышались крики, брань.
Приходили все новые и новые солдаты. Были среди них и погрубее. День за днем мы ждали, что они уйдут и мы избавимся от них. Однажды дом неожиданно опустел. Я сделала уборку, мы разместились. Тогда пришли румынские солдаты. Когда я заговорила с ними по-румынски, они со слезами бросались мне на шею, целовали руки. Они умоляли, чтобы им дали поесть. И сейчас душа болит оттого, что я дала им только хлебных корок. Но и за них они благодарили со слезами. Провизия у нас была на исходе, а припрятанное я доставать боялась.
В лесу, у скал мы еще в начале нашего пребывания здесь закопали бидон жира. Это был неприкосновенный запас.
Позже я не раз собиралась вернуться туда, отыскать его - в голодные военные, а потом и мирные дни.
Мы с неизъяснимой силой жаждали мира. (Русские - нет, им нужен был Берлин. Они были победителями и наслаждались войной.)
Меня учили русскому языку - способом невероятно простым. Однажды утром, когда я выглянула в окно, мне сказали: "Зима". Я смотрела, не понимая, тогда один из солдат взял меня за руку, вывел на улицу, сунул мне за шиворот большущий комок снега и сказал: "Зима! Разуме?" Я поняла и с тех пор знаю, что это означает холод. Или снег? Неважно: "зима" для меня - это холодный снег за шиворотом.
Однажды они принесли какого-то пойла, разлили его по стаканам и сказали, что это надо выпить за здоровье Сталина; кто не выпьет до дна, тот враг. Не знаю, как я все это поняла. Думаю, я очень быстро усваивала русский. К тому же они знали несколько слов по-румынски.
Мы встали в круг, помню, я поднесла стакан ко рту и почувствовала, что в нем палинка. Я хотела поставить стакан, но они заорали; пришлось выпить до дна. От стакана крепкой палинки я уж точно должна была опьянеть. Янош обнял меня, отвел в уголок, усадил, и там, сидя сгорбившись, на корточках, я скоро заснула. Когда проснулась, я уже более или менее протрезвела. Меня не обижали. Я даже представить не могла, что меня могут обидеть.
Еще в Будапеште я видела плакаты, на которых советский солдат срывает крест с шеи женщины. Я слышала, они насилуют женщин. Читала и листовки, в которых говорилось, что творят русские. Всему этому я не верила, думала, это немецкая пропаганда. Я была убеждена: невозможно представить, чтобы они валили женщин на землю, ломали им позвоночник и тому подобное. Потом я узнала, как они ломают позвоночник: это проще простого и получается не нарочно.
Однажды кто-то из солдат отнял у югославского священника часы. Это были старинные, большие часы с римскими цифрами на циферблате, которые тот очень любил. Он пожаловался мне. Кажется, он говорил по-немецки, я его поняла.
Я ужасно разозлилась, пошла к русским, попросила его показать солдата, взявшего часы, встала перед ним и, обругав, потребовала часы назад. Там стояли другие солдаты, они смотрели и слушали, но во время всей этой сцены не промолвили ни слова.
Собственно говоря, общаться с русскими нетрудно. Кричать можно и по-венгерски. Часы священнику вернули.
Господи Боже, какая же я тогда была наивная! Я не знала, что их надо бояться.
Я еще и объясняла, что мы - дипломатический корпус, что мы экстерриториальны и неприкосновенны. Они поняли это буквально, обступили меня, смеялись, давали пощечины, пару раз стукнули (не очень сильно). "Видишь: какая же ты неприкосновенная?" В другой раз предложили встать на "экс-территорию". И с любопытством ждали, как у меня это получится.
Это не было шуткой. Они думали, что неприкосновенность - это нечто вроде благодати божьей, то есть, например, если тебя кто-то хочет ударить, рука его застывает в воздухе. А может, и не думали. За редким исключением они были атеистами и, к моему изрядному удивлению, антисемитами. Когда Фёрштнера обозвали жидом, я возмущенно на них прикрикнула, и они тут же унялись.
