Попов Александр. Новая Земля

   "Почему я вспомнил о звезде? - думается уставшему от жизни Василию Окладникову. - Может, и тогда и теперь я одинок так же, как она? В то утро я был зол на себя, на свою жизнь, особенно - на мать и отца за то, что они не смогли сделать мое детство, отрочество, юность беззаботными, легкими. После той аэропортовской случайной встречи я окончательно переломился. Я сказал себе: романтику прочь из головы и сердца, не расслабляться, а - надо быть злым не только к работе, но и к жизни. Жизнь меня не жалует, как некоторых, но я все равно возьму от нее столько, сколько мне хочется".
   9
   На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал очень много, скопил огромную сумму денег. Улетел из Полярного Круга без сожалений. Ему хотелось как-то заявить свету, что у него имеются деньги, - он был так молод и неопытен, что еще не знал им настоящего применения.
   Мать заплакала, встретив сына в воротах, обняла и сказала то, что он хотел услышать:
   - Хоть ты, Васенька, стал человеком.
   И Василию действительно казалось, что он стал человеком - потому что был богато, изысканно одет и в кармане имел много денег.
   В доме все было по-прежнему - старинный фанерный комод, металлическая кровать, табуретки-самоделки, стол, рукомойник, выцветшие занавески. Василий почувствовал себя неспокойно - обстановка показалась ему убогой, а мать нищенкой. "Немедленно все это уничтожить, заменить и навсегда забыть прошлое! - подумал он. - Мать начнет здесь новую жизнь!"
   - Пойдем! - сказал он.
   - Куда? - испугалась мать.
   - В магазин. Все твое барахло сожгу в огороде. Купим новую мебель.
   - Брось, Вася, - нервно засмеялась мать.
   - Мы теперь богатые люди, и можем себе позволить все, что захочется.
   С трудом, но Василийпривел мать в магазин. Купил диван, мягкие стулья, кровать, стол,ковер, еще что-то из мелочей. Продавцы, покупатели удивленно и восхищенно смотрели на Василия.
   Через неделю приехал отец - постаревший,седой, и сын предложил ему денег. Потом дал сестре, другим родственникам, и от его северных сбережений за полтора месяца мало что осталось; небольшую сумму он успел положить в банк. Он удивлялся тому, что так легко тратил деньги, доставшиеся ему огромным трудом. Ему нравилось выглядеть перед людьми богатым, щедрым. Денег ему в тоже время было жалко, но он не мог их не тратить, потому что именно в минуты расставания с деньгами он чувствовал себя выше окружающих, и это было сладостным, пьянящим чувством. Он тогда понял, что уже никогда не сможет жить в бедности; он не знал, где еще добудет денег после армии, но твердо сказал себе, что они у него будут.
   Как-то в один из вечеров Василий и Александра сидели в ее доме на застеленном верблюжьим одеялом диване и рассматривали фотоальбом. В комнате было тихо и тепло; потрескивали в печке красные угли, тикали старые большие часы, зевал и потягивался на стуле пушистый сонный кот. А за окном стояли холодные осенние сумерки, шел дождь и бился в стекло ветер.
   - Посмотри, - сказала Александра, - на эту фотографию - я в детском саду. Помнишь наш побег, того странного паренька Ковбоя?
   - Помню, - улыбнулся Василий. - Жалко Ковбоя - говорят, болел после заключения, умер. Я ему, Саша, так благодарен.
   - Благодарен? За что?
   Василий помолчал, покусывая губу. Тихо, но твердо произнес:
   - Он показал мне путь... к настоящей жизни. Я понял после, как важно человеку быть независимым, свободным.
   - Но все люди зависят друг от друга, - робко возразила Александра. - И эта зависимость нередко делает человека счастливым.
   - Я тебя понимаю - ты говоришь о сердечной зависимости. - Он взглянул в глаза девушки, и она отчего-то покраснела, склонила голову. - А я говорю о другом.
