Попов Александр. Новая Земля

   - Совсем не догадываешься? Ежели подумать?
   - Гришка, может, ты догадался?
   Пелифанов толкнул скотника плечом, но тот не ожидал - упал с топчана и в первое мгновение, быть может, подумал, что посягнули на бутылку. Крепко сжал ее в клешнятой загорелой руке и кивнул головой на стакан:
   - Выпьем?
   Но Пелифанов досадливо отставил стакан подальше:
   - Ну тебя! Дай с дедом поумничать. - Беспричинно засмеялся, но замолчал и прищурился на старика: - Ты, дед Иван, голову не морочь: как я себя мог присудить?
   - Хм, - усмехнулся Сухотин, - молодой, а сообразиловка не фурычит, что ли. Пьешь - вот и присудил себя, что тут неясного? Зверь не пьет, дерево не пьет - чисто и ясно живут. Вон, гляди на корову: ежели пила бы горькую, какое молоко ты брал бы от них, милок? Не молоко - а гадость! А ежели яблонька пила бы - какое яблочко ты срывал бы? Поганое! Так-то! По естественному закону живут корова и яблоня, а потому и радуемся мы их молоку и плодам. А что пьяный человек? Какой плод от него? Вот и выходит, добрый человек, что присудил ты себя к нерадостному плоду. И тебе от него худо, и людям, что рядом с тобой, не радостно. Так-то!
   - Н-да, старина, рассудил ты, - посмеялся Иван, но не сердито и не зло. Задумался, помолчал. - Слушаешь тебя - умно сказано, а как копнешь твои мыслишь - глупость видишь. Что же ты, старый, сравнил человека с коровой и деревом? Нехорошо. Обидно! С коровой нас рядом поставил. Григорий, тебе обидно?
   Скотник издал неясный звук и, кажется, не понимая разговора, смотрел на стакан. Ему хотелось еще выпить. Пелифанов досадливо махнул рукой на Григория и обратился к Сухотину:
   - Что же, дед, выходит, по-твоему, мы, люди, не выше коровы и дерева?
   - Кто выше, а кто, милок, и ниже.
   - Вот как! Я, к примеру, как - выше или ниже?
   - А зачем мне тебе напрямую отвечать? Сам ответь: дай корове водки вот тебе и ответ будет.
   - Глупый ты, старик, глупый, как вот эти коровы, - покраснел и с вызовом посмотрел на Сухотина электрик. - Человека сравниваешь с коровой! Че-ло-ве-ка! Не зря, поди, ты не люб нам: не уважаешь че-ло-ве-ка!
   - Врешь! - привстал старик и сверху посмотрел на электрика. - Уважаю, но не того, паря, которого и с коровой жалко сравнить.
   - Битый ты, дед Иван, - сказал Пелифанов, - и если я тебе вдарю совсем загнешься. Живи! Но не мешай нам жить. Понял?
   Пелифанов выглядел грозным, но старик уже давно никого не боялся: ему в жизни так часто доставалось, что притупился в нем или умер - раньше старика - страх.
   - Понял, - ответил он тихо и, казалось, равнодушно.
   - Ты, дед, как-то хитро сказал - будто другое понял.
   - И то понял, и другое, мил челове, понял.
   - Хм, чего это другое?
   - А то, сынок, что с коровами мне, поди, лучше будет, чем с тобой. Пойду к ним спать. Бывайте!
   - Ишь ты! Не, точно, Гришка, я сказал, что не зазря деда Ивана всю жизнь колошматили: было и есть за что. Наливай! Вмажем да на боковую завалимся.
   Так и сделали - выпили и спать легли.
   Старик ближе к коровам лег: "Нехорошо мне рядом с людями, с такими. Не понимают и не принимаютони меня, не понимаю и не принимаю сердцем я их".
   Вспомнил свою гору, избу и собаку Полкана, который, наверное, волнуется - куда же хозяин запропастился? Вспомнил старик, и хорошо ему стало, будто посреди ночи взошло солнце. В стойлах, загонах сопели коровы, косили перламутровые глаза на незнакомого человека, который шептал им:
   - Что, коровушки, не спится? Какие думы вас беспокоят? Наверное, вспоминаются летние пастбища, трава. И меня, родимые, тревожат мысли: как так вышло, что люди невзлюбили меня. Знаю - упрямый я!Жил бы себе как все поди, сказали бы вы, ежели говорить умели бы. Вот ведь какая штука - не могу жить как все. Не могу и не хочу, так-то!
