Но то, что решающую роль в разрушении советской системы сыграли идейные наследники большевиков-интернационалистов, чрезвычайно важно для понимания особенностей идейной ситуации в посткоммунистической России. Из возможной победы, возможного реванша большевиков-интернационалистов уже в лице их идейных, а чаще всего прямых детей и внуков как раз и вытекала вероятность нашей парадоксальной контрреволюции. Суть ее заключалась в том, что плод большевистской революции, то есть советская система, убивался во имя идеалов той же большевистской революции и при этом чисто большевистскими методами. Мотивы, стоявшие за нашей так называемой демократической революцией 1990-1991 годов, воспроизводят мотивы революции вообще, выделенные Токвилем в его исследовании «Старый порядок и революция». Тут и обычная борьба с «привилегиями» господствующих классов, и стремление полностью, до основания разрушить старое общество и, естественно, отстранить от власти старую элиту, и, самое главное, упростить общество, свести сложное к простому.
Соответственно и у нас никто из вождей нашей демократической революции конца 80-х - начала 90-х во имя идеалов большевизма, идеалов марксизма не видел, что не все мыслимое разумом возможно воплотить в действительность. Тем более в обществе, претерпевшем всевозможные насилия коммунистического эксперимента. Все мы, участники этой контрреволюции, воспитанные на Гегеле, который учил, что все мыслимое становится действительным, оказались заложниками исходного идеализма наших воззрений.
Ни перестройщики, ни сменившие их на вершинах власти демократы не имели ни малейших представлений о реальном советском человеке, о мере его готовности к демократии, а тем более - к рыночной экономике. В этом смысле наша контрреволюция была типичной революцией Нового времени, революцией эпохи Просвещения с ее идеализацией теории и самого человека.
На месте дореволюционной российской интеллигенции уже в 20-е и 30-е начал складываться абсолютно новый, доселе неизвестный тип образованного российского человека, так называемый советский интеллигент. Но этот субъект, как оказалось, организатор и предводитель ожидаемой им контрреволюции, не удостоился внимания со стороны русских мыслителей в эмиграции.
О марксизме как пище
духовной
Поражает, что русские философы, живописавшие новый русский тип, не учли главного: что данный тип - это еще новый русский интеллигент, целиком порвавший с христианством и, самое главное, с православной этикой, но одновременно находящийся под полным влиянием марксизма с его гиперрационализмом и гипермистицизмом одновременно.
Ведь надежды, к примеру, Георгия Федотова на скорое и окончательное самоизживание марксизма в умах большевистской России не оправдались. Это верно, что «огромные средства, потраченные государством на пропаганду марксизма, множество журналов, марксистских институтов и академий, не дали ни одного серьезного ученого». Серьезные экономисты-марксисты 20-х и 30-х типа Преображенского и Ларина имели дореволюционную закваску. Схоласты от марксизма, которые сформировались в 30-е, уже в сталинскую эпоху, и которые были нашими профессорами философского факультета в 60-е, все эти митины, глезерманы, ивчуки, вообще не имели вкуса к исследованию. Они и были созданы Сталиным не столько для развития общественной мысли, сколько для ее сдерживания. Но все же неверно было утверждение того же Федотова, что «марксизм явно не может быть духовной пищей». В рамках марксизма по определению невозможно какое-либо научное открытие. Если оно действительно является открытием, то оно порывает с марксизмом, который претендовал с самого начала на абсолютную истину, как писал Карл Маркс, «на науку в точном, немецком смысле этого слова», то есть на нечто подобное открытиям Коперника или Ньютона.
Но все же, на мой взгляд, не соответствовало действительности утверждение Федотова, что в рамках официальной доктрины (уже перед войной она называлась марксизмом-ленинизмом) не было возможно какое-либо творчество, духовное развитие. По крайней мере, как показала советская философия 60-х, 70-х и 80-х, эта доктрина оставляла все возможности для идейного самоизживания. И в том, что самые жесткие тоталитарные идеологии всегда оставляют свободу творчества для их саморазрушения, тоже состоит парадокс любого доктринерства.
