Поляков Юрий Михайлович. Плотские повести

   - Ли! - позвал Эдуард Викторович. - Можно тебя на минуту?
   Она с облегчением покинула живую легенду и подошла к мужу. Рядом с ним стояли знаменитый зодчий, усеявший Москву этажерчатым новостроем, и высокий темноволосый незнакомец, одетый, как и все, в смокинг. Но если архитектор напоминал сдувшийся дирижабль в морщинистой черной оболочке, к которому для смеха прилепили галстук-бабочку, то на незнакомце костюм сидел так, словно мама в младенчестве надевала на него не распашонки, а крошечные детские смокинги.
   - Ли, познакомься! Это Майкл Старк - мой новый компаньон.
   - Лидия, - она протянула ему руку.
   - Майкл, - ответил он и обнажил крупные белые зубы дамского хищника. - Можно просто Миша.
   Старк преподнес ей совсем небольшой букет, составленный из безумно дорогих тропических цветов. Эдуарду Викторовичу он, как выяснилось, подарил весьма пикантный рисунок Бердслея. Его-то как раз и рассматривал, вздыхая, зодчий, известный не только затейливой пространственной изобретательностью, но и чудовищной скупостью.
   - Вы хорошо говорите по-русски, - заметила она, отнимая руку.
   - Я русский. Родители уехали из России, когда мне было пять лет. И тогда меня звали Мишей Старковым. Я сын Романа Старкова. Помните?
   - Нет, не помню…
   - Ну, как же! Знаменитая бессрочная сухая голодовка правозащитников на Красной площади в семьдесят четвертом, - разъяснил присоединившийся к ним режиссер и, завладев ухом Эдуарда Викторовича, увлек миллионера в уголок, где принялся расписывать эскадрон конармейцев, который будет гарцевать по зрительному залу.
   Архитектор подозвал пробегавшего мимо постмодерниста, и они заспорили о том, сколько может стоить бердслеевский рисунок.
   Лидия Николаевна и Майкл остались вдвоем.
   - И как долго длилась голодовка? - полюбопытствовала она.
   - Пять минут, - улыбнулся Майкл. - Отца отправили в психушку. А через год обменяли на советского шпиона.
   - Зачем же вы вернулись?
   - Как зачем? Делать деньги.
   - А в Америке разве нельзя делать деньги?
   - Можно. Но там все делают деньги. Конкуренция…
   - А в России нет конкуренции?
   - Нет.
   - Почему?
   - Потому что в России нет бизнеса. Только нажива. Вы, кажется, актриса?
   - Да, была актрисой. Теперь просто жена.
   - Вы не можете быть просто женой.
   - Почему же?
   - Вы для этого слишком красивы! - говоря это, Старков смотрел на нее с таким откровенным вожделением, что Лидия Николаевна смутилась.
   Вернулся муж. Судя по недовольному выражению лица, живой легенде все-таки удалось выпросить у него денег.
   - Майкл, - внимательно глянув на жену, сказал Эдуард Викторович, - пойдемте, я познакомлю вас с министром транспорта, пока он еще не напился…
   После десерта смотрели фейерверк, озарявший парк красными, желтыми и зелеными огненными брызгами. Когда в воздухе повисли, сыпля бенгальскими искрами, две четверки (новорожденному стукнуло сорок четыре) и Лидия Николаевна, как и положено любящей жене, нежно прижалась к мужу, она вдруг почувствовала чью-то руку, осторожно гладящую ее распущенные по спине волосы. Она оглянулась и увидела Майкла, улыбавшегося с детским простодушием.
   «А он нахал!» - хохотнула Оторва.
   «Какая наглость!» - возмутилась Дама.
   Лидия Николаевна лишь укоризненно покачала головой.
   Вот, собственно, и все. Потом она часто встречалась со Старковым на приемах и пикниках. Он был неизменно вежлив и почтителен, но смотрел на нее так, словно их связывает давняя любовная тайна.