   Коровы жевали сено, мотали своими большими головами и сочувственно-влажно смотрели в глаза старика, будто понимали его.
   Ему хотелось скорее попасть к жене, Ольге Федоровне; страшно болела голова, а до дома идти километра два.
   7
   Иван Степанович, испугавшись и вздрогнув, проснулся от крика: Екатерина Пелифанова, наконец, к утру нашла своего пропавшего мужа.
   - Ах, ты, чертополох! Чтобы ты лопнул от водки, ирод! Дрыхнешь? Нажрался? И в ус не дуешь? Я, как дура набитая, убиваюсь по всему Новопашенному разыскиваю, а он спит. Думала, не замерз ли где в снегу... а он, кровопивец... последние деньги пропивает... семья живет впроголодь... кричала, заводясь, женщина, красная, со сбившимся на плечи платком, и больно тыкала граблямив бока и живот неохотно сползавшего с нагретого сена мужа.
   Иван протер глаза, вырвал у жены грабли и закинул в стойло.
   - Цыц, баба, - срачно взглянул он на жену красными сонными глазами. Пил и буду пить, ты мне не указ.
   - А дедей, изверг, кто будет кормить-поить? Я, что ли, баба, а?
   С перебранкой, которой не виделось конца во всей их жизни, муж и жена вышли на улицу, и покатились их голоса по деревне.
   Выбрал и Сухотин на свежий воздух. Глубоко вздохнул, внимательно посмотрел на горящую в распадке луну, послушал азартный собачий лай и хриплое кукареканье петухов, потопал на месте по молодому хрусткому снегу и подумал: " А как разумно устроено все в небесах и на земле. Красота, куда ни посмотришь. Но не вбирает человек в свое сердце небесную и земную красоту. Плохо, пакостно живет. Собака брешет для дела, а человек зачем же на человека лает? Жить бы и жить людям в ладу и добре на этой радостной земле, в родимом Новопашенном, ан нет!.. А я хотел, хочу и буду хотеть до скончания дней моих по законам неба и земли жить... потому и чужак я имя".
   Произнес Иван Степанович слово чужак и стало ему обидно:
   - Не правы они, не правы!
   Старик печально вздохнул и пошел по сумрачной, но просыпающейся деревне к своему дому, к жене. "Надо проведать. Как она там? Да и сын Николай, поди, приехал на выходные, и внук гостит у старухи - соскучился я по ним, давненько не видел".
   8
   Иван Степанович увидел блеклый огонек в стайке - видимо, Ольга Федоровна кормила свинью и козу. Ворота оказались на засове, стучать - не дело, можно в такую рань разбудить всех домашних и соседей. Иван Степанович пролез через дыры в заборах, прошел к своему дому огородами и тихонько постучался в стайку.
   - Кто там? - тревожно спросила Ольга Федоровна и высунула из-за двери свое маленькое морщинистое, но такое родное и дорогое Ивану Степановичу лицо. - У-у, ты, что ли, Иван? - искренне удивилась она.
   - Ага, - ответил старик, протискиваясь в стайку через узкие и обмерзшие понизу двери. - Что, Олюшка, кормишь архаровцев? - спросил он о козе и свинье.
   - Ага, - ответила жена, присаживаясь на перевернутое вверх дном ведро и прижмуриваясь на мужа в тусклом свете лампочки, с лета засиженной мухами.
   Приехавший из города сын собирался сердито, решительно поговорить с отцом: мол, хватит чудить, и мать знала, что Николай будет резко говорить, не жалея отца. Надо как-то подготовить мужа, и она осторожно начала:
   - Отощавший, что ли, какой-то? Все думал, поди, день и ночь напролет, а мысль, Ваня, что пиявка: сосет кровушку из сердца. Кто не думает - толстый, что боров, вон, как Васька, - махнула она головой на большого поросенка, увлеченно поедавшего картофельное варево.
