Попов Александр. Новая Земля

   Так же в комнате стояла аккуратно застеленная кровать, над ней простодушно зеленел небольшой ковер с репродукцией картины Ивана Шишкина "Утро в сосновом лесу". Одна из стен снизу доверху была обклеена репродукциями из журналов картин знаменитых художников, но чаще встречались работы русских передвижников. Илья порой замирал перед этой стеной и полушутя произносил:
   - Я пропитываюсь великим русским искусством.
   Ему сейчас захотелось увидеть "Над вечным покоем" - увидеть одинокую старинную часовню, покосившиеся кресты кладбища, дрожащие ветви берез и вечное, могучее небо с головастой грозовой тучей и серым облаком, как камень стоящей на ее пути. Облако, представлялось Илье, - страж покоя, покоя большой равнинной реки, ее младенца островка, бескрайних степей, сумрачного всхолмия. Потянулся к репродукции взглядом, но глаза наткнулись на другую картину - Герарда Терборха "Бокал лимонада". Молодой человек, голландец семнадцатого века, протянул бокал лимонада девушке и коснулся рукой ее мизинца. За их спинами тенью стояла пожилая женщина. Но основное было во взглядах молодых людей: юноша пытливо всматривался в девушку, которая, казалось, готова была откликнуться на все, что он ни шепнул бы ей на ухо. Илье казалось, что, не будь в комнате пожилой женщины, молодые люди непременно позволили бы себе большее - обнялись, поцеловались бы.
   Илье захватывающе представилось, что на картине изображен он, что пожилой женщины нет, адевушкаоказаласьрядоми - онстрастноцелуетее.Она, кроткая, несопротивля-ется, аон, пьянея, целует жарче.
   Илья очнулся, увидел мутными глазами, что за окном и в комнате уже темно. Покачиваясь, подошел к кровати, опустился на колени и уткнулся лицом в подушку.
   - Какие гадости я вытворяю, - шептал он, сжимая кулаки. - Почему, почему я ухожу от чистой любви к Алле? Я хочу любить просто, чисто, радостно, но... но... я ничего не понимаю. Понимаю хорошо только одно: я слаб и уже не могу сопротивляться тому, что скручивает меня, как веревками. Да, мне хорошо становится, когда это накатывается на меня, но потом мне становится горько, мерзко. Что со мной происходит?"
   Он лег на кровать и не заметил, как уснул. Мать тихо вошла в комнату, укрыла его одеялом, перекрестила, вздохнув. Неслышно вышла.
   10
   Алла, как и обещала, пришла - увидела спящего Илью.
   - Ой, засоня! - сверкая розовыми с мороза щеками, она стала щекотать Илью под мышками холодными пальцами.
   Илья потянулся и сладостно томно развалился на кровати, не открывая глаза. Неожиданно вскрикнул, схватил обомлевшую Аллу за руку, повалил ее на дорожку и стал щекотать за бока. Алла хохотала, каталась, увертываясь, но руки Ильи оказались крепкими и ловкими.
   - Сдаю-у-усь! - закричала Алла. Илья выпустил ее.
   Успокоились, оправили одежду, разговорились. Переходили с одного на другое - их разговор всегда был свободен, ничем не стеснен, тем более фальшью, неискренностью.
   - Знаешь что, Алла? - сказал Илья, усаживаясь на стол и чуть краснея. Со мной откровенничал один парень: он любит девушку, но не может разобраться в своей любви. Он спрашивает: чего хочет парень от девушки, когда любит ее? Я что-то ответил, но он сказал - все это глупости, лепет. Что ты ему ответила бы?
   - Как что? Любви, - сухими от волнения губами, казалось, прошептала она, опуская глаза.
   - Понятно, что не конфет, - пошутил Илья, но уже весь пылал.
   Засмеялись. Не знали, что еще друг другу сказать. Илья нахмурился. Алла стала рассказывать о чем-то другом, не решаясь посмотреть на Илью. Он прервал ее:
   - Я не знаю - и тот парень тоже, - как любить правильно. Существуют ли правила любви? Посмотришь фильмы, почитаешь романы - представится, что все понятно... а столкнешься в жизни... и будто бы в дремучий лес попал...
   Он замолчал, покусывал губу.
