Страница:
В этот вечер мы сидели в баре у Дэвида. Пили неразбавленное виски и молчали, ибо даже обаятельной Тане не удавалось разворошить мужа. Уже трижды мигнуло электричество, что означало: пора, братцы, спать. Уже бар опустел, и, кроме нас, в нем остались лишь два норвежца, нагрузившихся настолько, что им трудно было отклеиться от стульев. И вдруг Ральф заговорил:
– Мистер Борис, вот вы тут спорите о свободе печати. Наши не обманывают вас, когда говорят, что могут обругать конгрессмена или сенатора. Это в общем-то правда. Но называется ли это свободой? Вот у меня в голове множество острых тем, нужных и, как мне кажется, очень важных. Но они не нужны моей редакции, моему издателю. Писать о них бесполезно. Не напечатают или вернут с припиской, что я сошел с ума, и со счетом за бесполезно потраченные телеграфные расходы. Понимаете? Писать я действительно свободен, что хочу, а вот печататься… Вот так обстоят дела. Вы когда-нибудь наблюдали, как птица, залетевшая в комнату, бьется о стекло? Ей кажется, что ничто ее не задерживает. Небо, поля, лес – вот они рядом. Она летит и падает, больно наткнувшись на что-то невидимое. Добьем виски, а? Ведь за него все равно заплачено.
– Не надо, милый, – Таня заботливо отводила его руку от бокала.
– Дорогая, сегодня это надо, – твердо сказал он, прикладывая бокал ко рту. – Свобода печати. Мы ею здорово гордимся, и она действительно утверждена законом. Но сколько таких вот невидимых глазу преград. – Он поднял худую руку с растопыренными пальцами. – Направление твоей газеты – раз, – он загнул палец. – Оно меняется, и иногда кардинально, в соответствии с политической погодой. И я, журналист, должен меняться в соответствии с ним. Иначе стану белой вороной и меня изгонят из стаи. Читатель – два, – он загнул второй палец. – Ох, вы и не подозреваете, что такое наш читатель. У него политический горизонт десятилетнего мальчика, и он ничего не хочет знать за пределами своего крохотного мирка. Статью, в которой нет ни крупицы «сенсейшен», он читать не станет. Когда-то нацизм был сенсацией, он боялся его, интересовался им, а сейчас вот ему неважно, что в освенцимских печах сожгли два с половиной миллиона людей, таких же, как он сам. Освенцим – это прошлое, и оно его совершенно не интересует. Его сейчас интересуют результаты соревнований в регби между командами «Янки» и «Сенатор»… И каждый из нас должен умерять свой рост, укорачивать себя, подравниваться под его уровень. Иначе ты станешь скучен и сделаешься для него совершенно не нужен… В-третьих, – и он загнул третий палец, но Таня легонько толкнула его ногой. – Да, дорогая, ты права, я слишком заболтался. Мы утомили нашего друга. Борис, еще виски?
Я отказался, мы встали, пошли к дверям. Он опять был сосредоточен, взгляд его был обращен как бы внутрь себя. Таня крепко держала его под руку. На лестничной площадке он остановился.
– Птица, залетевшая в комнату, ударившись раз-другой о стекло, или разбивается, или начинает понимать, что ее отделяет от леса невидимая, но непреодолимая преграда. И оставляет свои бесполезные попытки покинуть тесный комнатный мир… Бай-бай!
Он помахал мне рукой и стал спускаться по лестнице. Это был не левый и, конечно, не коммунистический журналист. Это был респектабельный буржуазный корреспондент…
Разговор на ту же тему состоялся у меня о уже упоминавшимся Эриком, человеком, не теряющим никогда хорошего настроения. Он прочел изданную во время войны в Англии книжку моих военных дневников «От Белграда до Карпат», которую мне привез Паркер. Пришел ее вернуть. Я знал – это боевой репортер. Провел войну в действующей армии, участвовал во вторжении. Мнение такого человека стоило уважать. Спросил его – не написал ли он нечто подобное.
– Эге, приятель, для того чтобы писать такие вещи, мало быть корреспондентом, нужно участвовать в событиях, быть не только представителем своей газеты при штабе, а офицером армии. Вас может это удивить, но после вторжения мне не удалось видеть ни одного боя… Нет, нет мы не были слепыми и глухими, и мы не можем жаловаться, – у нас ежедневно была хорошая информация. Образованные офицеры рассказывали нам о том, что произошло и происходит. Командующие редко отказывали нам в пресс-конференциях, иногда можно было добыть интересное интервью. С печатью у нас считаются. Нам создают условия. Но вот участвовать в сражениях нам не приходилось, хотя наши ребята не менее храбрые, чем у вас. Мы, так сказать, переваривали информацию, пропущенную через очень мелкое сито в штабе армии, или ловили во втором эшелоне участников событий и делали сообщения «как нам сказал авторитетный офицер» или «как говорят в осведомленных кругах». Понимаете? Какие же тут, к черту, настоящие репортажи? Сборник казенной хроники. Записки тыловика. То, что он говорил, было, вероятно, верно. Даниил Краминов, проведший войну в войсках союзников, человек деятельный, вдумчивый, рассказывает примерно то же. И все же кое-чему стоит у них поучиться, у наших западных коллег. И прежде всего, профессионализму, постоянной заботе о том, чтобы факт был сообщен не сам по себе, а подан «в хорошей упаковке». Их сноровке, быстроте, стремлению обойти других и первыми прийти к финишу на газетной полосе. Скажут, их заставляет делать это конкуренция. Да. Борьба за место в жизни. Да. Ну пусть нас заставляет поступать так соревнование, социалистическое соревнование. Пусть это будет называться борьбой за честь и авторитет своего журналистского имени.
Ведь, честно говоря, и здесь в Нюрнберге, куда собрались журналистские асы всего мира, такой борьбы у нас еще мало. Мы больше заботимся о том, что написать, а не как и не когда. И рано или поздно, лучше, конечно, рано, чем поздно, и нам, советским журналистам, всем этим надобно будет заниматься и заниматься всерьез. Как это умел делать Михаил Кольцов. Как это умеют делать в своей сфере Иван Рябов, Алексей Колесов, Борис Галин.