   Перевернули лист, и у Василия, когда он увидел фотографию, на которой Александру обнимал за праздничным столом молодой человек, сердце неожиданно стало биться учащенно, и горячо прилило к голове. Александра досадливо взглянула на Василия.
   - Ты с ним дружишь? - холодно спросил Василий.
   - Понимаешь... ты мне не писал с Севера, прислалвсегооднописьмо, а я так ждала. По
   том уже перестала верить, что ты вернешься ко мне...
   - Мне пора домой... уже поздно.
   - Вася?
   - Что?
   - Ты для меня дорог...
   - Вот как?! А фотографию ты почему не уничтожила? Получается, что тот парень тебе дороже. У меня, как у любого нормального человека, есть воображение: что там было у вас еще - я могу домыслить, - говорил Василий, но одновременно злился на себя.
   - Уходи.
   - Что? Да, да!
   - Навсегда.
   - Как знаешь.
   Он ушел, считая себя правым, оскорбленным; однако сердился, что так думал. Несколько дней он избегал Александру, страдал, писал к ней записки, но сразу рвал их.
   Перед самым отъездом в армию все же пришел к Александре. Она приняла его холодно, не смотрела в его глаза. Он ушел, коротко попрощавшись.
   "Теперь я пытаюсь понять, почему же все так нелепо у меня получилось с Сашей, моей прекрасной, с грустными серыми глазами Сашей? - думается Василию Окладникову. -Действительно, всегооднописьмояотправил ей с Севера. Я ув-лекся деньгами и напрочь забыл о Саше, о своей любви. Янаивнополагал,что передо мной, таким богачом, удачливым человеком, должны все - даже Саша! -ну, что ли, преклоняться, уважать меня. Я превратился в человека, для которого личные привязанности - пустяк, который можно пережить. Я тогда, обладая кучей денег, думал, чувствовал и ставил выше всего только свое".
   10
   Василия с группой новобранцев привезли в полк поздно вечером, помыли в бане, выдали обмундирование; спать уложили ночью, на железные кровати без матрасов и подушек. Утром подняли в половине седьмого. Замкомвзвода широколицый старший сержант, стучал подкованными сапогами по казарме между спешно натягивавших обмундирование новобранцев и строго покрикивал:
   - Живее одеваемся! Вам тут не курорт.
   Солдаты суетились, друг друга толкали, выбегали в темный узкий коридор для построения; у всех были перепуганные, жалкие лица. Окладников не мог найти своего второго сапога, - встал в строй в одном.
   - Что такое, воин?! - сердито посмотрел на него замкомвзвода.
   - Извините, товарищ старший сержант, - робко ответил Василий, - я не смог найти сапог.
   - Если прозвучит боевая тревога, и ты, воин, не сможешь, к примеру, найти свои брюки, а на улице зима, мороз жмет под сорок... что же обморозишь свои?.. - Сержант сделал неприличный жест и притворно сердито посмотрел на Василия.
   Солдаты засмеялись. Василий упрямо молчал и дерзко смотрел в глаза замкомвзвода.
   - Почему молчишь, солдат? Ты, случайно, свой сапог не проглотил?
   - Так точно! - неожиданно ответил Василий, вызывающе улыбнувшись старшему сержанту.
   - Отлично! Как твоя фамилия? Взвод, смирно! Рядовой Окладников, выйти из строя. Объявляю три наряда вне очереди. Встать в строй!
   Вошел в расположение прапорщик Коровкин - командир взвода. Близоруко прищурился на замкомвзвода, который немедленно подал команду:
   - Взвод, смирно!
   - Вольно, - тихо сказал Коровкин и махнул рукой замкомвзвода, который, вытянувшись в струнку, хотел подойти к нему с обязательным в таких случаях докладом. - Здравствуйте, товарищи солдаты! - Взвод недружно, неумело ответил. Прапорщик добродушно улыбнулся: - Ничего, научитесь. Скоро начнется для вас настоящая служба. В добрый путь, парни. Можно разойтись.
   Василий стал искать сапог.
   - Ну, что, нашли? - спросил у Василия Коровкин, когда он вылез из-под кровати с растоптанным, большого размера сапогом.