В отряде была и женщина, звали ее Надя. Однажды вечером она взяла меня за руку, отвела на кухню, мы как-то заперли дверь - наверное, завязали бечевкой. Она что-то крикнула по-русски в коридор, думаю, что-то вроде "оставьте меня в покое", согрела воды, помыла голову, вымылась сама, выстирала лифчик и трусы и так, мокрыми, надела их. Сначала, раздеваясь, она попросила меня разрезать веревочку, которой был завязан на спине ее лифчик, иначе она не могла его снять. Потом - потереть ей спину. Наконец, надевая мокрый лифчик, чтобы я снова завязала его веревочкой. "Посильнее!" подбадривала она меня, просила затянуть покрепче. Я опешила. Потом поняла, что она неделями будет сражаться вот так, натуго и жестко перетянутая, иначе не сможет двигаться, скакать верхом наравне с мужчинами: ведь она была кавалеристка и носила мужскую одежду.
Я не понимала, почему эту единственную женщину определили к мужчинам. Никогда не видела, чтобы с ней заигрывали или обнимали ее. Был с ними и мальчик или молоденький парнишка, которого вполне можно было еще назвать мальчиком, и он тоже был солдатом и сражался бок о бок с ними. С ним часто играли, шутили. Паренек был очень славный, иногда он играл и со мной, как самый обыкновенный ребенок.
Потом прибыл еще один отряд. Эти ели сырое мясо. Мясо было мороженое просто сырая, свежая свинина, замерзшая оттого, что лежала на морозе, в мешке, притороченном к седлу. Я не знаю, кто они были, говорили они не по-русски. Они угощали нас мясом, мы ели его с солью, и оно было вполне съедобное.
В нашей комнате висел вмонтированный в стену старомодный деревянный телефон, соединявший домики лесников с центральной конторой лесничества и друг с другом; он давно уже не работал. Я слышала, как один русский говорит другому: "Не робота". И когда однажды солдат из вновь прибывшего отряда поднял трубку, я сказала: "Не робота". Тогда меня окружили, схватили, хотели надавать пощечин. Думали, что я шпионка. Если я знаю по-русски, почему тогда делаю вид, что не знаю, а если не знаю, то откуда знаю эти слова? Вот так мы и жили.
В одно прекрасное утро нас всех собрали, дали телегу, в которую можно было сложить часть вещей, Мами тоже разрешили сесть в нее, но она отказалась: хотела идти с нами. Остальных, то есть нас, погнали с горы пешком, дав в руки какую-то бумажку. На листочке величиной с ладонь, вырванном из тетради в клетку, было что-то написано русскими буквами, что мы не смогли разобрать. Нас сопровождал русский солдат, верхом, естественно, а мы шли пешком. Когда мы спустились в Пустакёханяш, нас присоединили к группе побольше; впереди ехали двое солдат верхом, за ними - толпа мужчин и женщин, сзади - снова верховые. Так мы шли и шли, куда - не знаю, а потом к нам присоединился еще отряд.
Женщина и война
{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста книги.
Предисловие А. Мелихова. Перевод с венгерского Е. Шакировой
Hoaxer: Алэн Польц родилась в 1922 г. в ныне румынском городе Коложваре, работала психологом и танатологом, сейчас на пенсии. В своих мемуарах они описывает время оккупации Венгрии нашими войсками в 1944-45 гг., дикость и непредсказуемость русских солдат, и то, как и они, и офицеры насиловали её и других женщин; описывает грязь, и голод и другие лишения военного времени. Хотя и отсутствует ощущение явного подлога, возникает какое-то чувство нарочитости, слишком плотного нагромождения ужасов, тотального хаоса. Впрочем, это не исследование, а воспоминания.
Предисловие
Совершенно серьезно я хотел бы, чтобы воспоминания Алэн Польц "Женщина и война" были включены в программу "дополнительного чтения" для старшеклассников - именно сегодня, когда им со всех сторон дуют в уши, что они живут в какое-то небывало трудное время и что человек не более чем бессильная игрушка материальных обстоятельств: если он видит преуспевающих воров, разумеется же, он тоже будет воровать, если он слышит об удачливых убийцах, разумеется же... Разумеется же, в России всегда были, есть и будут люди, вопреки самым неодолимым обстоятельствам делающие то, что считают нужным и справедливым - вплоть до впадения во всевозможные виды утопизма. Но в литературе нашей чрезвычайно мало примеров будничного противостояния когда человек противостоит напору страшных событий не ради абстрактной идеи или гордыни, а просто для того, чтобы выжить и не сделаться подонком.