Когда нет никакой другой духовной пищи, никакой другой общественной мысли, кроме марксистской, даже труды «основателей» могут стать предметом дискуссии, да еще стимулировать к исследовательской работе. Труды Маркса, которые были известны русским мыслителям в изгнании - и текст первого тома «Капитала», и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», - могли быть духовной пищей для голодного человека. На фоне философских трудов Ленина и особенно философского творчества Сталина даже хрестоматийные тексты Маркса содержали в себе глубины философской и исторической мысли, по крайней мере могли быть источником для работы ума. Кстати, в годы моего студенчества только действительно способное меньшинство изучало марксизм по трудам самого Маркса, а не по учебникам.
Вообще сама канонизация Маркса, превращение его трудов в своего рода священное писание для стран социалистического лагеря имела и позитивные стороны. В результате этой канонизации обрели легитимность и так называемый ранний, демократический Маркс, и все его многочисленные, не опубликованные при жизни рукописи, и, самое главное, философский источник его учения - диалектика Гегеля.
Помню, точно знаю, что в первой половине 60-х, когда я учился на философском факультете МГУ, все наиболее интересные преподаватели, наши кумиры в Институте философии - и Эвальд Ильенков, и Генрих Батищев, и Олег Дробницкий, и Юрий Давыдов, и Вадим Межуев - считали себя марксистами, работали в рамках проблематики, сформулированной в трудах основоположников, и даже гордились этим.
И это обстоятельство, наверное, важно для понимания идейной ситуации в стране в последние годы хрущевской оттепели, которая пережила власть Никиты Сергеевича почти на четыре года, до августа 1968-го.
Все же работать в рамках марксистской проблематики, особенно по следам и раннего, и позднего Маркса, в 60-е было куда престижнее, чем работать и специализироваться на кафедре ленинизма. И в годы зрелой советской системы, за четверть века до перестройки, всем образованным и мыслящим людям было понятно, что Ленин был плохим, очень плохим философом, во многих отношениях ограниченным человеком. В эти годы в связи с публикацией 45-го тома Полного собрания сочинений Ленина проявлялся интерес только к последним работам основателя большевизма, к его так называемому политическому завещанию, к его так и не реализованному пожеланию отстранить Сталина от власти.
Рискну утверждать, что в самом желании и Николая Бердяева, и Ивана Ильина, и Георгия Федотова преодолеть дух левого марксизма «правильно», то есть обязательно путем вытеснения его материалистического, революционного содержания консервативным, христианским смирением, тоже был момент доктринерства. Ведь к началу ХХ века уже существовал богатый опыт ревизии Маркса, ухода от марксизма с помощью самого Маркса. Все герои моего рассказа знали эпопею, связанную с именем ученика «классиков» Эдуарда Бернштейна, связанную с так называемым оппортунистическим перерождением германской социал-демократии. Но они, дожив до конца 40-х - начала 50-х, почему-то не допускали подобного «оппортунистического» перерождения марксизма в большевистской России. Никто не принимал во внимание, что поколения, воспитанные на марксизме, будут мыслить не только предельно абстрактно, но и плоско, упрощенно, не зная того, что не было доступно гегельянцу Марксу, что переход от одной противоположности к другой, к примеру от государственной собственности к частной, на самом деле ничего не решает, что жизнь, экономика держатся на сосуществовании, примирении крайностей. Если мы хотим понять, в какой мы стране живем, что представляет собой новая Россия, мы должны увидеть, распознать все наше коммунистическое наследство, те шаблоны мысли, которым мы по инерции до сих пор подчиняемся.