   - Так точно, товарищ прапорщик, нашел, но в толк не возьму, как мой сапог за ночь превратился из сорок второго размера в черт знает какой, вытягиваясь перед командиром, ответил Василий.
   - Вольно, вольно. Все ли углы осмотрели?
   - Так точно.
   - Странно, куда же мог деться ваш сапог?
   - Не знаю, товарищ прапорщик.
   Они посмотрели друг другу в глаза и засмеялись.
   - Так говорите, что сапог вырос за ночь?! - спросил Коровкин, громко смеясь.
   - Так точно, товарищ прапорщик! - смеялся и Окладников.
   "Сапог так и не нашелся. Быть может,кто-топодменилили подшутилнадомной, - тя
   нутся нелегкие мысли Василия Окладникова, пытающегося понять себя и жизнь. - А может, все дьявол подстроил, чтобы я быстрее сошелся с Коровкиным - моим искусителем? А может, он и есть сам дьявол? И почему именно мне суждено было сблизиться с прапорщиком?"
   11
   Недели через две освободилось место заведующего столовой и продовольственным складом, и неожиданно на эту должность был назначен Коровкин. Он числился хорошим командиром взвода, заочно учился в каком-то институте и, говорили, со временем мог сделать карьеру, стать командиром роты, и в полку были очень удивлены, что он ушел в кладовщики, завхозы.
   Взвод, в котором служил Окладников, временно направили на полевой пункт связи для выполнения технического оперативного задания. Василия назначили поваром, хотя он толком не умел готовить, однако научился быстро. Жили в палатках на опушке леса. Продукты раз в неделю привозил Коровкин, Василий расписывался за их получение.
   Иногда Коровкин оставался в лагере с ночевкой. В один из вечеров, когда Василий дежурил на радиостанции, они разговорились.
   С запада надвигалась серая тусклая ночь. Небо было беззвездным, вдали, в деревне, уже погасли последние огни. Монотонно, устало работал дизель. Радиоаппаратура работала без сбоев, в проводах и блоках шуршало электричество, зеленые лампочки спокойно горели Василий, настежь открыв дверь станции, то прислушивался к ночи, то читал Алые паруса". Ему минутами воображалось, что он - Грей, стоит на палубе "Секрета", который, пластая поднимающиесяволны,несетсятуда,гдеживетона,егодобраяАлександра.Потомзадремал, и ему виделись яркие, пронизанные солнечными лучами паруса, которые хватал, разрывал ветер. Василий отчаянно стягивал дыры, но материя все равно расползалась. Он плакал, кричал и отчаянно чувствовал, что не способен спасти паруса.
   Василия толкнули в плечо, - он вздрогнул и проснулся. Перед ним стоял Коровкин и дружелюбно улыбался. Василию стало совестно и досадно, что его застали спящим на боевом посту. Резко встал перед прапорщиком, но ударился головой о низкий потолок. Было больно, самолюбие страдало, хотелось потереть ушибленное место. Василий хотел было отрапортовать, но Коровкин сказал:
   - Сидите, сидите. Все ли в порядке на станции? Связь устойчивая?
   - Так точно.
   Василия раздражала улыбка прапорщика, - в ней показалась ему насмешка. Он сел, повернулся лицом к аппаратуре и неподвижно на нее смотрел. Коровкин полистал Грина и спросил:
   - Любите романтические вещи?
   - Люблю... иногда.
   - А я увлекаюсь трезвой прозой. - Коровкин присел на стул, закурил. Давно, Василий, присматриваюсь к вам. Какой-то вы немножко странный. Замкнутый. Себе, так сказать, на уме. Не обиделись на мои слова?
   - Мне кажется, что все люди хотя бы чуть-чуть, но себе на уме. И вы в том числе, товарищ прапорщик.
   - Вот как?!
   Василий так разволновался, что у него задрожали руки, и он засунул их в карманы.
   - Вы, извините, товарищ прапорщик, похожи на волка в овечьей шкуре .
   - Так, допустим. Докажете?