   - Каждый любит по-своему, - улыбнулась Алла, и у нее увлажнились глаза.
   - Ты уходишь от честного, открытого разговора. Стесняешься сказать правду? - прямо взглянул он в ее глаза.
   - Нет, - тихо произнесла Алла и отвернулась, пряча глаза и красное лицо.
   - Понимаешь, парень мне сказал, что любит одну девушку, но очень-очень странно, так странно, что ему становится порой боязно. Понимаешь, ему хочется ее всю-всю целовать... но его смущает такая любовь. Может, он старомоден?
   - Что же смущает? - не решалась взглянуть на Илью взволнованная Алла.
   - Что, спрашиваешь, смущает? - потер лоб Илья. - Понимаешь, он говорит, что стал странно, даже дико любить... - Илья замолчал и отошел к темному, с тонкой наледью окну. - Я не могу выдать всего, что сказал мне парень, но... но он говорит: то, что происходит со мной, - ужасно...
   - Покажи рисунки, - прервала его Алла и, не дожидаясь, взяла альбом.
   "Она поняла, что я говорил о себе", - отчаянно и сердито подумал Илья.
   11
   Алла листала альбом с последними рисунками и акварелями. Это были необычные, чаще фантастические пейзажи, детские лица, фигуры собак, кошек, разнообразные узоры и свивы цветов, лиан; это были неплохо выполненные срисовки с полотен Поленова, Репина, Крамского и Васнецова; это были какие-то неясные, расплывчатые размышления штрихами и светотенями, яркими экспрессивными вспышками акварели и ее же бледными, сюрреалистическимиразливами, вряд ли понятные даже автору, но во всем Алла сразу почувствовала что-то мягкое, мечтательное, ранимое.
   - Как хорошо, - сказала Алла. - Угадываются простые чистые мысли. Такая ясность в голове и душе. Ты говорил, что какую-то картину уже второй месяц пишешь. Покажи.
   - А-а, так, ерунда. - Но Илье очень хотелось показать и услышать оценку.
   - Не отмахивайся - показывай!
   Илья притворно вздохнул и стянул с мольберта кусок черной ткани.
   Алла решительно не смогла бы сказать, спроси у нее, что же она увидела. Она почувствовала тепло - словно от картины потянуло. Приметила маленькую, как иконку, Землю, голубоватый шарик,над которым широко, во все видимое пространство воцарилась большая яркая радуга.
   - Как интересно, - щурилась на картину Алла. - Такая, Илья, большая радуга и такая маленькая планета. Почему? В космосе нет радуг, потому что не бывает дождей. Нереально, надуманно? Только не обижайся - ведь я размышляю. Ты в чем-то прав, угадал нечто, важное и для меня. Наверное, так: радуга радость, безмерная и цветистая, на всю планету. Да? А маленькая Земля - наша жизнь, нередко мелкая, жалкая, даже мелочная. Какая-то кнопочная.Картиной ты, видимо, хочешь сказать: радость, красота и размах чувств - все, а сама жизнь, порядки, установившиеся в ней, - нечто не очень-то важное. - Она помолчала, прикусив губу, и добавила: - Хорошая картина. Как ты ее назвал?
   - "Таким всегда будет завтра".
   - Вот как! Почему?
   - Потому что таким никогда не будет сегодня.
   - Фу! Картина довольно-таки простая, понятная и добрая. Назови понятно - "Радуга и Земля".
   - Нет.
   - Говорю честно: узнала название, и полотно почти разонравилось. Зачем мрачное, заумное название?
   Илья сердито набросил на картину ткань.
   - Прости, - сказала Алла, - конечно, не заумная, но... все же... - Она прикусила губу.
   Илья улыбнулся, не поднимая глаз:
   - Оставим картину в покое. Давай-ка я тебя буду рисовать.
   - Ой, ты меня так часто рисуешь! Не надо!
   Но Илья не слушал - уже набрасывал на листе абрис.
   Потом проводил Аллу домой. Долго стоял возле высоких сосен, подняв голову к черному звездному небу. "Над планетой моей жизни всегда будет светить прекрасная радуга", - думал он.
