— А что ты ему сказал?
— Фотографировать нужно, нужно фотографировать…
Платон Григорьевич вышел из кабинета Диспетчера, спустился на второй этаж. В медпункте было тихо. Шаповалов в соседней комнате возился с кардиографом.
Платон Григорьевич спросил негромко:
— Товарищ Шаповалов, у вас нет ли тестов для проверки цветного зрения?
— Вы уже вернулись? — обрадовался Шаповалов. — Вы, говорят, посетили наш вечный спутник? Вот бы мне…
— Да, посетил…
— Вы, верно, много интересного увидели? — Шаповалов вошел в кабинет и принялся старательно мыть руки под сильной струей удивительно прозрачной озерной воды. — Вода здесь прелесть, Платон Григорьевич.
— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил Платон Григорьевич.
— В отношении таблиц? У меня они есть где-то. Но я ими ни разу не пользовался. Дальтоников сюда не пускают, — Шаповалов засмеялся.
— Достаньте таблицы и вызовите сюда Ушакова, полковника Ушакова, — сказал Платон Григорьевич.
Ушаков явился тотчас же и, очень старательно разглядывая рисунки, построенные из цветных кружочков, ответил на вопросы без ошибок, назвав все фигуры и цифры.
— Так какого цвета был диск? — спросил он Платона Григорьевича.
— Красного, — ответил Платон Григорьевич.
— Синего, — сказал Ушаков. — Синего… Даже чуть голубого, голубой он был, если более точно… А теперь вы, Платон Григорьевич, — он протянул альбом с рисунками-тестами Платону Григорьевичу. — Что здесь нарисовано?
— Треугольник, — ответил Платон Григорьевич.
— Правильно, — сказал Ушаков. — А знаете, Платон Григорьевич, вам бы отсюда не следовало уезжать… Пока не прояснится все дело…
— Это зависит не только от меня, — сухо сказал Платон Григорьевич, но в душе обрадовался этому предложению. — Сообщу начальству и, видимо, останусь еще на некоторое время.
Ночью Платон Григорьевич долго говорил из своей комнаты с Москвой. Василий Тимофеевич внимательно выслушал его и сказал:
— Если бы я вас не знал больше двух десятков лет, ни за что не поверил бы… Продолжайте накапливать материал, думаю, что в нем недостатка не будет… И еще, насколько мне известно, открытие нового способа полета в космическом пространстве явилось такой неожиданностью для специалистов в области механики, что не мешает заняться психологической стороной этого открытия. Вы понимаете меня? Поискать, нет ли с этой стороны каких-либо неожиданностей.
— Вы рекомендуете применить психоанализ?
— Психоанализ никто вам рекомендовать не посмеет, тем более что вы имеете дело с нормальными людьми. Кажется, именно к этому выводу вы сами пришли?
— Совершенно верно. Все, с кем мне пришлось иметь дело, произвели на меня самое благоприятное впечатление. Правда, я не всех видел, не со всеми познакомился…
— Постарайтесь увидеть всех… Ну, желаю удачи… Одну минутку, Платон Григорьевич, не вешайте трубку… Дело вот еще какое. Диспетчер просил разрешить ему производить более широкий поиск в окололунном пространстве. В этом есть некоторый смысл, не так ли, Платон Григорьевич? Нас в свое время запрашивали, и теперь я смогу ответить утвердительно.
— Конечно, можете сослаться на меня. Что-то, несомненно, имеет место, пока это «что-то» никаких враждебных действий не предпринимало против экипажей наших кораблей, но нельзя поручиться за дальнейшее…
После всего увиденного Платон Григорьевич долго не мог уснуть, а под самое утро ему вдруг приснилось, что он сам стремительно несется в каком-то странном летательном приборе, еще мгновение — и он столкнулся бы с огромным оранжевым диском, появившимся неожиданно впереди. Несколько секунд Платон Григорьевич неподвижно лежал, не открывая глаз, с болезненной остротой радуясь тому, что это был только сон.
ДИСПЕТЧЕР
— Фотографировать нужно, нужно фотографировать…
Платон Григорьевич вышел из кабинета Диспетчера, спустился на второй этаж. В медпункте было тихо. Шаповалов в соседней комнате возился с кардиографом.
Платон Григорьевич спросил негромко:
— Товарищ Шаповалов, у вас нет ли тестов для проверки цветного зрения?
— Вы уже вернулись? — обрадовался Шаповалов. — Вы, говорят, посетили наш вечный спутник? Вот бы мне…
— Да, посетил…
— Вы, верно, много интересного увидели? — Шаповалов вошел в кабинет и принялся старательно мыть руки под сильной струей удивительно прозрачной озерной воды. — Вода здесь прелесть, Платон Григорьевич.
— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил Платон Григорьевич.
— В отношении таблиц? У меня они есть где-то. Но я ими ни разу не пользовался. Дальтоников сюда не пускают, — Шаповалов засмеялся.
— Достаньте таблицы и вызовите сюда Ушакова, полковника Ушакова, — сказал Платон Григорьевич.
Ушаков явился тотчас же и, очень старательно разглядывая рисунки, построенные из цветных кружочков, ответил на вопросы без ошибок, назвав все фигуры и цифры.
— Так какого цвета был диск? — спросил он Платона Григорьевича.
— Красного, — ответил Платон Григорьевич.
— Синего, — сказал Ушаков. — Синего… Даже чуть голубого, голубой он был, если более точно… А теперь вы, Платон Григорьевич, — он протянул альбом с рисунками-тестами Платону Григорьевичу. — Что здесь нарисовано?
— Треугольник, — ответил Платон Григорьевич.
— Правильно, — сказал Ушаков. — А знаете, Платон Григорьевич, вам бы отсюда не следовало уезжать… Пока не прояснится все дело…
— Это зависит не только от меня, — сухо сказал Платон Григорьевич, но в душе обрадовался этому предложению. — Сообщу начальству и, видимо, останусь еще на некоторое время.
Ночью Платон Григорьевич долго говорил из своей комнаты с Москвой. Василий Тимофеевич внимательно выслушал его и сказал:
— Если бы я вас не знал больше двух десятков лет, ни за что не поверил бы… Продолжайте накапливать материал, думаю, что в нем недостатка не будет… И еще, насколько мне известно, открытие нового способа полета в космическом пространстве явилось такой неожиданностью для специалистов в области механики, что не мешает заняться психологической стороной этого открытия. Вы понимаете меня? Поискать, нет ли с этой стороны каких-либо неожиданностей.
— Вы рекомендуете применить психоанализ?