   - Душу, Ольга, мысль не съест, - ответил старик, присаживаясь рядом с женой на другое перевернутое ведро. - А тело наше, кости да мякоть дряхлые, чего уж жалеть: помрем - все одно сгниет. А душа, кто знает, может, и улетит куда.
   - Вот-вот, от людей ты уже улетел на свою гору, теперь и душой норовишь от нас сигануть? - лукаво улыбалась Ольга Федоровна.
   - От людей, Ольга, никуда не улизнешь, как не исхитряйся, - говорил старик и тайком любовался женой: старая она, морщинистая и сухая, а все любима им. В радость ему видеть ее. - Толку-то, что ушел я от людей на гору, все равно надо спускаться, хотя бы даже за водой или продуктами.
   - Вот и ладненько, - ласково улыбалась Ольга Федоровна, гладя руку старика, - и спускайся, Ваня, навсегда в Новопашенный: зачем шалоболиться? Все равно все пути ведут к людям.
   - Нет, Олюшка, - накрыл Иван Степанович своей ладонью руку жены, - не хочу к людям: плохо мнерядом с ними. Издали, понимаешь ли, спокойнее и мне, и всем.
   Промолчала жена на твердые слова мужа, знала: сказал Иван Степанович так тому и бывать. Вспомнилось ей, как навсегда уходил он из дома на гору, и ласково подумала о муже: "Спасибо, Господи, что дал Ты мне его. - И взгрустнулось Ольге Федоровне: - Как порой несправедливы, жестоки друг к другу бывают люди! Нехорошо когда-то обошлись с Иваномодносельчане. А что он хотел? Только одного - чтобы хорошо всем жилось в Новопашенном. Пошел к людям с правдой, а они ему ответили злом".
   История была такая: видел Иван Степанович, что плохо живет колхоз, воруют с ферм, с полей и пасек новопашенцы все, до чего слабый догляд. По осени пшеницы и овощей гектарами хоронил снег. Механизаторы пьянствовали, ломали технику, потом в простоях все тоже было - пьяство. На собраниях Сухотин, работавший кладовщиком, ругал земляков, председателю Коростылину в глаза говорил:
   - Не хозяин ты, Алексей Федорович: только о своем личном дворе заботишься, все в него тащишь...
   Мрачно отмалчивался Алексей Федорович.
   Сухотин жаловался в письмах районному начальству: спасите, мол, гибнут люди, мучается скот, оскудевают поля.
   Из района на каждую жалобу Ивана Степановича приезжал проверяющий, составлял справку, и нередко из нее выходило - оговаривает председателя и односельчан. Над ним посмеивались, покручивали возле виска пальцем.
   Но упрям был старик и однажды сказал себе: "Будя, ребята! Вы перемрете, спившись и обожравшись, но после нас детям и внукам нашим жить. Ради них остановлю вас или - погублю.
   Он уехал в Иркутск и всеми правдами и неправдами попал к большому, лобастому начальнику, рассказал ему о новопашенских бедах и печалях.
   - Помогай, уважаемый, - сказал ему Сухотин. - Прекрати своей державной рукой разор и развор...
   - Прекратим, старина, безобразия, - ответил ему начальник, зеркально сверкнув большим белыи лбом. На прощание крепко пожал своей мягкой, но сильной рукой смуглую, маленькую, но твердую, как кость, руку Сухотина.
   Иван Степанович вернулся в Новопашенный довольным, его душа светилась надеждой и верой - придет разумное и доброе в новопашенскую долину, заживут люди здравым умом и добрым сердцем.
   - Только хорошенько встряхнули бы! - говорил он жене.
   Большой иркутский начальник отписал сухотинское заявление в район, требуя разобраться и наказать виновных. Из района приехали проверяющие. Алексей Федорович натопил для них баню, организовал богатый стол.
   Через неделю в районной газете появилась статья, которая рассказывала, что в Новопашенном завелся кляузник по фамилии Сухотин и мучает людей; колхозники трудятся в поте лица, а он строчит во все инстанции жалобы. Сам Коростылин завез Ивану Степановичу газету домой, дождался, пока тот дочитает, а потом мирно и даже дружелюбно спросил:
   - Ну, теперь, Степаныч, понял ли, что людям виднее, как жить и сколько пить? Не обижайся, старина, живи, как знаешь, но другим не мешай. Бывай!