   … Серебряный колокольчик позвал к ужину. Ели вдвоем, сидя в разных концах длинного стола. Наверное, когда-то, в нищей юности, муж насмотрелся фильмов про аристократов и теперь воплощал свои великосветские фантазии в жизнь. Прислуживал настоящий негр в ливрее. Бедный парень закончил в Москве сельскохозяйственную академию, но в его родной африканской стране случился переворот, президентом стал вождь враждебного племени, и возвращаться на родину было никак нельзя - съедят…
   Эдуард Викторович брезгливо ковырял вилкой в тарелке: с недавних пор он стал вегетарианцем и ел исключительно овощи, выращенные в маленькой ферме на краю парка, причем на совершенно экологически чистых удобрениях. Забота о здоровье превратилась у него в ежедневный изматывающий труд. По утрам он бегал по парку, а потом изнурял себя амосовскими упражнениями. За ужином выпивал только бокал выдержанного бордо, очищающего, как его уверяли, кровь. Он даже бросил курить, лишь изредка позволяя себе послеобеденную сигару. Единственное, в чем муж не знал меры, так это в выполнении супружеских обязанностей.
   - Каждую ночь? - восхищалась Нинка. - Ну, он у тебя гиперсекс! Даже мой Рустам Кобелин-заде на такое не способен. Счастливая ты баба!
   - А разве в этом счастье, Нин?
   - Не нравишься ты мне, подруга!
   - Я сама себе не нравлюсь…
   - Ты должна ему срочно изменить!
   - Зачем?
   - Как зачем? Измена - от какого слова?
   - Изменять.
   - Дура! От слова - «изменяться». Женщина после этого меняется. Моя парикмахерша просто извелась, потом переспала с массажистом и теперь снова мужа любит, как на первом году службы!
   Эдуард Викторович допил чай из тибетских трав, снова внимательно посмотрел на портрет, установленный на каминной полке, и сказал:
   - Иди в спальню, Ли! Я скоро приду. Мне нужно посмотреть договора.
   - Хорошо. Я буду ждать… Мы куда-нибудь поедем в этом году?
   - Я не знаю. В порту неважные дела. А ты поезжай!
   - Может быть, я дождусь, когда ты освободишься?
   - Боюсь, не скоро. Поезжай с Ниной и Рустамом.
   - Ладно, поеду…
   - Только помни, что мы обещали друг другу!
   И он снова посмотрел на портрет.
   Еще бы не помнить!
   Любовниками они были почти два года. Эдуард Викторович купил ей квартиру в новом фешенебельном квартале на Зоологической улице и розовый джипик. Он навещал ее два раза в неделю: прибывал часов в семь и убывал ровно в одиннадцать. Возвращаясь из командировки, он обычно заезжал прямо из аэропорта и оставался на ночь. Иногда, очень редко, Эдуард Викторович брал ее с собой в деловые поездки. У него был свой самолет. Когда они приземлялись в пункте назначения, он непременно звонил жене, сообщая: «Сели. Все в порядке!» - и строго смотрел Лидии Николаевне в глаза. Она в ответ понимающе улыбалась.
   Однажды после долгих просьб он взял ее с собой в Северомысск. Порт всегда представлялся ей шумной толчеей загорелых докеров среди огромных бочек и ящиков, обвитых просмоленными канатами. Но она увидела бескрайний причал, заставленный разноцветными, как детские кубики, контейнерами, - их переносили портовые краны, напоминавшие чудовищных размеров лабораторные манипуляторы. Людей почти не было, а грузовые суда смахивали на современные кварталы, прибитые океаном к причалу. Сам же городок, прилегавший к порту, являл печальное зрелище и напоминал ее родной Степногорск: почерневшие длинные бараки, облупившиеся блочные пятиэтажки, лобастая голова Ленина на замусоренной центральной площади и плохо одетые жители, провожавшие кавалькаду начальственных автомобилей хмурыми взглядами.