— Психоанализ никто вам рекомендовать не посмеет, тем более что вы имеете дело с нормальными людьми. Кажется, именно к этому выводу вы сами пришли?
— Совершенно верно. Все, с кем мне пришлось иметь дело, произвели на меня самое благоприятное впечатление. Правда, я не всех видел, не со всеми познакомился…
— Постарайтесь увидеть всех… Ну, желаю удачи… Одну минутку, Платон Григорьевич, не вешайте трубку… Дело вот еще какое. Диспетчер просил разрешить ему производить более широкий поиск в окололунном пространстве. В этом есть некоторый смысл, не так ли, Платон Григорьевич? Нас в свое время запрашивали, и теперь я смогу ответить утвердительно.
— Конечно, можете сослаться на меня. Что-то, несомненно, имеет место, пока это «что-то» никаких враждебных действий не предпринимало против экипажей наших кораблей, но нельзя поручиться за дальнейшее…
После всего увиденного Платон Григорьевич долго не мог уснуть, а под самое утро ему вдруг приснилось, что он сам стремительно несется в каком-то странном летательном приборе, еще мгновение — и он столкнулся бы с огромным оранжевым диском, появившимся неожиданно впереди. Несколько секунд Платон Григорьевич неподвижно лежал, не открывая глаз, с болезненной остротой радуясь тому, что это был только сон.
ДИСПЕТЧЕР
Платон Григорьевич выглянул в окно и зажмурился: за ночь выпал снег, и все вокруг было ослепительно белое, только посередине озера виднелась темная полынья в виде ромба — след взлетевшего утром самолета. В дверь кто-то постучал, а когда Платон Григорьевич открыл ее, на пороге стоял Диспетчер. «На ловца и зверь бежит», — подумал Платон Григорьевич и спросил улыбаясь:
— Вы ко мне?
— К вам, Платон Григорьевич, — сказал Диспетчер. — Вы не заняты?
— Нет, нет, я как раз собирался с вами встретиться. Нам обязательно нужно поговорить. Садитесь, прошу вас.
— Да, — подтвердил Диспетчер, — обязательно… Мне, Платон Григорьевич, трудно начать разговор, а чувствую — надо… Вы ведь сами убедились в том, что в космическом пространстве стали появляться странные летательные приборы. Они не всегда такие, как тот, который повстречался вам на обратном пути с Луны. Иногда это шары, шары разного цвета, последнее время стали появляться конусы. Летит, понимаете ли, этакий гигантский абажур, поперечником метров в двести, приходится отклоняться с курса, пилоты нервничают. И вообще нужно же что-то предпринимать, как вы думаете, Платон Григорьевич?
— Я с вами согласен… Но почему вы обращаетесь с этими вопросами ко мне?
— Мне сказал Ушаков, что вы врач-психиатр. Это верно? — Платон Григорьевич кивнул.
— Мы посоветовались с Ушаковым и пришли к заключению, что ваш приезд сюда к нам не является делом случая. Видимо, моя докладная вызвала определенное недоверие, и вас прислали сюда для проверки или уточнения… Это так, Платон Григорьевич?
— Согласитесь, товарищ Мельников, с тем, что для недоверия есть основания. Недоверия не к вам лично и не к показаниям очевидцев, а ко всей этой истории в целом.
— А сейчас, что вы думаете сейчас?
— Мне трудно сказать что-нибудь определенное…
— Я кое-что просмотрел по рефератам, вы всегда смело экспериментировали, — сказал Диспетчер.
— Так вот, товарищ Мельников, да, я видел своими глазами, но видел не совсем то, что видел ваш друг Ушаков. Понимаете? Я видел диск красноватым, оранжевым, а Полковник синим, даже голубым…
— Зрение у Полковника, как у птицы, — заметил Диспетчер. — Да вы, кажется, сами проверяли?
— Проверил и остроту зрения и цветоощущение, все проверил… А потом Ушаков проверил меня, и это не изменило положения. Для меня встреченный в космосе предмет был одного цвета, для него — другого.
— Но это все субъективно, крайне субъективно, Платон Григорьевич. А вот пленка, пленка с сообщением от моего имени, ведь это меняет дело!"
— Нет, не меняет… Вы можете мне верить или нет, но когда Могикан в первый раз принес ее и читал при мне, то та часть пленки, где было сообщение, показалась мне свободной от перфораций. Я некоторое время не видел там ни единой дырочки, а Полковник и Могикан прочли сообщение и серьезно его обсуждали.
— Но вы же видели отверстия на ленте! Так ведь?
— Да, уже на Земле…
— И все-таки?
— И все-таки есть здесь какие-то моменты… Ну, допустим, что в космосе действительно появились странные пришельцы, допустим… Тогда возникает вопрос: откуда они?
— Вопросов здесь масса. И откуда они, и кто они, и зачем им понадобилась Земля… Я вам больше скажу, Платон Григорьевич… Не исключена возможность, что эти тела имеют земное происхождение. И чем больше я думаю об этом, тем больше мне становится не по себе. Ни я, ни мои товарищи не допускают в своих рассуждениях никаких мистических объяснений. Мы заняты почетным и трудным делом. Но в этой новой ветви техники с первого мгновения ее существования было нечто загадочное… И тоже, к сожалению, во многом субъективное.
— Вы, наверно, старожил этой базы? — спросил Платон Григорьевич с интересом. — Мне очень хотелось бы поговорить с теми товарищами, которые создавали этот, как его…
— Компенсатор?
— Да, так его называли пилоты. Насколько я понимаю, все дело в нем. Кому принадлежит это открытие, вы, вероятно, знаете?
— Это не открытие, это просто изобретение. А сделал его я.
— Вы? Это вы изобрели компенсатор?
— Я, видимо, очень не похож на человека, способного на такие дела, Платон Григорьевич? Это верно… Но что делать?
— Сколько вам лет, Михаил Антонович?
— Мне сорок пять… Будет в декабре.
— А когда вы сделали свое изобретение?
— В апреле 1961 года… Семнадцатого числа…
— Я понимаю: пришлось его «пробивать», вероятно, с трудом…
— Все было, Платон Григорьевич. Не в этом сейчас дело.
— Я чувствую, что вы недоговариваете… Вам трудно начать?
— Трудно… Но вам я почему-то верю.
