|
Какие же мы опасные идиоты!
Мы учим историю, у нас есть собственный опыт,
и все же мы благодушно позволяем, чтобы
одни и те же причины заставляли нас
вновь и вновь проходить через это!
Элеонора Рузвельт
Между морализаторством и аморализмом
История не знает сослагательного наклонения. Этот афоризм, произносимый обычно назидательным тоном, используют как последний убойный аргумент - ultima ratio, - для того чтобы лишний раз подчеркнуть бессмысленность размышлений на тему альтернативной истории. История действительно такова, какова она есть. Нередко желание подправить историю, отретушировать ее, выигрышнее подать светлые ее стороны, преуменьшить значимость темных сторон мотивировано моральными соображениями. Вот только какой была история в действительности?
Борьба за ее интерпретации стала важным направлением сегодняшних информационных войн,
в том числе на том пространстве, где ранее шли сражения Второй мировой. Апелляция к нравственному чувству превратилась в расхожий
и эффективный прием пропаганды. Впору вводить новое понятие - «деонтологические войны» как разновидность информационных войн, психологических спецопераций, как новое оружие массовой деморализации. Хотя, судя по незначительному вниманию к данному вопросу, это еще не осознано в полной мере теми, кто осваивает государственные ассигнования на «формирование позитивного образа страны» или занимается вопросами внешнеполитической пропаганды.
Течение истории никогда не бывает целиком и полностью фатально предопределено. Оно всегда многовариантно. Всегда многовариантно принятие политических, военных, стратегических решений - этого строительного материала политической истории. И фраза, часто встречающаяся в мемуарах, - «я принял единственно, возможно, верное решение» - есть лишь дань риторике и отражение уровня понимания ситуации и системы ценностей данного конкретного мемуариста. Естественно, что какие-то решения оказываются более гуманными и человечными, какие-то - менее. И тогда, и (ретроспективно) теперь. И у каждого возможного, вероятного, но несбывшегося варианта свои плюсы и свои минусы (и это касается этики) в сравнении с реализовавшимся вариантом.
Ретроcпективный политический анализ, не будучи историей per se, обязан принимать во внимание вариативность истории, учитывать сценарии, которые реализовывали политики, принимая как верные, так и ошибочные исторические решения, как соотносимые с нормами морали, так и противоречащие им. И «эффективные» решения часто оказывались не самыми морально неуязвимыми. Сегодня мы все чаще сталкиваемся с историческим ревизионизмом, попытками пересмотреть устоявшиеся исторические оценки ключевых событий прошлого, подверстать их под сегодняшние задачи текущей политики.
Особенно перегружена якобы нравственными оценками популярная, мифологизированная история, которая обычно является достоянием школьных учебников, популярных фильмов и массового сознания широкой публики. Тут история вообще предстает как борьба сил добра против апологетов империи зла, как борьба «хороших» и «плохих» парней. Причем «хорошие» парни одной страны часто оказываются «плохими» парнями для другой страны. Наши «защитники» бьются насмерть против их «агрессоров», наши благородные «разведчики» противостоят их коварным «шпионам»...
Я смутно помню собственное эмоциональное потрясение (лет в пять), когда я совершил удивительное открытие (кажется, во время игр «в войнуху»), что мы, оказывается (какой ужас!), можем быть чьими-то «врагами». Ранее мне казалось, что «мы» по определению ничьими «врагами» быть не можем нигде и никогда. Мне-то было простительно. Возраст.
Изгнать моральные оценки из оценки исторических событий нельзя. Более того, я уверен, что за такой дисциплиной, как «деонтология политики», большое будущее, если есть вообще будущее у вида Homo sapiens. Но подмена исторического анализа морализаторством фактически граничит с попытками манипулирования историческими оценками.