Я думаю, если бы женщины были склонны к писанию мемуаров, мы имели бы неисчислимое множество примеров будничного героизма. Героизма, направленного не на то, чтобы восторжествовать над кем-то, а на то, чтобы кого-то спасти: цель нормальной женщины не победа, а мир и согласие, гармония. Жизненный подвиг Алэн Польц, боюсь, не каждый даже и сочтет подвигом: она не бросалась с гранатой под танк, она не бросала вызов деспотизму - она всего лишь изо всех сил стремилась исполнить свое земное назначение: нести самоотверженность тем, кого любила, и порядочность всем остальным. Нет, больше чем порядочность - доброту. Россия, где эффектному подвигу готовы противопоставить разве что подвижничество, кажется, так и не расслышала Льва Толстого: Наполеона победили мужики Карп и Влас, не пожелавшие везти ему сено. Тем не менее можно продолжить: зло при всех своих явных преимуществах так до сих пор и не сумело стереть добро с лица земли оттого, что такие вот наивные милые девочки, пройдя через чудовищные муки и унижения, все-таки ни на миг не согласились признать жестокость и низость нормой.
Алэн Польц рассказывает о своей жизни с предельной простотой, но ее история в умелых руках вполне потянула бы на голливудскую мелодраму с хэппи эндом, ибо мы беседовали с Алэн об ее книге в ее просторной аристократической квартире среди избранного общества, которое особенно украшал ее муж Миклош Мессей, седовласый красавец и европейски знаменитый писатель. Сама Алэн - известный в Венгрии психолог, до сих пор работает в хосписе и сетует, что в нынешней погоне за деньгами люди забывают обо всем, что могло бы их поддержать перед лицом смерти. Описать сочетание усталой доброты, мудрости и чистосердечия в ее лице было бы по силам разве что Рембрандту. Кажется, ее больше всего беспокоило, не оскорбит ли русского читателя описание надругательств, учиненных когда-то над нею нашими соотечественниками, и она повторяла, что венгры в России наверняка вели себя не лучше и что немцев она боялась больше, чем русских: если немцы пообещают расстрелять, значит, точно расстреляют, а русские вполне могут вместо этого и накормить, эти одичавшие дети, презиравшие страх и боль, увы, не только свою...
Попутно к сведению российских судов, никак не умеющих разобраться, что такое разжигание национальной розни, - это самое разжигание едва ли не в большей степени заключается не в том, что говорится (если, конечно, это не прямая ложь), а в том, что умалчивается. Если действительно рассказывать всю правду о любом народе даже в самых неприглядных его проявлениях, то рядом с отвратительным непременно окажется и что-то достойное восхищения. Мне кажется, книга Алэн Польц служит так называемой дружбе народов в гораздо большей степени, чем все умалчивания былой советской пропаганды, еще и потому, что дружить народам до крайности мешает их преувеличенное представление о собственной безупречности. В нашем будапештском разговоре Алэн мимоходом упомянула о молоденьком русском солдате, который в пятьдесят шестом году брел по расстрелянному Будапешту с такой тоской в глазах... Разглядеть тоску в глазах победителя - какой еще "дружбы" можно желать!
В заключение добавлю, что воспоминания А. Польц вышли на русском языке в будапештском издательстве "Понт" в рамках программы "Корнфлюкс", что означает приблизительно "созвучие", "согласие". "Понт" издает одну и ту же книгу сразу на нескольких европейских языках, что резко ускоряет процесс культурного обмена: в обычном случае книга, даже имеющая успех, переводится на другие языки спустя целые годы. Вот только наша общая проблема распространение - при разделяющей государственной границе становится еще более острой. Поэтому, пока продукция издательства "Понт" еще не сделалась общедоступной - в Россию попали считанные экземпляры, - мне хочется, чтобы как можно больше людей прочли эту потрясающую книгу. Хотя бы в отрывках.
Не уподобляясь потрясенной матери Алэн: "Доченька, скажи, что это неправда!" Если это и не вся правда, то это та правда, которую мы обязаны знать.