— Вы хотите, чтобы наш разговор остался в тайне? Я могу вам смело обещать…
— Спасибо за обещание, но дело все в том, что ваше вполне естественное недоверие ко всему, что вы наблюдали, как-то очень тонко, очень сложно складывается с моими субъективными ощущениями… Со всей моей жизнью… Для меня это изобретение было невероятно тяжелым испытанием. И вовсе не потому, что кто-то не понимал, мешал мне, нет. Я испытал что-то очень напоминающее сильнейший нервный шок. Возможно, что вы подберете более точное название, когда узнаете все. А сейчас, когда я уже совсем успокоился, когда идет такая интересная работа и по многим направлениям, — вы еще не со всеми нашими точками познакомились, Платон Григорьевич, — сейчас вновь выйти из строя… Это было бы несправедливо.
— Тогда рассказывайте по порядку, Михаил Антонович. Может быть, я смогу помочь… Итак, апрель 1961 года…
— Да, это было в апреле… В тот год была удивительная весна. Такой весны, пожалуй, с тех пор мы и не видели… Я жил тогда в Подмосковье, преподавал в школе физику и астрономию… И мысль о компенсаторе пришла мне в голову прямо на уроке. Мы занимались повторением всего материала за последние три года. Ребят, как выражался наш директор школы, я «распустил», то есть давным-давно разрешил им задавать мне самые различные вопросы. Это трудно для учителя, но если чурствуешь себя в силах, то очень полезно… В то время много писали о пресловутой «дегравитации», приложили к этому руку и писатели-фантасты. Буквально ни одна повесть не обходилась без «гравилетов» и «гравипланов» самых удивительных конструкций.
— Если можно назвать «конструкцией» свободный вымысел?
— Конечно, ничего конкретного не предлагалось, но и статьи в газетах, а было несколько сообщений о якобы сделанных открытиях, и книги, которые читали ребята, — все было полно каким-то предчувствием, ожиданием нового… И новое пришло…
— Вы сказали, что сделали свое изобретение семнадцатого апреля?
— Да, семнадцатого, а двенадцатого апреля поднялся в космос Юрий Гагарин, так что буквально каждый вопрос так или иначе был связан с космосом, с полетами… А тут как-то все так сложилось, совпало… Понимаете ли, Платон Григорьевич, я вот сейчас только могу припомнить целый ряд подробностей, на которые вначале не обратил внимания, а потом уже не до воспоминаний стало. На предыдущих уроках все время раздавался какой-то странный шум. Будто кто-то громко, с хрипотцой разговаривает, но невнятно так, будто сквозь зубы.
«Ребята, — говорю, — кто это мешает?»
«Мы ничего, Михаил Антонович, мы ничего не делаем…» — отвечают ребята, а минут через десять опять этот же звук. И вот на последнем уроке кто-то из ребят догадался. Слышу голос: «Михаил Антонович, а звук из-за решетки идет…»
Прислушались, действительно будто кто-то за вентиляционной решеткой скребется.
«Достать? — спрашивают. — Посмотрим, кто там такой».
«Достать, — отвечаю. — Все равно с самого утра этот звук мешает».
Только ребята открыли решетку, а оттуда — галка, класс ахнул, а галка испугалась и пошла носиться по классу. Что тут началось!.. — Диспетчер улыбнулся, а Платон Григорьевич наставительно сказал:
— Обождать нужно было, на переменке достали бы…
— На переменке? Ну, тогда, Платон Григорьевич, я не имел бы удовольствия познакомиться с вами и вообще всего этого не было бы, — он развел руками, и Платон Григорьевич понял, что не было бы ни этого дома на берегу далекого сибирского озера, ни удивительных самолетов, ни многого другого, о чем он только догадывался. — И вот я говорю:
«А ну, ребята, испытаем свою волю, давайте не обращать на эту галку никакого внимания. Тишина! Чтоб никто не пикнул…»
— И послушались?
— Да, затихли, но с галки глаз не сводят. А она уселась на портрет Ньютона, что был над классной доской, на самый краешек, и на ребят поглядывает. Глаза черные, блестящие… Вызываю лучшего своего ученика, как сейчас помню имя — Алик Паролин. Задаю ему вопросы, он отвечает, а сам глаз с галки не сводит: она голову в одну сторону наклонит, и Алик мой в ту же, в другую — и он в другую…
«Так нельзя, — говорю. — Вышел отвечать, так отвечай!»
А сам чувствую, что тоже не могу оторвать взгляда, от этой галки, будь она неладна. Тут Алик меня спрашивает, так, вдруг: «Михаил Антонович, а галка, когда летает, от воздуха отталкивается?»
«От воздуха», — отвечаю.
«А от земли она отталкивается?»
И тут какое-то смутное воспоминание ожгло меня, и вдруг показался мне этот вопрос чрезвычайно важным, необычайно важным…
«Стоп, — говорю, — вопрос всему классу. Птица по воздуху летит, работает крыльями, представили?»
«Что ж представлять? Сами только что наблюдали…»
«Так вот, Алик спрашивает, от чего птица отталкивается крыльями — от воздуха или и от земли тоже?»
«Конечно, от воздуха! — отвечают. — Земля далеко…»
«Нет, ребята, — говорю, — нет, ребята, для того, чтобы летать, птица должна отбросить вниз секундный импульс, равный ее весу, а иначе она не сможет получить нужную подъемную силу», — говорю так, а сам все на галку поглядываю, все на галку, а потом и вижу: весь класс не отрываясь на нее же смотрит. Тут я подымаюсь и говорю: «Лови ее, негодницу, все равно не дает заниматься».
Что тут поднялось! Все как сигнала ждали, с мест вскочили, кто на стол, кто как, а галка, испуганная, носится над нами, носится. Поймали ее в конце концов, спрашивают меня: «Что с ней делать?»
А на мне, видно, лица не было… Потому что затихли все… Вот в тот самый момент, когда гомон и шум стояли в классе, у меня как что-то порвалось внутри; я понял, мысль была простой до глупости. Мысль, которая вобрала всего меня без остатка; со всеми моими мечтаниями, со всеми разностями, со всем, что видел или испытал, продумал или прочел…
«Что с вами, Михаил Антонович? — встревожились ребята. — Вам воды принести?»
«Знаете, — говорю, — я тут одну вещь придумал, интересную, замечательную вещь придумал. — А сам подняться со стула не могу. — Галку в форточку, пусть летит… Она сегодня помогла мне».
«Это когда она на портрете Ньютона сидела и головой качала? — спросил Алик. — Мне тоже казалось, что она будто говорит: „Нет-нет, нет-нет…“ Вы объясняете, как ответить на мой вопрос, а она — нет-нет, нет-нет…»
«В том-то и дело, что и Ньютон прав… Не во всем правы мы, его истолкователи…»
Чувствую, что говорить трудно. Как довел урок до конца, не помню. Пришел домой, нарисовал простенькую схемку, вижу: все правильно… Можно построить прибор, который сможет летать везде, летать с необычайной, фантастической экономичностью… Летать в воздухе и в космическом пространстве и опускаться в глубины вод…
«Что с тобой?» — спрашивает жена.