Именно войны обнажают стыковые проблемы политики и этики намного лучше, чем иные исторические события. Тут политические и профессиональные оценки легче всего подменяются нравственными, нередко поверхностными и наивными суждениями. Эта военная история представлена в современной инфосфере как борьба благородных американских солдат, которые жертвуют жизнью, чтобы спасти рядового Райана. В ней коварные японцы бомбят симпатичных парней, романтически влюбленных в очаровательных героинь в Перл-Харборе; жестокие советские русские делят с нацистами многострадальную Польшу, расстреливают невинных польских офицеров в Катыни, оставляя вдовами и сиротами их жен и детей. Впрочем, на месте поляков могут оказываться столь же невинные при*алты или шведские дипломаты, замученные в подвалах Лу*янки...
Апология этически неприглядных сторон и эпизодов отечественной истории вряд ли красит ее апологетов. Но история вообще не нуждается в апологии. В большей мере она нуждается в объективном и беспристрастном понимании.
Все черно-белые эмоциональные и высокоморальные интерпретации истории являются лишь инструментом работы с массовым сознанием, средством его мифологизации, орудием пропаганды, информационных войн, психологических операций.
Реальная история до неприличия неполиткорректна и внеэтична.
И если на четных ее страницах отъявленными подлецами предстают одни действующие лица, то... стоит лишь перелистнуть страницу... Что мы и попытаемся проделать.
История как «политика,
опрокинутая в прошлое»
Рискну утверждать, что мифологизация истории создается современными информационными методами и технологиями. Смысловая трактовка ключевых событий актуализирует и формирует эмоциональные реперные точки для массового сознания, рационализирует и легитимизирует нужные политические и идеологические установки.
Исторические мифы - это информационное обеспечение, оптимально заточенное под определенную политику. В данном случае нас интересует политика в отношении России и русских.
Я понимаю всю циничность такой постановки вопроса: рассматривать, например, кинематографический шедевр крупного польского мастера кинематографии Анджея Вайды всего лишь... в контексте информационного обеспечения и сопровождения стратегического поворота польской политики в фарватер американских и натовских глобальных планов.
Будет, конечно же, вульгарным упрощением считать фильм «Катынь» всего лишь «мероприятием по обеспечению благоприятных морально-психологических условий для размещения в Польше американских ПРО». Равно как трактовать фильмы «Чапаев» или «Броненосец «Потемкин» революционной пропагандой в художественной форме или «воспитательным мероприятием по легитимации советской власти». А в романе, например, Алексея Толстого «Петр I» видеть лишь оправдание сквозь призму истории чисток и политических репрессий 30-х годов ХХ века.
Но...
Во-первых, упрощение далеко не всегда является искажением. Иногда упрощение позволяет увидеть суть, отбросив второстепенные детали.
Во-вторых, «из всех видов искусства для нас самым важным является кино», - говаривал еще в начале ХХ века Владимир Ленин, который был не киноведом, но крупнейшим политиком.
В-третьих, чем талантливее мастер и чем весомее художественные достоинства произведения, тем выше его КПД и как инструмента воспитания, станка, производящего нужные смыслы, или орудия пропаганды каких либо идей.
Обратим внимание на то, что политику России на Западе в странах нового «санитарного кордона» вокруг России, то есть, извините, в новых демократиях, образовавшихся на месте СССР и Варшавского договора, все чаще и чаще пытаются интерпретировать в терминах, вызывающих ассоциации с советской и довоенной историей. Таков мейнстрим западных и многих восточноевропейских публикаций, касающихся предвоенной, военной, послевоенной политики СССР-России и вообще международной политики.
Катынь - Мерс-эль-Кебир:
непростительные злодеяния
или расчетливая политика?
Начнем с «Катыни». Не с реальных событий, потому что историки сломают еще немало копий на эту тему, но с современных интерпретаций событий массовым сознанием.
Я все жду, когда какой-нибудь не менее известный, нежели Вайда, французский кинорежиссер рискнет снять блокбастер «Мерс-эль-Кебир». Подберет очаровательнейших французских актрис, пылко влюбленных в юных симпатичных лейтенантов французского флота, и выжмет из зрителей слезы чистейших эмоций, изрядно сдобрив их ретромузыкой начала 40-х годов. Создатели «Перл-Харбора» будут стоять в сторонке и молча кусать локти и ногти от зависти.
