Поляков Юрий Михайлович. Плотские повести

   Девочка оказалась премиленькой и скромной, работала товароведом в фирме, торгующей керамической плиткой. Познакомились они, к удивлению Саши, в Интернете. Выяснилось, Дима выходил в сайт знакомств под «ник-неймом», сиречь псевдонимом, «Иван Федоров».
   - Ну ты хоть первопечатником оказался? - спросил, смеясь, Калязин.
   - А какое это имеет значение? - покраснел сын.
   - А про геномию слышал?
   - Это что?
   - Это когда дети наследуют черты добрачных партнеров матери.
   - Ну и на кого я похож?
   - Дима, как не стыдно! - возмутилась Татьяна.
   В юности у нее случился полугодичный студенческий брак, очень неудачный. Мимолетный муж был, кажется, адыгом, учился с ней на одном курсе, страшно влюбился, сломил сопротивление юной москвички, ошарашенной его черкесским напором, и женился, не получив разрешения родителей. В один прекрасный день приехали братья и увезли самовольника в Майкоп, где он под строгой охраной родни и заканчивал свое образование. С тех пор Татьяна терпеть не могла кавказцев.
   Со своей будущей женой Саша познакомился в стройотряде за год до окончания Полиграфического. Они возводили колхозную ферму и, когда заканчивали кирпичную кладку, к ним прислали бригаду штукатурщиц из Института культуры. Татьяна, тогда еще стройная, худенькая, но уже полногрудая, понравилась ему сразу: было в ней какое-то грустное завораживающее обаяние. Шарм, как говорят французы. Калязина, правда, сильно смущало обручальное кольцо на ее пальце. Дело в том, что свою семейную драму Татьяна от всех скрывала, плела подружкам, будто муж уехал ухаживать за больной матерью и скоро вернется. Вела она себя, кстати, как замужняя: постоянно подкатывавших к ней стройотрядовских жеребцов отшивала с суровым высокомерием или насмешливой снисходительностью - это зависело от того, насколько нагло вел себя пристававший. А среди них были лихие, видные ребята, щеголявшие отлично подогнанной по фигуре стройотрядовской формой с золотым значком ударника ССО. Да взять хотя бы того же Левку Гляделкина - бригадира, гитареро, девичьего искусителя и обаятельного расхитителя колхозной собственности, небескорыстно снабжавшего близживущих садоводов дефицитными стройматериалами.
   Трудно сказать, почему Татьяна обратила внимание на Сашу, возможно, именно потому, что он единственный не пытался после трудового дня увлечь ее в подсолнуховые джунгли, подступавшие к самой стройплощадке. Он только иногда тайком клал ей на заляпанный раствором дощатый помост букетики лесных цветов. Интеллигентные штукатурщицы, стараясь всячески соответствовать своей временной специальности, пихали смущавшуюся Татьяну в бок, громко хохотали и предупреждали робкого воздыхателя:
   - Ой, смотри, Коляскин, у Таньки муж ревнивый! Черкессец! Отрэжэт кинжалом!
   Татьяна страшно злилась, начинала убеждать, что муж из интеллигентной профессорской семьи, и только полные идиотки верят, будто в Адыгее все ходят с кинжалами. Саша, слушая эти разъяснения, грустнел и сникал, сознавая бессмысленность своих робких ухаживаний, но цветы продолжал подкладывать.
   Все произошло в воскресенье, в День строителя. Несмотря на то, что в отряде был объявлен строжайший сухой закон, студенты, с молчаливого согласия начальства, хорошо выпили и закусили. Стол, кстати, не считая денег, накрыл ушлый но щедрый Гляделкин. Разожгли огромный костер, дурачились, танцевали и пели под гитару:

 
За что ж вы Ваньку-то Морозова,
Ведь он ни в чем не виноват…
 

   Разошлись глубокой ночью. Одни, большинство, поодиночке разбрелись в вагончики спать, а другие, меньшинство, попарно улизнули в черные заросли подсолнечника - предаваться беззаботной студенческой любви. У изнемогшего, подернувшегося седым пеплом костра остались только Саша и Татьяна. Они сидели молча, слушая ночную тишину, нарушаемую изредка треском стеблей и глухими вскриками.