Кстати, по пути домой на лестнице встретили Пегги. В коротком, девчоночьем платьице со скромным бантом на шее, с гладко зачесанными волосами, она поднималась, окруженная стайкой военных. Сейчас она явно изображала девочку, девочку-пай. И, глядя на нее, даже представить было трудно, что именно она утром заставила двух простодушных коллег, облаченных в советскую военную форму, пережить столько неприятных минут. Встретившись, мило улыбнулась. Скромно сказала:
– Гуд найт – добра ноц…
Сердиться на нее невозможно.
Когда я вернулся в халдейник, из моей каморки под лестницей доносилось неторопливое постукивание пишущей машинки. Крушинский работал. Мой безногий летчик все еще упорно убегает от меня, и все попытки начать о нем книгу пока так ни к чему не привели. Не дается – и все тут. Мысли какие-то расплывчатые аморфные. Может быть, за три года, прошедшие с нашей встречи, материал «перегорел», как перегорает молоко в вымени неотдоенной коровы? А вот Сергей Крушинский с великой организованностью и упорством пишет свой роман «Горный поток». Пишет страниц по пять, по семь в день и настучал уже немало. По вечерам я уступаю ему для этой благородной цели свою обитель.
5. План «Барбаросса»
6. Мертвецы на трибуне
– Мистер Борис, вот вы тут спорите о свободе печати. Наши не обманывают вас, когда говорят, что могут обругать конгрессмена или сенатора. Это в общем-то правда. Но называется ли это свободой? Вот у меня в голове множество острых тем, нужных и, как мне кажется, очень важных. Но они не нужны моей редакции, моему издателю. Писать о них бесполезно. Не напечатают или вернут с припиской, что я сошел с ума, и со счетом за бесполезно потраченные телеграфные расходы. Понимаете? Писать я действительно свободен, что хочу, а вот печататься… Вот так обстоят дела. Вы когда-нибудь наблюдали, как птица, залетевшая в комнату, бьется о стекло? Ей кажется, что ничто ее не задерживает. Небо, поля, лес – вот они рядом. Она летит и падает, больно наткнувшись на что-то невидимое. Добьем виски, а? Ведь за него все равно заплачено.
– Не надо, милый, – Таня заботливо отводила его руку от бокала.
– Дорогая, сегодня это надо, – твердо сказал он, прикладывая бокал ко рту. – Свобода печати. Мы ею здорово гордимся, и она действительно утверждена законом. Но сколько таких вот невидимых глазу преград. – Он поднял худую руку с растопыренными пальцами. – Направление твоей газеты – раз, – он загнул палец. – Оно меняется, и иногда кардинально, в соответствии с политической погодой. И я, журналист, должен меняться в соответствии с ним. Иначе стану белой вороной и меня изгонят из стаи. Читатель – два, – он загнул второй палец. – Ох, вы и не подозреваете, что такое наш читатель. У него политический горизонт десятилетнего мальчика, и он ничего не хочет знать за пределами своего крохотного мирка. Статью, в которой нет ни крупицы «сенсейшен», он читать не станет. Когда-то нацизм был сенсацией, он боялся его, интересовался им, а сейчас вот ему неважно, что в освенцимских печах сожгли два с половиной миллиона людей, таких же, как он сам. Освенцим – это прошлое, и оно его совершенно не интересует. Его сейчас интересуют результаты соревнований в регби между командами «Янки» и «Сенатор»… И каждый из нас должен умерять свой рост, укорачивать себя, подравниваться под его уровень. Иначе ты станешь скучен и сделаешься для него совершенно не нужен… В-третьих, – и он загнул третий палец, но Таня легонько толкнула его ногой. – Да, дорогая, ты права, я слишком заболтался. Мы утомили нашего друга. Борис, еще виски?
Я отказался, мы встали, пошли к дверям. Он опять был сосредоточен, взгляд его был обращен как бы внутрь себя. Таня крепко держала его под руку. На лестничной площадке он остановился.
– Птица, залетевшая в комнату, ударившись раз-другой о стекло, или разбивается, или начинает понимать, что ее отделяет от леса невидимая, но непреодолимая преграда. И оставляет свои бесполезные попытки покинуть тесный комнатный мир… Бай-бай!
Он помахал мне рукой и стал спускаться по лестнице. Это был не левый и, конечно, не коммунистический журналист. Это был респектабельный буржуазный корреспондент…
Разговор на ту же тему состоялся у меня о уже упоминавшимся Эриком, человеком, не теряющим никогда хорошего настроения. Он прочел изданную во время войны в Англии книжку моих военных дневников «От Белграда до Карпат», которую мне привез Паркер. Пришел ее вернуть. Я знал – это боевой репортер. Провел войну в действующей армии, участвовал во вторжении. Мнение такого человека стоило уважать. Спросил его – не написал ли он нечто подобное.
– Эге, приятель, для того чтобы писать такие вещи, мало быть корреспондентом, нужно участвовать в событиях, быть не только представителем своей газеты при штабе, а офицером армии. Вас может это удивить, но после вторжения мне не удалось видеть ни одного боя… Нет, нет мы не были слепыми и глухими, и мы не можем жаловаться, – у нас ежедневно была хорошая информация. Образованные офицеры рассказывали нам о том, что произошло и происходит. Командующие редко отказывали нам в пресс-конференциях, иногда можно было добыть интересное интервью. С печатью у нас считаются. Нам создают условия. Но вот участвовать в сражениях нам не приходилось, хотя наши ребята не менее храбрые, чем у вас. Мы, так сказать, переваривали информацию, пропущенную через очень мелкое сито в штабе армии, или ловили во втором эшелоне участников событий и делали сообщения «как нам сказал авторитетный офицер» или «как говорят в осведомленных кругах». Понимаете? Какие же тут, к черту, настоящие репортажи? Сборник казенной хроники. Записки тыловика. То, что он говорил, было, вероятно, верно. Даниил Краминов, проведший войну в войсках союзников, человек деятельный, вдумчивый, рассказывает примерно то же. И все же кое-чему стоит у них поучиться, у наших западных коллег. И прежде всего, профессионализму, постоянной заботе о том, чтобы факт был сообщен не сам по себе, а подан «в хорошей упаковке». Их сноровке, быстроте, стремлению обойти других и первыми прийти к финишу на газетной полосе. Скажут, их заставляет делать это конкуренция. Да. Борьба за место в жизни. Да. Ну пусть нас заставляет поступать так соревнование, социалистическое соревнование. Пусть это будет называться борьбой за честь и авторитет своего журналистского имени.