   По возвращении в Москву Лидия Николаевна затосковала. Нет, речь не о сладко изматывающей сердечной тоске, когда каждый час, проведенный без милого, кажется бессмысленно потерянным. Так было у нее с Ласкиным. Она даже могла расплакаться, если назначенная заранее встреча с Севой срывалась или откладывалась. Теперь же Лидия Николаевна страдала от другого, с некоторых пор она стала ощущать себя всего лишь обязательным пунктом плотного делового расписания Эдуарда Викторовича. А чувствовать себя частью, пусть и очень важной, чужого жизненного распорядка - горько и унизительно.
   Заметив ее упадочное настроение, любовник посоветовал вернуться в театр и дал живой легенде денег на «Чайку». Спектакль вышел грандиозный и безумно дорогой. Сцена представляла собой бассейн, заполненный водой, где плавали надувные лодки в форме огромных чаек. У каждого персонажа имелась своя лодка: и у Аркадиной, и у Треплева, и у Тригорина, и у всех остальных. Только у Нины Заречной, которую играла Лида, лодки не было, и она весь спектакль прыгала с одного плавсредства на другое. В этом-то и заключался, как говорится, главный художественный цимес. Щедро проплаченные критики взорвались вулканом восторгов. После третьего спектакля Лида отказалась от роли.
   - Почему? - удивился Эдуард Викторович. - Всем так нравится!
   - Я - чайка? Нет, не то… - усмехнулась она.
   Однажды он заночевал у нее после командировки, а когда утром зашел на кухню, Лида смотрела в окно.
   - Что-нибудь интересное?
   - Нет, все как обычно. Время содержанок.
   - О чем ты, Ли?
   - О том, что вижу. Раньше всех уезжают чиновники - в восемь. Потом - бизнесмены, около девяти. А сейчас двенадцать - час содержанок…
   Эдуард Викторович выглянул в окно - и действительно: на широком дворе садились в машины, дружески приветствуя друг друга, сразу несколько молодых, длинноногих, дорого одетых девиц.
   - Ты тоже обычно выходишь в двенадцать?
   - Нет. Не хочется чувствовать себя содержанкой.
   - Никогда больше не произноси этого слова! Никогда. Ты не содержанка. Ты женщина, которую я люблю…
   - Конечно! Я женщина, которую ты любишь и содержишь…
   - Не надо так! Поверь, я очень хочу на тебе жениться. Но я не могу!
   - Я тебя никогда об этом не просила.
   - А почему ты не просишь?
   - Во-первых, потому что проситься замуж нелепо. Просятся собаки на двор…
   - А во-вторых?
   - А во-вторых, у тебя жена, дети. И я не собираюсь ломать твою жизнь.
   - Что же ты собираешься?
   - Собираюсь быть с тобой, пока нам хорошо вместе.
   - А если тебе станет со мной плохо?
   - Но ведь ты тоже уйдешь, когда тебе станет со мной плохо!
   - Мне никогда не станет с тобой плохо! Запомни это как следует!
   - Ну что ж, значит, я всегда буду твоей любовницей, а твоя жена будет твоей женой.
   - Да, моя жена всегда будет моей женой! Я поклялся.
   - Ты? Поклялся?! Это на тебя не похоже…
   - Ты просто плохо меня знаешь.
   - На чем же ты поклялся? На Библии или на контрольном пакете акций?
   «Фу, как нехорошо!» - возмутилась Дама.
   «Давай, Зольникова, дожимай!» - похвалила Оторва.
   - Остроумно! - после долгого молчания проговорил Эдуард Викторович. - Я поклялся здоровьем детей.
   - Зачем?
   - Я не могу тебе объяснить. Оля сделала для меня очень много. Она родила мне троих детей. А потом, после операции…
   - Она болела?
   - Да, очень сильно. После операции она сама предложила, чтобы я себе кого-нибудь нашел.
   - И ты нашел себе Ли?
   - Не сразу. Оля меня любит и хочет, чтобы я не испытывал никаких… проблем.
   - Ого! Значит, я не простая любовница…
   - В каком смысле?