   Ушел Федор Алексеевич, а старик крепко зажмурился, будто света белого не хотел видеть, медленно по стене осел на корточки. Утром шел по Новопашенному, а люди указывали на него пальцами, с улыбками отвечали на его приветствия.
   Вечером Иван Степанович сказал Ольге Федоровне:
   - Вот что, Ольга, собирай, родная, вещички - пойдем искать угол милее. Свет большой. Не смогу я жить в Новопашенном: не люб я людям и мне они постылы. Собирайся!
   - Ой, Ваня! - повалилась на стул Ольга Федоровна. - Как же так? Куда же?
   - А куда глаза глядят! Хоть к Николаю в Иркутск.
   - Хозяйство как же? Куры? Свинья? Да и дом как бросишь? Зачем ехать сломя голову? Вросли мы сердцем в Новопашенный, здесь наши родители похоронены... От тоски засохнем! Нет, Ваня, надо перетерпеть людскую злобу. Все поправится...
   - Нет! - крикнул старик. - Не поправится! Некому, стало быть, поправлять. Не могу я с ними рядом жить. Не могу! Прости, Олюшка, пошел я.
   - Куда?! Потемки уже, глянь!
   - Не держи! Ухожу.
   И ушел.
   Ольга Федоровна решила: "Помыкается в потемках, помесит грязь, замерзнет - и вернется, сумасшедший, в тепло".
   Но не по ее замыслу вышло - крепок решением оказался Иван Степанович. Ушел в зимовье, день пути до Новопашенного, но вскоре перебрался под бок родной земли - не справился с удушьем тоски. Обосновался в пастушьей избушке, давно брошенной; обжил комнату, переложил печку, перестелил полы, бродячую собаку Полкана приютил, - так и живет. Далеко от людей не смог уйти.
   Большой иркутский начальник узнал о злоключениях Сухотина, лично приезжал в район, разбирался, - сняли Коростылина с председателей тогда еще колхоза: однако через полгода он был восстановлен в должности.
   Молчали старики и смотрели на борова, поедавшего варево. Даже коза Стрелка внимательно смотрела на своего соседа по стайке, высунув через верх заграждения свою бородатую белую голову.
   - Ух, уплетает! Молодец! - улыбнулся Иван Степанович. - Сто лет тебе, Васька, с этаким аппетитом жить бы, да нет, человек не даст.
   - Чего ты пугаешь свинью? - шутя толкнула Ольга Федоровна мужа. - Ешь, Васек, ешь, родненький. Чего навострил уши? Неладное в наших словах почуял? Нет, все хорошо. Пойдем в избу, Ваня, и тебя буду потчевать, поди, голодный.
   - Н-да, мать, - вздохнул старик, но улыбнулся: - Сейчас так же буду уплетать, как боров. Только подноси.
   9
   В комнате старика встретили родные запахи - так любимых им сухариков, млевших на теплой печи, простокваши, всегда стоявшей на подоконнике и неизменно выпиваемой им по утрам торопливо, выстиранных вечером и теперь висевших на веревке под потолком белых полотенец. И еще чем-то неуловимым, но знакомым пахло. Уютно было в кухне - может, уютом и пахло.
   Старик медленно присел на свою табуретку с мягким ватным сиденьем и окинул взглядом кухонку. "Все на месте, все так же!" - подумал он. И от пришедшего в его сердце покоя он улыбнулся и посмотрел на Ольгу Федоровну, хлопотавшую возле печки. На столе тикали большие с гирьками и боем часы, и старик прислушался к их неизменно спокойному, как и сорок лет назад, ходу. И шепнул старухе, когда она склонилась к нему со стаканом чая и пирожком, бессмысленное, ненужное, но забыто-нежно прозвучавшее:
   - Ишь, Олюшка, часы-то ходют. Вот ведь молодцы.
   Ольга Федоровна увидела неожиданно заблестевшие глаза своего старика и сказала тоже ничего не значащее, но прозвучавшее нежно и тайно:
   - А что имя, Ваня, - ходют да ходют.