»А что такое «Мерс-эль-Кебир»? - спросят 95%, а может, и все 99% читателей этого текста.
Я не настаиваю на этом названии фильма, он может называться и «Операция «Катапульта».
Тоже совершенно ничего не говорят эти слова? (Эрудитов и любителей военной истории попрошу помолчать и не подсказывать).
Сэр Уинстон Черчилль описывал это событие 1940 года так: «Правительство Виши может найти предлог передать державам «оси» весьма значительные неповрежденные военно-морские силы, еще имеющиеся в его распоряжении. Если французский флот присоединится к державам «оси», то контроль над Западной Африкой немедленно перейдет в их руки, а это будет иметь самые прискорбные последствия для наших коммуникаций между северной и южной частями Атлантики, а также отразится на Дакаре и затем, конечно, на Южной Америке».
Обратите внимание на формулировку: не передало, а «может найти предлог передать». «Присоединение французского флота к германскому и итальянскому флотам, учитывая страшнейшую угрозу со стороны Японии, вырисовывавшуюся на горизонте, грозило Англии смертельной опасностью и серьезно затрагивало безопасность Соединенных Штатов».
3 июля 1940 года английский средиземноморский флот осуществил операцию «Катапульта» по «нейтрализации» стоявшей в Мерс-эль-Кебире французской эскадры.
Опять обратите внимание: «нейтрализовать», а не потопить. Вот у кого надо учиться политкорректному новоязу.
Находившиеся в портах Англии французские корабли были внезапно захвачены английскими моряками. В Александрии британским властям удалось без силовых акций и потерь в результате переговоров нейтрализовать французскую эскадру - благодаря личной дружбе между британским адмиралом и его французским коллегой. Столь же мирно обошлось дело в Вест-Индии. Находившиеся в тамошних базах два французских крейсера и авианосец «Беарн» были нейтрализованы благодаря вмешательству президента США Франклина Делано Рузвельта.
В Мерс-эль-Кебире адмиралу Марселю Жансулю английский адмирал Джеймс Соммервилл предъявил ультиматум:
- присоединиться к британскому флоту для продолжения совместных действий против Германии и Италии;
- перейти в британские порты и интернироваться;
- перейти в порты французской Вест-Индии или Соединенных Штатов;
- затопить свои корабли в течение 6 часов.
Заканчивался ультиматум словами: «Я имею приказ правительства его величества использовать все необходимые средства для предотвращения попадания ваших кораблей в руки немцев или итальянцев».
Жансуль уверял, что его корабли никогда не попадут целыми в руки врага, но будут сопротивляться применению силы. Франция вообще тогда не находилась в состоянии войны с Англией. Правда, это не спасло французский флот.
Теснота гавани не позволяла начать движение одновременно и мешала ответной стрельбе, поэтому бой превратился в бойню. В своеобразную «Катынь на воде». Или средиземноморский «Перл-Харбор». Потери французских моряков составили около 1300-1600 человек убитых, несколько сотен раненых.
8 июля отряд английских кораблей (авианосец «Гермес», линкоры «Резолюшн» и «Бархэм», не считая мелочи) атаковал линкор «Ришелье», находившийся в Дакаре, и потопил его. Потери французских вчерашних союзников «коварного Альбиона» превысили 2000. Всего в ходе операции «Катапульта» англичанами было потоплено, повреждено и захвачено 7 линкоров, 4 крейсера,
14 эсминцев, 8 подлодок ВМФ Франции. А эскадра адмирала Соммервилла вернулась на базу, как сказал очевидец, «с болью в сердце».
»В результате принятых нами мер немцы в своих планах уже не могли более рассчитывать на французский флот», - цинично пишет в своих мемуарах Уинстон Черчилль. Такова политическая оценка операции. Но он же делает попытку и этически оправдать вероломство: «Это было ужасное решение, самое противоестественное и мучительное, которое мне когда-либо приходилось принимать».