В поисках примиряющих
»традиций»
Идейная борьба между так называемыми марксистами в советское время велась с начала 60-х до времен перестройки включительно. Это предмет специального исследования, он выходит за рамки моей статьи. Но я убежден: даже то малое, что мне удалось рассказать об идейных особенностях нашей запоздалой контрреволюции, достаточно для понимания особенностей нашей нынешней идейной ситуации и особенностей политического развития новой России после распада СССР. Из неадекватной, ложной идейной природы нашей антикоммунистической, антисоветской революции выросли уродства осени 1993 года, и прежде всего расстрел танками нового российского парламента. Совсем не случайно мы с тех пор, уже почти 15 лет, живем в условиях холодной гражданской войны, когда у нас существуют партии, которые могут побеждать на выборах, и партии, которые по определению не могут побеждать, когда у нас существуют политики, которые могут стать президентами, и политики, которые, имея шансы на победу, тем не менее никогда не могут этой победой воспользоваться. Нас, как писал Владимир Путин в своей статье «Россия на рубеже тысячелетий» еще на пороге своего президентства, мучают идейные «расколы». Речь шла об идейных расколах нашей странной контрреволюции. Помните, наши демократы, борцы с «аппаратной перестройкой Горбачева», жили мечтой Владимира Библера целиком выйти из притяжения традиционной России, в прошлом которой, как он считал, была лишь «несвобода». Для этих политиков «державность», «религиозность», «народность» - понятия чисто отрицательные, их суть - целенаправленное отрицание «идеи демократии». Их же противники, которые накануне ГКЧП опубликовали свое «Слово к народу», напротив, полагали, что распад СССР ударит по традициям нашей многовековой государственности.
Почему только в новой России произошел срыв на пути демократического развития и только путем насилия, путем неконституционного переворота нам удалось достигнуть политической стабильности? На мой взгляд, в бывших социалистических странах Восточной Европы смена политических режимов происходила сравнительно безболезненно по той простой причине, что в их обществах в отличие от нашего существовал консенсус по поводу базовых ценностей. И католиков, и демократов, и социалистов, к примеру, в Польше объединяла задача национального освобождения и от Москвы, и от советской системы.
В Польше действительно, как предполагали наши российские мыслители в изгнании, коммунизм был преодолен путем национальной страсти и национального возрождения, путем опоры на духовные традиции и национальные ценности. Важно знать, что советская модель социализма не имела какой-либо собственной опоры ни в Польше, ни в Венгрии. Первого секретаря ЦК ПОРП Войцеха Ярузельского и папу римского Иоанна Павла II, бывшего краковского кардинала Войтылу, действительно объединяла национальная идея - идея процветания независимой Польши. Поэтому коммунист Ярузельский так легко сдал Польшу католику Войтыле.
У нас же среди депутатов Российской Федерации был консенсус только по поводу захвата власти у Горбачева, по поводу суверенизации РСФСР и установления контроля над всеми союзными структурами. На этой почве и произошло объединение между демократами-западниками и национал-коммунистами.
А дальше, когда речь зашла о путях развития новой России, высвобождавшейся из-под обломков СССР, обнаружились коренные идеологические и ценностные различия между бывшими союзниками в борьбе с Горбачевым. Наследники «Демократической России» настаивали на полном выходе из контекста предшествующей истории - не только на отказе от имперских традиций державничества и государственничества, но и на отказе от исходных оснований российского архетипа, от традиции православной культуры, от того, что они называли «патриотической мифологией». То есть речь шла даже не о «декоммунизации», как в странах Восточной Европы, а о «денационализации» и «деидеологизации» новой России.
Сам Съезд народных депутатов в подавляющем большинстве стоял на позициях возрождения традиции российского государственничества, российского суверенитета, и прежде всего независимости от США. Группа Хасбулатова, Руцкого, Румянцева, Алксниса и т.д. не страдала идеями коммунистического, а тем более «коричневого» реваншизма. Но и она не рассматривала свою августовскую 1991 года революцию как антибольшевистскую контрреволюцию. Для них, для противников Ельцина и молодых реформаторов, и произошедшее было только продолжением советской истории, процессом освобождения Советов от большевизма, от диктата КПСС и т.д.