   12
   Наступил март, но в город не пришло тепло. С заснеженных сопок сбегал холодный ветер севера, и прохожие, плотнее укутываясь, шли по улицам быстро, прятались от сквозняка в магазинах, общественном транспорте. Щипало лицо, мерзли руки, немели пальцы ног - одежда не всегда спасала. Но так ярко, свежо сияло в чистом небе солнце, так радостно, празднично сверкала не замерзшая Ангара, так обреченно серел ноздреватый, осевший снег, что люди, поеживаясь, думали, что все же дождались весну. Все ждали тепла, которое со дня на день должно хлынуть на зябкий город.
   Илья Панаев тоже ждал тепла, оттепели. Ему хотелось с приходом благостных дней измениться: чтобы оставило его - растаяло, как лед, пугающее и мучающее чувство плотского желания. Он надеялся и верил, что его чувство к Алле станет прежним, то есть чистым и ровным. Он похудел, под страстными глазами легла синеватая тень, и тонкие губы часто были бледными, с трещинками. Но нежно-молодое лицо все равно оставалось красивым; блестящие, водянисто-глубокие, как мазок акварели, глаза притягивали людей. Алла смотрела на своего друга и отчего-то волновалась, накручивая на ладонь свою косу.
   В марте Алле исполнилось семнадцать лет, и она пригласила на праздничный ужин одноклассников. Собралось человек пятнадцать. Софья Андреевна, мать Аллы, моложавая в годах красавица с какой-то благородной, утонченно-грациозной осанкой и всегда приветливой улыбкой на умном лице, испекла большой кремовый торт, украсила его пышными, искусными розами из овощей и фруктов. Михаил Евгеньевич, отец Аллы, отставной пожилой генерал-майор с привлекательными седыми усами - старше жены лет на двадцать, - купилитальянского вина с золотистыми наклейками. Когда молодежь собралась к назначенному часу, Софья Андреевна и Михаил Евгеньевич вошли в зал.
   - Ну-с, уважаемая молодежь, - улыбаясь, сказал Михаил Евгеньевич, чтобы не смущать вас, мы с Софьей Андреевной ретируемся. Празднуйте, веселитесь, только рюмки не бейте, - еще приятнее улыбнулся он, словно бы потому, чтобы никто не подумал, что ему жалко рюмок. - Да и друг дружку, выпивши, не побейте.
   - Что же вы уходите? - и неестественной досадой сказал кто-то из гостей, но так тихо, что услышать было трудно. - Оставайтесь.
   - Нет-нет! - стала махать белыми маленькими руками Софья Андреевна, как и муж, приятно улыбаясь. - Отдыхайте, празднуйте, а мы только мешать будем. Мы, старики, завтра соберемся своим кругом. До свидания!
   Казалось, ей приятно было удивить гостей фразой "мы, старики", которая относилась и к ней, внешне такой далекой от старости. Она, можно было подумать, проверяла гостей и хотела угадать в глазах: действительно ли ее относят к пожилым. Она знала, что слова "мы, старики" приятны Михаилу Евгеньевичу: мило и невинно приближала себя к мужу, скрадывала его немолодые лета.
   Приятно улыбаясь всем, кто провожал, они "ретировались". Парни потерли ладони и тайком подмигнули друг другу. Та обстановка, в которой оказались одноклассники, была необычной и непривычной для многих из них. Семья Долгих была зажиточной; Михаил Евгеньевич после отставкивращался в торговых сферах, был человеком пробивным. Квартира была большая, четырехкомнатная и по квадратным метрам намного превосходила трехкомнатную Панаевых, хотя дом был один. Ребятзаставляли долго осматриваться бронзовые с хрусталем люстры, высокие красного дерева шкафы с книгами и альбомами. Разглядывали, как в музее, паркетные блестящие полы, и кое-кто не понимал, зачем досточками выкладывать пол. Везде были ковры и коврики, которые удивляли узорами, красками, объемами. Ребята щупали ковры, гладили пяткамиподстолом. Черный, большой, похожий на парус рояль привлек общее внимание.Все почувствовали домашняя утварь так же ласково, приятно улыбалась, как только что Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна.
