Полищук Сергей. Старые дороги

   Было и несколько небольших и несложных дел типа ужо упомянутой ссоры из-за падежа овец (дела так называемого частного обвинения), заканчивавшихся, как правило, прими, рением сторон. Мирились они, «стороны», впрочем, еще до су. да и даже успевали выпить мировую, но в суде могли снова поссориться и даже проникнуться друг к другу еще большей ненавистью. – А, так ты все же считаешь, это из-за меня они сдохли, а не потому, что в колхозе совсем нет кормов?» – «Из-за тебя, из-за тебя, из-за кого же еще? – И тогда все судоговорение начиналось сызнова, шло по второму или даже по третьему кругу. При этом и Пильгунов и я всячески старались их помирить, но у Пильгунова с его шутками-прибаутками это получалось куда лучше:
   – Икельчик Абрам (в деревне все Икельчики и все с библейскими именами Абрамов, Исаков и Яковлев, это ее специфичность; у другой другая – в способе разрешения споров; только ножом в пах или только кольями), Икельчик Абрам, так ты теперь к Икельчику Исаку и в гости ходить не будешь, и детей своих разжените? А как же внучек Кастусь – разрубите его пополам, как та дуреха у царя Соломона? Про Соломона чув?
   Умница Пильгунов подкупал их еще и великолепным знанием местных условий в каждом колхозе, чуть ли не на каждой ферме.
   – Обиделся ты, Икельчик Абрам, на Икельчика Исака не из-за этих овечек, будь они неладны, а потому что оштрафовало тебя тогда правление на пять трудодней. А про то, что на трудодень в вашем колхозе давно уже ничего не дают, подумал? Двадцать две копейки дают, фактически ноль. Ноль умножить на пять – это сколько получается?…
   Вот такими были мои первые судебные дела. Но затем в районе случилось и более серьезное событие: перевернулась большая грузовая машина с пассажирами. Трое из них получили тяжкие увечья, четвертый – грудной ребенок – погиб.
   Я должен был защищать водителя этой машины, пария примерно моего возраста, давшего на предварительном следствии совершенно невразумительные объяснения случившемуся. Будто бы в то время, когда он вел машину (в кузове находились пожилые люди, муж и жена, и одиннадцатилетний мальчик, их сын, а в кабине рядом с шофером – их взрослая дочь с грудным ребенком на руках: одна семья, приехавшая из Казахстана, с целины, и направлявшаяся на солеразработки в Старобин), будто бы, проезжая мимо деревни Лески, где мы впоследствии рассматривали это дело, он неожиданно заметил, что дверца его кабины сама по себе медленно открывается и в образовавшееся отверстие просовывается и тянется к нему чья-то рука с металлическим блестящим предметом – не то портсигаром, не то ножом.
   Все это конечно, выглядело чистейшей выдумкой. Ни в милиции, где по этому делу проводилось дознание, ни потом в прокуратуре никто в нес не поверил. Да и кто из троих, находившихся в кузове пассажиров мог бы на ходу, во время движения машины, да еще при этом держа в руке нож, перелезть из кузова на подножку, чтобы открыть дверцу кабины? Старик, старуха, их одиннадцатилетний сын? И для чего это могло кому-нибудь из них понадобиться?
   Не поверил во все это, разумеется, и я, когда изучал дело, хотя обвиняемый настаивал, что говорит правду, упорно повторяя одно и то же с самого первого допроса, еще в милиции. Но меня несколько удивило, что на допросе в той же МИЛИЦИИ мальчик сказал, что будто бы вместе с ними был еще какой-то дядя Коля, а затем поправился: запамятовал, дескать. Дядя Коля остался в Казахстане сдавать трактора. И больше об этом дяде Коле во всех материалах предварительного следствия не упоминалось ни словом.
   Дело рассматривалось в помещении сельского клуба. Пильгунов оглашает обвинительное заключение, заслушивает показания подсудимого, потерпевших (они все только-только из больницы, или даже вообще еще оттуда не выписались,) и они входят один за другим, причем впечатление, которое каждый из них при этом производит, иначе не назовешь, как удручающим. У одного в гипсе рука, она у него покоится на деревянной подпорке и торчит, как крыло самолета, другой шествует по залу в некоем гипсовом скафандре. Я задаю каждому из них вопрос, кто такой «дядя Коля» (спрашиваю, конечно, не только об этом и уже после того, как зададут свои вопросы прокурор и судьи), и мне всякий раз.становится не по себе из-за того, что я должен еще больше усугублять их страдания. Люди только-только из больницы, они и так едва держатся на ногах, а я заставляю их стоять несколько лишних минут, мучаю их своим дурацким вопросом, на который никто из них не может даже толком ответить. Да мало ли было з Казахстане у них знакомых с именем Николай?! Разве можно серьезно относиться к тому, что наболтал одиннадцатилетний мальчик?!