Кстати, только в эпоху Путина в процессе превращения идеи так называемой суверенной демократии в государственную идеологию были предприняты первые серьезные попытки сформулировать «базовые ценности», способные объединить и российскую политическую элиту, и российское общество. Только в начале XXI века, спустя десять лет после нашей антикоммунистической революции, мы начали создавать адекватную произошедшим переменам идеологию. Тут очень важны были жесткая позиция Путина по отношению к советскому периоду как «тупиковому эксперименту» и его отношение к коммунистическим идеалам как к «пустым идеалам». Тут важно было и признание того, что репрессии всего советского периода - от эпохи Гражданской войны до сталинских репрессий конца 30-х - были направлены против наиболее талантливых, самостоятельных представителей российского народа. Понятно, что победа СССР в борьбе с фашистской Германией оставалась все эти годы той базовой ценностью, которая объединяла всех россиян.
И последнее. Сейчас, когда я заканчиваю работу над своим исследованием, я не уверен, что мы снова не сорвемся с достигнутых позиций единоверия хотя бы на государственном уровне в пропасть новых идейных расколов. Меня очень пугает, что под видом либерализации курса Путина мы начинаем уходить от ценностей либерального патриотизма, начинаем снова выводить задачи модернизации производства из контекста национальных традиций и национальных ценностей. Дай бог, чтобы мои предчувствия не оправдались.
(Автор: Александр Ципко)
Золотой век России
Исторический опыт национального успехаwidth="100%" cellpadding="0" cellspacing="0" border="0">
|
|
|
В конце первого срока президентства Путина одна американская газета написала о нем: «Он может оказаться лучшим правителем, когда-либо руководившим Россией, хотя, конечно, у него не так много конкурентов». По моему мнению, таким конкурентом и его духовным предшественником является Екатерина Великая, которая сделала Россию великой европейской державой, к чему стремится и Путин. Царствование Екатерины можно назвать золотым веком России. Она стала преемницей дела Петра I. Петр решительно начал модернизировать Россию, Екатерина довершила начатое им, причем так великолепно, как Петр мог только мечтать.
»Русский ренессанс»
Екатерининская эпоха стала временем небывалого расцвета военного и экономического могущества России, ее культуры и просвещения. Никогда Россия не одерживала такого количества блестящих побед, никогда не приобретала такое множество сокровищ мировой культуры, никогда к нам не переселялось такое количество знаменитых художников и ученых, никогда прежде успехи нашего государства не вызывали такого изумления и уважения в Европе. Некоторым иностранцам Россия тогда представлялась волшебной страной.
»С Петра, едва смея считать себя людьми и еще не считая себя настоящими европейцами, русские при Екатерине почувствовали себя не только людьми, но чуть ли не первыми людьми в Европе. Держава второго класса стала считаться первою военною державой в Европе и даже, по признанию англичан, «морским государством, очень почтенным»; сам Фридрих Великий в 1770 году называл ее страшным могуществом, а граф Безбородко в конце своей дипломатической карьеры говорил молодым русским дипломатам: «Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела». Самого неповоротливого воображения не могли не тронуть такие ослепительные успехи», - писал Ключевский. А Фридрих Великий говорил про Екатерину: «Она претендовала бы как минимум на равенство, даже если бы переписывалась с самим Господом Богом».
Небывалый рост могущества страны, превративший екатерининскую Россию в великую державу, характеризуется только несколькими цифрами. За время правления Екатерины Великой:
- число жителей выросло с 19 миллионов до 36 миллионов;
- доходы государства - с 16 миллионов рублей до 69 миллионов рублей;
- ввоз-вывоз капитала - с 9 миллионов рублей до 44 миллионов рублей;
- число фабрик и мануфактур - с 500 до 2000;
- выплавка чугуна - с 3,7 миллиона пудов до 9,8 миллиона пудов;
- производство железа - с 2,2 миллиона пудов до 6,2 миллиона пудов.