   И оба неожиданно подумали, что часы так же ходили и сорок лет назад, когдаони, старик и старуха, были молоды и часто говорили друг другу нежно; если совсем не изменились часы, то, может быть, и они не изменились, а только во сне сейчас себя видят другими - стариком и старухой?
   - А скажи, Ольга, - спросил Иван Степанович, влажно и мягко сверкая глазами, - плохо мы жизнь прожили вместе или как?
   - Типун тебе на язык, - заплакала Ольга Федоровна и легонько оттолкнула от себя Ивана Степановича, но оставила на его плече ладонь.
   И заплакали они оба, не таясь друг от друга. О чем плакали? Хорошенько не знали. О растаявшей, испарившейся в небытие лет молодости, когда так просто чувствовалась жизнь, когда мощными рывками загребал из нее то, что было любо и желанно, когда рвался своим здоровым молодым телом, своей необузданной душой к тому, чего страстно желалось, когда жаждал радостей жизни, как путник жаждал воды, и, достигая своего, сладостно утолялся, когда просто не болел или болел так мало и пустячно, что порой радовался болезни как возможности отдохнуть, подольше поспать, понежиться на перине? Отчего еще могли заплакать старики? Может быть, еще оттого, что разлученные в последние годы их души - когда душа старухи жила здесь, внизу, в Новопашенном, а душа старика там, наверху, на горе - застыли в одиночестве холода, как-то съежились в комочки, а сейчас в этой теплой маленькой комнате согрелись, оттаяли, распрямились и - нечаяно ударились друг о друга. И стало больно старикам.
   - Ты, Ваня, уж не уходил бы отсюда, а?
   Но молчал старик, утирая своим шершавым пальцем слезы старухи, расползавшиеся по морщинам.
   - Чего молчишь, как безъязыкий? - утирала и старуха слезы старика.
   И, как обиженный ребенок, пожаловался старик старухе - мол, люди побили его, считай, ни за что ни про что.
   Встала со стула Ольга Федоровна, положила руки на бока и сказала старику:
   - Я этой Селиванихе кудлы повыдергаю - ишь, кощенка, коготки распустила! А Фекла - дура старая! Туда же?! А Прохорихе и совсем молчать бы в тряпочку!..
   Иван Степанов за рукав усадил жену на стул:
   - Детей разбудишь. Пущай спят.
   Но на кухню заглянул сын Николай:
   - А-а! Мои старики уже в сборе.
   10
   Иван Степанович чуть было не сказал своему собственному сыну "здравствуйте" в вежливо-поклонительной форме подчиненного человека. Вовремя спохватился, крепко сжал в приветствии широкую и твердую ладонь сына, а левой рукой обнял его плотную и неохватную для него спину.И почувствовалось Ивану Степановичу то всегда неприятно удивлявшее и пугавшее его - будто бы он подчинен сыну. И было отчего так думать: Николай Иванович широкий, грузно-солидный мужчина, а его отец - низкий, невзрачный, худощавый, щелчком, говорят о таких деревенские, зашибешь; сын образованный, учился в институте, а теперь занимает хорошую, уважаемую должность директора предприятия, а отец - малограмотный, работал то плотником, то грузчиком, то кладовщиком.
   Николай Иванович своим близким, чаще матери, иногда говорит, узнавая о жизни и выходках отца:
   - Я живу по-людски, для общества и семьи, а вот батю всю жизнь черти дерут: то один фокус выкинет, то, вот вам нате, второй.
   Как встретит отца Николай Иванович, так и говорит ему своим солидным, отточенным и закаленным на собраниях и совещаниях голосом:
   - Что ты, батя, куролесишь? Живи как все: идет строй - левой, левой, а зачем же ты все - правой, правой.Этак соседям поотшибаешь пятки, да и тебе, чего доброго, ноги покалечат.
   Отец хмурился, выслушивая сына.
   Николай Иванович долго обливался под рукомойником, шумно плескался холодной водой, всхрапывал. Потом сказал отцу, вытираясь полотенцем:
   - Какой-то ты у меня, батя, стал серый - загорел или не мылся... там, на своей горке? - Сын улыбчиво подмигнул матери, сел за накрытыйстол, широко расставив локти.