   - Я тебе нравлюсь? - спросила вдруг она.
   - Очень.
   - Ты уверен?
   - Уверен.
   - Тогда можешь обнять меня. Холодно…
   - А муж? - Саша задал самый нелепый из всех вопросов, допустимых в подобной ситуации.
   - Объелся груш… - с горькой усмешкой ответила Татьяна. - Ладно, пора спать!
   - Может, прогуляемся перед сном? - жалобно попросил Калязин.
   - Может, и прогуляемся… - кивнула она, а потом, наверное, через час вцепилась пальцами в его голую спину и прошептала: - Они смотрят на нас!
   - Угу… - не поняв, согласился Саша, погруженный в глубины плотского счастья, столь внезапно перед ним расступившиеся.
   - Они смотрят! - повторила Татьяна.
   - Кто? - Калязин испуганно извернулся и посмотрел вверх.
   На фоне уже сереющего неба подсолнухи были похожи на высоких и страшно отощавших людей, которые, обступив лежащую на земле пару, осуждающе покачивали головами…
   - Ты думаешь, они понимают? - спросил он.
   - Конечно.
   - Тебе не холодно?
   - Это от тебя зависит…
   На следующий день, в понедельник, приехал комбайн и выкосил подсолнечное поле. Оставшиеся две недели прошли в строительной штурмовщине и конспиративных поцелуях в глухих, пахнущих свежим цементом уголках недостроенной фермы.
   - Ну пока! - На вокзале Татьяна протянула ему бумажку с номером телефона и шепнула: - Звони!
   - А муж? - снова спросил Саша, к тому времени уже влюбленный до малинового звона в ушах.
   - Коляскин, - рассердилась она. - Если ты еще раз спросишь про мужа, я… я не знаю, что я сделаю…
   Известие о том, что никакого мужа нет в помине уже три года, ввергло Сашу в чисто индейский восторг, он издал нечеловеческий вопль и, одним махом разрушая всю старательную многодневную конспирацию, поцеловал ее в губы прямо на перроне, на глазах изумленной общественности. Через неделю, накупив на половину стройотрядовской зарплаты роз, он сделал ей предложение, однако, наученная горьким опытом, Татьяна вышла за него только через год, после окончания института. Когда в черной «волге» с розовыми лентами на капоте они мчались в загс, Татьяна шепнула жениху, что в прошлом веке девушки выходили замуж исключительно невинными, а теперь - чаще всего, как она, беременными. О времена, о нравы!
   От тех, полудетских времен остался их главный семейный праздник - День строителя и привычка постельное супружеское сплочение именовать не иначе как «прогуляться перед сном».
   …А неудачный разговор с сыном удалось свести к шутке, потому что даже теща, скептически относящаяся к Саше, всегда говорила, что Димка «до неприличия вылитый Калязин». И про геномию он ляпнул совсем по другой причине.
   Однажды Инна, одеваясь, спросила как бы невзначай:
   - Тебе нравится имя Верочка?
   - Нравится… А что?
   - Если у меня будет от тебя девочка, я назову ее Верой…
   - А если у меня от тебя, - засмеялся Саша, - будет мальчик, я назову его…
   Он осекся и помрачнел, вспомнив Гляделкина. Нет, конечно, Саша понимал, что все это жуткие глупости, бред каких-то генетических шарлатанов, но ничего не мог с собой поделать. Инна поняла его по-своему.
   - Не расстраивайся! У меня все в порядке. Полагаю, ты не думаешь, что я могу тебя этим шантажировать?
   - Нет, ты не поняла… Просто… Просто я хочу поговорить с ней.
   - А ты не торопишься? - Инна поглядела на него запоминающе.
   - Нет, не тороплюсь… Я тебя люблю.
   После свадьбы Дима переехал к жене и родителей навещал нечасто.