   Ничего о так называемом дяде Коле не знает и подсудимый. Это, как я уже говорил, паренек моего возраста, а выглядит он по-моему, еще моложе, и… одессит (ну, не совсем одессит – он из Любашевки), что перед началом процесса вызывает некоторое оживление у его участников, судьи, прокурора и секретаря, и целый ряд колких замечаний конвоя: ну, ясное дело, одессит одессита зубами будет вытаскивать, теперь нам тут «загорать» до утра.
   Так вот и подсудимый о дяде Коле ничего не знает. Он подобрал этих людей поздно вечером на шоссе. Был туман и моросил мелкий дождик, они стояли, «голосуя» проходившим машинам, и он их подобрал, пообещав довезти до Старобина, там шахтоуправление, но сделать этого не смог потому что где-то неподалеку ремонтировалась дорога, нужно было делать большой объезд, а он и так уже опаздывал к себе на базу.
   Тогда он остановил машину и предложил им выйти, чтобы дождаться какой-нибудь другой машины. Здесь – перекресток, здесь они идут одна за другой. Но люди стали упрямиться, настаивали, чтобы он вез их дальше. Неизвестно откуда появившийся на дороге молодой парень гоже вступил в спор, предлагая водителю уплатить в два или даже в три раза больше, чем предполагалось вначале, если он только их повезет, а он, водитель, будто бы заподозрив неладное для вида согласился, но решил возвратиться назад и заехать в милицию. Вот тут, на пути к отделению милиции, он и увидел эту протянутую к нему руку, испугался и угодил в кювет.
   Любопытный этот паренек, он, между прочим, оказался и достаточно.сообразительным. В то время, когда у него происходил спор с пассажирами, неподалеку остановилась другая машина, автобус. Водитель автобуса вышел на дорогу, заинтересовавшись, что здесь происходит, и он сумел ему шепнуть: «Браток, запомни мои номера, мне эти люди не нравятся». И сам тоже запомнил номер автобуса, на всякий случай. А вот во время следствия да поначалу и в суде он раскис: ему не верили и он опустил руки. Отвечал односложно сидел, низко опустив бритую голову. Эта бритая голова вообще мало располагает к человеку, тем более когда человек этот сидит в специально огороженном для него месте и под охраной конвоя, а в зале находится несколько искалеченных по его милости людей, на которых без боли нельзя и взглянуть. Никаких симпатий он, словом, не вызывал…
   Нет, ничего о так называемом «дяде Коле» не узнали мы поначалу и в судебном заседании. Ничего не говорили о нем ни сам мальчик, ни его отец и сестра. Сестра, этакая маленькая дьяволица (ее, впрочем, можно было понять, лишь месяц назад она потеряла ребенка) давала в отношении моего подзащитного показания самого худшего свойства и раз от разу они становились асе губительнее для него: водитель «был выпивши», водитель был сильно выпивши» и даже приставал к ней – это несмотря на то, что у нее на руках был ребенок, такой подлец! И, конечно, только из-за этого он и потерял управление. А из-за чего ж еще!
   Она же, сестра, присутствовала при первом допросе мальчика, в милиции. Тут, кстати, нарушение процессуального закона, хотя вроде бы и негрубое: при допросе несовершеннолетних должны присутствовать педагоги и так называемые законные представители: родители, опекуны, а следователь пригласил сестру. Как это вышло? Я прошу суд вызвать и допросить следователя милиции, хотя это и не совсем этично и делается лишь в крайних случаях. Но случай ведь и здесь непростой, даже со смертельным исходом, за такое светит до десяти лет Лишения свободы, а на скамье подсудимых парень, который ничем сам себя защитить не может, лишь несет какую-то околесицу, вызывая у всех только недобрые улыбки.