Существуют разные трактовки военной и стратегической оправданности операции «Катапульта». Ряд военных историков ссылаются на секретный приказ главнокомандующего ВМФ Франции адмирала Жана Дарлана. В нем предусматривалась «скрытная подготовка диверсий, чтобы в случае захвата кораблей противником или иностранным государством они не могли быть ими использованы». В случае чрезвычайных обстоятельств «военные корабли без дополнительных приказов должны перейти в Соединенные Штаты. При невозможности они должны *ыть затоплены. Корабли, которые будут добиваться убежища за границей, следует использовать в военных действиях против Германии и Италии без соответствующего приказа главнокомандующего флотом».
Иными словами, риск перехода французского флота на сторону Германии и Италии существовал, но это не было фатально предопределено, как пытается убедить нас Черчилль.
Последующие события доказали, что инструкции Дарлана не были благими намерениями. Когда германские войска в ноябре 1942 года приступили к оккупации Южной Франции, «Прованс» был затоплен собственным экипажем, как и ускользнувший от англичан в Мерс-эль-Кебире «Страсбург». «Дюнкерк» был взорван в сухом доке... И эти события заставляют иначе, нежели Черчилль, взглянуть на операцию «Катапульта». Не как на жестокое, но единственно вынужденное и верное решение, но как на необязательную перестраховку. Соответственно могут быть иначе расставлены и этические акценты в оценке бессмысленно принесенных в жертву жизней французских моряков.
Я не собираюсь морализировать по поводу потопления французского флота. Скорее, пытаюсь осмыслить тесную зависимость возможных этических оценок от степени вероятности риска той или иной угрозы. Когда политик или военачальник вынужден брать грех на душу и оценивать приемлемость или неприемлемость моральных издержек своих действий и потом подвергаться суду истории и историков. В том числе и суду совести. Своей и чужой совести. Совести современников и потомков.
Отметим избирательность исторической памяти потомков. Обращает на себя внимание и то, что эта, казалось бы, блестящая операция английского военно-морского флота практически неизвестна широкой общественности. По крайней мере ее известность и символическое значение совершенно несравнимы, например, с иным примером вероломства и коварства - Перл-Харбором. И не потому, что это была незначительная военная операция.
В Перл-Харборе японской военно-морской авиацией в результате внезапного коварного нападения были потоплены 4 линкора, 2 эсминца, 1 минный заградитель. Еще 4 линейных корабля, 3 легких крейсера и 1 эсминец получили серьезные повреждения. Потери американской авиации составили 188 самолетов, еще 159 были серьезно повреждены. Американцы потеряли 2403 человека убитыми и 1178 ранеными.
Как видим, масштабы катастроф Перл-Харбора и «Катапульты» вполне соотносимы и сопоставимы.
Остается только задуматься: почему сегодня даже далекие от военной истории обыватели в курсе трагедий Перл-Харбора или Катыни, но мало кто знает о «Катапульте» и Мерс-эль-Кебире? Почему символическое значение, например, Перл-Харбора намного выше?
Несколько лет спустя американский генерал Джордж Паттон вспоминал, что, когда он высадился во французском Марокко, его встретили не как освободителя, а залпами. Впрочем, потеряв более 3000 человек, французы сдались.
С сегодняшней точки зрения история (особенно новейшая история) вообще представляется коллекцией скелетов в шкафу, доставая которые можно эффективно манипулировать массами, подменяя историческую память историческими мифами и массовыми галлюцинациями. Чаще всего высокоморальное «возвращение к исторической правде», осуществляемое с применением современных информационных технологий, оказывается не способом оздоровления нравственно-психологического состояния общества, но заменой «вредных мифов» «полезными мифами».
Покаяние за пакт Молотова-
Риббентропа и раздел Польши
Еще одним «полезным мифом» является морализаторство по поводу предвоенной политики СССР в отношении Польши и Прибалтики.
»Аннексию Советским Союзом прибалтийских государств в 1940 году нельзя считать просто «мерами по укреплению обороны» или «переустройству границ». Это был настоящий акт международного разбоя, в результате которого три суверенных государства потеряли не только независимость, но и четверть населения. Всему этому способствовало заключение нацистско-советского пакта, который дал Сталину и Гитлеру право на бандитизм в собственных «сферах влияния». Это вполне типичная оценка событий современной английской газеты.