   - Что же вы, мальчишки, не откупориваете вино? - сказала притихшим одноклассникам Алла, и все удивленно посмотрели на нее. Она улыбалась так же ласково, приятно, как ее отец и мать; одноклассники, быть может, и удивились потому, что им почудилось - ожил один из этих роскошных предметов и ласковым голосом сказал; но, может быть, удивились потому, что неожиданно поняли перед ними совсем не та просто, без затей одетая девушка Алла Долгих, какой они видели ее в обстановке школы, а перед ними совершенно незнакомый человек, настоящая красавица. Она сегодня действительно необычна и прекрасна: ее каштановые волосы - в школе всегда заплетенные в тугую толстую, как говорили, деревенскую косу - были распущены и спадали на плечи, спину и грудь; ресницы были чуть подрисованы черной тушью и виделись изящной миниатюрной рамкой для ее красивых глаз, блестевших счастьем и стыдом.
   Алла растерянно моргала под удивленными взглядами одноклассников.
   Приподнялся Илья и, слегка заикаясь, произнес тост. Все, казалось, проснулись, ожили, зашевелились; выпили и закусили. Потом выпили еще по три-четыре рюмки. Стали разговаривать неестественно громко, и то, что недавно скрывали, сжимали в себе, теперь легко открывали, ослабляли стяжки: не матерились - стали прорыватьсяматы, не курили - дымок завился над головами; парни не смотрели дерзко и двусмысленно на девушек - засверкали, замаслились глаза. Вино равняло молодых людей по низшему и пошлому. Парни, посматривая на одноклассниц, перемигивались.
   Алексей Еремин курил на кухне и рассказывал похабные анекдоты; парни хохотали, краснели, матерились и курили. Илья тоже часто появлялся на кухне, не курил и не матерился, но жадно ловил каждое слово. Недавно, когда все чинно сидели за праздничным столом и восхищенно смотрели на очаровательную именинницу, сердце Ильи светилось любовью и нежностью к Алле. Но теперь, слушая Еремина и парней о том, как хорошо физическое обладание женщиной, что она хочет этого, Панаев с отчаянием чувствовал, что исчезает, улетучивается дымкой из сердца чистый, ясный свет. "Я, как самолет, пойман в штопор, подумал он, нахмурив брови, - несусь вниз и понимаю-не понимаю, что расшибусь. Но... черт возьми, как меня захватило и очаровало падение. Мне хочется падать, безостановочно, вечно!"
   Натанцевавшись, нахохотавшись, молодежь стала расходиться по домам. Панаев видел, как в темной кухне Еремин, еще двое парней и одна девушка шептались; она придушенно смеялась и повизгивала.
   Илья и Алла остались одни.
   - Сколько в ребятах гадости, - тихо произнесла задумчивая Алла.
   - Н... да-а, - хрупким неуверенным голосом отозвался Илья.
   Алла смотрела в темное беспросветное окно:
   - Весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Сколько в музыке чистоты.
   Илья близко подошел к Алле, - они еще никогда не стояли так близко лицом к лицу. Девушка улыбалась, то поднимала блестящие глаза на друга, то опускала.
   - Алла, - вымолвил после долгого и отчаянного молчания Илья.
   - А? - откликнулась она и очень серьезно взглянула на Илью.
   - П-понимаешь, - терял голос Илья, - понимаешь... я... тебя люблю.
   Икогдаонпроизнесэтисовершеннопростые, но трудныедля него слова отступило волнение, и хорошее, ясное, лучащееся чувство неожиданно установилось между ним и Аллой. Она молчала, но улыбалась чуть поджатыми бледными губами; стеснялась взглянуть в его глаза.
   Илья обнял ее, точнее как-то неловко кинул в спешке свои длинные руки подростка на ее плечи, прижал к себе и неудачно ткнулся губами в приоткрытые то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы. Она ответила всшорохом сухих, как бумага, губ. Он обхватил ее тонкую, легко, гибко подавшуюся талию, гладил дрожащими ладонями худенькую спину.
   Алла стала отвечать. Илья понял и испугался, что егодерзкаярука опускается ниже, ни-же, - и это оказалось таким неожиданным открытием, что он вздрогнул.
   - Нет-нет, - прошептала Алла, но так, что Илья не услышал в ее словах отказа, протеста. Его неудержимые и дрожащие пальцы неумолимо, настойчиво продвигались.