   Так почему, спрашиваю следователя милиции, он пригласил сестру мальчика, когда пригласил? Он пригласил ее, оказывается, как раз в тот момент, когда мальчик заговорил о дяде Коле; именно тогда он спохватился, что допрашивает несовершеннолетнего, вышел в коридор, чтобы позвать кого-нибудь из родителей. Там сидела сестра. Войдя в кабинет, она сразу же напустилась на брага: «Какой еще дядя Коля? Дядя Коля, – забыл? – остался в Казахстане трактора сдавать…» И мальчик больше о дяде Коле ни словом не заикнулся.
   И вот я снова принимаюсь за свой проклятый вопрос: был ли с ними в машине дядя Коля и кто он такой, но теперь делаю это уже не один, а вместе с Пильгуновым и Михаилом Павловичем. Как-то так вышло, что Пильгунов поначалу отнесся к этому вопросу без всякого интереса, я бы даже сказал, как вообще к некоей адвокатской блажи: ну, обмолвился ребенок, нечаянно назвал какого-то дядю Колю, так что из этого? В деле было много других неясных вопросов: был ли все-таки пьян водитель? Потерпевшие утверждали, что был (потерпевшая, молодая женщина, особенно яростно на этом настаивала), а справкой из больницы, куда после аварии попал и водитель, это не подтверждалось. Или вопрос о том, прошла ли машина техосмотр, в каком состоянии были тормоза, состояние дорожного покрытия – мало ли вообще возникает вопросов при рассмотрении такого рода дел? А адвокат дался ему этот дядя Коля! – прямо-таки в него зубами вцепился. Такое, во всяком случае, было выражение лица у Пильгунова, когда я начал всех поочередно терзать своим вопросом, а затем заявил ходатайство о том, чтобы суд вызвал и допросил следователя милиции. Теперь, однако, он и сам словно бы ухватился за тот же вопрос, поворачивая его и так и этак и обращая его снова то к молодой женщине, то к ее брату, то к отцу.
   Недопрошенной в суде оставалась только старуха, мать мальчика… Пильгунов велел вызвать ее из коридора, а, когда она вошла, сказал:
   – Расскажите о Николае, муже вашей Стефы, как, кстати, его настоящая фамилия?
   – А кто ж его ведает? Когда пришел до нас, так ото говорил: Ергенов, это когда еще только он вышел из колонии, а когда уже со Стефкой расписался, так ото взял нашу фамилию…
   Вот гак мы и узнали, что «дядя Коля» все-таки был. Не призрак, как это почти с неопровержимостью следовало из слов подсудимого, и не плод воображения мальчика, а уголовник-рецидивист – он бежал из колонии особого режима И в течении почти двух лет сожительница и ее родители помогали ему скрываться в Казахстане, на целине, а теперь вместе с ним ехали в Солегорск, на шахты. После того, как ему не удалось уговорить водителя машины везти их дальше, он.
   тоже заподозрив неладное, перелез из кузова грузовика на раму – между кузовом и кабиной в машинах типа «ЗИЛ-585» довольно значительное свободное пространство, – стоя одной ногой на раме, а другую поставив на подножку, приоткрыл дверцу кабины, а дальше все произошло именно так, как рассказал водитель…

* * *

   Определение суда, которым дело было возвращено на доследование, а подсудимый освобожден из под стражи (небывалый случай: об этом попросил сам прокурор!), мы слушали, когда на дворе была уже почти ночь.
   Возвращались к себе в райцентр все какие-то немножко обалдевшие, молчали. Даже шофер Фима не стал ничего сообщать о судьбе поверженных родственников, не сообщала Зиночка окончание истории «той симпатичном» из кинофильма «Страдания над Гангом». Вдруг, обращаясь к Пильгунову, она сказала:
   – Тихонович, а, Тихонович, а ведь ничего у нас новый адвокат, а?
   И, не получив на это ответа, добавила:
   – Теперь я ему во такую невесту найду!

Глава III.
Немного о самогоноварении и борьбе с ним

   Лесные тени.
   Старые Дороги я увидел впервые в начале мая. Удивительно хороши здешние места в эту пору. Весенний лес строг. Это – довольно густой смешанный лес с высокими соснами и широколапыми елями с деревьями многочисленных лиственных пород, названий которых я так никогда и не узнал, и почти непроходимым колючим кустарником.