   Во внезапной женитьбе сына Саша увидел особый знак того, что под его жизнью с Татьяной подведена черта и настало время принимать решение. Надо сказать, Инна никоим образом не подталкивала его к этому шагу, не заводила разговоров о будущей совместной жизни и только иногда, в «опасные» дни, доставая из сумочки яркие квадратные упаковочки с характерными округлыми утолщениями, смотрела на него вопрошающе… И однажды Калязин зашвырнул эти квадратики под диван.
   - Ты смелый, да? - спросила Инна, когда они потом лежа курили.
   - Да, я смелый…
   - Хочешь с ней объясниться?
   - Откуда ты знаешь?
   - Я про тебя все знаю. Не говори ей обо мне. Скажи, что разлюбил ее, ваш брак исчерпан и ты хочешь пожить один… Ты принял решение. Понял?
   В самих этих словах, но особенно в жестокой и простой формулировке «брак исчерпан» прозвучала какая-то непривычная и неприятная Калязину командная деловитость. Инна почувствовала это.
   - Знаешь, не надо с ней говорить, - поправилась она. - Нам ведь и так хорошо. Я тебя и так люблю…
   - Что ты сказала?
   - А что я такого сказала?
   - Ты этого раньше никогда не говорила!
   - Разве? Наверное, я не говорила это вслух. А про себя - много раз…
   Но объяснение все-таки состоялось, и в самый неподходящий момент. В воскресенье вечером Саша принимал ванну, а Татьяна зашла, чтобы убрать висевшие на сушилке носки.
   - Ого, - улыбнулась она. - Хоть на голого мужа посмотреть…
   Особенно обидного в этом ничего не было, жена давно относилась к их реликтовым «прогулкам перед сном» с миролюбивой иронией, но Саша аж подпрыгнул, расплескав воду:
   - Скоро вообще не на кого смотреть будет!
   - Почему?
   - Потому что нам надо развестись!
   - Ты серьезно?
   - Серьезно!
   И его понесло. Ровным металлическим голосом, словно диктор, объявляющий войну, он говорил о том, что она не понимает его, что их совместная жизнь превратилась в пытку серостью, что ему нужна совершенно иная жизнь, полная планов и осуществлений, и что его давно бесит ее бесконечный риэлторский дундеж по телефону. Татьяна слушала его, широко раскрыв от ужаса глаза.
   - Я все обдумал и принял решение, закончил Калязин и, гордясь тем, что ни разу не сбился, потянулся за шампунем.
   - Какое решение?
   - Я хочу пожить один. Без тебя…
   - Ну и сволочь ты, Сашка! - прошептала Татьяна и швырнула в мужа носки, которые, не долетев, поплыли по воде. - Уходи! Собирайся и уматывай!
   Она выскочила из ванной, так хватив дверью, что осыпалась штукатурка.
   Вытершись, расчесав влажные волосы и ощутив некоторое сострадание к оставляемой жене, Саша зашел на кухню. Татьяна плакала, уставившись в окно. Стекло от появления распаренного Калязина чуть запотело, и жена, продолжая всхлипывать, стала чертить на стекле мелкие крестики, потом, повернувшись, долго вглядывалась в его лицо.
   - У тебя кто-то есть? - спросила она.
   - Н-нет… Просто наш брак исчерпан!
   - Есть… Я догадалась. Молоденькая?
   - Никого у меня нет. Просто я хочу жить один.
   - Саша, Саша, - она подошла и ледяными пальцами схватила его за руки. - Зачем? Не делай так! И перед Димкой неудобно… Он же только женился…
   - При чем тут Димка?
   - Ну-у, Са-аша! - снова заплакала она, некрасиво скособочив рот. - Я же не смогу без тебя… Что я буду делать?!
   - Квартиры менять! - бухнул он и подивился своей безжалостности.
   - За что? За что мне это? Са-аша! Какой ты жестокий!… Саша… Ну, ладно… Пусть будет она. Пусть! Я не заругаюсь… Только не уходи!
   - Я принял решение! - повторил он, чувствуя, что от этого неуклюжего слова - «не заругаюсь» - сам сейчас расплачется.