   - Вы с виду такой простой, простачок, а глаза ваши выдают вас. Мои и ваши глаза чем-то похожи.
   - Чем же?
   - Я не смогу вам объяснить.
   - Попытайтесь, Василий.
   - В ваших глазах отражается какая-то ваша задумка, страстная задумка. Вы хотите, наверное, чего-то большего, чем другие люди.
   Коровкин попытался улыбнуться, но у него, как от боли, вздрогнула тщательно пробритая щека. Он заинтересованно смотрел на Василия, прищурив глаз.
   - Вы, Василий, такой же человек - с задумкой, как вы выразились? Чего же вы хотите получить от жизни?
   Василий не выдержал его умного, проницательного взгляда, - опустил глаза и стал без причины поправлять гимнастерку.
   - Много чего хочу.
   Прапорщик снова взял в руки книгу, зачем-то полистал, улыбнулся:
   - Как мы, люди, наивно верим в эти странные алые паруса, они нам мерещатся всю жизнь. А на самом деле никаких алых парусов нет. Есть скука будней, есть постоянное движение к своей цели, есть хорошая и плохая пища, хорошие и плохие вещи, а всякий романтический бред только мешает движению вперед. Вы улыбаетесь, и, кажется, иронично?
   - Человеку все же нужны алые паруса, потому что они - воздух для его души. Без них душа задыхается, каменеет и чахнет.
   - Красиво сказано, но не более. - Василий угрюмо смотрел на Коровкина. - Постараюсь тоже выразиться красиво: паруса - чтобы плавать, а человеку нужна земля, на которой они совсем ни к чему, ни алые, ни зеленые.
   - И все же нужны паруса, - упрямо сказал Василий. - Человек хочет мечтать, летать в облаках, строить воздушные замки.
   - Чепуху вы говорите, Василий. Из нас хотели сделать новых людей,- что же получилось? - усмехнулся Коровкин. - Запомните: человеческая суть вечна, ее никакая революция не изменит. Вот вы говорите - мечтать должны люди. Да, наверное, должны, но как мечтать, как, если рядом с тобой столько нелепости, гадости, грязи, фальши, и сам ты незаметно погрязаешь в дерьмо жизни. Я, может, тоже хочу мечтать так же красиво, как вы или любимый вами Грин, ноуже не в силах. И вы тоже обессилите и начнете фальшивить, подличать, может, пить. Одно остается... - Коровкин прервался и внимательно посмотрел в глаза Василия, словно хотел глубже заглянуть в него. - Одно остается: бороться за себя. Любыми способами! Любыми!
   - Как странно вы говорите. Повторяете мои мысли.
   - Вы, Вася, сами подметили, что мы похожи... взглядами. - Он помолчал и добавил: - Взглядами на жизнь. Правильно? Ну, желаю успеха.
   Коровкин вышел. Василий посмотрел на черное затаенное небо, с которого холодно и колко смотрели на него звезды. "Вот чье место я хотел бы занять, подумал Василий о звездах. - Ни волнений, ни суеты, ни страданий, и какое величие". - Он улыбнулся своим мыслям. Его сменили. Он ушел в палатку, прилег в одежде на голый топчан, и часов до шести никак не мог уснуть. Вставал, ходил между топчанами, на которых спали сослуживцы. Василию было тревожно; он думал: "Как же так?.. Неужели все в мире - ложь, обман? Никому нельзя верить? И жить только для себя? Где, в чем правда жизни? И Ковбой, и Дунаев, и Коровкин, и сестра Наташа, и мой отец, и моя мать - все-все люди на этой земле хотят, в сущности, одного и того же - жить для себя. Все хотят иметь много денег, красивые, полезные вещи, чем-то выделяться среди других. Если так - зачем людям алые паруса, несбыточные мечты? А может, алые паруса - просто ложь, которой люди прикрывают истинные намерения? Где правда?"