   Он строг и скромен, этот лес, краски его неярки и скупы они, как правило, все в одной сиреневато-серой гамме, из которой вырывается лишь более интенсивная окраска молодой травы на лесных опушках, да совсем уже изумрудные вкрапления мха, особенно в тех местах, где на него падает отвесный солнечный луч.
   В лесу сыровато и холодно. Пахнет прелью, пахнет, конечно, и смолой, но это уже начинаешь ощущать чуть позже.
   И еще в этом лесу все как бы обнажено, какая-то почти детская пугающая незащищенность наблюдается здесь буквально повсюду. Она – в раздавленной шляпке гриба и в перебитом чьей-то ногой хрупком стебельке блеклого желтоватого цветка, в оголенности сосны – красноватые верхушки ее стволов вообще словно бы кем-то обглоданы и взывают к состраданию, – в худенькой и прозрачной, как послевоенное дитя, одинокой березке, сиротливо протягивающей вам навстречу две-три хилые сдои веточки…
   По утрам в лесу хозяйничают дети. В ведра и лукошки, во все, что придется, они набирают ягоды черники и голубики, но и поедают эти ягоды тут же и притом в самых неимоверных количествах. Бегают лотом весь день с раздутыми животами, с перемазанными черничным соком темно-фиолетовыми, почти черными, ртами и оставляют в местах своего пребывания многочисленные и совсем уже угольные кучи.
   Все утро слышны в лесу озабоченные голоса детей, да меканье случайно забредшей сюда козы, отстрадавшей прошедшую зиму вместе со своими хозяевами без достаточного пропитания и в одной с ними избе (коз здесь в дни сильных морозов, особенно в ночное время, берут иногда в дом – чтобы не замерзли) и тоже посему живо интересующейся дарами весеннего леса.
   А еще в этом лесу ходит двое чуть смешных молодых людей. Он – юрист, только сегодня приехавший из большого южного города и, едва успев бросить свои вещи в гостинице, отправившийся в лес, где за всю жизнь ни разу не был; она – прибывший в командировку из Минска комсомольский работник. Вот здесь, в лесу, они случайно и встретились, и даже разговорились. Но комсомольский работник, к счастью не говорит о своих Комсомольских делах, юрист о делах уголовных и гражданских, которыми ему предстоит здесь заниматься: оба они настолько заворожены этим лесом, настолько им поглощены.
   Они рассматривают раздавленный гриб и одинокую березку, расцарапывая себе лица и руки, продираются сквозь кустарник, чтобы ее лучше разглядеть, рассматривают и сосну с обглоданным боком, а заодно и сидящую на ней птицу, и,он решается предположить, что это – сорока, поскольку нечто похожее было когда-то изображено в его школьном учебнике для четвертого класса, она же и этого предположить не может… И оба они здесь уже несколько часов, но ни разу, кажется, даже не успели поцеловаться…
   А время уже перевалило за вторую половину дня и близится к вечеру, в лесу почти сразу становится и холодно Й почти темно. И надо уходить.
   Завтра утром комсомольский работник вернемся в свой Минск, свой областной аппарат, чтобы поднимать молодежь на борьбу за светлое будущее (одной отдельно взятой Минской области. Юрист останется здесь бороться за торжество справедливости в отдельно взятом Стародорожском районе. И никогда уже, наверное, больше не встретятся и не поцелуются никогда.
   А жаль!…

* * *

   Вот такой была эта моя первая встреча со стародорожским лесом. И до чего горько сознавать, что все самое невеселое, что мне довелось в те годы увидеть, было тоже связано с лесом, местом, словно бы созданным Богом для добра и радости.
   Глусское дело, которое слушалось выездной сессией Минского областного суда, а поддерживать обвинение должен был старший помощник областного прокурора Розов, человек, которого побаивались и не такие адвокаты, как я, на первый взгляд выглядело вроде бы и не особенно замысловатым, но расследование его проходило туго и заняло много времени.