Ведь, честно говоря, и здесь в Нюрнберге, куда собрались журналистские асы всего мира, такой борьбы у нас еще мало. Мы больше заботимся о том, что написать, а не как и не когда. И рано или поздно, лучше, конечно, рано, чем поздно, и нам, советским журналистам, всем этим надобно будет заниматься и заниматься всерьез. Как это умел делать Михаил Кольцов. Как это умеют делать в своей сфере Иван Рябов, Алексей Колесов, Борис Галин.
Кстати, по пути домой на лестнице встретили Пегги. В коротком, девчоночьем платьице со скромным бантом на шее, с гладко зачесанными волосами, она поднималась, окруженная стайкой военных. Сейчас она явно изображала девочку, девочку-пай. И, глядя на нее, даже представить было трудно, что именно она утром заставила двух простодушных коллег, облаченных в советскую военную форму, пережить столько неприятных минут. Встретившись, мило улыбнулась. Скромно сказала:
– Гуд найт – добра ноц…
Сердиться на нее невозможно.
Когда я вернулся в халдейник, из моей каморки под лестницей доносилось неторопливое постукивание пишущей машинки. Крушинский работал. Мой безногий летчик все еще упорно убегает от меня, и все попытки начать о нем книгу пока так ни к чему не привели. Не дается – и все тут. Мысли какие-то расплывчатые аморфные. Может быть, за три года, прошедшие с нашей встречи, материал «перегорел», как перегорает молоко в вымени неотдоенной коровы? А вот Сергей Крушинский с великой организованностью и упорством пишет свой роман «Горный поток». Пишет страниц по пять, по семь в день и настучал уже немало. По вечерам я уступаю ему для этой благородной цели свою обитель.
5. План «Барбаросса»
На одной из стен судебного зала, на фоне зеленого мрамора, опоясывающего порталы дверей, имеется бронзовый барельеф – Адам и Ева и рядом воины с ликторскими пучками, как бы охраняющие их от земных зол. Войны, бог с ними, плохо они выполнили свое назначение. Но можно с уверенностью сказать, что никогда еще многочисленное потомство Адама и Евы, населяющее земной шар, не подвергалось такой смертельной опасности, как в это десятилетие, когда дьявол, принявший на этот раз облик не змия, а Гитлера и всей его окаянной идеологии, начал новую атаку на человечество.
Уже много языков народов мира звучало с трибуны Международного Военного Трибунала. Говорили русские, американцы, англичане, французы, чехи, бельгийцы, испанцы, голландцы, норвежцы. И сами немцы поднимались как свидетели для того, чтобы под давлением неопровержимых улик разоблачить детали чудовищного заговора против народов мира, который составила кучка наместников дьявола на земле, вежливо именуемая на судебном языке главными военными преступниками.
Сегодня в зале снова зазвучал голос советского народа. На трибуну обвинения вновь поднялся Главный Обвинитель Р.А. Руденко. Когда мы услышали в наушниках глуховато переданные радио слова родного языка, невольно подумалось, что на трибуне, вознесенной над скамьей подсудимых, сам советский народ – могучий и великий народ, которому одному оказалось под силу в тягчайшем единоборстве сломить хребет нацистскому зверю в тот самый момент, когда он пожрал всю Западную Европу и, насосавшись ее соками, уже открывал пасть, чтобы проглотить другие континенты.
Нацизм как бы лежал перед Трибуналом, поверженный, распластанный, и советский Обвинитель в своей спокойной, неторопливой речи анатомировал это многоголовое чудовище, показывая не только его клыки и когти, действие которых европейские народы испытали на себе, но его сокровенные ядовитые железы, его чудовищный желудок, уже готовившийся к тому, чтобы переварить все неарийские народы, показывал тайные извилины его страшного мозга, в которых зрели планы новых заговоров против человечества, показывал глубоко скрытые нервы, приводившие в движение весь этот чудовищный организм.
И хотя суд располагает многочисленными документами, никогда еще, как мне кажется, картина нацизма не раскрывалась перед ним так полно, а мы, присутствующие на процессе, не постигали всей глубины смертельной опасности, от которой Красная Армия спасла наш народ и все человечество, с какой мы постигли ее сегодня во время речи советского Обвинителя.
Еще в начале своей карьеры, задолго до первых выстрелов второй мировой войны, мечтая о покорении Европы и мира, Гитлер в минуту откровенности говорил своему другу Раушингу:
Мы должны развить технику обезлюживания. Если вы спросите меня, что я понимаю под обезлюживанием, я вам скажу, что имею в виду устранение целых расовых единиц. И это то, что я намерен осуществить. Это, грубо говоря, моя жизненная задача. Природа в своем отборе жестока. Поэтому и мы должны быть жестокими. Если я могу послать цвет германской нации в пекло войны без малейшего сожаления о пролитой ценной германской крови, то, конечно же, я имею право устранить миллионы из низших рас, которые размножаются, как черви.
Уничтожение миллионов людей. Уничтожение целых народов. «Обезлюживание» земного шара от искони населяющих его народов для немецкой «расы господ», низведение остатков уничтоженных народов до-положения рабочего скота – вот что было официальной доктриной нацизма. И в немецких школах детей учили песне:
Это была хорошо подготовленная атака. В руках суда – подробный и точно разработанный план всех захватов. Гитлер разделил его на семь стадий. Первые пять стадий он отвел завоеванию европейских континентальных государств минус Советский Союз. Шестой стадией должно было стать осуществление так называемого плана «Барбаросса», что по разбойничьему нацистскому коду означало нападение на Советский Союз, а седьмой, завершающей этот этап завоеваний, – прыжок через Ла-Манш и вторжение на Британские острова.
Задолго до второй мировой войны Советское правительство не раз и с международных трибун и по дипломатическим каналам предупреждало западные правительства об этом заговоре Гитлера. Правительства этих государств не вняли голосу разума, и вот сегодня из речи советского Обвинителя мы узнаем, как точно, в сроки, намеченные гитлеровским планом, даже в отдельных случаях с опережением, нацистская армия осуществила первые пять стадий своих захватов. Как неподготовленные, разобщенные, а в иных случаях прямо преданные своими малодушными правителями государства, даже те, что считались оплотом Западной Европы, падали под ноги Гитлеру даже без серьезного сопротивления. Наливаясь соками и кровью оккупированных стран, все быстрее, все неудержимее катилась гитлеровская военная машина, становясь все мощнее. Были моменты, когда даже разумные и опытные политики Запада начинали думать, что нет уже силы, которая могла бы ее хотя бы удержать или остановить. Далеко за океаном, в Соединенных Штатах, даже с политических трибун стали раздаваться голоса: «Гитлер, по-видимому, непобедим. Не лучше ли, пока не поздно, по-хорошему договориться с ним, предоставив в его распоряжение Европу».
Но когда, подмяв западноевропейские страны, захватив их ресурсы, овладев их промышленным потенциалом, усилив свои войска армиями и дивизиями своих союзников и сателлитов, Гитлер повернул свои армии на Восток, на Советский Союз и приступил к осуществлению плана «Барбаросса», на первых же метрах советской земли его машина, не знавшая поражений, дала свой первый сбой. План «Барбаросса» во всех подробностях был разработан на тайных совещаниях у Гитлера, в которых участвовали подсудимые Кейтель, Йодль и генерал Верлимонт. И имя Барбароссы было дано этому плану не случайно. Барбаросса – «Рыжебородый» – так назывался один из самых свирепых и кровавых немецких захватчиков далекого прошлого. Он жил здесь, в Нюрнберге. В старом замке на скале и сейчас возвышаются построенные им бастионы. Пока разбойники в военных мундирах уточняли этот план, разбойник в мундире дипломатическом Иоахим фон Риббентроп заключал с нашим правительством пакт о ненападении, стремясь замаскировать военные приготовления.
Текст плана «Барбаросса», этого документа, подлинником которого располагает Трибунал, показывает не только запланированную заранее преднамеренность нападения Германии на Советский Союз, но и то, что для этого были сосредоточены и подтянуты к нашим границам «в с е бронетанковые силы, вся боеспособная авиация, все моторизованные части. В Европе же и на остальных фронтах были оставлены лишь части прикрытия, укомплектованные преимущественно солдатами старших возрастов и вооруженных трофейным оружием».
В своей инструкции по выполнению плана «Барбаросса» Гитлер так и писал:
Германские вооруженные силы должны быть готовы победить Советскую Россию в результате быстрой кампании, даже до окончания войны против Англии. Армия должна использовать для этой цели все находящиеся в ее распоряжении силы, за исключением тех, которые необходимы для защиты оккупированных территорий от неожиданностей… Эта война на востоке должна быть лимитирована только необходимостью достаточной защиты территорий для боевых операций и производства вооружений.
И дальше, развертывая план блицкрига, Гитлер приказывает:
Масса русской армии, собранная в Западной России, должна быть уничтожена смелыми операциями: танковые клинья должны быть выброшены глубоко вперед. Отступление боеспособных войск на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено……Конечной линией этих операций является создание защитительного барьера против Азиатской России по линии Волга-Архангельск.
Таковы были планы, раскрывшиеся тут, на суде, и подтвержденные предъявленными документами. Отсюда, где народы судят главных виновников этих замыслов, особенно виден и ощутим гигантский подвиг Красной Армии. План блицкрига, который задумывал Гитлер, был сорван уже у границ. Наступая сразу с трех сторон, армии гитлеровского нашествия теряли силы, обескровливались, слабели в непрерывных боях. Огонь партизанской войны, разгоравшийся у них в тылу, на их коммуникациях, упорное сопротивление дивизий и даже армий, оказывавшихся в окружении, но не сложивших оружия, оттягивали силы удара, ослабляя его. Танковые клинья, по плану Гитлера, «выброшенные глубоко вперед», подрубались под основание и иногда оказывались без горючего и боеприпасов. И, встретив на главном направлении у Смоленска упорное сопротивление, гитлеровская «непобедимая стальная армада» остановилась. Генштаб по заданию Гитлера судорожно принялся заменять план «Барбаросса» более скромной операцией «Тайфун», в которой ставились более ограниченные задачи захвата всеми активными и боеспособными силами столицы Советского государства – Москвы.
Сильно и веско звучит неторопливая речь Р. А. Руденко. Ведь он – представитель народа, который был непримиримым врагом нацизма уже в дни, когда Гитлер еще и не раскрывал своих карт, народа, который вынес на своих плечах основную тяжесть борьбы с нацизмом и потерял двадцать миллионов своих сынов и дочерей, ломая хребет нацистскому зверю.
На примере Польши, Чехословакии и Югославии, на примерах оккупированных областей Советского Союза Р. А. Руденко показывает, как нацисты проводили свой сатанинский план «обезлюживания», грозивший всему миру. Массовые расстрелы мирных жителей… Газовые камеры… Газенвагены… Крематории с огромной производительностью… Погребальные ямы… Рвы смерти… Охота на людей с собаками… Отравление колодцев… Организация, да, именно организация истребления людей с помощью голода и эпидемий… Уничтожение городов, деревень, национальных культурных сокровищ… Вот от чего Красная Армия спасла народы.
Суд, прокурор, защитники, гости с волнением слушали слова Главного советского Обвинителя, и даже корреспонденты, все видевшие, все знающие, которых мало чем удивишь, сегодня тихо сидели на своих скамьях, старательно, как первые ученики, записывая текст речи. То тут, то там в ложе прессы взметывались руки. Вызывались курьеры для передачи срочных телеграмм. В перерыве бар пустовал, зато из пресс-рума слышался такой треск пишущих машинок, что трудно было и слово разобрать.
На скамье подсудимых эта речь тоже вызвала бурную реакцию. Розенберг, знающий русский язык, сняв наушники, слушал речь, приложив к уху руку раковинкой. Геринг, в начале речи сердито сдернувший наушники, после того как была процитирована его фраза: «Я намереваюсь грабить и грабить именно эффективно», судорожно надел их и не снимал уже до самого конца. Кейтель, сунув палец за ворот кителя, машинальным движением оттягивал его, будто петля уже сжимала его шею. И только Гесс в этот день триумфа советского обвинения сохранял спокойный и равнодушный вид. Этим он как бы подчеркивал, что ни в разработке плана «Барбаросса», ни в операции «Тайфун» он участия не принимал и не желает отвечать ни за успехи, ни за поражения немецкой армии.
Уже много языков народов мира звучало с трибуны Международного Военного Трибунала. Говорили русские, американцы, англичане, французы, чехи, бельгийцы, испанцы, голландцы, норвежцы. И сами немцы поднимались как свидетели для того, чтобы под давлением неопровержимых улик разоблачить детали чудовищного заговора против народов мира, который составила кучка наместников дьявола на земле, вежливо именуемая на судебном языке главными военными преступниками.
Сегодня в зале снова зазвучал голос советского народа. На трибуну обвинения вновь поднялся Главный Обвинитель Р.А. Руденко. Когда мы услышали в наушниках глуховато переданные радио слова родного языка, невольно подумалось, что на трибуне, вознесенной над скамьей подсудимых, сам советский народ – могучий и великий народ, которому одному оказалось под силу в тягчайшем единоборстве сломить хребет нацистскому зверю в тот самый момент, когда он пожрал всю Западную Европу и, насосавшись ее соками, уже открывал пасть, чтобы проглотить другие континенты.
Нацизм как бы лежал перед Трибуналом, поверженный, распластанный, и советский Обвинитель в своей спокойной, неторопливой речи анатомировал это многоголовое чудовище, показывая не только его клыки и когти, действие которых европейские народы испытали на себе, но его сокровенные ядовитые железы, его чудовищный желудок, уже готовившийся к тому, чтобы переварить все неарийские народы, показывал тайные извилины его страшного мозга, в которых зрели планы новых заговоров против человечества, показывал глубоко скрытые нервы, приводившие в движение весь этот чудовищный организм.
И хотя суд располагает многочисленными документами, никогда еще, как мне кажется, картина нацизма не раскрывалась перед ним так полно, а мы, присутствующие на процессе, не постигали всей глубины смертельной опасности, от которой Красная Армия спасла наш народ и все человечество, с какой мы постигли ее сегодня во время речи советского Обвинителя.
Еще в начале своей карьеры, задолго до первых выстрелов второй мировой войны, мечтая о покорении Европы и мира, Гитлер в минуту откровенности говорил своему другу Раушингу:
Мы должны развить технику обезлюживания. Если вы спросите меня, что я понимаю под обезлюживанием, я вам скажу, что имею в виду устранение целых расовых единиц. И это то, что я намерен осуществить. Это, грубо говоря, моя жизненная задача. Природа в своем отборе жестока. Поэтому и мы должны быть жестокими. Если я могу послать цвет германской нации в пекло войны без малейшего сожаления о пролитой ценной германской крови, то, конечно же, я имею право устранить миллионы из низших рас, которые размножаются, как черви.
Уничтожение миллионов людей. Уничтожение целых народов. «Обезлюживание» земного шара от искони населяющих его народов для немецкой «расы господ», низведение остатков уничтоженных народов до-положения рабочего скота – вот что было официальной доктриной нацизма. И в немецких школах детей учили песне:
С этой песней, в бредовых словах которой как бы отражена вся программа национал-социализма, по приказу Гитлера и горстки его подручных, сидящих сейчас на скамье подсудимых, нацистские орды и ринулись в атаку на государства Европы.
Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту, нам на это наплевать.
Мы все равно будем маршировать дальше.
Потому что сегодня нам принадлежит Германия,
Завтра – весь мир.
Это была хорошо подготовленная атака. В руках суда – подробный и точно разработанный план всех захватов. Гитлер разделил его на семь стадий. Первые пять стадий он отвел завоеванию европейских континентальных государств минус Советский Союз. Шестой стадией должно было стать осуществление так называемого плана «Барбаросса», что по разбойничьему нацистскому коду означало нападение на Советский Союз, а седьмой, завершающей этот этап завоеваний, – прыжок через Ла-Манш и вторжение на Британские острова.
Задолго до второй мировой войны Советское правительство не раз и с международных трибун и по дипломатическим каналам предупреждало западные правительства об этом заговоре Гитлера. Правительства этих государств не вняли голосу разума, и вот сегодня из речи советского Обвинителя мы узнаем, как точно, в сроки, намеченные гитлеровским планом, даже в отдельных случаях с опережением, нацистская армия осуществила первые пять стадий своих захватов. Как неподготовленные, разобщенные, а в иных случаях прямо преданные своими малодушными правителями государства, даже те, что считались оплотом Западной Европы, падали под ноги Гитлеру даже без серьезного сопротивления. Наливаясь соками и кровью оккупированных стран, все быстрее, все неудержимее катилась гитлеровская военная машина, становясь все мощнее. Были моменты, когда даже разумные и опытные политики Запада начинали думать, что нет уже силы, которая могла бы ее хотя бы удержать или остановить. Далеко за океаном, в Соединенных Штатах, даже с политических трибун стали раздаваться голоса: «Гитлер, по-видимому, непобедим. Не лучше ли, пока не поздно, по-хорошему договориться с ним, предоставив в его распоряжение Европу».
Но когда, подмяв западноевропейские страны, захватив их ресурсы, овладев их промышленным потенциалом, усилив свои войска армиями и дивизиями своих союзников и сателлитов, Гитлер повернул свои армии на Восток, на Советский Союз и приступил к осуществлению плана «Барбаросса», на первых же метрах советской земли его машина, не знавшая поражений, дала свой первый сбой. План «Барбаросса» во всех подробностях был разработан на тайных совещаниях у Гитлера, в которых участвовали подсудимые Кейтель, Йодль и генерал Верлимонт. И имя Барбароссы было дано этому плану не случайно. Барбаросса – «Рыжебородый» – так назывался один из самых свирепых и кровавых немецких захватчиков далекого прошлого. Он жил здесь, в Нюрнберге. В старом замке на скале и сейчас возвышаются построенные им бастионы. Пока разбойники в военных мундирах уточняли этот план, разбойник в мундире дипломатическом Иоахим фон Риббентроп заключал с нашим правительством пакт о ненападении, стремясь замаскировать военные приготовления.
Текст плана «Барбаросса», этого документа, подлинником которого располагает Трибунал, показывает не только запланированную заранее преднамеренность нападения Германии на Советский Союз, но и то, что для этого были сосредоточены и подтянуты к нашим границам «в с е бронетанковые силы, вся боеспособная авиация, все моторизованные части. В Европе же и на остальных фронтах были оставлены лишь части прикрытия, укомплектованные преимущественно солдатами старших возрастов и вооруженных трофейным оружием».
В своей инструкции по выполнению плана «Барбаросса» Гитлер так и писал:
Германские вооруженные силы должны быть готовы победить Советскую Россию в результате быстрой кампании, даже до окончания войны против Англии. Армия должна использовать для этой цели все находящиеся в ее распоряжении силы, за исключением тех, которые необходимы для защиты оккупированных территорий от неожиданностей… Эта война на востоке должна быть лимитирована только необходимостью достаточной защиты территорий для боевых операций и производства вооружений.
И дальше, развертывая план блицкрига, Гитлер приказывает:
Масса русской армии, собранная в Западной России, должна быть уничтожена смелыми операциями: танковые клинья должны быть выброшены глубоко вперед. Отступление боеспособных войск на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено……Конечной линией этих операций является создание защитительного барьера против Азиатской России по линии Волга-Архангельск.
Таковы были планы, раскрывшиеся тут, на суде, и подтвержденные предъявленными документами. Отсюда, где народы судят главных виновников этих замыслов, особенно виден и ощутим гигантский подвиг Красной Армии. План блицкрига, который задумывал Гитлер, был сорван уже у границ. Наступая сразу с трех сторон, армии гитлеровского нашествия теряли силы, обескровливались, слабели в непрерывных боях. Огонь партизанской войны, разгоравшийся у них в тылу, на их коммуникациях, упорное сопротивление дивизий и даже армий, оказывавшихся в окружении, но не сложивших оружия, оттягивали силы удара, ослабляя его. Танковые клинья, по плану Гитлера, «выброшенные глубоко вперед», подрубались под основание и иногда оказывались без горючего и боеприпасов. И, встретив на главном направлении у Смоленска упорное сопротивление, гитлеровская «непобедимая стальная армада» остановилась. Генштаб по заданию Гитлера судорожно принялся заменять план «Барбаросса» более скромной операцией «Тайфун», в которой ставились более ограниченные задачи захвата всеми активными и боеспособными силами столицы Советского государства – Москвы.
Сильно и веско звучит неторопливая речь Р. А. Руденко. Ведь он – представитель народа, который был непримиримым врагом нацизма уже в дни, когда Гитлер еще и не раскрывал своих карт, народа, который вынес на своих плечах основную тяжесть борьбы с нацизмом и потерял двадцать миллионов своих сынов и дочерей, ломая хребет нацистскому зверю.
На примере Польши, Чехословакии и Югославии, на примерах оккупированных областей Советского Союза Р. А. Руденко показывает, как нацисты проводили свой сатанинский план «обезлюживания», грозивший всему миру. Массовые расстрелы мирных жителей… Газовые камеры… Газенвагены… Крематории с огромной производительностью… Погребальные ямы… Рвы смерти… Охота на людей с собаками… Отравление колодцев… Организация, да, именно организация истребления людей с помощью голода и эпидемий… Уничтожение городов, деревень, национальных культурных сокровищ… Вот от чего Красная Армия спасла народы.
Суд, прокурор, защитники, гости с волнением слушали слова Главного советского Обвинителя, и даже корреспонденты, все видевшие, все знающие, которых мало чем удивишь, сегодня тихо сидели на своих скамьях, старательно, как первые ученики, записывая текст речи. То тут, то там в ложе прессы взметывались руки. Вызывались курьеры для передачи срочных телеграмм. В перерыве бар пустовал, зато из пресс-рума слышался такой треск пишущих машинок, что трудно было и слово разобрать.
На скамье подсудимых эта речь тоже вызвала бурную реакцию. Розенберг, знающий русский язык, сняв наушники, слушал речь, приложив к уху руку раковинкой. Геринг, в начале речи сердито сдернувший наушники, после того как была процитирована его фраза: «Я намереваюсь грабить и грабить именно эффективно», судорожно надел их и не снимал уже до самого конца. Кейтель, сунув палец за ворот кителя, машинальным движением оттягивал его, будто петля уже сжимала его шею. И только Гесс в этот день триумфа советского обвинения сохранял спокойный и равнодушный вид. Этим он как бы подчеркивал, что ни в разработке плана «Барбаросса», ни в операции «Тайфун» он участия не принимал и не желает отвечать ни за успехи, ни за поражения немецкой армии.
6. Мертвецы на трибуне
Сегодня в зале Трибунала были погашены искусственные солнца. Он погрузился во тьму, и в зыбком матовом свете на свидетельские места трибунала пришли мертвецы – те, что давно уже были испепелены в печах Майданека, Освенцима, Бухенвальда, Дахау, что сгнили в чудовищных рвах Бабьего Яра и Харькова, что покоятся в братских могилах на Пискаревском кладбище Ленинграда.
Искусство храбрых советских кинохроникеров, из которых сегодня некоторых уже нет в живых, воскресило этих мертвецов, привело их в этот зал. Как бы встав из своих могил, они бросили в лицо подсудимых свои неопровержимые обвинения.
Собственно, заседание началось как обычно. Помощник Главного Обвинителя Л. Н. Смирнов в обыкновенной своей спокойной манере произнес речь и в конце ее заявил, что предлагает Трибуналу хроникальный кинофильм о нацистских злодеяниях на советской территории. Вот тогда-то погас свет, зал погрузился в тьму, и только лица подсудимых, освещенные лампами снизу, как бы плавали в этой темноте.
Лично для меня появление этого фильма на экране не было новостью. Старый фронтовой друг Роман Кармен, оператор-хроникер, оператор-публицист, еще в начале войны показавший свое умение из кадров кинохроники, из кусков жизни, зафиксированных на пленке, делать художественные фильмы, уже говорил мне, что они готовятся «подложить бомбочку» под скамью подсудимых, кинобомбочку, взрыв которой всем запомнится. Пока он работал со своими ребятами тут на процессе, в Москве по его сценарию лепили фильм из кадров, заснятых во время войны. Я знал, что будет в этом фильме, ибо многое из того, что в нем было сегодня показано, видел когда-то собственными глазами. И, несмотря на это, фильм меня потряс, и я пишу, находясь под его впечатлением.
А было так: в темноте вспыхнул голубоватый свет, луч рассек зал, и на экране появился текст: «Кинодокументы о зверствах немецко-фашистских захватчиков». Документальный фильм. Представляется Главным Обвинителем от СССР. Дальше значилось:
«Мы, операторы-фронтовики Воронцов, Гиков, Доброницкий, Ешурин, Зенякин, Кармен, Кутуп-Заде, Левитан, Микоша, Мухин, Панов, Посельский, Сегаль, Соловьев, Сологубов, Трояновский, Штатланд, торжественно свидетельствуем, что в период с 1941 по 1945 год, выполняя свой служебный долг, работали в частях Действующей Красной Армии, снимали на пленку различные эпизоды Отечественной войны. Кинокадры, включенные в настоящий фильм, являются точным воспроизведением того, что мы обнаруживали, вступая в различные районы после изгнания из них немецко-фашистских войск».
Появляются первые кадры. В наушниках на четырех языках дикторы поясняют: город Ростов 29 ноября 1941 года.
Мы видим ростовскую улицу, носящую следы боев. Тела мирных жителей. Аппарат крупно выхватывает из этой мертвой панорамы лежащего в снегу мальчика. В его уже закостеневших руках голубь. Живой голубь. Птица еще бьется, закрывает глаза. Что это? Как это могло случиться? Мальчик, видимо, не хотел отдать своего голубя, и они его застрелили. Но зачем им, начинающим отступать, понадобился голубь и чем он им помешал?
Привокзальная площадь. Большая груда трупов возле станционного здания. Пленные красноармейцы? Они, вероятно, не хотели эвакуироваться. Их пристрелили, уложили аккуратненьким штабелем, как дрова, а сжечь не успели. Но аппарат приближается, и мы замечаем, что убитые в грязных бинтах. Забинтованные руки, ноги, головы. Нет, это не пленные, это пристрелены раненые И вот на экране документ – приказ командира немецкой танковой дивизии: «Согласно распоряжению командования, я еще раз уведомляю вас, что отныне каждый офицер вправе по своему усмотрению, в случае нужды, расстрелять военнопленных». Так вот такой случай представился – расстреляли раненых.
Мы как бы путешествуем по следам наших наступлений по всему огромному фронту: Керчь, Донбасс, Харьков. Харьков – это уже мне знакомо. Живо вспоминается, как однажды ночью мы с корреспондентом Союзрадио Павлом Ковановым подъехали вот к этому, показанному на экране рву, когда его только-только начали раскапывать, – огромному противотанковому рву, в котором под тонким слоем земли лежали тысячи уже тронутых тлением тел. Вот тут ходили мы с членами Государственной комиссии по расследованию нацистских зверств. И вот в этом сгоревшем госпитале, сожженном при отступлении вместе с ранеными, мы тоже побывали. Государственная комиссия осматривала обгорелые скелеты, на которых еще сохранились следы гипсовых повязок. Посреди двора была раскрыта яма, в ней в страшных позах лежали трупы людей в истлевших халатах. Член Государственной комиссии писатель Алексей Толстой – грузный, медлительный человек, сидел на скамье, подавленный всем виденным.
– Трудно охарактеризовать это, – тоненьким голосом заявил он нам, – это фашизм. Других синонимов этому не найдешь. И сравнить не с чем и уподобить нечему.
И, смотря в яму, на эти трупы в халатах, он добавил:
– Фашизм – это эссенция жадности, подлости, низости и трусости. Ведь зачем, спрашивается, убивать раненых? Тысячами уничтожать мирных людей? Какая в этом целесообразность? А для того, чтобы кто-нибудь, спаси бог, не узнал, что ты не гигант, а всего-навсего трусливый психопат, и чтобы люди не переставали тебя бояться…
Все дальше и дальше по пути советского наступления ведут нас славные и бесстрашные фронтовые кинооператоры. Сотни, тысячи, десятки тысяч мертвецов как бы проходят молчаливой шеренгой через погруженный в темноту зал. Темно. Только лица подсудимых обведены как бы невидимыми огнями. Впереди меня сидят Кукрыниксы. Их папки раскрыты, карандаши судорожно работают. Что уж они там рисуют впотьмах – не знаю. Но вижу, как головы их оборачиваются то к экрану, то к скамье подсудимых. Да, за скамьей тоже нужно следить. Весь сжался, будто хочет наподобие черепахи вобрать голову в плечи Геринг. Кейтель сидит, нахмурив брови, закусив губу. Йодль точно онемел. Он не сводит глаз с экрана, но кажется ничего не видит. Шахт сидит, закрыв глаза. Риббентроп сжал голову ладонями. Всем им страшно, явно страшно встречаться с этими, давно истлевшими жертвами.
И снова возникает на экране что-то знакомое. Диктор называет Киев, а я слышу: Бабий Яр. Так это называлось под праздник 6 ноября 1943 года, когда мы с майором Ковановым по пути в Москву прилетели сюда в освобожденную столицу Украины со 2-го Украинского. Настоящая жизнь в городе еще не начиналась. В руинах лежал взорванный Крещатик. Страшно вырисовывались на фоне затянутых инеем деревьев развалины старинного храма за стеной Киево-Печерской лавры. Жители срывали ненавистные немецкие вывески. С кем бы мы ни заговорили, обязательно слышали: «Бабий Яр». И мы пошли на юго-западную окраину. То, что увидели, с тех пор уже не забывалось. Это живет во мне. Это, вероятно, будет жить до могилы – крутой откос большого оврага и по срезу откоса, как некое геологическое напластование, мешанина из человеческих тел. Слой метра в два.
Искусство храбрых советских кинохроникеров, из которых сегодня некоторых уже нет в живых, воскресило этих мертвецов, привело их в этот зал. Как бы встав из своих могил, они бросили в лицо подсудимых свои неопровержимые обвинения.
Собственно, заседание началось как обычно. Помощник Главного Обвинителя Л. Н. Смирнов в обыкновенной своей спокойной манере произнес речь и в конце ее заявил, что предлагает Трибуналу хроникальный кинофильм о нацистских злодеяниях на советской территории. Вот тогда-то погас свет, зал погрузился в тьму, и только лица подсудимых, освещенные лампами снизу, как бы плавали в этой темноте.