   Всю неделю Василию хотелось увидеть прапорщика, но он и сам не знал, зачем: что-то сказать ему, что-то уточнить у него, поспорить? Коровкин приехал, как обычно, в понедельник утром, протянул Василию руку для приветствия, чего раньше не делал; солдаты удивленно посмотрели на обоих не принято было любому начальнику здороваться зарукус солдатом.
   - У меня для тебя, Василий деловое предложение, - обратился Коровкин доверительно на "ты", ласково улыбаясь. - Хочешь в полку работать поваром? Ты мне приглянулся. Да и глаза у нас, как ты заметил, похожи, - заговорщицки шутливо подмигнул он. - Варишь ты неплохо, кушаю с удовольствием. Даст бог, сработаемся. Как?
   - Согласен, - улыбнулся Василий, но для верности спросил: - Вы, товарищ прапорщик, не шутите?
   - Нет-нет! Собирай вещички. За тебя кого-нибудь оставим.
   "Я был счастлив, хотя считал интендантскую службу унизительной и скучной, - думается постаревшему после потрясений Василию Окладникову. - Я видел, что самые сытые, довольные и независимые - независимые, свободные! люди в полку - повара. Они были свободны от каких-либо учебных занятий, строевой подготовки, муштры, уединенно жили в каморках при столовой, именно этого и надо было мне. Я решил избежать трудностей, лишений воинской службы. Я мечтал, что буду вволю читать, но главное - высыпаться и наедаться, и совершенно не подозревал, что в моей жизни произошел новый, но на этот раз страшный поворот. Теперь я хорошо понимаю, что к этому повороту меня готовила вся моя предшествующая жизнь, которую я теперь ненавижу. И себя презираю".
   12
   Несколько дней спустя, приступив к поварским обязанностям, Василий получал на складе продукты у Коровкина. Когда расписывался, неожиданно обнаружил, что вместо полученных им пятидесяти килограммов сахара в графе стоит сто. Он пристально посмотрел на Коровкина:
   - Но, товарищ прапорщик...
   - Подписывай, подписывай, Василий.
   - Есть нормы закладки в котел... как же... ведь не сладко будет.
   - Кому сладкая жизнь, кому - соленая. Мы, люди, разные, - улыбался прапорщик губами, а в глазах стояло настороженное чувство. - К тому же от сладкого зубы болят.
   - Вы снова шутите? Я вас не понимаю.
   - Ты подпиши, а после я тебе все объясню. Приходи ко мне в гости.
   Василий подписал. Вечером зашел к Коровкину; удивился его большой библиотеке, рассматривал корешки.
   - Я тоже, Василий, люблю смотреть на книги, - сказал Коровкин. - Сяду иногда в кресло и долго ими любуюсь. Собранная в одном месте тысячелетняя человеческая мудрость! Робеешь перед ней. Ты любишь читать, и я любитель. Опять у нас сходство, - подмигнул он угрюмому Василию. - Читаешь, читаешь, а потом вдруг задумаешься: что же ты, человек, такое на земле, для чего ты появился на свет божий?Я рано стал задавать себе такие вопросы. Может, потому, что нелегко мне жилось, Василий. Отца своего я совсем не знал. Мать вспоминала, что он все хотел ее озолотить, да где-то на приисках сгинул. Может, в тайге убили. Бедно, в нужде жили мы с матерью. Работала она на железной дороге, пути подметала; денег нам всегда не хватало, а больше мать работать не могла - была больною. Все лето мы ухаживали за огородом, и на зиму у нас бывало много овощей - это и выручало; да поросенка иногда держали. В детстве, Вася, я не задумывался, как живу, лишь бы мама была рядом, - ребенок просто принимает жизнь. Но вот, дружище, посчастливилось мне, как лучшему ученику, съездить - бесплатно - по путевке в Москву. Вернулся назад и чувствую - каким-то другим я стал. Иду с вокзала по родным поселковым улицам и - неуютно се6бя чувствую. Куда не взгляни - всюду заборы, свалки мусора прямо возле домов, выпившие мужики и бабы возле винного магазина кричат. Деревья, дома, снег, люди показались серыми, унылыми. Эх,неумееммы, русскиепровинциалы, красиво жить! Тогда я серьезно задумался: неужели такнекрасиво, неразумно и суждено мне жить на свете, неужели я только для того и родился, чтобы оскотиниться здесь и убить свою молодую жизнь?