Александр Мелихов
Мы с нетерпением ждали прихода русских или англичан. Мы были беззащитны, ведь всех нас могли уничтожить в любую минуту. Партизаны, немцы, жандармы, да хоть бы и венгерские солдаты. Солдаты? Офицеры - может быть, по приказу. Разве тогда кто-то верил еще в победу немцев? И все-таки чрезвычайное положение, и расстрелы были сплошь и рядом. Согласно указу о чрезвычайных мерах, к стенке могли поставить кого угодно. Никто не знал, чего или кого боится другой. Несмотря на это, все мы каким-то образом доверяли друг другу, доверяли даже незнакомым. Приказы тогда отдавались чаще, чем приводились в исполнение.
В связи с этим мне вспоминается такой анекдот:
Один мюнхенец спрашивает другого: "Скажите, вы верите в победу фюрера?" Тот внимательно оглядывается по сторонам... уводит спросившего в подворотню, там опять оглядывается, делает знак, отводит в дальний конец сада, видит стог сена, снова делает знак, оба забираются туда, он наклоняется к его уху и шепчет: "Лично я - да".
Сейчас я вспоминаю, что в то время шли разговоры о новом секретном оружии... Что случилось бы, окажись тогда у немцев атомная бомба? Насколько мне известно, Венгрия фигурировала в списке не народов-слуг, Dienstvolk, а наций, подлежащих истреблению. Такова была гитлеровская классификация народов. Как могли стать ее жертвой евреи? А немецкий народ - как мог он стать убийцей? И не успели мы прийти в себя, как на смену фашизму пришел сталинизм, истребляя миллионы во имя идей классовой вражды. Как могли пасть ее жертвой русский народ и столько народов мира?
Ответа для меня не существует. Лишь один: "Господи, помилуй нас!"
Когда дядя Енё с женой и Марци уехали и Мами{1} перебралась к нам, Лапочка вдруг развеселилась.
Может, настроение у нее поднялось оттого, что в комнате остались только мы с Мами (мужчины опять были на охоте); она принялась скакать - прямо в пляс пустилась. Огромными прыжками она перескакивала через стулья, взлетала в воздух. Мы с Мами смеялись, глядя на нее. Я как раз хотела подать кое-что к праздничному ужину и посмотреть, как дела у наших "поваров", когда мы услышали шум моторов. Мы очень удивились: ведь, насколько нам было известно, сюда, на гору, машины еще никогда не поднимались. Даже лошадям было трудно втащить наверх телегу. Мы выскочили наружу. Перед домом стояли две немецкие военные машины. Одна была вроде грузовика, но все-таки не грузовая. Из нее выпрыгнули трое офицеров, я разглядела головы нескольких солдат. Моторов они не глушили. Офицеры подошли к нам и потребовали, чтобы мы немедленно сели в машины: через пару часов здесь будут русские. Из этого дома жандармы устраивали облавы на партизан (на самом деле к нам они заходили погреться), и в отместку нас всех здесь перережут, а дома спалят дотла.
Мами так побледнела, что едва могла переводить слова немца, и беззвучно разрыдалась. "Здесь нет мужчин, - ответила я, - мы не можем уехать, пока они не вернутся". - "Они не вернутся", - уверенно заявили офицеры. "Я не поеду", - сказала я. "Тогда я тоже остаюсь", - добавила Мами.
Я побежала в дом и спросила остальных, что они хотят делать. Конечно же, уезжать они не хотели. Им, евреям, было бы непросто принимать помощь от немцев.
Последовали поспешные уговоры, но я только качала головой: "Ich kann nicht deutsch sprechen und ich gehe nicht"{2}.
Тогда они спросили, есть ли у нас оружие. "Это - пожалуйста", отвечала я и с готовностью, даже с радостью отдала все оружие, что было в доме: от дорогих бельгийских охотничьих ружей до русских автоматов, все патроны, шомпола и, конечно же, гранаты. Я просто поразилась, когда двое солдат вынесли патроны и гранаты; я выбрасывала их в корзину для дров, она заполнилась наполовину. Гранаты я особенно ненавидела. Однажды, когда у нас еще были жандармы, Марци вбежал в комнату, скинул рубашку и сказал: "Не сердитесь, но мне надо раздеться; выньте мне побыстрее из спины осколки". Я вытащила из его спины семнадцать деревянных щепок. Одного жандарма ранило в лицо, его перевязали товарищи. Ранило и еще кого-то из наших (уже не помню, кто это был) в голову. Во время этой операции руки у меня дрожали, так что мне помогал дядя Енё. Они говорили, что Янош не пострадал; но я не могла этому поверить: тогда почему его нет?