Лично для меня появление этого фильма на экране не было новостью. Старый фронтовой друг Роман Кармен, оператор-хроникер, оператор-публицист, еще в начале войны показавший свое умение из кадров кинохроники, из кусков жизни, зафиксированных на пленке, делать художественные фильмы, уже говорил мне, что они готовятся «подложить бомбочку» под скамью подсудимых, кинобомбочку, взрыв которой всем запомнится. Пока он работал со своими ребятами тут на процессе, в Москве по его сценарию лепили фильм из кадров, заснятых во время войны. Я знал, что будет в этом фильме, ибо многое из того, что в нем было сегодня показано, видел когда-то собственными глазами. И, несмотря на это, фильм меня потряс, и я пишу, находясь под его впечатлением.
А было так: в темноте вспыхнул голубоватый свет, луч рассек зал, и на экране появился текст: «Кинодокументы о зверствах немецко-фашистских захватчиков». Документальный фильм. Представляется Главным Обвинителем от СССР. Дальше значилось:
«Мы, операторы-фронтовики Воронцов, Гиков, Доброницкий, Ешурин, Зенякин, Кармен, Кутуп-Заде, Левитан, Микоша, Мухин, Панов, Посельский, Сегаль, Соловьев, Сологубов, Трояновский, Штатланд, торжественно свидетельствуем, что в период с 1941 по 1945 год, выполняя свой служебный долг, работали в частях Действующей Красной Армии, снимали на пленку различные эпизоды Отечественной войны. Кинокадры, включенные в настоящий фильм, являются точным воспроизведением того, что мы обнаруживали, вступая в различные районы после изгнания из них немецко-фашистских войск».
Появляются первые кадры. В наушниках на четырех языках дикторы поясняют: город Ростов 29 ноября 1941 года.
Мы видим ростовскую улицу, носящую следы боев. Тела мирных жителей. Аппарат крупно выхватывает из этой мертвой панорамы лежащего в снегу мальчика. В его уже закостеневших руках голубь. Живой голубь. Птица еще бьется, закрывает глаза. Что это? Как это могло случиться? Мальчик, видимо, не хотел отдать своего голубя, и они его застрелили. Но зачем им, начинающим отступать, понадобился голубь и чем он им помешал?
Привокзальная площадь. Большая груда трупов возле станционного здания. Пленные красноармейцы? Они, вероятно, не хотели эвакуироваться. Их пристрелили, уложили аккуратненьким штабелем, как дрова, а сжечь не успели. Но аппарат приближается, и мы замечаем, что убитые в грязных бинтах. Забинтованные руки, ноги, головы. Нет, это не пленные, это пристрелены раненые И вот на экране документ – приказ командира немецкой танковой дивизии: «Согласно распоряжению командования, я еще раз уведомляю вас, что отныне каждый офицер вправе по своему усмотрению, в случае нужды, расстрелять военнопленных». Так вот такой случай представился – расстреляли раненых.
Мы как бы путешествуем по следам наших наступлений по всему огромному фронту: Керчь, Донбасс, Харьков. Харьков – это уже мне знакомо. Живо вспоминается, как однажды ночью мы с корреспондентом Союзрадио Павлом Ковановым подъехали вот к этому, показанному на экране рву, когда его только-только начали раскапывать, – огромному противотанковому рву, в котором под тонким слоем земли лежали тысячи уже тронутых тлением тел. Вот тут ходили мы с членами Государственной комиссии по расследованию нацистских зверств. И вот в этом сгоревшем госпитале, сожженном при отступлении вместе с ранеными, мы тоже побывали. Государственная комиссия осматривала обгорелые скелеты, на которых еще сохранились следы гипсовых повязок. Посреди двора была раскрыта яма, в ней в страшных позах лежали трупы людей в истлевших халатах. Член Государственной комиссии писатель Алексей Толстой – грузный, медлительный человек, сидел на скамье, подавленный всем виденным.
– Трудно охарактеризовать это, – тоненьким голосом заявил он нам, – это фашизм. Других синонимов этому не найдешь. И сравнить не с чем и уподобить нечему.
И, смотря в яму, на эти трупы в халатах, он добавил:
– Фашизм – это эссенция жадности, подлости, низости и трусости. Ведь зачем, спрашивается, убивать раненых? Тысячами уничтожать мирных людей? Какая в этом целесообразность? А для того, чтобы кто-нибудь, спаси бог, не узнал, что ты не гигант, а всего-навсего трусливый психопат, и чтобы люди не переставали тебя бояться…
Все дальше и дальше по пути советского наступления ведут нас славные и бесстрашные фронтовые кинооператоры. Сотни, тысячи, десятки тысяч мертвецов как бы проходят молчаливой шеренгой через погруженный в темноту зал. Темно. Только лица подсудимых обведены как бы невидимыми огнями. Впереди меня сидят Кукрыниксы. Их папки раскрыты, карандаши судорожно работают. Что уж они там рисуют впотьмах – не знаю. Но вижу, как головы их оборачиваются то к экрану, то к скамье подсудимых. Да, за скамьей тоже нужно следить. Весь сжался, будто хочет наподобие черепахи вобрать голову в плечи Геринг. Кейтель сидит, нахмурив брови, закусив губу. Йодль точно онемел. Он не сводит глаз с экрана, но кажется ничего не видит. Шахт сидит, закрыв глаза. Риббентроп сжал голову ладонями. Всем им страшно, явно страшно встречаться с этими, давно истлевшими жертвами.
И снова возникает на экране что-то знакомое. Диктор называет Киев, а я слышу: Бабий Яр. Так это называлось под праздник 6 ноября 1943 года, когда мы с майором Ковановым по пути в Москву прилетели сюда в освобожденную столицу Украины со 2-го Украинского. Настоящая жизнь в городе еще не начиналась. В руинах лежал взорванный Крещатик. Страшно вырисовывались на фоне затянутых инеем деревьев развалины старинного храма за стеной Киево-Печерской лавры. Жители срывали ненавистные немецкие вывески. С кем бы мы ни заговорили, обязательно слышали: «Бабий Яр». И мы пошли на юго-западную окраину. То, что увидели, с тех пор уже не забывалось. Это живет во мне. Это, вероятно, будет жить до могилы – крутой откос большого оврага и по срезу откоса, как некое геологическое напластование, мешанина из человеческих тел. Слой метра в два.