Особенно ярко экономическое могущество России, рост ее материальной и духовной культуры проявились в приобретении огромного количества художественных сокровищ мировой цивилизации. За одно только это россияне должны быть бесконечно благодарны Екатерине - за возможность восхищаться лучшими творениями мировой культуры в созданном ею Эрмитаже.
К концу XVIII века Россия стала крупнейшей в мире обладательницей художественных сокровищ. Только за 18 лет - с 1763 по 1781 год - Екатерина купила шесть крупнейших коллекций Европы, истратив колоссальные деньги. Фридрих Великий, славившийся на всю Европу покровительством наукам и искусствам, из-за финансовых трудностей вынужден был отказаться от предназначенных для него произведений, закупленных берлинским торговцем картинами Гоцовским, и тогда Екатерина перекупила все картины для Эрмитажа. В 1779 году покупается ценнейшее собрание картин лорда Роберта Уолпола, бывшего премьер-министра при двух английских королях. Английское общество хотело поместить это собрание в будущую национальную галерею и требовало
у парламента выделить средства на его приобретение, а также запретить вывоз собрания за пределы страны. Однако русский посланник Мусин-Пушкин, получив указание Екатерины приобрести картины для Эрмитажа, быстро сговорился с наследником лорда, который, получив огромную по тем временам сумму в 36 тысяч фунтов стерлингов, быстро вывез из родового замка
198 картин. Мусин-Пушкин тотчас же переправил их в Петербург. Это вызвало в Англии бурю негодования, но было уже поздно. Эрмитаж стал обладателем прекрасных картин гениальных художников - Рафаэля, Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка, Мурильо и многих других.
По отзыву побывавшего в России в конце XVIII века английского путешественника Кларка, «дома русской знати наполнялись редкостными коллекциями мраморов, антиков, «болванчиков» и картин. Можно подумать, что русские богачи обобрали всю Европу для составления своих замечательных коллекций». Вот как знаменитая французская художница Виже-Лебрен описывала свой диалог с екатерининским вельможей при посещении его картинной галереи:
»- На что вы пожаловали полюбоваться, сударыня?
- На ваши картины, князь.
- У меня их много! Какой школы?
- Римской.
- В ней столько художников! Какого вы желаете посмотреть?
- Рафаэля.
- Сударыня, Рафаэль писал в трех жанрах. Какой вы желаете видеть сначала?»
В эту замечательную эпоху европейцы переселялись в Россию. За 10 лет - с 1764 по 1774 год - в России поселились 26 000 семейств.
Много известных архитекторов, скульпторов, художников прибыли в Петербург из Франции: Фальконе - создатель памятника Петру I, Гудон - автор статуи Вольтера, Ламот - зодчий Эрмитажа, художники Лоррен, Валуа, Лагренэ, Дойен и другие. Чтобы остановить подобное бегство знаменитостей, во Франции приняли меры. В Страсбурге был задержан некто Борель за преступную вербовку для России талантливых людей, которых Франция не хотела отпускать. Для нас сегодня это звучит фантастично, но так было! Европейцы стремились в Россию, как в Эльдорадо. Петр прорубил окно в Европу, Екатерина широко распахнула дверь в нее.
В 1766 году переехал из Пруссии в Петербург в зените научной славы великий математик Эйлер. Привлечение в Академию наук Эйлера рассматривалось Екатериной как своего рода победа над прусским королем, не сумевшим создать ученому такие хорошие условия, как в России. Научная деятельность Эйлера в Петербурге оказалась поразительно плодотворной. Им было опубликовано более 365 работ по математике, механике, астрономии, физике, статистике, демографии и другим разделам науки. Петербургская академия наук превратилась в своеобразный научный центр, куда было устремлено внимание самых знаменитых ученых того времени - Бернулли, д»Аламбера, Лагранжа, Лапласа, находившихся с Эйлером в постоянном общении.