А произошло следующее: они заинтересовались, как устроена советская ручная граната - тогда они только что захватили такие у партизан, - и разобрали ее, а взрыватель загорелся. От взрыва раскололась столешница. Они тут же бросились на пол лицом вниз. Так щепки и попали Марци в спину. На столе лежали еще три неразобранные гранаты; если бы они тоже взорвались, никто из тех, кто был в комнате, не остался бы в живых.
Словом, я была рада, что сдала оружие. Немцы быстро погрузили его в машину. Один из офицеров протянул мне руку. Когда я взяла ее, он резко схватил меня за руку и втолкнул в машину. Я стала яростно отбиваться, вырвалась, выпрыгнула из тронувшейся машины. Конечно, я упала на землю, но тут же вскочила и погрозила им кулаком.
Эта сцена до сих пор меня забавляет. Кому я могла угрожать в машине с солдатами, набитой оружием?
Впрочем, немцы могли бы забрать нас с собой насильно, если бы захотели. Но почему же они хотели, чтобы мы поехали с ними? Почему втащили меня в машину? Над этим я часто ломаю голову. Если они хотели разграбить дом, они могли это сделать и так. В случае сопротивления они могли перестрелять нас из сданного мной советского автомата, а потом свалить все на партизан разве что их вообще кто-нибудь стал об этом спрашивать! Может, им действительно было жаль нас, и они хотели нас спасти?
Наконец вернулись мужчины. Какая радость, какое счастье! "Ах, эти немецкие свиньи!.." Как, я сдала оружие?! Они так разозлились, что чуть не разорвали меня. Что нам делать без оружия? Что с нами теперь будет? (Я была рада, что мы избавились от оружия, но помалкивала.) Между тем у одного из французов в кармане остался маленький пистолет. Тогда мы еще об этом не знали. Он ничего не говорил.
А я наряжала рождественскую елку. Только мы зажгли свечи, как в дверь постучали венгерские солдаты-дезертиры. Мы впустили всех. Такой у Яноша был принцип (и у меня тоже). Разве можно оставлять человека на улице, в зимнюю стужу, без помощи? Мы наскоро переодели их в штатское. Солдатскую форму забросали навозом.
Я раздала всем рождественские подарки, шоколад, сигареты, карандаши, каждому достался праздничный ужин и вино. Бедняги, они благодарили нас со слезами на глазах.
Такой у нас был сочельник. Растроганные, мы праздновали Рождество Христово, ожидали Спасителя. А вокруг - заснеженный лес и шестнадцать собак... Они получили по куску колбасы из оленины. Конечно, пили мы и вино. Все обняли нас, расцеловали, и мы вернулись в свою комнату. Мами укрыла меня одеялом и снова поцеловала. Янош не промолвил ни слова. После того, как погасили свет, я ждала, прислушивалась. Напрасно! Он не пришел, не позвал меня. Я забралась к нему под одеяло. "Иди к себе, - сказал он, - Мами услышит". Меня вдруг забила такая дрожь, словно начался озноб. Я сжала зубы, но не смогла ее унять. Не говоря ни слова, я легла обратно на свой матрас. Заснуть я долго не могла. На следующее утро проснулась с тяжелым сердцем. Первый день Рождества! Для меня это всегда был радостный семейный праздник. Свет, сияние, смех. (У меня было много братьев, сестер.) Я с трудом держала себя в руках. Завтракали мы в полном молчании.
То утро глубоко врезалось мне в память. На мне был длинный, до полу, красный блестящий пеньюар - по случаю праздника. Намазывая хлеб медом, я выглянула на улицу, в снегопад. Снег валил крупными хлопьями. Во дворе я разглядела две занесенные снегом фигуры - верхом, в маскировочных халатах с капюшонами, словно видение!
Они выглядели совсем не так, как венгерские или немецкие солдаты. Может, из-за облепленных снегом капюшонов и красных звезд на меховых шапках, видневшихся из-под них; но и лица у них были другие. "Русские!" воскликнула я, вскочив, и показала в окно. Из соседней комнаты вбежали Фёрштнер и двое французов.