   Приближался кермаш, и трое мужчин, все люди сравнительно немолодые, жители одного села, собрались в лесу, чтобы выгнать самогон. Здесь нужны пояснения. Лес для такого рода трудов – самое падежное место и проводится это мероприятие организованно и четко. У аппарата, принадлежащего, как правило, всему селу, – строго соблюдаемая, заранее расписанная по часам мужская очередь. И еще, если возле аппарата будет совершено преступление и вы сделаете предположение: перепились, мол, люди, то на вас посмотрят, как на полною несмышленыша из какой-нибудь глубинной заскорузлой Одессы. Возле аппарата люди не пьют – возле аппарата они работают…
   Итак, трое мужчин в лесу гнали самогон. Когда на другой день утром неподалеку от того места, где они жгли костер, нашли труп четвертого со следами множественных побоев на теле, а их задержали (кто именно в данное конкретное время топит, известно доподлинно), пи один из них виновным себя в ого смерти не признал. Каждый объяснял так: был кажется, какой-то спор, потерпевший, ничтожный старый пьянчужка к кому-то все время приставал, его отгоняли. А потри вроде бы и побили. Но кто именно бил и как вообще все это происходило, сказать не могу, потому что сам я в это время вздремнул у костра и ничего не видел.
   Так проходит месяц, два месяца. И – никаких улик против кого-нибудь в отдельности, никаких подозрений. Поджимают следственные сроки. И тут один из троих, этакий колючий мужичонка, некто Икельчик, неожиданно резко меняет показания. Надоела ему, дескать, эта тягомотина и он решил сказать правду. Не двое из них троих били подошедшего четвертого, а били трое: те двое, что находились с ним, Икельчиком, в лесу, Шушеня и Кумагер, и зять Кумагера, бывший председатель колхоза Авхимович. А пришел этот Авхимович намного позже всех, и он, Икельчик. попросту поначалу о нем забыл.
   Так в деле появляется четвертый подозреваемый и вскоре все они четверо предстают перед судом.
   Я должен был защищать Авхимовича, подменив в самый последний момент заболевшего адвоката из Минска. Приезжаем в Глусек, где было совершено преступление. Здесь, как это нечасто бывает, в суде полно народу. Люди толпятся во всех коридорах – через них не пройти – и в маленьком судебном зале, и возле суда, на улице. Все участники процесса тоже давно на месте, ждут только меня, и самоуверенная Лариса, секретарь областного суда, смотрит на меня едва лишь не с ненавистью, когда я говорю, что в процесс не сяду, пока не прочитаю дела, оба его тома, от корки до корки. Устраиваюсь с ним где-то на подоконнике и начинаю читать Несмотря на разговоры и шум, на целую серию ненавидящих взглядов Ларисы, а потом еще бегу в комнату для заключенных, чтобы побеседовать со своим подзащитным.
   Нет, он не против того, чтобы я его защищал, хотя, если говорить правду, не очень-то вообще верит в успех защиты… Нет, не убивал он и даже не дрался – какая-то невероятная глупость или оговор, хотя и не понимает, кому это могло понадобиться.
   В ночь, когда в лесу произошло убийство, он действительно там был, не отрицает, но пришел уже после всего случившегося: искал старого дуралея-тестя, узнав от жены, что тот отправился в лес гнать самогон. Это же подтверждает и старик – тесть. Но ведь старик – родственник! И далее: не заявил: о старике в милицию (но ведь опять-таки родственник он, это же понимать надо!), вплоть до самого своего ареста никому и словом не обмолвился о том, что в ту треклятую ночь был в лесу и что там увидел. В отношении убитого односельчанина не раз высказывался в том духе, что слишком часто мы миндальничаем с подобными проходимцами: весь второй том дела – протоколы с показаниями жителей деревни о том, что именно он по этому поводу говорил и при каких обстоятельствах.
   Но вот самый интересный момент, на который я не обратил внимания, когда знакомился с делом (но ведь я и знакомился с ним набыстро), и, похоже, упустил его из виду следователь: это почему не сразу Икельчик назвал Авхимовича среди участников драки и когда именно он это сделал?
   Он сделал это, как выясняется, не вдруг, не по наитию, а когда обнаружилась первая и единственная свидетельница-очевидица случившегося учительница Акулич. Возвращаясь откуда-то из i остей и оказавшись в ту ночь в лесу, она видела костер, но не подошла, побоялась. На фоне костра, рассказывала она, хорошо были видны четыре мечущихся мужских силуэта: трое мужчин били четвертого. Она не разглядела их лиц, видела только что их было четверо – четыре тени на фоне огня – и поспешила уйти, а вернувшись в деревню и узнав на другой день, что ночью в лесу произошло убийство, решила обо всем увиденном молчать и действительно молчала почти два месяца.