«Знаешь, — говорю, — я сегодня открыл невесомость…»
Диспетчер неожиданно встал со стула, закурил и, гася спичку, сказал:
— А что было дальше, не все помню… Шесть дней стали одним днем… Мне уж потом рассказали, что я не спал и не говорил. Смутно припоминаю, что передо мной проносились какие-то яркие картины. Вот я во главе армады каких-то необычайных аппаратов пересекаю необъятные пространства, потом следуют сцены возвращения, именно сцены… Мне сейчас стыдно кое-что вспоминать. Это был какой-то странный поток, какое-то нагромождение пышных и слезливых сцен, ведь мне казалось, что я стал чемто вроде спасителя всего человечества…
— Отчего, собственно?
— Ну как же, ведь самолет, снабженный компенсатором, может перехватить ракету почти в любой точке ее траектории.
— И вы присутствовали на собственных похоронах? — спросил Платон Григорьевич.
— Было и это…
— И вашу грудь украшали орденами?
— О, многими… Мне было только страшно, что кто-нибудь поймет, что со мной творится, подсмотрит, подслушает этот непрерывный бред. Этого я ужасно боялся…
— Так… — Платон Григорьевич помолчал и, внимательно посмотрев в глаза Диспетчеру, спросил:
— А как дальше развивалось ваше заболевание?
— Вы тоже считаете, что это было заболевание?
— Безусловно…
— А дальше… Дальше вот что… Теперь я припоминаю, припоминаю… Потом меня поразили цифровые соотношения, особенно в области исторических дат… Мне показалось, что я начинаю понимать тайный смысл исторической хронологии…
— Нечто вроде средневековой астрологии?
— Нет, пожалуй, проще. Я, видите ли, Платон Григорьевич, почти всю жизнь увлекался одной проблемой из области «Теории чисел» и как раз перед этими событиями вновь по секрету от всех попытался разгадать тайну распределения простых чисел — эту вечную математическую загадку. Длительный навык в разложении крупных чисел на простые сомножители позволял молниеносно представлять каждый год в виде произведения простых сомножителей. А каждое простое число было для меня связано с определенным ощущением, было мне приятно или неприятно…
— А от этого вы сейчас, надеюсь, полностью избавились? — спросил Платон Григорьевич.
— Не совсем… Иногда совершенно автоматически, встречая ту или иную дату в книге или журнале, я начинаю ее как бы внутренне обкатывать, стремясь уложить на определенную «полочку» сознания, но потом спохватываюсь и стараюсь больше не думать на эту тему.
— Вы отдавали себе отчет в том, что вы были больны?
— Не всегда… В то время я помнил лишь о том, что в пору открытия закона всемирного тяготения Ньютон также страдал какой-то особой формой нервного перенапряжения. Вы, возможно, знаете, что он не был в состоянии завершить расчетную работу по проверке закона и поручил ее своим ученикам? А ведь и Эйнштейн где-то обронил слова о том, что в период работы над теорией относительности он наблюдал в себе самом различные нервные явления. А Леонардо да Винчи? Помните, когда ему показалось, что еще немного труда, и он сможет разгадать тайну птичьего полета. Он даже писал в «Кодексе о полете птиц»… Погодите, там были такие слова… — Мельников сосредоточенно поднял брови, с минуту размышлял: — «Большая птица начнет свой первый полет на спине своего большого лебедя, наполняя вселенную изумлением, наполняя славой все писания, создавая речную славу гнезду, из которого она вылетела». Только об этом я и думал.
— Дорогой мой, — сказал Платон Григорьевич, — вы были тяжко больны. В нашей практике такие состояния носят очень точное название. Они называются «сверхценными идеями»… Больному кажется, что он является единственным обладателем некоторой из ряда вон выходящей идеи, он одержим ею, он подчиняет всю свою жизнь только одной цели, он не хочет ни о чем думать, кроме своей идеи, все, что не имеет прямого отношения к ней, остается вне его интересов… Вам.еще очень повезло, Михаил Антонович. Вы сумели перебороть тяжкий недуг.
— И такие люди кончали в сумасшедшем доме? Говорите мне правду, я не боюсь.
— Не всегда. Чаще всего их ждала преждевременная старость, они как бы внутренне сгорали… Кстати, когда у вас началось поседение?
— В те дни, — сказал Диспетчер, наклонив голову.
— Вот видите.
— А с цифрами, датами такие случаи тоже наблюдались?
— Должен вас огорчить, но вы не первый, кого постигал такой недуг… Есть, может быть вы помните, такой рассказ у Синклера Льюиса — «Ивовая аллея».
— Нет, я не читал.
— Герой этого рассказа совершает дерзкое ограбление банка. Но предварительно, за много времени до дня ограбления, он часть недели проводил под личиной своего несуществующего братца. Он сам выдумал, вылепил этот образ. Вы понимаете? Он приобрел дом за городом, и все знали, что в нем живет ханжа и невероятно скупой человек, брат которого работает в городе и иногда приезжает его навестить. И вот преступник постепенно стал привыкать к выдуманному им самим образу. Он уже перестал быть блестящим молодым человеком, непременным участником любительских спектаклей, элегантно одетым чистюлей. А потом его постигло безумие: любое число, любой физический знак стал казаться ему символом, каким-то священным знаком…
— Со мной было то же… Но разве упавшее яблоко для Ньютона не оказалось священным символом, через который природа раскрыла людям тайну тяготения? Разве струйка пара над чайником, которую в детстве наблюдал Уатт, не сыграла определенную роль в его дальнейших работах? Вы говорите: это безумие. Я с вами согласен. Вполне согласен. Второй раз я не смог бы вынести, просто не смог бы… Вы говорите: «сверхценные идеи», но разве человек не может найти идею, сверхценную для всего человечества? И разве он может остаться холодным и точным ученым тогда, когда в его сердце постучится великая тайна природы? Да, я согласен, что те картины, что представлялись мне, не осуществились. Все было проще, обыденней, все оказалось трудным, иногда невыносимо трудным, но ведь я открыл великую тайну птичьего полета, тайну, которая позволила создать нечто более удобное, чем даже ракета, позволила создать «компенсатор», прибор удивительных возможностей… Я желаю вам, Платон Григорьевич, такого безумия. Быть может, тогда целый ряд действительных психических заболеваний найдет свое исцеление.