   - У-гу, не мылся, - ответил отец, не взглянув на сына. - Да и есть с чего посереть - старый уже.
   - Старый, а чудишь, как юнец. Все на своей бородавке живешь?
   Отец молчал, громко, даже как-то вызывающе громко хрустел соленым огурцом.
   Ольга Федоровна притворилась, будто бы ей не интересно, о чем говорят отец с сыном, чистила картошку.
   Сын помолчал, посматривая на отца, наморщил свой широкий лоб и солидно, громко сказал:
   - Неправильно ты, отец, живешь. От людей бежишь, а они ведь разные: один - пьянчуга, тунеядец и воришка, от такого не грех удрать, а другой труженик, ни капли за всю жизнь не принял, ни соломинки не украл. Чем же второй перед тобой виновен?
   Отец, не отводя взгляда от крышки стола, ответил:
   - Ничем, сын, не виноватый: ведь я не знаю его. А своих, новопашенских, хорошо знаю. В том и разница.
   Николай Иванович громко кашлянул в кулак, потом как бы задумался и посмотрел на мать, - Ольга Федоровна тайком от мужа пожала плечами и вздохнула.
   Сын и мать были в семейном сговоре: они условились, что в эти дни во что бы то ни стало вернут Ивана Степановича в дом.
   - Чтобы жил он по-людски, а не как бездомный пес и бич, - сказал сын матери.
   Как старый человек, Ольга Федоровна ждала смерть и сокрушалась в себе: "Как же без Ванечки помирать, всю жизнь вместе, как два голубка, а на тот свет, что же, без его ласкового слова уходить?"
   Сын по другой причине хотел вернуть отца в дом. Ему представлялось, что отец пятнает его доброе, уважаемое имя. В городе он, Николай Иванович Сухотин, известный, ценимыйчеловек; еще до перестройки честно заработал два ордена, лет десять на его пиджаке по заслугам сверкает депутатский значок. О Николае Ивановиче пишут в газетах, журналах, по радио, телевидению говорят.Много раз поднимался сын к отцу на гору и уговаривал:
   - Кончай, батя, чудить!
   Но отец отмалчивался и жил по-своему, и уходил сын с горы один.
   Позавтракали отец и сын, изредка роняя холодные камешки слов. Сын еще раз убедился: не сломить старика словом, убеждением. Может быть, спалить хижину? Куда после податься старику? В тайгу? Но в преклонных летах не очень-то разгонишься. Одна останется дорога - домой, в Новопашенный. Отец еще раз убедился: не сочувствует ему сын, а потому пусть каждый по-своему живет, под своим небом ходит, своими дорогами и тропами. Поняла Ольга Федоровна: сын не отступит и на шаг, а отец - и подавно, каждый за свое держится, на своем крепко стоит - быть, кто знает, бою. Беда, как туча, может пройти над домом, и чего ждать? Вчера, когда сын сказал, что спалит отцову конуру, слабеньким огоньком дрожал в сердце матери испуг - думала, а может, все обойдется, может, Иван Степанович все же поддастся на сыновние уговоры. А старик вон что - даже разговаривать с сыном не желает!
   Иван Степанович поблагодарил жену за вкусный завтрак и направился в сарай - отремонтировать надломившиеся полозья на санках, вообще по хозяйству мужской рукой пройтись. А вечером хотел уйти на гору, подкупив продуктов и прихватив кое-чего из скарба.
   Сын долго и сутуло сидел за столом. Мать сказала ему:
   - Уж не надо бы, сынок, на такое дело идти. Доживем мы, старые, свой век как есть...
   Но сын прервал ее:
   - Нет, мама, не могу терпеть его издевательства. Тебя позорит, меня... Хватит!
   Мать присела рядом с сыном и склонила свою маленькую седую голову на его сильное, твердое плечо.