Заключение нацистско-»демократического» сговора в Мюнхене не удостаивается такого осуждения. Он расценивается не как ошибка, а как мудрый стратегический маневр. Читая, например, военные мемуары или книги британских авторов по военной истории, часто натыкаешься на подкупающие своей откровенностью и чисто английской бесстрастностью суждения: «Мюнхенский кризис завершился, Англия и Франция выиграли время ценой независимости Чехословакии», - пишет, например, современный английский военный историк Брайан Шофилд.
А вот пакт Молотова-Риббентропа - однозначно преступление перед Польшей, Прибалтикой, Западом, Востоком, Севером, Югом, человечеством и человечностью.
А давайте все-таки применим сослагательное наклонение. Если бы война с Францией пошла, как и планировали союзники, по сценарию Первой мировой войны и Германия завязла в позиционной войне на месяцы, если не годы?
Сталин и советское руководство просчитались, заключая пакт.
Как просчитались, надеясь на линию Мажино, французские и британские политики, принимая решение о начале войны против Германии в сентябре 1939 года в связи с нападением на Польшу. Кто ж тогда знал, что Франция вслед за Польшей будет раздавлена в считанные недели?
А то бы писали сегодня вслед за англичанами российские мемуаристы и историки, оценивая мудрость заключенного пакта Молотова-Риббентропа: «Советская Россия (и антигитлеровская коалиция) выиграли время (и пространство) ценой независимости Польши»...
Если думаете, что я буду осуждать Мюнхен с высоконравственных позиций, то ошибаетесь. Зачем быть большим чехом, нежели сами чехи, включая премьера?
»Россия чувствует угрозу своей вновь обретенной силовой политике и видит возможность через жесткую риторику вызвать замешательство среди союзников, чтобы в конечном итоге ослабить евроатлантический альянс», - заявил премьер-министр Чехии Мирек Тополанек, выступая в американском «Фонде Наследия» в феврале 2008 года. «Подчеркнув, что Чехия готова вести диалог с Россией, чешский премьер отметил, что по такому важному вопросу, как ПРО, Прага будет принимать решение самостоятельно». Чехия стала «по-настоящему независимой 30 июня 1991 года, когда ушел последний советский оккупант». «Для чешской нации исторически важно, чтобы мы никогда больше не были марионеткой в руках иностранных военных интересов».
По Мюнхену Прага также принимала решения самостоятельно.
И отказалась от помощи СССР.
Но мы должны помнить, что пакт Чемберлена-Гитлера-Муссолини-Даладье в Мюнхене предшествовал пакту Молотова-Риббентропа. А это очень важно, если мы всерьез пытаемся оценить этическую составляющую политики. Потому что сознательное принесение в жертву союзника и вынужденный шаг, когда тебя загнали в угол противники и недоброжелатели, далеко не равноценны. Предвоенная Польша ни при каком раскладе не была для СССР и Сталина союзником, но, скорее, одним из самых агрессивных вероятных противников. Это только в фильме «Катынь» да в массовом польском сознании поляки и Польша того времени воспринимаются в качестве невинной жертвы. Ею еще в 20-е годы были захвачены и украинский Львов, и Вильно, и даже (за считанные месяцы до краха) Тешинская о*ласть Чехословакии... Объедки с мюнхенского стола. А в политике воспользоваться конфликтом двух вероятных противников и получить за счет этого новые ресурсы и приобретения - это, скорее, правило, нежели исключение.
Тем, кто внимательно и скрупулезно изучал историю 30-х годов, взаимоотношения СССР, Германии, Англии, Франции, трудно не согласиться с тем, что пакт был подготовлен крахом политики коллективной безопасности. Эту политику персонифицировал с советской стороны и пытался осуществлять наркоминдел Максим Литвинов. Но крах Лиги Наций, попустительство Запада в лице Англии и Франции германскому реваншизму поставили на этой политике крест.