— Вы не правы, Михаил Антонович, не правы. Если человек буквально сгорает за несколько лет, если он способен в таких состояниях пойти даже на преступление ради осуществления своей мечты, то врач…
— Смотря какой мечты! А если мечта реальна? Если человек желает сжечь себя для других, для лучшего будущего, для своего народа? Это тоже болезнь? Если человек одержим, и верит, и чувствует, что ему удалось найти, понять, отыскать ключ к решению какой-либо великой загадки? И вместо того чтобы сохранять свою жизнь, он сжигает ее, тогда как?
— Видите ли, Михаил Антонович, если чувство самосохранения, присущее всем нормальным живым существам, нарушается, если это угрожает жизни человека, то врач…
— Должен был остановить Джордано Бруно, когда его вели на костер? И посоветовать ему воздержаться от еретических речей ради сохранения здоровья и жизни?
— Ну, это уже совсем другая плоскость… Это уже пахнет демагогией…
— А вы, Платон Григорьевич, вы сами верите в то, что мне здесь объясняете? Или вы повели со мной игру, как с человеком больным, человеком, которого нужно щадить? А мне о вас говорил Шаповалов… Он от ваших коллег слышал, что вы не выходили по трое суток из операционной, когда было много раненых. По трое суток! И это не вредило вашему здоровью?..
— Ну, знаете ли, тогда была война…
— А я не хочу, чтобы она была вновь, понимаете? Я не хочу! И когда я почувствовал, что способен сделать важный шаг в освоении космического пространства…
— Я понял! — воскликнул Платон Григорьевич. — И простите меня, если можете.
— В таком случае поздравляю, Платон Григорьевич… Но все было далеко не так просто, как вам могло показаться.
Это были странные встречи. Диспетчер приходил к Платону Григорьевичу в медпункт, вставлял в диктофон новую катушку и начинал свой рассказ. Человеку постороннему могло показаться, что в комнате беседуют два друга, задушевно и неторопливо, но Диспетчер знал, что после его ухода Платон Григорьевич будет работать допоздна, вновь и вновь прослушивая запись, стараясь вникнуть в ту неуловимую связь, которая существовала между, казалось бы, совершенно разрозненными фактами.
А первый разговор начался так:
— Мы остановились на том, Михаил Антонович, что вас постигла беда, не так ли? Небо с овчинку показалось, когда вы поняли, что за идея пришла вам. в голову?
— Совсем нет… Я был счастлив. Может быть, более полно, чем даже сейчас, — ответил Мельников. — Сомнения пришли позже, сомнения в правильности открытия. Но об этом лучше потом.
Итак, спустя семь дней после моего последнего урока я сжег все свои черновики и отправился «по инстанциям.». Мне казалось, что меня поймут с первого слова. Перед тем как уничтожить записи и расчеты, я постарался все запомнить и готов был в любой момент прочесть лекцию о новом способе полета в пустоте. Где я только не побывал, Платон Григорьевич, с кем не говорил!..
— И неужели никто не заинтересовался этим открытием?
— Нет, этого сказать не могу. Меня всюду принимали, были вежливы, предупредительны. Только потом я понял, что производил на этих людей впечатление безумца, горе-изобретателя, ведь немало и таких… Некоторые мне верили, я это чувствовал, но требовали, чтобы я изложил суть дела, снабдил свои' пояснения чертежами, подкрепил расчетами., А этого сделать я как раз и не мог. Мне все казалось, что это опасно, что риск слишком велик.
— Вы боялись, что у вас украдут это изобретение?
— Нет, Платон Григорьевич, я боялся, что его могут украсть вообще, и у меня и у вас…
— Это, я думаю, можно понять. И вы так никому и не раскрыли сути дела до конца?
— Раскрыл… Трудно было исписать первый листок бумаги, потом стало все как-то проще. Но и здесь, положа руку на сердце, я не чувствую себя вполне правым. Излагая свою идею, я каждый раз все-таки опускал существенные детали, прежде всего потому, что слишком ясно видел справедливость основных положений. Мне думалось, что все ясно, ясно с первого слова. А вскоре стали приходить официальные отказы.
— Вы ко мне?
— К вам, Платон Григорьевич, — сказал Диспетчер. — Вы не заняты?
— Нет, нет, я как раз собирался с вами встретиться. Нам обязательно нужно поговорить. Садитесь, прошу вас.
— Да, — подтвердил Диспетчер, — обязательно… Мне, Платон Григорьевич, трудно начать разговор, а чувствую — надо… Вы ведь сами убедились в том, что в космическом пространстве стали появляться странные летательные приборы. Они не всегда такие, как тот, который повстречался вам на обратном пути с Луны. Иногда это шары, шары разного цвета, последнее время стали появляться конусы. Летит, понимаете ли, этакий гигантский абажур, поперечником метров в двести, приходится отклоняться с курса, пилоты нервничают. И вообще нужно же что-то предпринимать, как вы думаете, Платон Григорьевич?
— Я с вами согласен… Но почему вы обращаетесь с этими вопросами ко мне?
— Мне сказал Ушаков, что вы врач-психиатр. Это верно? — Платон Григорьевич кивнул.
— Мы посоветовались с Ушаковым и пришли к заключению, что ваш приезд сюда к нам не является делом случая. Видимо, моя докладная вызвала определенное недоверие, и вас прислали сюда для проверки или уточнения… Это так, Платон Григорьевич?
— Согласитесь, товарищ Мельников, с тем, что для недоверия есть основания. Недоверия не к вам лично и не к показаниям очевидцев, а ко всей этой истории в целом.
— А сейчас, что вы думаете сейчас?
— Мне трудно сказать что-нибудь определенное…
— Я кое-что просмотрел по рефератам, вы всегда смело экспериментировали, — сказал Диспетчер.
— Так вот, товарищ Мельников, да, я видел своими глазами, но видел не совсем то, что видел ваш друг Ушаков. Понимаете? Я видел диск красноватым, оранжевым, а Полковник синим, даже голубым…
— Зрение у Полковника, как у птицы, — заметил Диспетчер. — Да вы, кажется, сами проверяли?
— Проверил и остроту зрения и цветоощущение, все проверил… А потом Ушаков проверил меня, и это не изменило положения. Для меня встреченный в космосе предмет был одного цвета, для него — другого.
— Но это все субъективно, крайне субъективно, Платон Григорьевич. А вот пленка, пленка с сообщением от моего имени, ведь это меняет дело!"