   Алла шепнула в самое ухо Ильи, так что у него защекотало:
   - Все это так нехорошо. Не надо. Я прошу.
   - Да, да, да, - быстро стал говорить Илья, покраснел и, стыдясь взглянуть на Аллу, отпрянул к стене. Оба были смущены и не знали, что сказать.
   Алла не осуждала Илью, но, воспитанная далеко не так, как ее сверстники, думала, что настоящее чувство по-другому проявляется, что физическое оскорбляет, принижает любовь. Неопытная, наивно-чистая Алла еще не умела слить в одно Илью физического и Илью, воображенного ею. Она хотеластроить свою жизнь по таким правилам, которые пока еще не могла сформулировать, облечь в слова, но которые уже терпеливо и девически светло жили и росли, как не рожденные дети, в ее сердце.
   Илья хорошо знал, какая его подруга, и потому втройне ему было гадко и совестно за то, что произошло. Но в то же время его разрывало понимание, что он не мог, не по его силам было поступить иначе: хотелось уже большего от Аллы, чем детского, подросткового братства. Несомненно, что он хотел физического счастья, за которым ему мерещилось какое-то высшее, настоящее счастье с Аллой; но она за физическим проявлением минуты или, быть может, дня видела только темноту.
   - Уберемся, Илья, со стола? - кротко, как виноватая, сказала Алла.
   - Ага, - кивнул Илья, прикусывая нижнюю губу.
   Вскоре пришли Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, красные, свежие от мороза, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению. Хотелось потерять мысли и чувства, которые взорвали привычную жизнь.
   13
   Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в сердце засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии, вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и ему становилось отчаянно тяжело.
   - Не то, не то, не то! - шептал он и отбрасывал листы.
   В марте он неохотно посещалуроки, а в апреле часто их пропускал; в нем долго напластовывалось раздражение к школе, и его раздражение - как лед, который после каких-то оттепелей обрастает новыми твердыми слоями, но вот пришло тепло надолго - лед заиграл ручьями жизни. В эту весну в душе Ильи стало оттаивать, обмякать, и ему стало невыносимовидеть все школьное пыльные гудящие и кричащие на переменах коридоры, неуютные кабинеты, притворяющиеся строгими учителя. Он смертельно заскучал в кругу одноклассников, которые только и говорили о модной одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх. Минутами он просто ненавидел учителей, которых раньше боялся; ему было неприятно видеть директора Валентину Ивановну, которая, чеканя каблуками, ходила по коридорам.
   "Зачем они все такие фальшивые? - думал он об учителях, одноклассниках и даже о своих родителях. - Почему я так мерзко, неразумно живу?"
   Классный руководитель Надежда Петровна, медлительная, пожилая женщина, раза два приходила к родителям Панаева и жаловалась:
   - Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены. Беда! Спасайте парня!
   Родители переживали за сына; он был их младшим, третьим ребенком другие дети были
   уже взрослыми, самостоятельными людьми, - в детстве часто болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не всегда понятного крепче, нежнее.
   Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя, глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:
   - Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.
   - Да-да, Надежда Петровна, - следом вплетались слова красной, будто бы после бани, Марии Селивановны, - все будет хорошо. Мы строго поговорим с сыном. Он же хороший, вы знаете.
   - Не потерять бы нам, уважаемые родители, парня, - в дверях произносила Надежда Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на цыпочки, потом значительно говорила: - Ох, не потерять бы!
   Родители пугались такого емкого слова - Мария Селивановна всхлипывала, а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.
   Своих детей супруги Панаевы никогда не били, редко ругали. С Ильей поговорили строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику и совсем забросил физкультуру.
   - Уважаемые родители, - пугающе официально обратилась она и, показалось, несколько надулась, приподнявшись на цыпочки, - если срочно не возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить судьбу вашего сына.
   Николай Иванович низко склонил голову и сурово молчал.
   - Надежда Петровна, не надо бы так сурово, - вкрадчиво говорила Мария Селивановна. - Мы зададим ему перцу - вприпрыжку побежит на уроки.
   - Питаю надежды. До свидания.
   Отец вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи, накрутил на ладонь толстый ремень.
   - Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?! - крикнул отец так, что показалось - от боли.
   Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок и молчал.