   На мгновение ему вдруг показалось: это и есть выход. Татьяна, гордая, ревнивая Татьяна разрешает ему иметь любовницу, в голове даже мелькнула нелепая картина тройственного семейного ужина, но уже был раскручен веселый маховик разрушения и сердце распирал восторг мужской самостоятельности, забытой за двадцать три года супружества.
   - Саша! - взмолилась она.
   - Нет, я ухожу…
   Жена побрела в спальню и упала на кровать. Когда зазвонил телефон, она даже не шелохнулась. Калязин снял трубку - и дрожащий старческий голос попросил позвать Татьяну Викторовну.
   - Тебя! - сообщил Саша.
   Но она лишь еле заметно качнула головой.
   - Татьяны Викторовны нет дома.
   - Странно. Она сама просила меня позвонить… Это Степан Андреевич. Передайте ей, что я согласен постелить вместо паркета линолеум…
   На следующий день он ушел рано, даже не заглянув в спальню. А в обед позвонил приятель-журналист и сообщил, что едет в Чечню.
   - Чего ты там не видал? - удивился Калязин.
   - Командировка. Обещали автомат выдать. Мужская работа. Ты-то хоть помнишь тяжесть «акээма» на плече?
   - Не помню…
   - Ну, конечно, тебя только Инкины ноги на плечах интересуют. Вот так мы Империю и профукали.
   - А можно без пошлостей?
   - Можно, но скучно… Черномырдина на забывай кормить! Если похудеет, откажу от дома. Понял? Ключи оставлю, где обычно…
   - Понял, спасибо! - и, бросив трубку, Калязин метнулся в приемную к Инне. - Сегодня едем в Измайлово! - шепотом доложил он.
   - Но мы там были позавчера! - удивилась она, привыкшая к строгой еженедельности их свиданий.
   - Открылись новые обстоятельства!
   Девушка строго посмотрела на Сашу, вздохнула и стала звонить, отменяя примерку, назначенную на вечер. По пути Саша остановился у супермаркета и, делая вид, что не понимает ее недоуменных взглядов, накупил целую сумку разных вкусностей и вина. Черномырдину достался такой огромный кусок колбасы, что кот долго не мог сообразить, с какой стороны начать есть, а потом, налопавшись, круглыми желтыми глазами удивленно следил за ненасытными людьми, нежно терзавшими друг друга на скрипучем диване.
   Когда Инна с обычной неохотой встала, чтобы идти в душ, Калязин тихо попросил:
   - Не надо!
   - Милый, но мы же не можем здесь остаться?
   - Можем…
   - Ты… Сделал это?
   - Да, я сделал это! - рассмеялся он и изобразил зачем-то идиотский американский жест: - Й-е-е-ссс!
   - А она?
   - Она согласна, чтобы у меня была любовница!
   - Зато я теперь не согласна, чтобы у тебя была жена…
   Сказав это, Инна посмотрела на него с той строгой неприступностью, какую напускала на себя только в издательстве.
   - Ты останешься? - жалобно спросил он.
   - Завтра.
   Одному на новом месте Саше спалось плохо, а вдобавок привиделась какая-то чертовщина: будто бы среди ночи вернулась Инна, тихонько легла рядом, и он стал нежно гладить ее в темноте, а потом вдруг с ужасом обнаружил, что от привычного шелковистого эпицентра нежная шерстка стремительно разрастается, покрывая все девичье тело. Утром он обнаружил рядом спящего Черномырдина.
   К вечеру следующего дня Калязин заехал домой за вещами. Татьяна все так же неподвижно лежала на кровати и не брала трубку звонившего не переставая телефона. Казалось, она вообще за эти двое суток не вставала. На столе осталась грязная посуда, чего никогда прежде не было, а в пустой ванне так и валялись все еще мокрые носки.
   - Я пошел! - сообщил Калязин, заглянув в спальню с большой спортивной сумкой, с которой Димка, занимавшийся легкой атлетикой, ездил на сборы.
   Но Татьяна даже не пошевелилась.
   Инна ждала его в машине, и они помчались в Измайлово.