Была создана система народного образования, и население стало учиться по единым программам и учебникам. Екатерина спонсировала и ученых за рубежом - покупка библиотек Вольтера и Дидро, щедрые подарки европейским талантам вызывали восхищение Екатериной и благодарность ей. Вот какие послания она получала в ответ: «С тех пор как ваше величество осыпали милостями одного из знаменитейших философов Франции, все, кто занимается литературой и кто не считает Европу вполне погибшей, смотрят на себя, как на ваших подданных». Екатерина подписалась на «Энциклопедию» Дидро, когда во Франции она была запрещена. «В какое время мы живем! - восклицал Вольтер. - Франция преследует философов,
а скифы им покровительствуют!»
Все эти успехи в экономике, просвещении, культуре тем более поразительны, что царствование Екатерины II нельзя причислить к спокойным и легким временам - из
34 лет царствования на 17 лет мира пришлись 17 лет войны. Екатерина считала: «Мир необходим этой обширной империи: мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях». Но ей пришлось завершить задачи внешней политики, которые веками мечтали осуществить московские государи. Широко известны блестящие победы Суворова и Ушакова. Но не менее поразительны успехи и других екатерининских полководцев. Кратко упомяну события, происшедшие в течение только одного года - 1770-го.
24 июня русский флот под начальством графа Орлова в Чесменской гавани уничтожил турецкий флот, имевший вдвое больше кораблей.
7 июля генерал Румянцев с малочисленным войском напал на берегу реки Ларги на восьмидесятитысячное турецкое войско и разгромил его. На поле сражения противник оставил более 1000 убитых, русские - 29.
21 июля была одержана другая блестящая победа над великим визирем при Кагуле. При этом у Румянцева было не более 17 000 человек, у визиря - 150 000, да с тыла русским грозили татары в числе
80 000. На поле сражения противник оставил более 20 000 убитых, русские - 353. Историк Соловьев утверждал: «Победа эта напомнила древнюю историю, когда горсть греков разбила полчища персидские; обстоятельства были одинаковые,
и тогда и теперь шла борьба между европейским качеством и азиатским количеством».
Румянцев писал Екатерине: «Армия вашего императорского величества не спрашивает, как велик неприятель, а ищет только, где он. Войска, мне вверенные, собою дали бы примеры мужества самим римлянам, если бы тех веки позже нашего наступили».
В июле 1771 года князь Долгорукий в две недели занял весь Крым. В письме к нему Екатерина сообщала: «Вчерашний день (17 июля. - С.В.) обрадована была вашими вестниками, кои приехали друг за другом следующим порядком: на рассвете - конной гвардии секунд-ротмистр Одоевский с взятием Корфы, в полдень - гвардии подпоручик Щербинин с занятием Керчи и Еникале и пред захождением солнца - поручик Семенов с ключами всех сих мест». А ведь прежде гонец за гонцом скакали в Москву со страшными известиями о приближении грозного крымского хана, все уничтожавшего на своем пути.
Такой была вся екатерининская эпоха - «победа подрядилась служить» России. Не надо думать, что турецкая армия была тогда слабой. Она разгромила сильную австрийскую армию, при паническом бегстве которой едва не погиб сам австрийский император, что дало повод говорить в Европе, что свои поражения от России Турция вымещает на Австрии. Мир был ошеломлен блестящими победами русского оружия на суше и на море. Эта эпоха стала вершиной военной доблести и искусства русской армии. Такого числа побед малой кровью над многократно превосходящим по численности противником, как в то время, русская армия никогда не одерживала. Чувство национального достоинства поднялось в России на небывалую высоту. Россияне считали, что никто в мире не может одолеть их. Екатерина приучила русских людей к победам настолько, что при ее преемниках в обществе не могли поверить, что русская армия может терпеть поражения. Вот как описывает Толстой в романе «Война и мир» реакцию москвичей на известие об Аустерлицком сражении, происшедшем через девять лет после смерти Екатерины: «В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких-нибудь необыкновенных причинах. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты».
|