В следующую секунду дверь была выбита сапогами, и в проеме, весь в снегу, появился солдат с автоматом наперевес. Ствол он по очереди наводил на каждого из нас, без единого звука. Каждый раз я смотрела не на дуло автомата, а на того, в кого он целился. Все менялись в лице, у кого-то глаза широко раскрывались, у кого-то сощуривались... но не только это. Было и другое. (Мне потом часто приходилось наблюдать эту игру страха на лицах.)
На секунду настала изумленная тишина. Потом нас о чем-то спросили по-русски. Мы не понимали.
Фёрштнер принялся объяснять, испуганно, но на чистейшем немецком языке, что мы - дипломатический корпус и так далее. Он сильно побледнел. Я испугалась: идиот, кому же он тут по-немецки толкует? И перебила его. "Венгерски", - сказала я, показывая на нас. "Евреи", - показав на Фёрштнера. "Руски сольдат добре. Немецки не добре". Услышав это, они немного смягчились.
Нас согнали в угол. Спрашивали, есть ли оружие? "Нет". Вбежали несколько солдат, начали обыск. В считанные секунды они перевернули дом вверх дном, все перетрясли, разбросали, прочесали. Потом обыскали всех нас. В кармане у француза нашли пистолет. "Зачем он тебе? За это - расстрел". Теперь я увидела страх на лице у француза. Тот самый страх.
Их части с боями прошли всю Румынию, и они немного понимали по-румынски. Мы быстро об этом догадались, и я стала переводить. (Я сказала им, кто мы такие, но их это не интересовало.)
Еще не увели француза, а в дом уже втащили венгерского солдата, одного из тех, кого мы приютили. В кармане у него обнаружилось какое-то удостоверение. Не знаю, что это была за бумага, мне не дали на нее посмотреть. Переводить было не нужно, потому что этот рослый, бравый парень с добрым, типично венгерским лицом вдруг бегло заговорил по-русски. Но по его напряженному виду чувствовалось, что его обвиняют. Он мучился, маялся, но, видимо, оправдаться было нечем. Его увели. Из-за дома послышались три коротких, отрывистых хлопка. Янош кивнул мне, когда я вопросительно взглянула на него: сейчас - убили. Потом увели и француза (на следующий день он вернулся - бледный, разбитый).
Все произошло чрезвычайно быстро. После этого на нас никто больше не обращал внимания. На нас смотрели как на неодушевленные предметы. А мы натыкались на них на каждом шагу, ведь в каждую комнату набилось человек по тридцать - сорок. Невозможно было пошевелиться. Всем хотелось согреться. Не успели мы глазом моргнуть, как конюшня была переполнена, да и в саду, под деревьями, были привязаны лошади, покрытые шинелями, маскхалатами, одеялами. В том числе, конечно, и нашими, стегаными. Они брали все, что было в доме; им даже не приходило в голову, что это - чужое. Если мы сидели или стояли, они нас не трогали - если только им не нужно было именно это место. Тогда нас просто отталкивали в сторону с величайшим равнодушием и безразличием. Ночью мы сидели на корточках в углу или спали втроем на одном матрасе. Как ни странно, матраса нашего они сторонились. Если иногда и присаживались на краешек, то ложились на него редко.
Однажды вечером, еще в первые дни, Мина вошла и сказала: "Представляешь, они притащили тушу косули из нашей кладовки и всю разделали. Двое солдат провертывали мясо (у нас было две мясорубки), третий взял немного снега, протер им пол и прямо там, на полу, начал месить фарш. Он засучил рукава гимнастерки, руки у него до запястий - черные, а выше белые".
Мясо они готовили так: солили, приправляли чесноком и лавровым листом, потом поджаривали в жиру большие овальные котлеты. Естественно, вся эта уйма людей моментально уничтожила наше драгоценное замороженное мясо. Но они ели все, что попадалось под руку. Я не видела у них ни мешков с провизией, ни полевых кухонь. Казалось странным, что, в отличие от венгерских и немецких солдат, они не носили с собой ничего, кроме личного оружия. За голенищем у них были ножи. Заплечных мешков или сумок просто не имелось. Одеяла им были не нужны, потому что в своей ватной стеганой одежде и меховых тулупах они могли спать хоть прямо на снегу.