   Но и в эту ночь уснуть им вместе не удалось. Иннина мать с отчимом уехали на юг и оставили на нее шестилетнюю сестру. В течение двух недель каждый вечер Инна уезжала от него, а добравшись до дома, звонила - и они говорили, говорили до глубокой ночи. О чем? А о чем говорят люди, для которых главное - слышать в трубке голос и дыхание любимого человека?
   Как-то он лежал в постели и, заложив руки за голову, с привычным упоением наблюдал Иннин стриптиз наоборот. А она, зная эту его слабость, специально с расчетливой грацией медлила, затягивала одевание, придумывая разные волнительные оплошности:
   - Ой, я, кажется, трусики забыла надеть… Ах, нет, не забыла… Слушай, а может, мне вообще лифчик не надевать?
   - Тебе можно! - блаженно кивнул он, по-хозяйски восхищаясь ее маленькой круглой грудью с надменно вздернутыми сосками.
   И вдруг запищал телефон. Дело обычное: в основном звонили из каких-то редакций и возмущались, что журналист опять вовремя не сдал заказной материал, а узнав, что тот в Чечне, обещали, если вернется живой, убить его за нарушение всех сроков и договоренностей. Потом, конечно, спохватывались и осторожно выпытывали, где он именно - в Грозном или Ханкале, и все ли у него в порядке.
   Калязин привычно снял трубку.
   Это была Татьяна, как-то в конце концов вычислившая местонахождение блудного мужа. Голос у нее был грустный, но твердый.
   - Ну как тебе живется одному? - спросила она.
   - Нормально.
   - Не голодаешь?
   - Нет…
   - Решение не переменил?
   - Нет.
   - Я думала, ты позвонишь сегодня…
   - Почему?
   - День строителя.
   - А-а…
   - Ты, конечно, наговорил мне страшных вещей, но кое в чем был прав… Я заходила к тебе сегодня на работу. Хотела поговорить. Но ты рано ушел. Левка сказал, у вас выставка?
   - Да, выставка…
   - Димке звонил?
   - Нет.
   - Позвони. Я ему пока ничего не говорила…
   - Позвоню…
   - Она рядом?
   - Кто?
   - Она!! Не делай из меня дуру!
   - Нет.
   - Врешь! Я знаю, где ты, и сейчас приеду! - сказав это, жена бросила трубку.
   Инна уже давно поняла, с кем беседует Калязин, и наблюдала за ним с пристальным неудовольствием. А когда он закончил разговор, оделась быстро, даже как-то по-военному, и спросила холодно:
   - А чего ты, собственно, испугался?
   - Почему ты так решила?
   - Не разочаровывай меня, Саша! Прошу тебя!
   В тот вечер она уехала, даже не выпив ставшего уже традиционным чая. Едва закрылась дверь, Калязин вскочил и начал стремительно уничтожать и прятать свидетельства Инниного пребывания в квартире. Потом оделся, даже повязал галстук и ждал, барабаня пальцами по столу. Внезапно он похолодел, метнулся к разложенному дивану и спрятал одну из двух подушек в шифоньер, а на оставшейся отыскал длинный черный волос любовницы и выпустил его в форточку.
   Но Татьяна не приехала. Она позвонила. Калязин сорвал трубку, надеясь, что это добравшаяся до дому Инна, и снова услышал голос жены.
   - Это я.
   - А разве ты?…
   - Здорово я тебя напугала?! Значит, так, - продиктовала она. - Машину отдашь Диме. Через неделю. Пусть лучше он жену возит, чем ты… эту свою… Когда будешь подавать на развод, предупреди: я найму адвоката. Квартиру разменивать не собираюсь. Понял? Спи спокойно, дорогой товарищ!
   А Инна в тот вечер так и не позвонила.
   Целую неделю все попытки дождаться, когда она останется в приемной одна, и поговорить, наталкивались на ледяное дружелюбие. Она слушала объяснительный шепот и только растягивала тщательно подкрашенные губы в ничего не значащую секретарскую улыбку. А ведь его тело еще помнило влажные прикосновения этих на все способных губ! От ненависти к себе хотелось закрыться в кабинете и разорвать в клочья верстку романа «Слепой снайпер». После работы тщетно ждал он ее в своей «девятке» - через квартал, в заветном дворике. Она специально проходила мимо него к метро в компании бдительных корректорш. Вечером он звонил ей домой, но шестилетняя сестренка, видимо, выполняя порученное ей важное дело, старательно отвечала: «А Инки нету дома…» И хихикала.