   Мелькает догадка: уж не потому ли, что, если раньше, до появления в деле показаний Акулич, можно было допустить (на это мог рассчитывать каждый из тройки) что в совершении преступления участвовало только два человека, а то и вообще один («Кто-то один, может быть, и дрался, я спал – какое мне дело?») и что теперь речь может идти уже не иначе как обо всех троих, Икельчик и спешит добавить четвертого, надеясь исключить из числа участников драки себя, а заодно и подбрасывая следователю версию о враждебном отношении председателя колхоза к потерпевшему?
   – Если это так, – говорю Авхимовичу, – то, соглашаетесь, это совсем неглупо выдумано?
   Но он не то чтобы сразу не соглашается – он, скорее всего, просто немножечко обалдел и обалдело на меня смотрит, как, пожалуй, смотрю на него и я. Смотрю так, потому что, помимо всего прочего, не могу понять, как мог клюнуть на такую дешевку прекрасный следователь Евгений Абрамович, мой приятель? Значит, опять – каждодневная давилка: «Давай, давай!», опять – пресловутые «сроки». Господи, да когда же все это у нас наконец, кончится или не кончится никогда?
   Но предположение об оговоре – еще не доказательство оговора. Да и не особенно верится, чтобы свидетельница Акулич, сколь ни была она испугана, видела только силуэты, то есть тени людей у костра и не узнала их самих? А что, если заявить ходатайство о выезде на место происшествия, если провести эксперимент там на месте?
   Акулич, как я уже сказал – учительница. Спрашивая ее мнение относительно эксперимента, спрашиваю заодно и о том, как она, у которой учатся обе дочери Авхимовича, одна в пятом классе, другая в седьмом, как завтра, придя в свою школу, будет.смотреть она в глаза этих детей, лишившихся отца из-за того, что и на следствии, и в суде ей было страшно сказать правду и какими глазами будут они смотреть па нее. И получаю замечание председательствующего («Снимаю вопрос! Пытаетесь оказать давление на свидетельницу»). Но неожиданно меня поддерживает прокурор: «Насчет детских глаз я не знаю, – бросает он с места – а вот ходатайство адвоката о следственном эксперименте, если оно будет заявлено, поддержу. Тогда уж действительно все, может быть, до конца станет ясно».
   Удивительный этот человек, Розов, он помог мне и разговорить свидетельницу (видела она, всех, ясное дело, видела!) и обосновал в своей прокурорской речи, то есть еще до меня невиновность моего подзащитного по основному эпизоду обвинения – убийству, – причем сделал это с высоким профессионализмом, с блеском, но вот по второму эпизоду, куда менее значительном» – по обвинению в самогоноварении, – по которому тому и всего-то грозил срок до двух лет лишения свободы… Он не был бы Розовым, не был бы прокурором, плоть от плоти своего ведомства, если бы не попытался отстоять позицию обвинения хоть в этом. Иначе следовало признать, что человека посадили зазря и продержали в заключении около двух месяцев в силу совершенно очевидной следственной ошибки? Он попросил для Авхимовича все два года и не как-нибудь там условно – реально, и обвинение в этой части нужно было уже отмести мне. Причем, по-видимому, я проделал это тоже достаточно четко: Авхимович был оправдан и по эпизоду самогоноварения и тут же в зале суда из-под стражи освобожден.
   А еще несколько дней спустя мне довелось вкусить первые плоды известности, которые принес мне мой скромный успех в глусском деле. Слух о нем достиг Старых Дорог уже на другой день (слухи в этих местах распространяются вообще чрезвычайно быстро), и вот на другой или на третий день я был приглашен на совещание в райком партии, где узнал, что в порядке поощрения, что ли, включен в бригаду по изъятию самогонных аппаратов.
   От предложенной чести я, впрочем, отказался: помогло то, что в день, когда в/масштабах всего нашего района должно было проводиться это мероприятие, мне предстояло выступать в кассационной инстанции областного суда, в Минске. Я сказал об этом, меня поддержал наш районный прокурор и меня нехотя освободили. Когда несколько дней спустя я возвратился из Минска, то узнал, что мероприятие прошло успешно и без моего участия, по району изъято триста шестьдесят пять аппаратов (запомнил это число по количеству дней в году). В каждом селе колхозники сами охотно выносили и сдавали свои старые аппараты, чтобы тут же их заменить новыми…