Тем же вечером офицеры{3} позвали меня к своему столу, хотели, чтобы я поела с ними. Положили на тарелку три здоровенные мясные галушки. Мами тоже угостили, но ей стало нехорошо, она вышла на улицу, и ее стошнило. После недолгих колебаний я съела половину. Другую предложила Яношу, но тот отказался. Мясо, надо сказать, было неплохое. После ужина я поспешила разыскать Мину и сказала ей, что ела те котлеты. Мы так смеялись, что солдаты подозрительно косились на нас: что с нами такое? Янош сердился. Собственно говоря, никогда, ни на секунду у меня не возникало мысли, что среди стольких мужчин кто-то может посмотреть на меня как на женщину, и я ходила среди них без опаски, непринужденно, невзирая на обстановку. Как и Мина, Марианна, Клари.
Мами и Лапочка стали нелюдимыми, психика их расстроилась. Лапочка больше не обращала внимания на собак.
Вообще-то, трудно даже вспомнить, в какой обстановке мы жили. Не было ни минуты покоя, тишины. Народу в доме - как в переполненном трамвае. Спали все кто ночью, кто днем, сидя на полу, прислонившись друг к другу. Спали и мы, но никогда - по-настоящему.
Днем и ночью приходили и уходили все новые солдаты. Отряды тоже сменяли друг друга. Дни слились в какой-то странный, туманный, тяжкий сон.
Вода в колодце иссякла. Еду готовили на талом снеге. Сначала давали пить лошадям и только потом пили сами. Конечно, все это вместе с ними терпели и мы. Уже давно мы не мылись. Негде было, не было ни воды, ни подходящего случая. Ели мы то же, что и они. Мы все время были в полусне, даже когда спали. Часто вспыхивали ссоры, иногда слышались крики, брань.
Приходили все новые и новые солдаты. Были среди них и погрубее. День за днем мы ждали, что они уйдут и мы избавимся от них. Однажды дом неожиданно опустел. Я сделала уборку, мы разместились. Тогда пришли румынские солдаты. Когда я заговорила с ними по-румынски, они со слезами бросались мне на шею, целовали руки. Они умоляли, чтобы им дали поесть. И сейчас душа болит оттого, что я дала им только хлебных корок. Но и за них они благодарили со слезами. Провизия у нас была на исходе, а припрятанное я доставать боялась.
В лесу, у скал мы еще в начале нашего пребывания здесь закопали бидон жира. Это был неприкосновенный запас.
Позже я не раз собиралась вернуться туда, отыскать его - в голодные военные, а потом и мирные дни.
Мы с неизъяснимой силой жаждали мира. (Русские - нет, им нужен был Берлин. Они были победителями и наслаждались войной.)
Меня учили русскому языку - способом невероятно простым. Однажды утром, когда я выглянула в окно, мне сказали: "Зима". Я смотрела, не понимая, тогда один из солдат взял меня за руку, вывел на улицу, сунул мне за шиворот большущий комок снега и сказал: "Зима! Разуме?" Я поняла и с тех пор знаю, что это означает холод. Или снег? Неважно: "зима" для меня - это холодный снег за шиворотом.
Однажды они принесли какого-то пойла, разлили его по стаканам и сказали, что это надо выпить за здоровье Сталина; кто не выпьет до дна, тот враг. Не знаю, как я все это поняла. Думаю, я очень быстро усваивала русский. К тому же они знали несколько слов по-румынски.
Мы встали в круг, помню, я поднесла стакан ко рту и почувствовала, что в нем палинка. Я хотела поставить стакан, но они заорали; пришлось выпить до дна. От стакана крепкой палинки я уж точно должна была опьянеть. Янош обнял меня, отвел в уголок, усадил, и там, сидя сгорбившись, на корточках, я скоро заснула. Когда проснулась, я уже более или менее протрезвела. Меня не обижали. Я даже представить не могла, что меня могут обидеть.
Еще в Будапеште я видела плакаты, на которых советский солдат срывает крест с шеи женщины. Я слышала, они насилуют женщин. Читала и листовки, в которых говорилось, что творят русские. Всему этому я не верила, думала, это немецкая пропаганда. Я была убеждена: невозможно представить, чтобы они валили женщин на землю, ломали им позвоночник и тому подобное. Потом я узнала, как они ломают позвоночник: это проще простого и получается не нарочно.
Однажды кто-то из солдат отнял у югославского священника часы. Это были старинные, большие часы с римскими цифрами на циферблате, которые тот очень любил. Он пожаловался мне. Кажется, он говорил по-немецки, я его поняла.