   В понедельник Инна занесла ему в кабинет иллюстрации к «Озорным рассказам». Калязин схватил ее за руку, и она вдруг погладила его по голове:
   - Эх, ты! Как мальчишка… Измучился?
   - Измучился…
   - Ты меня больше не будешь разочаровывать?
   - Нет!
   - Смотри, Саша! Мужчина, приняв решение, не должен бояться сделанного!
   - Ты выйдешь за меня замуж?
   - Сначала тебе надо развестись. У тебя есть адвокат?
   - Зачем?
   - Не будь ребенком!
   - Нет, адвоката у меня нет.
   - Я знаю одного, грамотного и недорогого.
   - Я понял.
   - У меня для тебя хорошая новость.
   - Какая?
   - Мама вернулась.
   С этого дня они засыпали и просыпались вместе. Впереди была целая неделя (до возвращения журналиста) - и вся жизнь.
 

2.

   По внутреннему телефону позвонила Инна и строго объявила:
   - Александр Михайлович, Лев Иванович просит вас зайти!
   Она внимательно, даже слишком внимательно, следила за тем, чтобы при упоминании имени директора выглядеть совершенно невозмутимой, но именно поэтому всякий раз, когда заходила речь о Гляделкине, в ней появлялась еле уловимая, но внятная Саше напряженность.
   - Спасибо, Инна Феликсовна, сейчас зайду! - ответил он весело, но настроение сразу испортилось.
   О том, что у Гляделкина с секретаршей что-то было, знал в издательстве самый распоследний курьер. Окончание их романа Калязин даже успел застать, когда пришел на собеседование. Впрочем, собеседование - громко сказано.
   Со своим однокурсником Левкой Гляделкиным Саша встретился совершенно случайно - на книжной ярмарке. Калязин стоял у стенда и устало расхваливал немногим любопытствующим уникальный иллюстрированный том - «Энциклопедия знаменитых хулиганов». Это был лично им придуманный проект. Начиналась книга с биографии бузотера-ирландца Хулихана, давшего имя всему этому подвиду нарушителей общественного покоя. А дальше шли Жириновский, Калигула, Маяковский, маркиз де Сад - вплоть до Хрущева, колотившего башмаком по трибуне ООН и, как показало время, правильно делавшего. Но вопреки всем бизнес-планам и маркетингам энциклопедия плохо расходилась и назревал конфликт с издателем. Ему Саша наобещал чуть ли не миллионные тиражи, объясняя, что каждый человек в душе хулиган и обязательно захочет иметь этот уникальный том у себя дома.