   Василий внимательно посмотрел на Коровкина: "Он пересказывает самые тайные мои мысли!" Коровкин подмигнул ему и странно сказал:
   - Понял, все понял.
   Что понял и кто кого - Василий не решился спросить; почувствовал, как стали полыхать его щеки.
   - Нет, Василий, сказал я себе тогда, задавлюсь, а - не дамся. Лучше сразу умереть, чем так жить, губить свой век!
   Коровкин вынул из шкатулки деньги и протянул их Василию:
   - Возьми, смелее... за сахар, - шепотом произнес он, напряженно, но твердо всматриваясь в него.
   - За сахар? - невольно прошептал Василий и чего-то испугался, - искоса взглянул на двери, окна. Чуть пододвинул свою ладонь к деньгам, но остановился.
   - Да, да, за сахар, - не отрывал своего взгляда от побледневшего лица Василия улыбчивый Коровкин. - Бери.
   Василий пальцами коснулся денег и по крышке стола потянул их к себе.
   Он вернулся в полк, закрылся в своей каморке, упал лицом на подушку. Впервые он подумал о том, что совершил грех. Это слово испугало его, оно начало расти в его душе, жить, словно разбухать.
   Через неделю Коровкин дал Василию больше денег, и он взял, удивившись своему поступку. "Возьми, не бойся, - что-то говорило в нем. - Люди совершают и более страшные грехи, да живут. Возьми, только сейчас возьми, а потом - ни-ни!"
   Но и в третий раз взял Василий, и в четвертый, и в пятый; а потом сбился со счета.
   "Я сравнивал деньги Коровкина с северными - какие онибыли легкие, без пота! Сладкие, сахарные деньги! И как приманивали меня! - думает Василий Окладников, поднимая в памяти былое. - Кем же я тогда стал? Ну, конечно, вором. Просто вором. Я по сей день не понимаю - неужели только потому, что моя жизнь в семье была бедной, что мне с детства, с той детсадовской поры хотелось начать какую-то новую жизнь, изменить свою судьбу к лучшему? Да, да, мне хотелось жить красиво, не покорятся чужой воле, а быть в своей судьбе хозяином. Но я видел путь к счастливой жизни только через обогащение. Деньги стали моим богом, смыслом жизни".
   13
   Поварскую работу Василий не любил: ему было скучно изо дня в день заливать в огромные котлы воду, засыпать в них крупу или разрезанную картошку, опускать в воду куски мяса, потом размешивать, ворочая деревянной лопатой, пробовать и, наконец, увесистым черпаком разливать по кастрюлям и выставлять в раздаточное окно для ротных дежурных и дневальных. Варил он плохо, потому что постоянно чего-нибудь не докладывал в котлы. Сам никогда не ел из котлов, а тайком варил себе и Коровкину в своей каморке.
   "Я превращаюсь в животное, - иногда думал он, - в наглое, хитрое, чревоугодное, жадное животное. - Когда солдаты ели, он смотрел на них из раздаточного окна и думал: - Ну, хотя кто-нибудь встал бы и врезал мне по морде". Он, казалось, нарочно дразнил их своим видом, посмеиваясь, и - ждал. Но никто не подходил.
   Однажды из-за стола поднялся худой солдат и с полным стаканом компота направился к Василию. Сержант строго сказал:
   - Рядовой Степанов, сесть на место.
   В полку считалось неслыханной дерзостью, если кто-нибудь вставал из-за стола или, напротив, садилсязанегобезкоманды. Всяротазамерла. Степанов неповиновался, а шелпрямо на Василия.
   "Это - он", - с безумной радостью подумал Василий, не ясно понимая, о ком говорит. Степанов поставил перед Василием стакан с компотом и тихо, без тени злости, раздражения сказал:
   - Возьми. Утоли жажду.