   - Я разрешенная любовница. У тебя замечательная жена. Я восхищена! Это же настоящее агапэ!
   - Какое еще агапэ?
   - Греки называли так жертвенную любовь.
   - Откуда ты знаешь?
   - В училище нам читали античную литературу. Я запомнила.
   - Значит, с Ласкиным у тебя было агапэ?
   - Нет, иначе я бы его не бросила - жалким и распадающимся… Дети здоровы?
   - Что? Да, конечно…
   - Ну и слава Богу! Она знает обо мне?
   - Знает. Она видела тебя на сцене.
   - Значит, как в анекдоте? Наша - лучше всех…
   - Ли, зачем ты так?
   - Я не Ли. Меня зовут Лидия. Запомни!
   После этого объяснения Эдуард Викторович не показывался у нее две недели. И не звонил. Нинка, узнав от подруги про ссору, посерьезнела и сказала очень значительно:
   - А ведь ты его подсекла, кальмара этого! Теперь главное, чтобы не сорвался!
   Нинка постоянно ездила на рыбалку с Рустамом и вся была в древнем искусстве ужения.
   - Не хочу я за него замуж! - совершенно искренне воскликнула Лида. - Я его не люблю…
   - А любовь-то тут при чем? Он должен на тебе жениться… Ты женщина или надувная кукла? А женщин мужики видят в нас только в тот момент, когда надевают кольцо на палец! До этого мы для них всего лишь более или менее удачная комбинация первичных и вторичных половых признаков. Поняла, Зольникова?
   - Что я должна понять?
   - Рожай от него - вот что! Чем богаче мужик, тем больше у него должно быть детей. Для справедливости!
   - Ни за что!
   Благонамеренная Дама без устали твердила, что Лида не имеет права разрушать чужую семью и уводить мужа у жены и отца у троих детей.
   «Ты должна с ним расстаться!» - требовала она.
   Но Оторва тоже времени зря не теряла: «Зольникова, не будь дурой!»
   Эдуард Викторович появился через две недели и подарил Лиде старинное кольцо с изумрудом. И все пошло вроде бы по-старому. Но это только на первый взгляд. Дама убеждала, что нужно или уйти от него, или смириться с жизнью на обочине чужого семейного счастья. Она посоветовала Лиде вызубрить все домашние праздники любовника и даже заставляла покупать подарки его жене и детям к дням рождения и именинам. Тем временем Оторва вела строжайший учет каждой неловкости или небрежности Эдуарда Викторовича, будь то чересчур нежный разговор с женой по телефону в ее, Лидином, присутствии или два выходных дня, проведенных им в семье. (По молчаливому уговору суббота принадлежала любовнице, а воскресенье - супруге.) Оторва научила Лиду изображать в постели страстное исступление с последующим тихим отчаянием: вот, мол, ты сейчас уедешь к ней, а я, а я, а я…
   «Может, заплакать?» - советовалась Лида.
   «Ни в коем случае! - предостерегала Оторва. - Наоборот, надо встать с постели и сразу превратиться в чужую, в абсолютно чужую! Чтобы он смотрел на своего полпреда и спрашивал: «Парень, а может, это все нам с тобой приснилось?»
   «Да ну тебя!»
   «Не «да ну», а делай, что говорят!»
   «Как?»
   «А это уж ты сама придумай - как!»
   И она придумала: когда потом они ужинали, Лида заставляла себя вспоминать Севу Ласкина, еще здорового, нежного, неутомимого.
   «Молодец! - хвалила Оторва. - Мужик должен изредка догадываться о том, что женская память - братская могила его предшественников!»
   - Ли, о чем ты думаешь? - раздраженно спрашивал любовник.
   - Я? Да так… О разном, - доверчиво улыбалась она.
   - А все-таки?
   - Сказать?
   - Скажи!
   - Я хочу от тебя ребенка. Испугался?
   - Не возражаю.
   Это странное слово «не возражаю» он произнес со спокойной готовностью, лишь внимательно глянув на Лиду своими умными бесцветными глазами. Очевидно, Эдуард Викторович все заранее продумал и подготовился к такому повороту событий. Среди новых русских, надо сказать, организовалась своеобразная мода на многосемейственность, которая служила как бы дополнительным свидетельством их финансовой и мужской могучести. Где-нибудь на французской Ривьере можно было встретить, к примеру, отдыхающего от финансовых махинаций президента Н-ского банка, окруженного оравой разновозрастных ребятишек, произведенных на свет несколькими мамашами, обладающими всей полнотой супружеских кондиций, кроме, разумеется, отметки загса в паспорте. И случайному знакомому банкир за рюмкой раритетной малаги мог подробно и с удовольствием рассказывать о своем разветвленном чадолюбии, не скрывая живых подробностей:
   - А вот тот беленький, Гордей, знаешь, от кого?
   - От кого?
   - От Стручковой.
   - Так вот почему она больше не поет!
   - А то!
   Скорее всего, Лиду ожидала судьба именно такой почетной матери-одиночки, но желательная беременность не обнаруживалась с упорством, с каким она обычно наступает, если ее не хотят. Наверное, из-за того давнего рискованного аборта. Эдуард Викторович несколько раз заводил речь про обещанное потомство, а Лида только пожимала плечами, мол, очевидно, ребенок предвидит свою внебрачность и потому не спешит зачинаться. Любовник мрачнел, все больше запутывался в их отношениях и созревал для окончательного решения. Скорее всего, для разрыва. Тем более что их связь вступила в тот опасный период, когда свежесть обладания уже притупилась, а привязанность, именуемая иногда «настоящей любовью», еще не настала.
   Он даже завел интрижку с топ-моделью от Славы Зайцева, о чем моментально доложила осведомленная Нинка:
   - Восемнадцать лет. Грудь своя. Ноги - от гипоталамуса!
   - Наверное, это к лучшему! - вздохнула Лида.
   Но тут, как на грех, из Израиля прилетел Ласкин - он теперь торговал косметической грязью Мертвого моря. Они встретились на приеме по случаю Дня независимости. Эдуарда Викторовича каждый год непременно звали на это торжество, потому что в 91-м он за свой счет снарядил защитников Белого дома грузовиком водки. А Севу затащил на фуршет двоюродный брат - заместитель министра чего-то там очень ресурсоемкого.
   Ласкин, кажется, совсем выздоровел, но в его глазах осталась надломленность человека, побывавшего на краю душевного и физического распада. Увидев его, Лида почувствовала в сердце давно забытое сладкое стеснение, но быстро взяла себя в руки и, следуя совету Дамы, хотела пообщаться с ним с той теплой иронией, какую напускают на себя при случайной встрече давние любовники, расставшиеся без подлостей и взаимных оскорблений. Но все испортила Оторва. Она заставила Лиду побледнеть, пролепетать нечто постыдно трогательное и даже памятливо дрогнуть всем телом. Наблюдавший эту картину Эдуард Викторович позеленел, как доллар, и тут же увез Лиду домой.
   - Потос? - спросил он в лифте.
   - Что?
   - Ты забыла лекции по античной литературе?
   Она действительно забыла и, когда любовник, втолкнув ее в квартиру, ушел, хлопнув дверью, отыскала старую студенческую тетрадку и прочитала, что «потосом» греки называли безрассудную страсть.
   «Молодец!» - похвалила Оторва.
   «Он не вернется. И это к лучшему!» - констатировала Дама.
   На следующий день у Севы нашли в гостинице героин и со скандалом выслали в Израиль без всякого права бывать в России. А двоюродный брат, пытавшийся помочь, обнаружил вскоре в популярной газете такие разоблачения, касавшиеся его служебной деятельности, что надолго с головой ушел в показательное служение Державе.
   «Ты должна уехать!» - посоветовала Дама.
   «Как ни странно, она права, - согласилась Оторва. - Вали, Зольникова, в Степногорск!»
   И она поехала на родину - к матери. Татьяна Игоревна, с некоторых пор получавшая немалые денежные переводы и, конечно, догадывавшаяся о появлении у дочери состоятельного друга, отнеслась к ее приезду со строгим сочувствием. Мол, а чем же еще все это могло закончиться! Лида побывала на могиле отца, повидалась со школьными подругами, повыходившими замуж, нарожавшими детей и мыкавшими свое беспросветное провинциальное счастье. Но особенно ее потрясла встреча с Димой Колесовым. Она, конечно, знала, что, не попав в институт, он пошел в армию и потерял в Чечне ноги. Но Лидия Николаевна просто остолбенела, узнав в грязном и пьяном околомагазинном бомже своего первого сердечного друга.
   - Зольникова! - крикнул он. - Это ты? А это я! Поцелуемся!
   Она убежала, а Дима весь вечер разъезжал под ее окнами на своей колясочке, отхлебывал из горлышка водку и орал что-то бессвязно страшное.
   На следующий день у подъезда их пятиэтажки появился милицейский «жигуленок» с нарядом. Тем же вечером мэр города, бывший инструктор горкома партии, нанес Зольниковым визит вежливости и распорядился покрасить в подъезде стены. Свое внимание к землячке он мотивировал заботой о незабвенной победительнице городского конкурса красоты, о котором на самом деле все давно позабыли. Лида ни минуты не сомневалась, кто на самом деле скрывается за этой отеческой опекой.
   Эдуард Викторович позвонил через неделю и потребовал:
   - Возвращайся! Нам надо серьезно поговорить.
   На Казанском вокзале ее встретил Костя, и по его особенной предупредительности она догадалась: что-то произошло. Так и оказалось: любовник сделал ей предложение.
   - Нет, я не могу разрушать твою семью! - ответила она. - Пусть все будет по-прежнему. Мне с тобой и так хорошо.
   - По-прежнему уже не будет. Я поговорил с Олей…
   - И что?
   - Она сказала, что давно к этому готова.
   Бракоразводный процесс прошел без осложнений. Готовилась грандиозная свадьба с венчанием и последующим гулянием в рублевском имении. Лида специально слетала с Нинкой в Париж и купила там себе такое платье, по сравнению с которым все эти каталожные свадебные чудеса просто сиротские фуфайки.
   Но случилось иначе. Брошенная Оля впала сначала в депрессию, сменившуюся чудовищным приступом мести, и в этом приступе она, в прошлом инженер-химик, накормила младшего сына, одиннадцатилетнего Женю, какой-то отравой. Мальчика еле спасли в реанимации. Когда ее увозили в сумасшедший дом, она кричала, размазывая по исцарапанному лицу кровь и слезы:
   - Он клялся здоровьем детей! Он клялся здоровьем детей!
   В больнице Оля снова впала в совершенно растительную, необратимую, как говорили врачи, депрессию, и Эдуард Викторович услал ее в высокогорную швейцарскую лечебницу, откуда обычно не возвращались. А детей отправил учиться в Англию.
   На улаживание скандала ушло два месяца. Нинка, поддерживавшая все это время подругу, снеслась со своим церковным разоблачителем, и тот, как специалист, венчаться пока отсоветовал. Эдуард Викторович не настаивал: он слишком страдал от случившегося. Тихо расписались в Грибоедовском и устроили небольшой - человек на семьдесят - ужин в Белом зале ресторана «Прага». Вызванная из Степногорска Татьяна Игоревна в своем люрексовом учительском костюме чувствовала себя неуютно и терялась от предупредительной назойливости официантов. А когда про бога Гименея запел специально приглашенный знаменитый бас, мать посмотрела на дочь с благоговейным ужасом. Добила же ее сидевшая рядом Нинка:
   - Сволочь! Меньше штуки баксов за арию не берет.
   - Откуда вы знаете? - сдавленно спросила Татьяна Игоревна.
   - Он у нас на свадьбе тоже пел. Скажи, Рустик!
   Рустам в подтверждение высокогорно цокнул языком.
   После свадьбы улетели в Ниццу и провели первую брачную ночь в том же отеле и в том же номере, где когда-то первые соединились телесно. Наутро Эдуард Викторович, осунувшийся и постаревший от переживаний, тихо сказал молодой жене:
   - После всего, что мы натворили, единственное наше оправдание - любовь. Если мы ее предадим…
   - Никогда не предадим! - прошептала Лида.
   Благородная Дама внутри нее содрогнулась и заплакала. Оторва промолчала. Она попросту исчезла. Если бы навсегда!
   Все это Лидия Николаевна вспомнила, дожидаясь мужа в их огромной спальне с зеркальным потолком. Но он так и не пришел. Наверное, в тот вечер ему нужно было просмотреть слишком много договоров…
 

5.

   Эдуард Викторович заказал изящную золоченую рамку и повесил портрет в столовой. Лида старалась не смотреть на рисунок подземного художника, а муж, напротив, отрываясь от вегетарианской снеди, вглядывался в изображение, а потом, точно сравнивая, переводил взгляд на жену и мрачнел.
   Дела у него шли не лучшим образом: министра транспорта сняли за совсем уж неприличную взятку, обидевшую всех остальных своей бесшабашной громадностью. Новый министр, стажировавшийся некогда в Америке, оказался приятелем Старкова. Отношения с Майклом, судя по обрывкам разговоров и другим приметам, все более осложнялись, и порт неумолимо переходил под его контроль. Эдуард Викторович нервничал. Лидия Николаевна несколько раз слышала, как он, разговаривая с Майклом по телефону, срывался на брань. В газетах стали появляться статьи с названиями «Битва за Северомысск» или «Два медведя в одном порту». Не прерывая показательного служения Державе, двоюродный брат Севы Ласкина изловчился и в отместку за давнюю подставу тоже нагадил - мощно, но по-аппаратному изысканно. Однажды Эдуард Викторович вернулся из Белого дома в совершеннейшем бешенстве: ему посоветовали не упорствовать и уступить порт Старкову.
   Они ужинали в полном молчании. Эдуард Викторович, по обыкновению, долго смотрел на портрет, а потом сказал:
   - Наверное, мы скоро уедем из России.
   - Почему?
   - Здесь слишком много американцев…
   Вместо Марбеллы Лидия Николаевна полетела в Крым. Одна. Эдуард Викторович обещал присоединиться попозже. Рустам ради смеха снял дачу, где когда-то отдыхали члены Политбюро. Огромную, поросшую соснами территорию огораживали высокие стены из бежевого кирпича. Въезд вовнутрь только через КПП, почти военный. Номера были большие, трехкомнатные, но бестолковые, обставленные с убогой советской роскошью. От сквозняка тихо позванивали хрустальными подвесками совершенно театральные люстры. На мебели сохранились жестяные инвентарные бирки, а в туалетных комнатах нет-нет да пробегал юркий тараканчик.
   Каменная лестница, обсаженная розовыми кустами, спускалась к морю. Прежде здесь был великолепный песчаный пляж. Но лет двадцать назад какой-то умник додумался со дна бухты драгами черпать песок для строительных надобностей, и злопамятное море утащило сыпучую благодать в глубину, чтобы затянуть свои донные раны. Пришлось машинами завозить гальку.
   Рустам пробыл с ними три дня. Эдуард Викторович дважды звонил, говорил, что вылетает, но потом все отменялось. Лидия Николаевна с интересом наблюдала, как Нинка управляется с мужем. Рустам был худощав и длинноволос - эдакий декадент с лицом кавказской национальности. Его отец еще при советской власти работал главным гаишником в южной автономии, где правила дорожного движения не соблюдают принципиально, и, будучи человеком небедным, дал сыну хорошее московское образование. Рустам свободно говорил по-английски, одевался с броской восточной элегантностью и до встречи с Нинкой вел жизнь вагинального коллекционера.