— Нет, не меняет… Вы можете мне верить или нет, но когда Могикан в первый раз принес ее и читал при мне, то та часть пленки, где было сообщение, показалась мне свободной от перфораций. Я некоторое время не видел там ни единой дырочки, а Полковник и Могикан прочли сообщение и серьезно его обсуждали.
— Но вы же видели отверстия на ленте! Так ведь?
— Да, уже на Земле…
— И все-таки?
— И все-таки есть здесь какие-то моменты… Ну, допустим, что в космосе действительно появились странные пришельцы, допустим… Тогда возникает вопрос: откуда они?
— Вопросов здесь масса. И откуда они, и кто они, и зачем им понадобилась Земля… Я вам больше скажу, Платон Григорьевич… Не исключена возможность, что эти тела имеют земное происхождение. И чем больше я думаю об этом, тем больше мне становится не по себе. Ни я, ни мои товарищи не допускают в своих рассуждениях никаких мистических объяснений. Мы заняты почетным и трудным делом. Но в этой новой ветви техники с первого мгновения ее существования было нечто загадочное… И тоже, к сожалению, во многом субъективное.
— Вы, наверно, старожил этой базы? — спросил Платон Григорьевич с интересом. — Мне очень хотелось бы поговорить с теми товарищами, которые создавали этот, как его…
— Компенсатор?
— Да, так его называли пилоты. Насколько я понимаю, все дело в нем. Кому принадлежит это открытие, вы, вероятно, знаете?
— Это не открытие, это просто изобретение. А сделал его я.
— Вы? Это вы изобрели компенсатор?
— Я, видимо, очень не похож на человека, способного на такие дела, Платон Григорьевич? Это верно… Но что делать?
— Сколько вам лет, Михаил Антонович?
— Мне сорок пять… Будет в декабре.
— А когда вы сделали свое изобретение?
— В апреле 1961 года… Семнадцатого числа…
— Я понимаю: пришлось его «пробивать», вероятно, с трудом…
— Все было, Платон Григорьевич. Не в этом сейчас дело.
— Я чувствую, что вы недоговариваете… Вам трудно начать?
— Трудно… Но вам я почему-то верю.
— Вы хотите, чтобы наш разговор остался в тайне? Я могу вам смело обещать…
— Спасибо за обещание, но дело все в том, что ваше вполне естественное недоверие ко всему, что вы наблюдали, как-то очень тонко, очень сложно складывается с моими субъективными ощущениями… Со всей моей жизнью… Для меня это изобретение было невероятно тяжелым испытанием. И вовсе не потому, что кто-то не понимал, мешал мне, нет. Я испытал что-то очень напоминающее сильнейший нервный шок. Возможно, что вы подберете более точное название, когда узнаете все. А сейчас, когда я уже совсем успокоился, когда идет такая интересная работа и по многим направлениям, — вы еще не со всеми нашими точками познакомились, Платон Григорьевич, — сейчас вновь выйти из строя… Это было бы несправедливо.
— Тогда рассказывайте по порядку, Михаил Антонович. Может быть, я смогу помочь… Итак, апрель 1961 года…
— Да, это было в апреле… В тот год была удивительная весна. Такой весны, пожалуй, с тех пор мы и не видели… Я жил тогда в Подмосковье, преподавал в школе физику и астрономию… И мысль о компенсаторе пришла мне в голову прямо на уроке. Мы занимались повторением всего материала за последние три года. Ребят, как выражался наш директор школы, я «распустил», то есть давным-давно разрешил им задавать мне самые различные вопросы. Это трудно для учителя, но если чурствуешь себя в силах, то очень полезно… В то время много писали о пресловутой «дегравитации», приложили к этому руку и писатели-фантасты. Буквально ни одна повесть не обходилась без «гравилетов» и «гравипланов» самых удивительных конструкций.
— Если можно назвать «конструкцией» свободный вымысел?
— Конечно, ничего конкретного не предлагалось, но и статьи в газетах, а было несколько сообщений о якобы сделанных открытиях, и книги, которые читали ребята, — все было полно каким-то предчувствием, ожиданием нового… И новое пришло…
— Вы сказали, что сделали свое изобретение семнадцатого апреля?
— Да, семнадцатого, а двенадцатого апреля поднялся в космос Юрий Гагарин, так что буквально каждый вопрос так или иначе был связан с космосом, с полетами… А тут как-то все так сложилось, совпало… Понимаете ли, Платон Григорьевич, я вот сейчас только могу припомнить целый ряд подробностей, на которые вначале не обратил внимания, а потом уже не до воспоминаний стало. На предыдущих уроках все время раздавался какой-то странный шум. Будто кто-то громко, с хрипотцой разговаривает, но невнятно так, будто сквозь зубы.
«Ребята, — говорю, — кто это мешает?»
«Мы ничего, Михаил Антонович, мы ничего не делаем…» — отвечают ребята, а минут через десять опять этот же звук. И вот на последнем уроке кто-то из ребят догадался. Слышу голос: «Михаил Антонович, а звук из-за решетки идет…»
Прислушались, действительно будто кто-то за вентиляционной решеткой скребется.
«Достать? — спрашивают. — Посмотрим, кто там такой».
«Достать, — отвечаю. — Все равно с самого утра этот звук мешает».
Только ребята открыли решетку, а оттуда — галка, класс ахнул, а галка испугалась и пошла носиться по классу. Что тут началось!.. — Диспетчер улыбнулся, а Платон Григорьевич наставительно сказал:
— Обождать нужно было, на переменке достали бы…
— На переменке? Ну, тогда, Платон Григорьевич, я не имел бы удовольствия познакомиться с вами и вообще всего этого не было бы, — он развел руками, и Платон Григорьевич понял, что не было бы ни этого дома на берегу далекого сибирского озера, ни удивительных самолетов, ни многого другого, о чем он только догадывался. — И вот я говорю:
«А ну, ребята, испытаем свою волю, давайте не обращать на эту галку никакого внимания. Тишина! Чтоб никто не пикнул…»
— И послушались?
— Да, затихли, но с галки глаз не сводят. А она уселась на портрет Ньютона, что был над классной доской, на самый краешек, и на ребят поглядывает. Глаза черные, блестящие… Вызываю лучшего своего ученика, как сейчас помню имя — Алик Паролин. Задаю ему вопросы, он отвечает, а сам глаз с галки не сводит: она голову в одну сторону наклонит, и Алик мой в ту же, в другую — и он в другую…
«Так нельзя, — говорю. — Вышел отвечать, так отвечай!»
А сам чувствую, что тоже не могу оторвать взгляда, от этой галки, будь она неладна. Тут Алик меня спрашивает, так, вдруг: «Михаил Антонович, а галка, когда летает, от воздуха отталкивается?»
«От воздуха», — отвечаю.
«А от земли она отталкивается?»
И тут какое-то смутное воспоминание ожгло меня, и вдруг показался мне этот вопрос чрезвычайно важным, необычайно важным…
«Стоп, — говорю, — вопрос всему классу. Птица по воздуху летит, работает крыльями, представили?»
«Что ж представлять? Сами только что наблюдали…»
«Так вот, Алик спрашивает, от чего птица отталкивается крыльями — от воздуха или и от земли тоже?»
«Конечно, от воздуха! — отвечают. — Земля далеко…»
«Нет, ребята, — говорю, — нет, ребята, для того, чтобы летать, птица должна отбросить вниз секундный импульс, равный ее весу, а иначе она не сможет получить нужную подъемную силу», — говорю так, а сам все на галку поглядываю, все на галку, а потом и вижу: весь класс не отрываясь на нее же смотрит. Тут я подымаюсь и говорю: «Лови ее, негодницу, все равно не дает заниматься».
Что тут поднялось! Все как сигнала ждали, с мест вскочили, кто на стол, кто как, а галка, испуганная, носится над нами, носится. Поймали ее в конце концов, спрашивают меня: «Что с ней делать?»
А на мне, видно, лица не было… Потому что затихли все… Вот в тот самый момент, когда гомон и шум стояли в классе, у меня как что-то порвалось внутри; я понял, мысль была простой до глупости. Мысль, которая вобрала всего меня без остатка; со всеми моими мечтаниями, со всеми разностями, со всем, что видел или испытал, продумал или прочел…
«Что с вами, Михаил Антонович? — встревожились ребята. — Вам воды принести?»
«Знаете, — говорю, — я тут одну вещь придумал, интересную, замечательную вещь придумал. — А сам подняться со стула не могу. — Галку в форточку, пусть летит… Она сегодня помогла мне».
«Это когда она на портрете Ньютона сидела и головой качала? — спросил Алик. — Мне тоже казалось, что она будто говорит: „Нет-нет, нет-нет…“ Вы объясняете, как ответить на мой вопрос, а она — нет-нет, нет-нет…»
«В том-то и дело, что и Ньютон прав… Не во всем правы мы, его истолкователи…»
Чувствую, что говорить трудно. Как довел урок до конца, не помню. Пришел домой, нарисовал простенькую схемку, вижу: все правильно… Можно построить прибор, который сможет летать везде, летать с необычайной, фантастической экономичностью… Летать в воздухе и в космическом пространстве и опускаться в глубины вод…
«Что с тобой?» — спрашивает жена.
«Знаешь, — говорю, — я сегодня открыл невесомость…»
Диспетчер неожиданно встал со стула, закурил и, гася спичку, сказал:
— А что было дальше, не все помню… Шесть дней стали одним днем… Мне уж потом рассказали, что я не спал и не говорил. Смутно припоминаю, что передо мной проносились какие-то яркие картины. Вот я во главе армады каких-то необычайных аппаратов пересекаю необъятные пространства, потом следуют сцены возвращения, именно сцены… Мне сейчас стыдно кое-что вспоминать. Это был какой-то странный поток, какое-то нагромождение пышных и слезливых сцен, ведь мне казалось, что я стал чемто вроде спасителя всего человечества…
— Отчего, собственно?
— Ну как же, ведь самолет, снабженный компенсатором, может перехватить ракету почти в любой точке ее траектории.
— И вы присутствовали на собственных похоронах? — спросил Платон Григорьевич.
— Было и это…
— И вашу грудь украшали орденами?
— О, многими… Мне было только страшно, что кто-нибудь поймет, что со мной творится, подсмотрит, подслушает этот непрерывный бред. Этого я ужасно боялся…
— Так… — Платон Григорьевич помолчал и, внимательно посмотрев в глаза Диспетчеру, спросил:
— А как дальше развивалось ваше заболевание?
— Вы тоже считаете, что это было заболевание?
— Безусловно…
— А дальше… Дальше вот что… Теперь я припоминаю, припоминаю… Потом меня поразили цифровые соотношения, особенно в области исторических дат… Мне показалось, что я начинаю понимать тайный смысл исторической хронологии…
— Нечто вроде средневековой астрологии?
— Нет, пожалуй, проще. Я, видите ли, Платон Григорьевич, почти всю жизнь увлекался одной проблемой из области «Теории чисел» и как раз перед этими событиями вновь по секрету от всех попытался разгадать тайну распределения простых чисел — эту вечную математическую загадку. Длительный навык в разложении крупных чисел на простые сомножители позволял молниеносно представлять каждый год в виде произведения простых сомножителей. А каждое простое число было для меня связано с определенным ощущением, было мне приятно или неприятно…
— А от этого вы сейчас, надеюсь, полностью избавились? — спросил Платон Григорьевич.
— Не совсем… Иногда совершенно автоматически, встречая ту или иную дату в книге или журнале, я начинаю ее как бы внутренне обкатывать, стремясь уложить на определенную «полочку» сознания, но потом спохватываюсь и стараюсь больше не думать на эту тему.
— Вы отдавали себе отчет в том, что вы были больны?
— Не всегда… В то время я помнил лишь о том, что в пору открытия закона всемирного тяготения Ньютон также страдал какой-то особой формой нервного перенапряжения. Вы, возможно, знаете, что он не был в состоянии завершить расчетную работу по проверке закона и поручил ее своим ученикам? А ведь и Эйнштейн где-то обронил слова о том, что в период работы над теорией относительности он наблюдал в себе самом различные нервные явления. А Леонардо да Винчи? Помните, когда ему показалось, что еще немного труда, и он сможет разгадать тайну птичьего полета. Он даже писал в «Кодексе о полете птиц»… Погодите, там были такие слова… — Мельников сосредоточенно поднял брови, с минуту размышлял: — «Большая птица начнет свой первый полет на спине своего большого лебедя, наполняя вселенную изумлением, наполняя славой все писания, создавая речную славу гнезду, из которого она вылетела». Только об этом я и думал.
— Дорогой мой, — сказал Платон Григорьевич, — вы были тяжко больны. В нашей практике такие состояния носят очень точное название. Они называются «сверхценными идеями»… Больному кажется, что он является единственным обладателем некоторой из ряда вон выходящей идеи, он одержим ею, он подчиняет всю свою жизнь только одной цели, он не хочет ни о чем думать, кроме своей идеи, все, что не имеет прямого отношения к ней, остается вне его интересов… Вам.еще очень повезло, Михаил Антонович. Вы сумели перебороть тяжкий недуг.