   11
   Иван Степанович вышел на крыльцо - ласково посмотрело в его глаза солнце. День задавался теплый и влажный. Как над парным молоком, вилась над молодым, но уже по-настоящему зимним снегом дымка дневной оттепели. Сияли и сверкали новопашенские улицы влажным снегом. Его с напряжением держали на своих ветвях, как на плечах, ели и сосны, но вспархивал на ветку снегирь или воробей - снег падал на землю тяжелым комом. Старик жмурилась, улыбался солнцу и снегу. Но увидел покосившиеся, почерневшие заборы, - отвернулся. Понимал старик - от скота загораживал человек огороды, однако как ни урезонивал себя - в сердце стало неуютно: казалось ему, что односельчане нарушили красоту, как-то грубо вклинились в природный строй.
   - Маленькую, аккуратную огорожу смастерили бы - и хватит, - ворчливо разговаривал старик сам с собой, протискиваясь через узкий проход в сарай. Так нет же - из горбыля метра в полтора-два наворотят! Где тут корове пройти? Самолет, пролетая над Новопашенным, зацепится. Почернел забор тюрьма тюрьмой, и выглядывает из-за него или подсматривает в щелку осторожный хозяин вот с такой собакой: что в мире делается? Тьфу!
   И старик так рассердился на своих, как ему представлялось, скрывающихся за заборами односельчан, что, взявшись было налаживать сани, бросил, откинул молоток и сел на пустую бочку. Заболела ушибленная голова.
   - Все кругом не так, все не этак, - горько прошептал он и вспомнил о сыне. - И с ним не такда не этак. Глупо живет! - произнес он отчаянные слова и склонил седую голову.
   Вспомнил о поездке к сыну год или полтора назад, после которой решил, что Николай живет неправильно.
   Тогда старик не хотел ехать - боялся, что сорвется и в открытую осудит сына за дурную, как ему представлялось, жизнь, за ложный в ней путь. Но Николай однажды забрался к отцу на гору и сказал себе: "Ни шагу отсюда, пока не увезу это упрямца и не покажу ему, как следует жить. Эх, стыдоба - сын должен учить отца!" И за два сыновнего наступления несговорчивая душа старика устала и уступила:
   - Черт с тобой, - вези!
   Повез Николай отца в Иркутск на "Москвиче". Старикраза два за свою жизнь сиживал в легковом автомобиле и потому долго не мог удобно усесться на заднем кожаном сиденье: то ему мнилось, что глубоко утопает или низко сползает по салисто-гладкому сиденью - цепко брался за кожу, но ослаблял руки - не порвать бы такую нежную и, казалось, тонкую кожу; то у него вдруг начинало покалывать в копчике или ломило в суставах ног. Он шевелился и кряхтел и в двухчасовой поездке устал, будто тяжело отработал день. Сын сосредоточенно смотрел на уносившуюся за спину дорогу и уверенно-щеголевато рулил: то на большой скорости выходил на поворот, то впритирку объезжал переднюю машину, то разгонялся на прямой и в этот момент закуривал или обращался к отцу. Поведение сына, его широкий затылок, маленькие, прижатые к вискам уши безмолвно говорили старику: "Смотри, смотри, вот какой я, Николай Иванович Сухотин, молодец - сильный, умный, ловкий, удачливый. Подумай, достоин ли ты быть моим отцом?"
   Иван Степанович хмурился и, если нечаянно наталкивался взглядом на затылок сына, отворачивался к окну.
   В молчании приехали в город. Не любил старик города: вердое все кругом, а земля, мягкая, пахучая, родящая, живая, - где она? Куда и зачем ты ее спрятал, человек? - про себя ворчал Иван Степанович, но никогда не говорил о городе плохо вслух: считал, что не совсем прав, что правда где-то на дне лежит, до которого он еще не добрался, не дотянулся ни глазом,ни рукой, ни сердцем.
   Но более всего Иван Степанович не любил городские дома: высотой, раскраской кичатся друг перед другом, а нет чтобы маленький дом каждому человеку, чтобы хозяином он в нем был, - полагалстарик. А тут что же? Живут люди в стене с дырами - ну, окнами, какая разница, все равно на дыры похожи! - по головам друг у друга ходят, не квартиры, а камеры - сами люди себя заключили. Хозяев сто, а толкового ни одного: грязно во дворе, мусорно в подъезде. Прошмыгнул человек по этой грязи в свою камеру и сидит, как зверек, выглядывает: кто бы убрал мусор, подмел, помыл.