   - А-а?! - отчаянно тонко вскрикнул отец и ударил сына вдоль спины. А-а-а-а?!
   Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных глаз отца.
   Оба молчали.
   Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с дороги прижавшую к своей груди руки Марию Селивановну и шумно прошел на кухню, едва поднимая ноги.
   Мать боком протиснулась к Илье:
   - Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы...
   - Ладно! - резко прервал Илья.
   - Ты на отца не сердись: он - добрый...
   - Знаю.
   - На меня-то не обижался бы...
   - Нет!
   Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.
   14
   Илья сидел в полутемной, с серыми тенями комнате. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из комнаты свет дня. Ильянаправилмрачныйупрямыйвзглядна чернеющее полотно начатой картины, не шевелился и сжал дыхание. Неожиданно глубоко вздохнул, жалобно, скуляще заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали щеки и губы. Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали, выпороли, а потому, что нынешней веской он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый, пугавший его взгляд на жизнь. То, что раньше Илья воспринимал и принимал серьезно, без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то неважным, то до обозления пустым. Но самое главное - его горе было в том, что он усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой хорошей, правильной. Теперь его мучили мысли: "Зачем живут мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо им, но как скучно так жить. Мама всю жизнь простряпала пирожки и простирала наше белье, а могла бы развиться как художница. Отец прокрутил гайки на заводе - ужасно! Они довольны, что имеют квартиру, кое-какую мебель, "Москвич", что могут сытно, вдоволь поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло! Мне хочется чего-нибудь... чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего же именно.
   За мольберт Илья не сел - сухо, пустынно было в сердце. Когда проходил через зал, случайно увидел за шкафом угол картонки - картину матери. Тайком вынул, глянул и подумал: "Вот оно - настоящее искусство" Это оказалась последняя работа Марии Савельевны, которую, видимо, можно было назвать "Зимний лес". Хороводом стояли березы, присыпанные большими снежинками; деревья - белые, узорчатые, нарядные, представлялось, что девушки в сарафанах водили на лесной опушке хороводы.
   "Я про себя посмеивался над мамой, считал ее художество несерьезным, а сейчас вижу и понимаю - из нас двоих она настоящий художник. За свою долгую жизнь она не растеряла светлое и чистое в сердце. Мне же всего семнадцать лет, а - высохла, вывернулась душа"
   Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст.
   15
   Утром отец сгорбленно сидел на кухне и хмуро завтракал. Когда туда вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть друг другу в глаза. Илья умышленнодолго мылсявванной, чтобыотец, напившисьчаю, ушел на работу. Николай Иванович хорошо понимал душевные терзания сына, - недолго просидел за завтраком.
   Илье стало жалко отца и мать, и он решительно сказал себе: "Все! начинаю учиться обеими лопатками и больше никогда-никогда не огорчу предков".
   Он не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором, третьем и четвертом, а на пятом ему стало нехорошо, - это был урок истории нелюбимой им Надежды Петровны. Она готовила ребят по экзаменационным билетам диктовала под строжайшуюзапись по своей пожелтевшей от долголетия, ветхой общей тетради. Иногда прерывалась, задумывалась, водила по потолку взглядом и говорила своим медленным, скучным, но все равно солидным голосом истины:
   - Этот факт, уважаемые, следует особенно хорошо, основательно запомнить, прямо зарубить себе на носу. Этот факт настолько важный, что, если вы его не будете знать, то непременно получите на экзамене двойку. Итак, продолжаем писать!
   Алексей Еремин, сосед Панаева по парте, украдкой шепнул ему на ухо:
   - Итак, продолжаем писать. - Оба засмеялись. Надежда Петровна строго повела бровью:
   - Что-то шумно. Итак, записываем: преследования усилились, и партия вынуждена была уйти в подполье...
   - В какое? - неожиданно спросил Еремин, усмехаясь своим большим ртом насмешника и смельчака.
   - Как в "какое"? - обдумывая вопрос, помолчала растерявшаяся учительница. - В глубокое, можете написать.
   - А насколько, примерно, метров? - улыбался Алексей.
   Одноклассники стали смеяться и шептаться.
   Надежда Петровна нервно прошлась по кабинету, равнодушно строго сказала:
   - Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится?