Страница:
на лавку и закурил в раздумье. Я с мольбой в душе смотрел на него и с
невольной досадой на маму и ждал одного решения - пойдем рыбачить. Папка
покурил. Встал. Помялся на месте в своих огромных болотниках, в которых он
казался мне сказочным Котом в сапогах. Взял мешок, удочки. Покусывая
оцарапанную рыболовным крючком нижнюю губу, взглянул на маму так, как
смотрят на взрослых дети, когда, своевольничая, хотят выйти из угла, в
который поставлены в наказание.
Мама была занята растопкой печки и притворялась, будто до нас ей дела
уже нет.
- Ну, пойдем, Серьга, порыбачим... маленько... а завтра крышу... кх!..
починим, - обратился папка ко мне, но я понял, что сказал он для мамы.
Она вздохнула и укоризненно покачала головой, но промолчала. Папка шел
к воротам, ссутулившись и стараясь не шуметь, словно тайком убегал от мамы.
"Я понимаю, - быть может, хотел бы сказать он, - что поступаю скверно. Но
что же я могу поделать с собой?"
Я обернулся. Мама, прищурив глаз, улыбалась.
Выйдя за ворота, папка сразу выпрямился, словно сбросил с плеч груз, по
его усу потекла улыбка. Он пнул пустую коробку, вспугнув спавшую в траве
бродячую собаку.
- Галопом, Серьга! - приказывает он, подтолкнув меня в спину.
На берегу я быстро разматываю леску на двух своих удочках, наживляю
червей. Минута - и я уже рыбачу, широко расставив обутые в красные сапоги
ноги и хмуря брови, как бы показывая, что занимаюсь до чрезвычайности
серьезным, взрослым делом. От поплавка я постоянно отвлекаюсь: глазею то на
облака, то на беззаботных малявок в золотистой воде прибрежной мели, то на
воробьев и трясогузок, что-то клюющих в кустарнике.
Папка же прежде всего сядет, покурит, пуская колечками сизоватый дымок.
Посмотрит некоторое время на речку и небо, пальцем поскребет в загорелом
затылке.
Мои пробковые поплавки лениво покачиваются на еле заметных волнах. От
досады, переходящей временами в раздражение и почти обиду на "противных"
рыб, которые не хотят клевать, я часто вытаскиваю леску. И, к моему великому
удивлению, крючки всегда обглоданы. Покусываю ногти, забываю по-взрослому
хмуриться, впиваюсь взглядом в поплавки, словно гипнотизирую их. Но
неожиданно перед моими глазами вспыхнула бабочка. Она очень красивая:
исчерна-фиолетовая, с красными пятнами, и вся переливается на солнце. Села
на ветку карликовой вербы и, казалось, стала наблюдать за мной. Я загорелся
желанием поймать ее. Подкрался на цыпочках и протянул к ней руку. Бабочка,
как бы играя со мной, перелетела на цветок и сложила крылья: на меня! Я,
едва дыша, подошел к ней.
Папка крикнул:
- У тебя клюет!
Я ринулся к удочке и рванул ее вверх. Леска натянулась, тонко пропела,
и из воды вылетел радужно-зеленоватый, красноперый окунь. Я потянулся за
ним. Сейчас схвачу. От счастья сдавило дыхание, руки дрожали, а рот
раскрылся, будто бы я хотел заглотнуть окуня.
Но неожиданно случилось ужасное - окунь плюхнулся в воду. Я, вместо
того чтобы кинуться за рыбой, зачем-то крикнул: "Папка!.." - словно призывал
его выхватить из воды окуня.
Я буквально остолбенел. И в это короткое время все решилось: в первые
мгновения окунь замешкался, потом резко и звонко встрепенулся, над водой
пламенем вспыхнул его красный хвост, - таким образом, видимо, он попрощался
со мной. И - сиганул в родную стихию. Я еще вижу его спину, и вдруг, сам не
пойму, как у меня получилось, падаю с растопыренными руками на уходящую в
глубину добычу. Вода у берега была по локоть. Я поехал на ладонях по
скользкому бревну-утопленнику, не в силах остановиться. Хлебнул воды и
отчаянно булькнул: "Папка!.."
Я вертелся и дергался. Руки соскользнули с бревна, глубина схватила
меня и потянула к себе. Подбежал папка и рывком схватил меня за плечо. Он
оказался по пояс в воде.
На берегу папка расхохотался. Я же плакал об упущенном окуне и
барабанил зубами от холода.
- Эх ты, рыбак! Разводи костер, будем сушиться... раззява!
Вечером, когда еще было светло, папка лег почитать. Когда он читал, то
становился каким-то ужасно важным: как у жука шевелились его усы, когда он
трубочкой вытягивал губы, словно бы намереваясь свистнуть, постукивал
ногтями, двигал бровями. Иногда вскакивал и ходил взад-вперед...
Красное солнце выдохнуло последние лучи и спряталось за лесом. По земле
крался сумрак. Белые облака застыли над потемневшими сопками, будто выбрали
себе место для ночлега. Густо-синие пятна легли на ангарскую воду и, мне
казалось, замедлили течение. Сосны, представилось, насупились, а березы как
бы сжались. Все ждало ночи. Я, раскинувшись на фуфайке, прислушивался к
звукам: "Кр-й-ак... Цвирьк... З-з-з-з-з-з... Ку-ку... Ка-ар-р!..
Пьи-пьи...".
Под "пьи" мне представляется, что какую-то птицу ведьма посадила в
клетку и мучает жаждой. Я воображаю, как пробираюсь сквозь колючие дебри и
несу в кружке воду. На меня, спрыгнув с лохматой ели, на суку которой висела
клетка с маленькой птицей, набросилась похожая на корягу ведьма с
чудовищными зелеными глазами. Вдруг в моих руках появился меч. Я сразил
ведьму, но обе ее половины превратились в двух ведьм. Я разрубаю и их.
Однако на меня уже наскакивает четыре ведьмы. Я размахиваю, размахиваю
мечом, но нечистой силы становится все больше и больше. Ведьмы лязгают
зубами. Я устал. Скоро упаду. Упал. Ведьмы надвигаются на меня. Неожиданно
возле моей головы вырос большой одуванчик.
- Сорви меня, - сказал он, - и сдуй на ведьм.
Я сорвал, дунул и - округа стала голубой и пушистой. Ведьмы упали и
превратились в скелеты, которые сразу покрылись пышными цветами. Я снял с
ели клетку и открыл ее. Птица вылетела и - превратилась в маленькую, одетую
в кружевное платье девочку.
- Спасибо, Сережа! Я - фея. Ведьма похитила меня у моих родителей,
превратила в птицу и посадила в волшебную клетку за то, что я всем делала
добро. Я маленькая, и мое волшебство слабее ведьминого. Я не могла с ней
сама справиться, но своим волшебством помогла тебе. В благодарность - дарю
флейту! Когда что-нибудь захочешь, подуй в нее, и я прибуду и исполню твое
желание. А теперь - прощай!
Лес со скрежетом расступился, и к моей фее подплыло облако. Она
помахала мне рукой и растаяла в голубом сиянии.
Подмигивали мне, как своему знакомому или просто по доброте, звезды. Я
испытывал смутную тревогу и робость перед величием черного, сверкающего
неба. Возле моих ног потрескивал костер. Изжелта-оранжевые бороды пламени
танцевали по изломам коряги. Дым иногда кидался в мою сторону, и я шептал:
"Дым, я масла не ем, дым, я масла не ем..." - И отмахивался. Но он все равно
приставал, как бы желая досадить мне или не веря, что я масла не ем. На
раскаленных красных углях я пек картошку.
Папка, начитавшись и поставив закидушки и удочки, спал, с храпом и
присвистом. Засыпал он, помню, моментально: стоило ему прилечь - и он уже
пускал мелодичные звуки. А мне вот не везет и не везло со сном.
Возле берега шумно и дразняще всплескивала рыба, - мое сердце
вздрагивало, и хотелось пойти к удочкам и закидушкам, но боязно было уходить
в темноту от костра и папки. С реки тянуло прохладой. Где-то тревожно
заржала лошадь. Ей ответила только ворона, хрипло и сонно, - видимо,
выразила неудовольствие, что ее посмели разбудить. Я пугливо кутался в
ватную фуфайку и подглядывал через щелку, которую потихоньку расширял. В
воздухе плавал теплый, но бодрящий запах луговых цветов, слегка горчил он
смолистой корой и полынью. Но когда ветер менял направление, всецело
господствовал в мире один, пахучий, наполненный тайнами вязких, дремучих
глубин запах - запах камышовых, цветущих озер.
На той стороне реки, на самом дне ночи, трепетал костер. Я вообразил,
что там разбойники делят награбленное. Рядом хрустнуло - я весь сжался в
комок. Мне почудился вороватый шорох. В волосах шевельнулся страх. Рядом
вонзилось в ночь громкое карканье. Я, наверное, позеленел. Дрожащей рукой
слепо поискал отца, наткнулся на его шевелящиеся губы и сыроватую щеточку
усов. Он что-то проурчал и повернулся на другой бок.
- Папка, - чуть дыша и пригибаясь, шепнул я.
- Мэ-э? - не совсем проснулся он.
- М-мне с-страшно.
- Ложись возле меня и спи-и... а-а-а! - широко и с хрустом зевнул он.
Папка снова стал храпеть. Я крепко прижался к его твердой спине и
старался думать о хорошем.
Проснулся от озноба в моем скрюченном теле. Лежал один возле потухшего
костра. Папка рыбачил. Пахло золой, сыроватой землей, душистым укропом.
Кажется, будто все было пропитано свежестью. Над Ангарой угадывалась легкая
плывущая дымка. На середине реки, на затопленном острове, стояли
склонившиеся березы, и мне стало жалко их. Но я не в силах был долго
оставаться с грустным чувством. Где-то на озерах вскрякнули утки, и я пошел
на их голоса. Узкую скользкую тропу прятали разлапистыми листами усыпанные
росой папоротники и тонкие, но упругие ветки густо заселившего лес
багульника. Косматая трава хватала мои мокрые сапоги, как бы не пускала меня
и охраняла какую-то тайну, которая находилась впереди.
Озер было много; они скрывались за холмами. Сначала я брел по болотной
грязи, из нее торчали патлатые, заросшие травой кочки. Потом ступил в воду.
Она пугливо вздрогнула от моего первого шага и побежала легкими волнами к
уже раскрывшимся лилиям, - быть может, предупреждая их об опасности. Мне
хотелось потрогать их, понюхать, но они находились, где глубоко.
Рядом крякнула утка. Я притаился за камышами. Из-за низко склонившейся
над водой вербы выплыла с важностью, но и с явной настороженностью
исчерна-серая с полукружьем рябоватых перьев на груди утка, а за ней -
гурьба желтых утят-пуховичков.
Из камышей величаво выплыла еще одна утка. Она была чернее первой и
крупнее. Ее голова - впрочем, такой же она была и у первой - имела
грушевидную форму, и создавалось впечатление надутых щек, словно она
сердитая. Почти на самом ее затылке топорщился редкий хохолок, а
блестяще-черная макушка походила на плешину. Меня смешил в утках широкий
лыжевидный клюв, который у второй был задиристо приподнят. Вид этой утки
ясно говорил: "Я не утка, я - орел". "Наверно, - подумал я, - утка - папка
этих утят, а их мама - его жена. Он поплыл добывать корм, а она их охраняет
и прогуливает".
Утка-"папка" выплыла на середину озера и - внезапно исчезла, как
испарилась. Я протер глаза. Точно, ее нет. Но немного погодя понял, что она
нырнула; не появлялась долго. Я стал беспокоиться - не утонула ли. Но через
минуту утка, уже в другом месте, как поплавок, выпрыгнула из воды, подняв
волны и держа что-то в клюве.
Я порылся в карманах, нашел хлеб, две конфеты, хотел было кинуть уткам,
как вдруг раздался страшный грохот, будто ударили по пустой железной бочке.
Я вздрогнул, сжался и зажмурился. Замершее сердце ударилось в грудь. Открыл
глаза - хлесталась крыльями о воду, вспенивая ее, утка-"папка", пытаясь
взлететь. И, видимо, взлетела бы, но прокатился громом еще один выстрел, -
теперь я уже понял, что стреляли из ружья. Утка покорно распростерлась на
кусках кровавой пены. Утята куда-то сразу спрятались.
Из кустов вылетела крупная собака, с брызгами погрузилась в воду, жадно
и шумно ринулась к убитой утке. На поляну вышел сутулый, крепкий мужчина,
закурил.
Назад я брел медленно, опустив голову. Потом этот мужчина пришел к
папке, - оказалось, они вместе работали. Сидели на берегу, хлебали уху,
шумно разговаривали, что-то друг другу доказывая. Я не мог понять, как папка
может сидеть рядом с человеком, который убил уток. Подумалось, что мой отец
такой же плохой человек, но я испугался этой мысли.
Пятого июля мне исполнилось девять лет. Мама и сестры накрывали на
стол, а я встречал гостей. Губы у меня расползались в улыбке и щеки
вспыхивали, когда очередной гость вручал мне подарок; я их складывал на свою
кровать. Чего только не было в этой пестрой куче! - кожаный мяч, заштопанная
боксерская перчатка, пневматический пистолет, рыболовные крючки и поплавок,
книги, рисунки, набор разноцветных камней... Но самый дорогой для меня
подарок лежал в кармане темно-синего пиджака, который мне подарили родители,
- носовой платок, пахнущий духами, с вышитыми жарками и надписью: "Сереже в
день рождения. Оля". Все гости были нарядные и красивые, но выделялась Ольга
Синевская, и только на ней я задерживал взгляд, и только для нее шутил.
Например, присосал к губе колпачок от авторучки и показался Ольге. Она
засмеялась и состроила рожицу.
Ольга красовалась в белом платье с кисточками на пояске. На ее завитой
головке бабочками примостились и, казалось, вот-вот взлетят пышные
белоснежные банты.
Я часто поправлял пиджак, который и без того хорошо сидел на мне,
стряхивал с него пылинки и озирался, особенно часто смотрел на свою подругу:
понимают ли они, какой я сегодня красивый и необычный в новеньком с иголочки
пиджаке?
Мама пригласила к столу. Она была нарядная, помолодевшая и, не как в
будничные дни, часто улыбалась. Руки потянулись к пирожному и конфетам,
запенился в стаканах напиток. Когда взрослые на нас не смотрели, Арап
высоко, чуть ли не до потолка, подкидывал конфету и ловил ее ртом. Ни одна
мимо не пролетела! Девочки смеялись, а мы, мальчишки, пытались вытворить как
Арап, но у многих не получалось. Олега Петровских так даже подавился. Из
пяти конфет я поймал три. С намерением понравиться Ольге и рассмешить ее,
решил перещеголять всех: ножом высоко подкинул кусочек торта. Открыл рот,
однако торт выбрал для посадки мой левый глаз. Сестра Лена сразу же сообщила
о моей выходке маме. Мама лишь улыбнулась - что совершенно не устроило Лену.
Мы с Арапом налили в стаканы напиток, воображая его вином, чокнулись и,
выпив, поморщились, будто горько. Второй раз у нас не получилось: мама
увидела, когда мы чокнулись, и погрозила мне пальцем.
Синя - Лешка Синевский, брат Ольги - ел пирожные, конфеты, орехи, все
сразу, запивая напитком. Арап шепнул мне:
- Серый, отвлеки Синю: я придумал одну штукенцию.
Я обратился к Сине, он повернулся ко мне. Арап на место его стакана
поставил свой, в котором предварительно размешал большую ложку соли. Многие,
затаив дыхание, смотрели на Синю. Он откусил пирожное и опрокинул в рот
содержимое стакана. Его глаза дико округлились, щеки надулись. Застыв, он
несколько секунд смотрел на нас, а потом со всех ног кинулся на кухню. От
хохота, наверное, затряслись стены.
Сестра Люба крутила пластинки, а мы, взявшись за руки, кружились или
прыгали. Брат Сашок танцевал в центре круга с Марысей, взяв ее за лапки и
притопывая. Кошка неуклюже переминалась и горящими изумрудными глазами с
неудовольствием смотрела на своего партнера. Укусила его за руку и шмыгнула
под кровать.
- А теперь - парами, - объявила Люба и поставила новую пластинку.
Поплыла спокойная мелодия.
Мы, мальчишки, замялись: надо было пригласить девочку на глазах у всех.
Люба лукаво поглядывала на нас. Девочки всеми силами пытались изобразить на
своих лицах равнодушие. Смелее всех оказался Арап: он развязно, с засунутыми
в карманы руками, подошел к Насте. Она вспыхнула и, опустив глаза, неловко
подала кавалеру свою пухлую розоватую ручку. Я пригласил Ольгу; она
театрально-плавно положила руки на мои плечи. Я замешкался - не знал, куда
девать свои руки, и, почувствовав, что краснею, поспешно бросил их на талию
удивленно на меня посмотревшей подруги. Ее лицо находилось в нескольких
сантиметрах от моего, а широко открытые глаза настойчиво и смело смотрели на
меня. Я, неожиданно для себя растерявшись, стал бестолково крутить головой,
словно что-то искал. Мое сердце замерло, когда наши взгляды встретились...
Я долго не мог уснуть. Под моим ухом на подушке тяжело дышал старый
Наполеон. Я шептал ему на ухо:
- Я люблю. Слышишь, дурачок? А ты Марысю любишь?
Кот встряхивал головой и останавливал на мне светящиеся в темноте
глаза.
Через несколько дней я с мальчишками пошел к реке. Путь лежал через
завод. Проходили мимо погрузки. Пыхтел и фыркал тепловоз, носились юркие
автопогрузчики. Я подбежал к отцу, обнял его за тугую обнаженную талию. Он
мне улыбнулся, слегка шевельнув усом, на котором сверкали капли пота.
Работал он не спеша, с деловитой развалкой, впрочем, как и другие грузчики.
На его тугом загорелом теле шишками взбухали, каменея, мускулы, когда
поднимал доски и забрасывал их в вагон.
Мальчишки, сверкая пятками, пустились наперегонки к реке. Я тоже хотел
было рвануть, но увидел тетю Клаву. Она работала на погрузке учетчиком. Ее
красивое смуглое лицо улыбалось. Она подошла к моему отцу, линейкой хлопнула
его по плечу и засмеялась. Он усмехнулся, что-то сказал тете Клаве, и она
громко залилась. Я зачем-то спрятался за угол бытовки, в которую вошли тетя
Клава и мой отец.
- Чудишь, Клавка, ой, чудишь, - услышал я голос отца.
- Не ругай меня - лучше поцелуй...
- А ну тебя!
Мое сердце задрожало.
- Дура, у меня же семья...
- Целуй еще раз!..
В голову ударил жар, но я весь дрожал как в ознобе. Припустил за
ребятами, запнулся, ударился о землю, но боли физической не слышал.
Спрятавшись в канаве, заплакал. Немного погодя, стал себя успокаивать: "Я
плохо подумал о папке, - как я мог? Он такой хороший, лучший на свете. Что
такое он совершил? Поцеловал тетю Клаву. Что тут такого дурного?" Быть
может, так я говорил потому, чтобы мое растревоженное сердце снова
наполнилось покоем и радостью, чтобы жизнь стала прежней - легкой, веселой и
беззаботной. Мне не хотелось расставаться с детством!
Я догнал ребят и в их кругу забыл о своем горе. Очередная туча снова
пролетела, лишь слегка задев меня.
Нас было пятеро - я, Арап, Синя, братья Олега и Саня Петровских. Концы
удилищ вразнобой скакали за нашими спинами. К голым ступням липла
подсыхавшая грязь - ночью прошел дождь. Мы шумно разговаривали, перебивая
друг друга: "А вот я!..", "У меня!..", "Да я тебя!..", "Я могу еще и не
то!..", "Ври, ври, завираша!..", "Точно вам говорю, пацаны!.."
Где хвастовство, там и тщеславие. Она в нас буквально кипело. Где
хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.
Саня Петровских молчал. Он был в нашей компании самый старший и
несловоохотливый. На его по-азиатски смуглом широком лице почти всегда
теплилась полуулыбка, узкие монгольские глаза смотрели на собеседника
внимательно и умно, а на девушек - по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними
рдел и говорил им, теряясь, какую-нибудь несуразицу. Нам, его друзьям,
бывало за него неловко и совестно: такой здоровый и крепкий, а перед
девочками - овечка овечкой.
Саня часто задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа
мне представлялась синей, как небо. Что за цвет синий? В нем печаль и
радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность.
Однажды, помню, Саня подозвал меня:
- Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.
- Сделаю! - Я для него всегда готов был совершить хоть сто дел, ничего
не требуя взамен.
- Вот конверт... ты его... - Саня зарумянился. - Ты... понимаешь?..
незаметно подкинь своей сестре Любе. Но только чтобы она не видела и не
узнала, от кого.
- Сделаю. Давай. - Я схватил конверт и побежал домой. Трататакал,
воображая себя едущим на мотоцикле.
- Стой! Погоди! - Саня подбежал ко мне. - Дай честное слово, что она
ничего не узнает, и ты не вскроешь конверт.
- Даю честное слово, - уже с неудовольствием сказал я, оскорбляясь его
недоверчивостью.
Конверт я положил в пальто Любы. Вечером она долго сидела над голубым
листком из конверта, накручивая на палец пушистые локоны и улыбаясь. Я
думал: "Кончат они школу и поженятся. Примчусь на их свадьбу на белом коне и
подарю... и подарю... - В раздумье я закатил глаза к потолку. - И подарю
мешок, нет, два, шоколадных конфет и... и! корову. Появятся у них дети, - а
они ведь любят молоко. Интересно: когда я женюсь - у меня будут дети?" -
Этот неожиданный вопрос меня всецело захватил; я сразу забыл о Любе и ее
свадьбе.
Тот голубой листок однажды случайно попал в мои руки, и вот что на нем
было написано:
Любе Ивановой от ........
Что я такое пред тобой,
Твоей блистающей красой?
Ты шла по берегу, грустя;
Я вслед смотрел, себя кляня.
Твой шаг на солнечном песке
Я целовал в немой тоске.
Мы поднялись на взгорок - брызнула в наши глаза переливающейся синевой
Ангара. Пахло рыбой, мокрыми наваленными на берегу бревнами, еле уловимо
вздрагивающей листвой берез. Дымчатые вербы смотрелись в воду, быть может,
любовались собой. На той стороне реки прозрачно курился сосновый лес. Вдали
- темно-зеленая, дремлющая на скалистых сопках тайга.
Прикрыв глаза, я сквозь ресницы видел рассыпанные по реке блики и ждал
- вот-вот из воды вынырнет что-нибудь сказочное, удивительное. Часто
ловилась рыба почему-то только у Сани. Сгорбившись, мы сидели возле удочек и
скучали; Арап даже зевал, крестил рот и бросал камни в воробьев. Олега
поминутно, нервно вытаскивал леску, не дожидаясь, когда клюнет. На
прибрежной мели метались мальки, и Олега, нарушая все правила рыбалки, стал
хватать их. Мы, как по приказу, кинулись выделывать то же самое. Хохотали и
кричали. Саня, не отрывая глаз от своего поплавка, улыбался:
- Вот дураки!
Вспугнутые рыбки ушли в глубину, а мы стали брызгаться и толкаться.
Умаялись, вспотели, растянулись на траве и притихли.
На стебель куста сел жук. Мне были неплохо видны его маленькие глазки и
красная глянцевитая спинка. Я поднял руку, чтобы погладить жука, но он в
мгновение ока исчез, будто его и не было. "Ну и лети. А я понюхаю жарок -
маленькое солнышко". Во мне всегда рождается ощущение, что жарки греют и
источают свет. Я осторожно разомкнул нежные, начавшие увядать лепестки - две
букашки испуганно устремились на мою ладонь. "Куда же вы? Я не хотел вам
мешать!" С трудом удалось загнать их, обезумевших, на прежнее место. Из-за
Ангары плыли большие, как корабли, облака. В моей душе рождалось какое-то
тихое робкое чувство любви - любви ко всему, что я видел, что меня окружало,
что наполняло мое детство, мою жизнь счастьем и покоем. И мне не хотелось
расставаться с этим чувством.
Я повернулся на бок: "Ага, кто там такой?" Метрах в трех от меня
столбиком замер суслик. Его пшенично-серая шерстка лоснилась, а хвост слегка
вздрагивал. Стоял, хитрец, на задних лапках и не шевелился. Потом быстрым
движением откусил травинку и стал с аппетитом уминать ее. Снова отчего-то
замер, лишь едва заметно шевелился его нос и вздрагивал хвост.
Рядом со мной за кустом шиповника заворочался Синя. Меня привлекло его
странное поведение: он, привстав, осмотрелся, сунул руку в карман своих брюк
и затолкал в рот целую горсть мелких конфет. Еще раз оглядевшись и, видимо,
решив, что никто ничего не видел, прилег. Раздался хруст. Мне стало
неприятно. Снова что-то нарушилось в моей душе.
Арап сказал:
- Синя, сорок семь - делим всем?
- У меня ничего нету, - поспешно отвернулся Синя от подкатившегося к
нему Арапа. Подавился, долго откашливался, багровея и утирая слезы.
- Пошарим в карманах? - не отставал Арап.
- Правду говорю - пусто, - мычал Синевский.
Я, Олега и Саня смеялись, наблюдая эту забавную сцену.
- Завирай!
- Ты, Арап, что - Фома неверующий? - злился и вертелся Синя.
- Ну?!
- Гну!
- Давай, Леха, пошарим.
- Пошел вон.
- Не ломайся. - И, схватив Синю за руки, закричал: - Пацаны, налетай на
жмота!
Я и Олега быстро выгребли из Сининых карманов конфеты и, ухахатываясь,
съели их.
- Ой, точно, парни, есть, - посмеивался Синя. - А я и не знал. Ешьте,
мне не жалко. Я сегодня добрый.
Мы смеялись, но наше веселье было притворным.
О рыбалке совсем забыли. Играли, спорили, стараясь перекричать друг
друга. Саня рыбачил в одиночестве или же подолгу смотрел в небо, которое
было усыпано мелкими перистыми облаками, словно бы кто-то там, в высях,
распотрошил подушку. Из-за ангарских сопок на них медленно накатывались
плотные, с сероватым подпалом облака. Птицы стали тревожно метаться -
казалось, блуждали. В стремительном полете бросались к воде. Деревья замерли
и смолкли, прислушиваясь.
Арап придумал игру: предложил посостязаться, кто быстрее проскачет на
одной ноге. Мы все, кроме Олеги, бурно выразили согласие. Олега,
неодобрительно съежив пропеченно-красный нос, предложил свою игру, но мы его
не поддержали. Весело скакали. Олега любил, чтобы все делалось по его воле и
желанию; притворился, что до чрезвычайности заинтересован пойманной
стрекозой и наша игра будто бы скучна ему.
Невдалеке чинил забор возле своего покосившегося домка сгорбленный дед.
Он, покуривая трубку, работал неторопливо, с частыми остановками. Его
морщинистое серое, как кора, лицо, казалось, ничего не выражало, кроме
спокойствия и отрешенности. Он иногда поднимал коричневатую худую руку к
глазам, спрятанным в морщинах, и всматривался вдаль. Мне совершенно не
верилось, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же мог
прыгать и бегать. Мне в детстве представлялось, что старики старыми и
появляются на свет, не верилось, что я когда-нибудь состарюсь, одряхлею,
стану таким же мешкотным и безмятежным, как дед.
- Вы скачите, - сказал нам Олега, даже не взглянув на нас, - а я буду
играть в пирата.
- В кого, в кого?!
- В пи-ра-та! Да вы скачите, скачите. Что встали, как столбы? - Олега,
насвистывая и подпрыгивая, направился к плоту.
Все, кроме Сани, побежали за ним.
невольной досадой на маму и ждал одного решения - пойдем рыбачить. Папка
покурил. Встал. Помялся на месте в своих огромных болотниках, в которых он
казался мне сказочным Котом в сапогах. Взял мешок, удочки. Покусывая
оцарапанную рыболовным крючком нижнюю губу, взглянул на маму так, как
смотрят на взрослых дети, когда, своевольничая, хотят выйти из угла, в
который поставлены в наказание.
Мама была занята растопкой печки и притворялась, будто до нас ей дела
уже нет.
- Ну, пойдем, Серьга, порыбачим... маленько... а завтра крышу... кх!..
починим, - обратился папка ко мне, но я понял, что сказал он для мамы.
Она вздохнула и укоризненно покачала головой, но промолчала. Папка шел
к воротам, ссутулившись и стараясь не шуметь, словно тайком убегал от мамы.
"Я понимаю, - быть может, хотел бы сказать он, - что поступаю скверно. Но
что же я могу поделать с собой?"
Я обернулся. Мама, прищурив глаз, улыбалась.
Выйдя за ворота, папка сразу выпрямился, словно сбросил с плеч груз, по
его усу потекла улыбка. Он пнул пустую коробку, вспугнув спавшую в траве
бродячую собаку.
- Галопом, Серьга! - приказывает он, подтолкнув меня в спину.
На берегу я быстро разматываю леску на двух своих удочках, наживляю
червей. Минута - и я уже рыбачу, широко расставив обутые в красные сапоги
ноги и хмуря брови, как бы показывая, что занимаюсь до чрезвычайности
серьезным, взрослым делом. От поплавка я постоянно отвлекаюсь: глазею то на
облака, то на беззаботных малявок в золотистой воде прибрежной мели, то на
воробьев и трясогузок, что-то клюющих в кустарнике.
Папка же прежде всего сядет, покурит, пуская колечками сизоватый дымок.
Посмотрит некоторое время на речку и небо, пальцем поскребет в загорелом
затылке.
Мои пробковые поплавки лениво покачиваются на еле заметных волнах. От
досады, переходящей временами в раздражение и почти обиду на "противных"
рыб, которые не хотят клевать, я часто вытаскиваю леску. И, к моему великому
удивлению, крючки всегда обглоданы. Покусываю ногти, забываю по-взрослому
хмуриться, впиваюсь взглядом в поплавки, словно гипнотизирую их. Но
неожиданно перед моими глазами вспыхнула бабочка. Она очень красивая:
исчерна-фиолетовая, с красными пятнами, и вся переливается на солнце. Села
на ветку карликовой вербы и, казалось, стала наблюдать за мной. Я загорелся
желанием поймать ее. Подкрался на цыпочках и протянул к ней руку. Бабочка,
как бы играя со мной, перелетела на цветок и сложила крылья: на меня! Я,
едва дыша, подошел к ней.
Папка крикнул:
- У тебя клюет!
Я ринулся к удочке и рванул ее вверх. Леска натянулась, тонко пропела,
и из воды вылетел радужно-зеленоватый, красноперый окунь. Я потянулся за
ним. Сейчас схвачу. От счастья сдавило дыхание, руки дрожали, а рот
раскрылся, будто бы я хотел заглотнуть окуня.
Но неожиданно случилось ужасное - окунь плюхнулся в воду. Я, вместо
того чтобы кинуться за рыбой, зачем-то крикнул: "Папка!.." - словно призывал
его выхватить из воды окуня.
Я буквально остолбенел. И в это короткое время все решилось: в первые
мгновения окунь замешкался, потом резко и звонко встрепенулся, над водой
пламенем вспыхнул его красный хвост, - таким образом, видимо, он попрощался
со мной. И - сиганул в родную стихию. Я еще вижу его спину, и вдруг, сам не
пойму, как у меня получилось, падаю с растопыренными руками на уходящую в
глубину добычу. Вода у берега была по локоть. Я поехал на ладонях по
скользкому бревну-утопленнику, не в силах остановиться. Хлебнул воды и
отчаянно булькнул: "Папка!.."
Я вертелся и дергался. Руки соскользнули с бревна, глубина схватила
меня и потянула к себе. Подбежал папка и рывком схватил меня за плечо. Он
оказался по пояс в воде.
На берегу папка расхохотался. Я же плакал об упущенном окуне и
барабанил зубами от холода.
- Эх ты, рыбак! Разводи костер, будем сушиться... раззява!
Вечером, когда еще было светло, папка лег почитать. Когда он читал, то
становился каким-то ужасно важным: как у жука шевелились его усы, когда он
трубочкой вытягивал губы, словно бы намереваясь свистнуть, постукивал
ногтями, двигал бровями. Иногда вскакивал и ходил взад-вперед...
Красное солнце выдохнуло последние лучи и спряталось за лесом. По земле
крался сумрак. Белые облака застыли над потемневшими сопками, будто выбрали
себе место для ночлега. Густо-синие пятна легли на ангарскую воду и, мне
казалось, замедлили течение. Сосны, представилось, насупились, а березы как
бы сжались. Все ждало ночи. Я, раскинувшись на фуфайке, прислушивался к
звукам: "Кр-й-ак... Цвирьк... З-з-з-з-з-з... Ку-ку... Ка-ар-р!..
Пьи-пьи...".
Под "пьи" мне представляется, что какую-то птицу ведьма посадила в
клетку и мучает жаждой. Я воображаю, как пробираюсь сквозь колючие дебри и
несу в кружке воду. На меня, спрыгнув с лохматой ели, на суку которой висела
клетка с маленькой птицей, набросилась похожая на корягу ведьма с
чудовищными зелеными глазами. Вдруг в моих руках появился меч. Я сразил
ведьму, но обе ее половины превратились в двух ведьм. Я разрубаю и их.
Однако на меня уже наскакивает четыре ведьмы. Я размахиваю, размахиваю
мечом, но нечистой силы становится все больше и больше. Ведьмы лязгают
зубами. Я устал. Скоро упаду. Упал. Ведьмы надвигаются на меня. Неожиданно
возле моей головы вырос большой одуванчик.
- Сорви меня, - сказал он, - и сдуй на ведьм.
Я сорвал, дунул и - округа стала голубой и пушистой. Ведьмы упали и
превратились в скелеты, которые сразу покрылись пышными цветами. Я снял с
ели клетку и открыл ее. Птица вылетела и - превратилась в маленькую, одетую
в кружевное платье девочку.
- Спасибо, Сережа! Я - фея. Ведьма похитила меня у моих родителей,
превратила в птицу и посадила в волшебную клетку за то, что я всем делала
добро. Я маленькая, и мое волшебство слабее ведьминого. Я не могла с ней
сама справиться, но своим волшебством помогла тебе. В благодарность - дарю
флейту! Когда что-нибудь захочешь, подуй в нее, и я прибуду и исполню твое
желание. А теперь - прощай!
Лес со скрежетом расступился, и к моей фее подплыло облако. Она
помахала мне рукой и растаяла в голубом сиянии.
Подмигивали мне, как своему знакомому или просто по доброте, звезды. Я
испытывал смутную тревогу и робость перед величием черного, сверкающего
неба. Возле моих ног потрескивал костер. Изжелта-оранжевые бороды пламени
танцевали по изломам коряги. Дым иногда кидался в мою сторону, и я шептал:
"Дым, я масла не ем, дым, я масла не ем..." - И отмахивался. Но он все равно
приставал, как бы желая досадить мне или не веря, что я масла не ем. На
раскаленных красных углях я пек картошку.
Папка, начитавшись и поставив закидушки и удочки, спал, с храпом и
присвистом. Засыпал он, помню, моментально: стоило ему прилечь - и он уже
пускал мелодичные звуки. А мне вот не везет и не везло со сном.
Возле берега шумно и дразняще всплескивала рыба, - мое сердце
вздрагивало, и хотелось пойти к удочкам и закидушкам, но боязно было уходить
в темноту от костра и папки. С реки тянуло прохладой. Где-то тревожно
заржала лошадь. Ей ответила только ворона, хрипло и сонно, - видимо,
выразила неудовольствие, что ее посмели разбудить. Я пугливо кутался в
ватную фуфайку и подглядывал через щелку, которую потихоньку расширял. В
воздухе плавал теплый, но бодрящий запах луговых цветов, слегка горчил он
смолистой корой и полынью. Но когда ветер менял направление, всецело
господствовал в мире один, пахучий, наполненный тайнами вязких, дремучих
глубин запах - запах камышовых, цветущих озер.
На той стороне реки, на самом дне ночи, трепетал костер. Я вообразил,
что там разбойники делят награбленное. Рядом хрустнуло - я весь сжался в
комок. Мне почудился вороватый шорох. В волосах шевельнулся страх. Рядом
вонзилось в ночь громкое карканье. Я, наверное, позеленел. Дрожащей рукой
слепо поискал отца, наткнулся на его шевелящиеся губы и сыроватую щеточку
усов. Он что-то проурчал и повернулся на другой бок.
- Папка, - чуть дыша и пригибаясь, шепнул я.
- Мэ-э? - не совсем проснулся он.
- М-мне с-страшно.
- Ложись возле меня и спи-и... а-а-а! - широко и с хрустом зевнул он.
Папка снова стал храпеть. Я крепко прижался к его твердой спине и
старался думать о хорошем.
Проснулся от озноба в моем скрюченном теле. Лежал один возле потухшего
костра. Папка рыбачил. Пахло золой, сыроватой землей, душистым укропом.
Кажется, будто все было пропитано свежестью. Над Ангарой угадывалась легкая
плывущая дымка. На середине реки, на затопленном острове, стояли
склонившиеся березы, и мне стало жалко их. Но я не в силах был долго
оставаться с грустным чувством. Где-то на озерах вскрякнули утки, и я пошел
на их голоса. Узкую скользкую тропу прятали разлапистыми листами усыпанные
росой папоротники и тонкие, но упругие ветки густо заселившего лес
багульника. Косматая трава хватала мои мокрые сапоги, как бы не пускала меня
и охраняла какую-то тайну, которая находилась впереди.
Озер было много; они скрывались за холмами. Сначала я брел по болотной
грязи, из нее торчали патлатые, заросшие травой кочки. Потом ступил в воду.
Она пугливо вздрогнула от моего первого шага и побежала легкими волнами к
уже раскрывшимся лилиям, - быть может, предупреждая их об опасности. Мне
хотелось потрогать их, понюхать, но они находились, где глубоко.
Рядом крякнула утка. Я притаился за камышами. Из-за низко склонившейся
над водой вербы выплыла с важностью, но и с явной настороженностью
исчерна-серая с полукружьем рябоватых перьев на груди утка, а за ней -
гурьба желтых утят-пуховичков.
Из камышей величаво выплыла еще одна утка. Она была чернее первой и
крупнее. Ее голова - впрочем, такой же она была и у первой - имела
грушевидную форму, и создавалось впечатление надутых щек, словно она
сердитая. Почти на самом ее затылке топорщился редкий хохолок, а
блестяще-черная макушка походила на плешину. Меня смешил в утках широкий
лыжевидный клюв, который у второй был задиристо приподнят. Вид этой утки
ясно говорил: "Я не утка, я - орел". "Наверно, - подумал я, - утка - папка
этих утят, а их мама - его жена. Он поплыл добывать корм, а она их охраняет
и прогуливает".
Утка-"папка" выплыла на середину озера и - внезапно исчезла, как
испарилась. Я протер глаза. Точно, ее нет. Но немного погодя понял, что она
нырнула; не появлялась долго. Я стал беспокоиться - не утонула ли. Но через
минуту утка, уже в другом месте, как поплавок, выпрыгнула из воды, подняв
волны и держа что-то в клюве.
Я порылся в карманах, нашел хлеб, две конфеты, хотел было кинуть уткам,
как вдруг раздался страшный грохот, будто ударили по пустой железной бочке.
Я вздрогнул, сжался и зажмурился. Замершее сердце ударилось в грудь. Открыл
глаза - хлесталась крыльями о воду, вспенивая ее, утка-"папка", пытаясь
взлететь. И, видимо, взлетела бы, но прокатился громом еще один выстрел, -
теперь я уже понял, что стреляли из ружья. Утка покорно распростерлась на
кусках кровавой пены. Утята куда-то сразу спрятались.
Из кустов вылетела крупная собака, с брызгами погрузилась в воду, жадно
и шумно ринулась к убитой утке. На поляну вышел сутулый, крепкий мужчина,
закурил.
Назад я брел медленно, опустив голову. Потом этот мужчина пришел к
папке, - оказалось, они вместе работали. Сидели на берегу, хлебали уху,
шумно разговаривали, что-то друг другу доказывая. Я не мог понять, как папка
может сидеть рядом с человеком, который убил уток. Подумалось, что мой отец
такой же плохой человек, но я испугался этой мысли.
Пятого июля мне исполнилось девять лет. Мама и сестры накрывали на
стол, а я встречал гостей. Губы у меня расползались в улыбке и щеки
вспыхивали, когда очередной гость вручал мне подарок; я их складывал на свою
кровать. Чего только не было в этой пестрой куче! - кожаный мяч, заштопанная
боксерская перчатка, пневматический пистолет, рыболовные крючки и поплавок,
книги, рисунки, набор разноцветных камней... Но самый дорогой для меня
подарок лежал в кармане темно-синего пиджака, который мне подарили родители,
- носовой платок, пахнущий духами, с вышитыми жарками и надписью: "Сереже в
день рождения. Оля". Все гости были нарядные и красивые, но выделялась Ольга
Синевская, и только на ней я задерживал взгляд, и только для нее шутил.
Например, присосал к губе колпачок от авторучки и показался Ольге. Она
засмеялась и состроила рожицу.
Ольга красовалась в белом платье с кисточками на пояске. На ее завитой
головке бабочками примостились и, казалось, вот-вот взлетят пышные
белоснежные банты.
Я часто поправлял пиджак, который и без того хорошо сидел на мне,
стряхивал с него пылинки и озирался, особенно часто смотрел на свою подругу:
понимают ли они, какой я сегодня красивый и необычный в новеньком с иголочки
пиджаке?
Мама пригласила к столу. Она была нарядная, помолодевшая и, не как в
будничные дни, часто улыбалась. Руки потянулись к пирожному и конфетам,
запенился в стаканах напиток. Когда взрослые на нас не смотрели, Арап
высоко, чуть ли не до потолка, подкидывал конфету и ловил ее ртом. Ни одна
мимо не пролетела! Девочки смеялись, а мы, мальчишки, пытались вытворить как
Арап, но у многих не получалось. Олега Петровских так даже подавился. Из
пяти конфет я поймал три. С намерением понравиться Ольге и рассмешить ее,
решил перещеголять всех: ножом высоко подкинул кусочек торта. Открыл рот,
однако торт выбрал для посадки мой левый глаз. Сестра Лена сразу же сообщила
о моей выходке маме. Мама лишь улыбнулась - что совершенно не устроило Лену.
Мы с Арапом налили в стаканы напиток, воображая его вином, чокнулись и,
выпив, поморщились, будто горько. Второй раз у нас не получилось: мама
увидела, когда мы чокнулись, и погрозила мне пальцем.
Синя - Лешка Синевский, брат Ольги - ел пирожные, конфеты, орехи, все
сразу, запивая напитком. Арап шепнул мне:
- Серый, отвлеки Синю: я придумал одну штукенцию.
Я обратился к Сине, он повернулся ко мне. Арап на место его стакана
поставил свой, в котором предварительно размешал большую ложку соли. Многие,
затаив дыхание, смотрели на Синю. Он откусил пирожное и опрокинул в рот
содержимое стакана. Его глаза дико округлились, щеки надулись. Застыв, он
несколько секунд смотрел на нас, а потом со всех ног кинулся на кухню. От
хохота, наверное, затряслись стены.
Сестра Люба крутила пластинки, а мы, взявшись за руки, кружились или
прыгали. Брат Сашок танцевал в центре круга с Марысей, взяв ее за лапки и
притопывая. Кошка неуклюже переминалась и горящими изумрудными глазами с
неудовольствием смотрела на своего партнера. Укусила его за руку и шмыгнула
под кровать.
- А теперь - парами, - объявила Люба и поставила новую пластинку.
Поплыла спокойная мелодия.
Мы, мальчишки, замялись: надо было пригласить девочку на глазах у всех.
Люба лукаво поглядывала на нас. Девочки всеми силами пытались изобразить на
своих лицах равнодушие. Смелее всех оказался Арап: он развязно, с засунутыми
в карманы руками, подошел к Насте. Она вспыхнула и, опустив глаза, неловко
подала кавалеру свою пухлую розоватую ручку. Я пригласил Ольгу; она
театрально-плавно положила руки на мои плечи. Я замешкался - не знал, куда
девать свои руки, и, почувствовав, что краснею, поспешно бросил их на талию
удивленно на меня посмотревшей подруги. Ее лицо находилось в нескольких
сантиметрах от моего, а широко открытые глаза настойчиво и смело смотрели на
меня. Я, неожиданно для себя растерявшись, стал бестолково крутить головой,
словно что-то искал. Мое сердце замерло, когда наши взгляды встретились...
Я долго не мог уснуть. Под моим ухом на подушке тяжело дышал старый
Наполеон. Я шептал ему на ухо:
- Я люблю. Слышишь, дурачок? А ты Марысю любишь?
Кот встряхивал головой и останавливал на мне светящиеся в темноте
глаза.
Через несколько дней я с мальчишками пошел к реке. Путь лежал через
завод. Проходили мимо погрузки. Пыхтел и фыркал тепловоз, носились юркие
автопогрузчики. Я подбежал к отцу, обнял его за тугую обнаженную талию. Он
мне улыбнулся, слегка шевельнув усом, на котором сверкали капли пота.
Работал он не спеша, с деловитой развалкой, впрочем, как и другие грузчики.
На его тугом загорелом теле шишками взбухали, каменея, мускулы, когда
поднимал доски и забрасывал их в вагон.
Мальчишки, сверкая пятками, пустились наперегонки к реке. Я тоже хотел
было рвануть, но увидел тетю Клаву. Она работала на погрузке учетчиком. Ее
красивое смуглое лицо улыбалось. Она подошла к моему отцу, линейкой хлопнула
его по плечу и засмеялась. Он усмехнулся, что-то сказал тете Клаве, и она
громко залилась. Я зачем-то спрятался за угол бытовки, в которую вошли тетя
Клава и мой отец.
- Чудишь, Клавка, ой, чудишь, - услышал я голос отца.
- Не ругай меня - лучше поцелуй...
- А ну тебя!
Мое сердце задрожало.
- Дура, у меня же семья...
- Целуй еще раз!..
В голову ударил жар, но я весь дрожал как в ознобе. Припустил за
ребятами, запнулся, ударился о землю, но боли физической не слышал.
Спрятавшись в канаве, заплакал. Немного погодя, стал себя успокаивать: "Я
плохо подумал о папке, - как я мог? Он такой хороший, лучший на свете. Что
такое он совершил? Поцеловал тетю Клаву. Что тут такого дурного?" Быть
может, так я говорил потому, чтобы мое растревоженное сердце снова
наполнилось покоем и радостью, чтобы жизнь стала прежней - легкой, веселой и
беззаботной. Мне не хотелось расставаться с детством!
Я догнал ребят и в их кругу забыл о своем горе. Очередная туча снова
пролетела, лишь слегка задев меня.
Нас было пятеро - я, Арап, Синя, братья Олега и Саня Петровских. Концы
удилищ вразнобой скакали за нашими спинами. К голым ступням липла
подсыхавшая грязь - ночью прошел дождь. Мы шумно разговаривали, перебивая
друг друга: "А вот я!..", "У меня!..", "Да я тебя!..", "Я могу еще и не
то!..", "Ври, ври, завираша!..", "Точно вам говорю, пацаны!.."
Где хвастовство, там и тщеславие. Она в нас буквально кипело. Где
хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.
Саня Петровских молчал. Он был в нашей компании самый старший и
несловоохотливый. На его по-азиатски смуглом широком лице почти всегда
теплилась полуулыбка, узкие монгольские глаза смотрели на собеседника
внимательно и умно, а на девушек - по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними
рдел и говорил им, теряясь, какую-нибудь несуразицу. Нам, его друзьям,
бывало за него неловко и совестно: такой здоровый и крепкий, а перед
девочками - овечка овечкой.
Саня часто задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа
мне представлялась синей, как небо. Что за цвет синий? В нем печаль и
радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность.
Однажды, помню, Саня подозвал меня:
- Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.
- Сделаю! - Я для него всегда готов был совершить хоть сто дел, ничего
не требуя взамен.
- Вот конверт... ты его... - Саня зарумянился. - Ты... понимаешь?..
незаметно подкинь своей сестре Любе. Но только чтобы она не видела и не
узнала, от кого.