   - Что? Жадность? - почему-то не расслышал Василий и почувствовал, что его щеки горят, а внутри словно бы кипит.
   - Жажду.
   - А-а... - Василий ожидал, что произойдет еще что-то, но солдат вернулся к своему столу. Сержант хлестко ударил его по затылку.
   Василий жадно смотрел на Степанова, и неожиданно понял то, что его недавно испугало, - он и Степанов очень похожи. Лицо Степанова вытянутое, островатое на подбородке, худое, с впалыми щеками и отечной синевой окологлазья;в серых глазах скопилось столько грусти, что казалось - Степанов может заплакать.
   "Я подошел к самому себе и угостил самого себя этими... помоями", вечером долго и мучительно не мог уснуть Василий, вертелся на кровати, прислушивался к шорохам крыс в мясном складе, думал о случившемся, о поступке Степанова. Неожиданно Василий прошептал, а внутри у него обмерло:
   - Он - не человек. Я совершаю страшный грех... и вот... вот... - Но он не мог выразить своей мысли, запутался, ударил себя кулаком по голове и нервно засмеялся:
   - Прекрати! Иначе можно сойти с ума. - Но мысль стала самостоятельно, самовольно развиваться, набирать обороты: - Он не просто человек, а сгусток моей совести, она, как хитрый, изощренный убийца преследует меня. Я вор, ничтожество, кормлю сослуживцев бурдой, сам объедаюсь с Коровкиным... Забыть, забыть! Все, все забыть! Спать! Спать!
   Но Василий так и не уснул. Утром, пожелтевший, с кругами под глазами, он ждал, высунувшись в окно раздачи, Степанова. Когда рота, в которой Степанов служил, появилась в дверях, Василий вдруг попятился назад, его дыхание сбилось. "Чего же я боюсь?" - снова подошел он к окну.
   Увидел Степанова; понял, что этот солдат ничем особенным не выделялся среди других, обыкновенный солдат: долговязый, с туго затянутым ремнем. Степанов смотрел в пол, был задумчив, однако, поравнявшись с Василием, неожиданно поднял глаза и пристально посмотрел на него. Василия, показалось ему, обдало жаром, но он продолжал прямо смотреть в глаза Степанова, взгляд которого, подумалось Василию, не требовал, не презирал, не осуждал. Но странное ощущение рождали в Василии глаза Степанова: словноон сам посмотрел на себя или в себя, он - другой, такой, каким, быть может, и должен быть на самом деле.
   Степанов молча прошел мимо, по команде сел за сто и съел все, что ему подали.
   В обед Василий снова поджидал в окне Степанова, ждал его взгляда, и ему опять показалось - взглянул в себя, в самую свою глубину.
   Вечером после ужина Василий остановил Степанова на улице и спросил:
   - Что тебе, гад, надо от меня?
   - Ничего, - тихо отозвался Степанов. - Пропусти. - И побежал к строившейся повзводно роте.
   Через несколько дней Василий приготовил в своей каморке великолепный ужин из жареной картошки, печеных яиц и котлет и заманил к себе Степанова. Василию казалось, что они должны сказать друг другу что-то очень важное; что именно Василии должен был сказать Степанову - он решительно не понимал.
   Василий насильно усадил этого худого, печально-молчаливого солдата за стол, к самой его груди пододвинул блюда. Василий думал, что он накинется на еду и в один присест опустошит тарелки и сковородку. Но Степанов низко склонил голову и вымолвил, чуть пошевелив губами:
   - Я не буду твоего есть.
   - Почему? - Слово как-то плавающе, будто разлитая вода, растеклось в тишине, и Василий не знал, расслышал ли Степанов.
   Степанов молчал и смотрел в пол. Василия пугали глаза Степанова.
   - Почему, скажи? - зачем-то дотронулсядоплечаСтепанова напряженный Василий, го-лос которого уже звучал умоляюще, жалко.
   - Ешь сам, - тихо отозвался Степанов и медленно поднял глаза. Василию мгновенно стало жарко: взгляд Степанова вливался в него горячим, жгущим лучом.