Великие державы все время отказывались учитывать интересы СССР, в разных формах намекая Гитлеру, что СССР в глобальных раскладах уготована роль объекта и жертвы.
Пакт Молотова-Риббентропа, ознаменовавший переход к эгоистическим вариантам внешней политики СССР, был результатом и итогом отказа от политики коллективной безопасности. Понятно, что если не можешь решить проблему безопасности вскладчину по причине ненадежности партнеров, то логично вспомнить, что своя рубашка ближе к телу.
Когда Польша стала рассматриваться как потенциальный союзник, позиция советского руководства резко изменилась: из полонофобов, приветствовавших «крах уродливого детища Версальского договора», как именовалась Польша Вячеславом Молотовым, оно стало ярым полонофилом, отстаивая компенсации Польши за счет Германии.
»Польша, сказал я, - пишет Уинстон Черчилль, - заслуживает компенсации за земли восточнее линии Керзона, которые она отдаст России, но сейчас она требует больше того, что она отдала. Если восточнее линии Керзона насчитывается три или четыре миллиона поляков, то для них нужно найти место на западе. Даже такое массовое переселение потрясет народ Великобритании, но переселение восьми с четвертью миллионов людей я уже не смогу отстаивать. Компенсация должна быть соразмерна потере. Польша не получит никакой выгоды, приобретая так много дополнительной территории. Если немцы бежали оттуда, то им следует разрешить вернуться обратно. Поляки не имеют права ставить под угрозу снабжение немцев продовольствием. Но я возражаю против того, что с Силезией сейчас обращаются так, как будто она уже стала частью Польши».
По логике Германия должна осудить пакт Сталина-Черчилля-Рузвельта и приращение Польши за счет германских земель не менее яростно, чем Польша осуждает пакт Молотова-Риббентропа. А полякам есть в чем «каяться» перед литовцами, чехами, украинцами, немцами - перед всеми, с кем граничит Польша.
Политика Англии и Франции показывала, что их элиты воспринимали свои интересы как вполне сопрягаемые с интересами нацистской Германии, но несовместимые с интересами СССР. Надеяться, что они поставят нормы международного права выше своих интересов, не было никаких оснований. Война в Испании и «политика невмешательства» еще раз показали, что строить в Европе систему коллективной безопасности против стран «оси» - безнадежное занятие из-за саботажа демократических держав.
И еще на тему «иностранной оккупации» и «расчленении независимой страны».
В 1941 году иранский шах попытался отказать Великобритании и СССР в размещении их войск на территории Ирана. Ограниченный контингент английских и советских войск вошел на территорию Ирана, и шах был принужден к отречению. Войска союзников контролировали железные дороги, нефтяные месторождения. Мохаммед Реза Пехлеви (сын шаха) занял трон только с разрешения оккупационных держав. Как оценивать этот исторический факт? Глазами высокоморальных правозащитников и блюстителей норм морали и международного права? Или глазами историков, оценивающих эту оккупацию как военно-политическую необходимость?
Осталось дождаться, когда иранский меджлис предъявит претензии к РФ и Великобритании. И потребует (как коллаборационист Валдас Адамкус - давайте уж называть своими именами тех, кто этого заслуживает) компенсаций за «оккупацию независимого государства». Раздел суверенного Ирана державами антигитлеровской коалиции на зоны влияния неплохо задокументирован. Сталин писал Черчиллю в сентябре 1941 года: «Дело с Ираном действительно вышло неплохо. Совместные действия британских и советских войск предрешили дело. Так будет и впредь, поскольку наши войска будут выступать совместно. Но Иран только эпизод. Судьба войны будет решаться, конечно, не в Иране».
Даже интересно, какую позицию заняли бы в этом случае прибалтийские или польские парламентарии? Вероятно, искренне подержали бы претензии Ирана к РФ. Но столь же искренне возмутились бы необоснованностью претензий Ирана к Великобритании, поскольку оккупация с ее стороны была вызвана военно-политической необходимостью того сурового времени.
|