- Сделаю. Давай. - Я схватил конверт и побежал домой. Трататакал,
воображая себя едущим на мотоцикле.
- Стой! Погоди! - Саня подбежал ко мне. - Дай честное слово, что она
ничего не узнает, и ты не вскроешь конверт.
- Даю честное слово, - уже с неудовольствием сказал я, оскорбляясь его
недоверчивостью.
Конверт я положил в пальто Любы. Вечером она долго сидела над голубым
листком из конверта, накручивая на палец пушистые локоны и улыбаясь. Я
думал: "Кончат они школу и поженятся. Примчусь на их свадьбу на белом коне и
подарю... и подарю... - В раздумье я закатил глаза к потолку. - И подарю
мешок, нет, два, шоколадных конфет и... и! корову. Появятся у них дети, - а
они ведь любят молоко. Интересно: когда я женюсь - у меня будут дети?" -
Этот неожиданный вопрос меня всецело захватил; я сразу забыл о Любе и ее
свадьбе.
Тот голубой листок однажды случайно попал в мои руки, и вот что на нем
было написано:
Любе Ивановой от ........
Что я такое пред тобой,
Твоей блистающей красой?
Ты шла по берегу, грустя;
Я вслед смотрел, себя кляня.
Твой шаг на солнечном песке
Я целовал в немой тоске.
Мы поднялись на взгорок - брызнула в наши глаза переливающейся синевой
Ангара. Пахло рыбой, мокрыми наваленными на берегу бревнами, еле уловимо
вздрагивающей листвой берез. Дымчатые вербы смотрелись в воду, быть может,
любовались собой. На той стороне реки прозрачно курился сосновый лес. Вдали
- темно-зеленая, дремлющая на скалистых сопках тайга.
Прикрыв глаза, я сквозь ресницы видел рассыпанные по реке блики и ждал
- вот-вот из воды вынырнет что-нибудь сказочное, удивительное. Часто
ловилась рыба почему-то только у Сани. Сгорбившись, мы сидели возле удочек и
скучали; Арап даже зевал, крестил рот и бросал камни в воробьев. Олега
поминутно, нервно вытаскивал леску, не дожидаясь, когда клюнет. На
прибрежной мели метались мальки, и Олега, нарушая все правила рыбалки, стал
хватать их. Мы, как по приказу, кинулись выделывать то же самое. Хохотали и
кричали. Саня, не отрывая глаз от своего поплавка, улыбался:
- Вот дураки!
Вспугнутые рыбки ушли в глубину, а мы стали брызгаться и толкаться.
Умаялись, вспотели, растянулись на траве и притихли.
На стебель куста сел жук. Мне были неплохо видны его маленькие глазки и
красная глянцевитая спинка. Я поднял руку, чтобы погладить жука, но он в
мгновение ока исчез, будто его и не было. "Ну и лети. А я понюхаю жарок -
маленькое солнышко". Во мне всегда рождается ощущение, что жарки греют и
источают свет. Я осторожно разомкнул нежные, начавшие увядать лепестки - две
букашки испуганно устремились на мою ладонь. "Куда же вы? Я не хотел вам
мешать!" С трудом удалось загнать их, обезумевших, на прежнее место. Из-за
Ангары плыли большие, как корабли, облака. В моей душе рождалось какое-то
тихое робкое чувство любви - любви ко всему, что я видел, что меня окружало,
что наполняло мое детство, мою жизнь счастьем и покоем. И мне не хотелось
расставаться с этим чувством.
Я повернулся на бок: "Ага, кто там такой?" Метрах в трех от меня
столбиком замер суслик. Его пшенично-серая шерстка лоснилась, а хвост слегка
вздрагивал. Стоял, хитрец, на задних лапках и не шевелился. Потом быстрым
движением откусил травинку и стал с аппетитом уминать ее. Снова отчего-то
замер, лишь едва заметно шевелился его нос и вздрагивал хвост.
Рядом со мной за кустом шиповника заворочался Синя. Меня привлекло его
странное поведение: он, привстав, осмотрелся, сунул руку в карман своих брюк
и затолкал в рот целую горсть мелких конфет. Еще раз оглядевшись и, видимо,
решив, что никто ничего не видел, прилег. Раздался хруст. Мне стало
неприятно. Снова что-то нарушилось в моей душе.
Арап сказал:
- Синя, сорок семь - делим всем?
- У меня ничего нету, - поспешно отвернулся Синя от подкатившегося к
нему Арапа. Подавился, долго откашливался, багровея и утирая слезы.
- Пошарим в карманах? - не отставал Арап.
- Правду говорю - пусто, - мычал Синевский.
Я, Олега и Саня смеялись, наблюдая эту забавную сцену.
- Завирай!
- Ты, Арап, что - Фома неверующий? - злился и вертелся Синя.
- Ну?!
- Гну!
- Давай, Леха, пошарим.
- Пошел вон.
- Не ломайся. - И, схватив Синю за руки, закричал: - Пацаны, налетай на
жмота!
Я и Олега быстро выгребли из Сининых карманов конфеты и, ухахатываясь,
съели их.
- Ой, точно, парни, есть, - посмеивался Синя. - А я и не знал. Ешьте,
мне не жалко. Я сегодня добрый.
Мы смеялись, но наше веселье было притворным.
О рыбалке совсем забыли. Играли, спорили, стараясь перекричать друг
друга. Саня рыбачил в одиночестве или же подолгу смотрел в небо, которое
было усыпано мелкими перистыми облаками, словно бы кто-то там, в высях,
распотрошил подушку. Из-за ангарских сопок на них медленно накатывались
плотные, с сероватым подпалом облака. Птицы стали тревожно метаться -
казалось, блуждали. В стремительном полете бросались к воде. Деревья замерли
и смолкли, прислушиваясь.
Арап придумал игру: предложил посостязаться, кто быстрее проскачет на
одной ноге. Мы все, кроме Олеги, бурно выразили согласие. Олега,
неодобрительно съежив пропеченно-красный нос, предложил свою игру, но мы его
не поддержали. Весело скакали. Олега любил, чтобы все делалось по его воле и
желанию; притворился, что до чрезвычайности заинтересован пойманной
стрекозой и наша игра будто бы скучна ему.
Невдалеке чинил забор возле своего покосившегося домка сгорбленный дед.
Он, покуривая трубку, работал неторопливо, с частыми остановками. Его
морщинистое серое, как кора, лицо, казалось, ничего не выражало, кроме
спокойствия и отрешенности. Он иногда поднимал коричневатую худую руку к
глазам, спрятанным в морщинах, и всматривался вдаль. Мне совершенно не
верилось, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же мог
прыгать и бегать. Мне в детстве представлялось, что старики старыми и
появляются на свет, не верилось, что я когда-нибудь состарюсь, одряхлею,
стану таким же мешкотным и безмятежным, как дед.
- Вы скачите, - сказал нам Олега, даже не взглянув на нас, - а я буду
играть в пирата.
- В кого, в кого?!
- В пи-ра-та! Да вы скачите, скачите. Что встали, как столбы? - Олега,
насвистывая и подпрыгивая, направился к плоту.
Все, кроме Сани, побежали за ним.