Я ужасно разозлилась, пошла к русским, попросила его показать солдата, взявшего часы, встала перед ним и, обругав, потребовала часы назад. Там стояли другие солдаты, они смотрели и слушали, но во время всей этой сцены не промолвили ни слова.
Собственно говоря, общаться с русскими нетрудно. Кричать можно и по-венгерски. Часы священнику вернули.
Господи Боже, какая же я тогда была наивная! Я не знала, что их надо бояться.
Я еще и объясняла, что мы - дипломатический корпус, что мы экстерриториальны и неприкосновенны. Они поняли это буквально, обступили меня, смеялись, давали пощечины, пару раз стукнули (не очень сильно). "Видишь: какая же ты неприкосновенная?" В другой раз предложили встать на "экс-территорию". И с любопытством ждали, как у меня это получится.
Это не было шуткой. Они думали, что неприкосновенность - это нечто вроде благодати божьей, то есть, например, если тебя кто-то хочет ударить, рука его застывает в воздухе. А может, и не думали. За редким исключением они были атеистами и, к моему изрядному удивлению, антисемитами. Когда Фёрштнера обозвали жидом, я возмущенно на них прикрикнула, и они тут же унялись.
В отряде была и женщина, звали ее Надя. Однажды вечером она взяла меня за руку, отвела на кухню, мы как-то заперли дверь - наверное, завязали бечевкой. Она что-то крикнула по-русски в коридор, думаю, что-то вроде "оставьте меня в покое", согрела воды, помыла голову, вымылась сама, выстирала лифчик и трусы и так, мокрыми, надела их. Сначала, раздеваясь, она попросила меня разрезать веревочку, которой был завязан на спине ее лифчик, иначе она не могла его снять. Потом - потереть ей спину. Наконец, надевая мокрый лифчик, чтобы я снова завязала его веревочкой. "Посильнее!" подбадривала она меня, просила затянуть покрепче. Я опешила. Потом поняла, что она неделями будет сражаться вот так, натуго и жестко перетянутая, иначе не сможет двигаться, скакать верхом наравне с мужчинами: ведь она была кавалеристка и носила мужскую одежду.
Я не понимала, почему эту единственную женщину определили к мужчинам. Никогда не видела, чтобы с ней заигрывали или обнимали ее. Был с ними и мальчик или молоденький парнишка, которого вполне можно было еще назвать мальчиком, и он тоже был солдатом и сражался бок о бок с ними. С ним часто играли, шутили. Паренек был очень славный, иногда он играл и со мной, как самый обыкновенный ребенок.
Потом прибыл еще один отряд. Эти ели сырое мясо. Мясо было мороженое просто сырая, свежая свинина, замерзшая оттого, что лежала на морозе, в мешке, притороченном к седлу. Я не знаю, кто они были, говорили они не по-русски. Они угощали нас мясом, мы ели его с солью, и оно было вполне съедобное.
В нашей комнате висел вмонтированный в стену старомодный деревянный телефон, соединявший домики лесников с центральной конторой лесничества и друг с другом; он давно уже не работал. Я слышала, как один русский говорит другому: "Не робота". И когда однажды солдат из вновь прибывшего отряда поднял трубку, я сказала: "Не робота". Тогда меня окружили, схватили, хотели надавать пощечин. Думали, что я шпионка. Если я знаю по-русски, почему тогда делаю вид, что не знаю, а если не знаю, то откуда знаю эти слова? Вот так мы и жили.
В одно прекрасное утро нас всех собрали, дали телегу, в которую можно было сложить часть вещей, Мами тоже разрешили сесть в нее, но она отказалась: хотела идти с нами. Остальных, то есть нас, погнали с горы пешком, дав в руки какую-то бумажку. На листочке величиной с ладонь, вырванном из тетради в клетку, было что-то написано русскими буквами, что мы не смогли разобрать. Нас сопровождал русский солдат, верхом, естественно, а мы шли пешком. Когда мы спустились в Пустакёханяш, нас присоединили к группе побольше; впереди ехали двое солдат верхом, за ними - толпа мужчин и женщин, сзади - снова верховые. Так мы шли и шли, куда - не знаю, а потом к нам присоединился еще отряд.