   Итак, Калязин уныло стоял у стенда и мысленно готовил оправдательную речь, когда мимо деловито, во главе небольшой свиты прошагал по узкому ярмарочному проходу Левка Гляделкин - собственной персоной. Он был в отличном костюме из тонкого переливчатого материала, который если даже и мнется, то непременно - какими-то особенными, стильными и дорогостоящими складками. Надо сказать, Левка всегда был стилягой: он единственный на курсе носил кожаный пиджак, купленный у какого-то заезжего монгола, да и авторучки у него всегда водились особенные - «Паркер», например, или «Кросс». А ведь происхождения Левка был самого обыкновенного и даже провинциального, но в то время, пока Калязин, изнемогая, учился ради повышенной стипендии, Гляделкин зарабатывал. Сначала толкал лицензионные якобы пластинки, нашлепанные, кажется, в Сухуми. Потом грянул знаменитый скандал, когда Левка насамиздатил книжку Высоцкого «Нерв», безумно дефицитную в ту пору и стоившую, между прочим, с рук пятьдесят рублей - большие деньги! На Гляделкина даже дело завели, но он убедил следователей, будто напечатал всего шесть штук для себя и друзей. По закону, если семь экземпляров - уже статья… Но какие там шесть штук! Саша собственными глазами видел Левкину комнату в студенческом общежитии, заваленную пачками «Нерва». Поговаривали, Гляделкин просто втихую отдал весь тираж следователям, а они распространили среди своих коллег, которые, как и все советские люди, тоже тащились от Владимира Семеновича:

 
Потому что движенье направо
Начинается с левой ноги…
 

   Нет, это, кажется, Галич…
   У Левки оборотистость и предприимчивость были, очевидно, наследственные. Однажды после занятий они пили пиво в Парке культуры, и Гляделкин рассказал историю своего отца… Кстати, в пивные Левка умел проходить, минуя длиннющие многочасовые очереди, так как знал фамилии руководителей всех столичных баров, мало того - умудрялся отслеживать по каким-то своим каналам кадровые перестановки, чтобы не попасть впросак. Сделав морду, как говорится, кирпичом, он деловито пробирался в самое начало очереди, уткнувшейся в роковую табличку «Мест нет», и властно стучал в дверь. Через некоторое время высовывался швейцар, обычно из отставных военных. Лица этих стражей «ячменного колоса» всегда выражали одно и то же легко угадываемое чувство: «Будь при мне табельное оружие - пострелял бы вас всех к чертовой матери!»
   - К Игорю Аркадьевичу… - тихо и значительно сообщал Гляделкин.
   - Какому еще Игорю Аркадьевичу? - закипал швейцар, привыкший ко всяким уловкам жаждущих.
   - Не задавайте глупых вопросов! - с усталой угрозой говорил Левка. - Товарищи со мной…
   - Ладно, проходите, - внезапно сдавался охранник и, поворотившись к завозмущавшейся очереди, объяснял: - Заказано у людей, заказано!
   Тут вся хитрость заключалась именно в этой особой устало-грозной интонации, которая бывает только у настоящих начальников и которой студент Гляделкин владел в совершенстве. А вот Калязин так и не смог освоить ее, даже когда в течение полутора лет исполнял обязанности заведующего редакцией стран социализма.
   Так вот, однажды за пивом Гляделкин рассказал про своего батю, фронтовика, прошедшего всю войну и привезшего из Берлина чемоданчик со швейными иголками. Да, с иголками! Недогадливые товарищи по оружию везли из поверженной Германии патефоны, штуки бархата, канделябры, обувь, кто с образованием - картины или старинные книги, а Гляделкин-старший - припер обычный чемоданчик, где в вощеной бумаге, бесчисленными рядами лежали сто тысяч иголок к швейным машинкам «Зингер», обшивавшим в ту пору послевоенную замученную страну. Одна иголка стоила всего рубль, но было их в чемоданчике сто тысяч. Как только в семье кончались деньги, отец шел на рынок и продавал сотню иголок. Так, на иголках, пятерых детей поднял да и жену как барыню одевал-обувал. Надежный этот бизнес был подорван, когда наладили производство отечественных машинок, отличавшихся по конструкции от зингеровских.
   - До сих пор иголок тыщ пять осталось! - радостно сообщил Гляделкин.
   После института их пути разошлись: краснодипломника Калязина распределили роскошно - в «Прогресс» в редакцию стран социализма, а Гляделкина, как неблагонадежного, запихнули в «Промагростройкнигу», выпускавшую какие-то сборники по технике безопасности. Однако Левка и там что-то придумал - начал штамповать руководства по возведению садовых домиков - тогда всем выделяли участки, - и брошюрка шла нарасхват. Когда началась буза в конце восьмидесятых, Левку на собрании трудового коллектива единогласно избрали директором издательства, а вскоре он его приватизировал, выкупив акции у своих же сотрудников, которые по совковой наивности были и рады расстаться с этими, как казалось тогда, совершенно никчемными бумажками. «Промагростройкнига» превратилась в издательский дом «Маскарон» и завалила прилавки детективными романами, а Левка, по слухам, став богатеем, купил себе большую квартиру в центре и загородный дом в Звенигороде…