— И такие люди кончали в сумасшедшем доме? Говорите мне правду, я не боюсь.
— Не всегда. Чаще всего их ждала преждевременная старость, они как бы внутренне сгорали… Кстати, когда у вас началось поседение?
— В те дни, — сказал Диспетчер, наклонив голову.
— Вот видите.
— А с цифрами, датами такие случаи тоже наблюдались?
— Должен вас огорчить, но вы не первый, кого постигал такой недуг… Есть, может быть вы помните, такой рассказ у Синклера Льюиса — «Ивовая аллея».
— Нет, я не читал.
— Герой этого рассказа совершает дерзкое ограбление банка. Но предварительно, за много времени до дня ограбления, он часть недели проводил под личиной своего несуществующего братца. Он сам выдумал, вылепил этот образ. Вы понимаете? Он приобрел дом за городом, и все знали, что в нем живет ханжа и невероятно скупой человек, брат которого работает в городе и иногда приезжает его навестить. И вот преступник постепенно стал привыкать к выдуманному им самим образу. Он уже перестал быть блестящим молодым человеком, непременным участником любительских спектаклей, элегантно одетым чистюлей. А потом его постигло безумие: любое число, любой физический знак стал казаться ему символом, каким-то священным знаком…
— Со мной было то же… Но разве упавшее яблоко для Ньютона не оказалось священным символом, через который природа раскрыла людям тайну тяготения? Разве струйка пара над чайником, которую в детстве наблюдал Уатт, не сыграла определенную роль в его дальнейших работах? Вы говорите: это безумие. Я с вами согласен. Вполне согласен. Второй раз я не смог бы вынести, просто не смог бы… Вы говорите: «сверхценные идеи», но разве человек не может найти идею, сверхценную для всего человечества? И разве он может остаться холодным и точным ученым тогда, когда в его сердце постучится великая тайна природы? Да, я согласен, что те картины, что представлялись мне, не осуществились. Все было проще, обыденней, все оказалось трудным, иногда невыносимо трудным, но ведь я открыл великую тайну птичьего полета, тайну, которая позволила создать нечто более удобное, чем даже ракета, позволила создать «компенсатор», прибор удивительных возможностей… Я желаю вам, Платон Григорьевич, такого безумия. Быть может, тогда целый ряд действительных психических заболеваний найдет свое исцеление.
— Вы не правы, Михаил Антонович, не правы. Если человек буквально сгорает за несколько лет, если он способен в таких состояниях пойти даже на преступление ради осуществления своей мечты, то врач…
— Смотря какой мечты! А если мечта реальна? Если человек желает сжечь себя для других, для лучшего будущего, для своего народа? Это тоже болезнь? Если человек одержим, и верит, и чувствует, что ему удалось найти, понять, отыскать ключ к решению какой-либо великой загадки? И вместо того чтобы сохранять свою жизнь, он сжигает ее, тогда как?
— Видите ли, Михаил Антонович, если чувство самосохранения, присущее всем нормальным живым существам, нарушается, если это угрожает жизни человека, то врач…
— Должен был остановить Джордано Бруно, когда его вели на костер? И посоветовать ему воздержаться от еретических речей ради сохранения здоровья и жизни?
— Ну, это уже совсем другая плоскость… Это уже пахнет демагогией…
— А вы, Платон Григорьевич, вы сами верите в то, что мне здесь объясняете? Или вы повели со мной игру, как с человеком больным, человеком, которого нужно щадить? А мне о вас говорил Шаповалов… Он от ваших коллег слышал, что вы не выходили по трое суток из операционной, когда было много раненых. По трое суток! И это не вредило вашему здоровью?..
— Ну, знаете ли, тогда была война…
— А я не хочу, чтобы она была вновь, понимаете? Я не хочу! И когда я почувствовал, что способен сделать важный шаг в освоении космического пространства…
— Я понял! — воскликнул Платон Григорьевич. — И простите меня, если можете.
— В таком случае поздравляю, Платон Григорьевич… Но все было далеко не так просто, как вам могло показаться.
Это были странные встречи. Диспетчер приходил к Платону Григорьевичу в медпункт, вставлял в диктофон новую катушку и начинал свой рассказ. Человеку постороннему могло показаться, что в комнате беседуют два друга, задушевно и неторопливо, но Диспетчер знал, что после его ухода Платон Григорьевич будет работать допоздна, вновь и вновь прослушивая запись, стараясь вникнуть в ту неуловимую связь, которая существовала между, казалось бы, совершенно разрозненными фактами.
А первый разговор начался так:
— Мы остановились на том, Михаил Антонович, что вас постигла беда, не так ли? Небо с овчинку показалось, когда вы поняли, что за идея пришла вам. в голову?
— Совсем нет… Я был счастлив. Может быть, более полно, чем даже сейчас, — ответил Мельников. — Сомнения пришли позже, сомнения в правильности открытия. Но об этом лучше потом.
Итак, спустя семь дней после моего последнего урока я сжег все свои черновики и отправился «по инстанциям.». Мне казалось, что меня поймут с первого слова. Перед тем как уничтожить записи и расчеты, я постарался все запомнить и готов был в любой момент прочесть лекцию о новом способе полета в пустоте. Где я только не побывал, Платон Григорьевич, с кем не говорил!..
— И неужели никто не заинтересовался этим открытием?
— Нет, этого сказать не могу. Меня всюду принимали, были вежливы, предупредительны. Только потом я понял, что производил на этих людей впечатление безумца, горе-изобретателя, ведь немало и таких… Некоторые мне верили, я это чувствовал, но требовали, чтобы я изложил суть дела, снабдил свои' пояснения чертежами, подкрепил расчетами., А этого сделать я как раз и не мог. Мне все казалось, что это опасно, что риск слишком велик.
— Вы боялись, что у вас украдут это изобретение?
— Нет, Платон Григорьевич, я боялся, что его могут украсть вообще, и у меня и у вас…
— Это, я думаю, можно понять. И вы так никому и не раскрыли сути дела до конца?
— Раскрыл… Трудно было исписать первый листок бумаги, потом стало все как-то проще. Но и здесь, положа руку на сердце, я не чувствую себя вполне правым. Излагая свою идею, я каждый раз все-таки опускал существенные детали, прежде всего потому, что слишком ясно видел справедливость основных положений. Мне думалось, что все ясно, ясно с первого слова. А вскоре стали приходить официальные отказы.