Страница:
- Мы - с тобой!
- Вот здорово - пираты!
- Я уж как-нибудь один. Вам же не нравятся мои игры. Вот и прыгайте. -
И стал бодренько свистеть.
- Ладно тебе, Олега! Нашел из-за чего дуться, - уже повязывал Арап на
голову свою рубашку.
Олега морщил губы, потирал пальцем выпуклый большой лоб, как бы решая:
брать нас в свою игру или нет?
- Так и быть: играйте со мной. - Он словно бы досадовал, что вынужден
согласиться. - Поплывем на Зеленый остров. Там стойбище индейцев. У них уйма
золота и бриллиантов.
Мы приготовились в поход. У каждого на голове появилась чалма с пером
или веткой. Арап завязал левый глаз какой-то грязной тряпкой и свирепо
оскаливал зубы. Длинную тонкую корягу я вообразил мушкетом, свои черные
брюки приспособил под флаг на плоту.
Саня улыбался, наблюдая за нашими приготовлениями. Когда же мы отчалили
от берега и погребли к стремнине, Санин рот открылся, и улыбка, должно быть,
уползла в него.
- Э-э-э, вы что, серьезно, что ли, на Зеленый?
- А ты как думал? - задиристо ответил его брат.
- Ведь с минуты на минуту ахнет гроза. Глядите, дурачье!
Мы посмотрели на приангарские сопки. Лиловая, с землисто-серым
провисшим брюхом туча кралась по небу, и казалось, что она всасывала в свое
необъятное чрево и его голубое полотнище, и стайки мелких беззаботных
облаков. Но она находилась еще далеко.
- Ерунда, - махнув рукой, сказал Олега. - Мы успеем на остров до дождя.
А там - шалаш отличный. Вечером, Саня, вернемся.
- А вдруг дождь надолго зарядит? - тихонько спросил у меня Синя.
- Не зарядит. - Бог знает, почему я был уверен. - Ага, струсил!
- Еще чего?! - ответил Синя и стал грести руками, помогая Арапу,
который захватывал тугую волну доской.
- Хоть и зарядит, - молодцевато сказал Олега, - что из того? Мы же
пираты, Синя! В дождь легче напасть на индейцев.
- Вернитесь, - не унимался Саня. Он спешно сматывал удочки. - Переждем
грозу у деда, а потом поплывем хоть к черту на кулички.
- Е-рун-да, - снова отмахнулся Олега.
- Коню понятно - ерунда.
- Будет тебе, Саня, паниковать.
- Сплаваем на Зеленый и вернемся. Не волнуйся.
- Я вам дам, ерунда. Вернитесь, кому велел!
- Саня, - сказал я, досадуя на него, - что ты за нас печешься, как за
маленьких? Мы нисколечко не боимся твоей грозы.
Я стоял с важностью, широко расставив ноги, приподняв плечи и выставив
нижнюю губу. Я хотел, чтобы меня увидела Ольга или сестры. Тщеславие
распухало во мне, услужливое воображение явило восхищенное лицо моей
подруги, а потом - гордых за меня родителей моих и сестер. Воображались
возгласы приветствия какой-то толпы с берега, рисовались в мыслях
героические поступки.
Тучу прожег длинный огненный бич; может, небесный пастух-великан гнал
ее куда-то. В небе громко захрустело - казалось, внутри тучи стало что-то,
проглоченное, перемалываться. На нас дохнуло сырым пещерным холодом. И вдруг
- оглушительный грохот, как будто покатилась с горы огромная каменная глыба.
Я сжался и покосился на берег: "Ой, мама!.. Далеко!" Колени задрожали и
подломились.
По берегу поднялись бороды пыли. Деревья сначала сильно нагнулись,
потом дернулись назад и гибельно забились. Где-то вскрикнула стая ворон.
Черно-зеленая взлохмаченная волна кинулась на плот. Ангара судорожно
морщилась и бурлила под тугим злым ветром.
Арап прекратил грести. Мы все переглянулись и, наверное, готовы были
друг другу сказать, что не мешало бы вернуться. Синевский первым попытался
направить плот к берегу. Но было уже поздно: стрежень втащил наше суденышко
на середину своей мускулистой спины и резво понес в мутную, пыльную даль.
Снова прожег тучу огненный бич. Стал капать холодный дождь. Прошла
минута-другая, и он буквально стегал бурлящую воду, мчавшийся на остров плот
и нас, прижавшихся друг к другу, до боли в суставах вцепившихся руками в
зыбкие, скользкие бревна.
Саня бежал по берегу, что-то кричал нам, размахивая руками. Его голос,
в клочья разрываемый ветром, вяз в густом ливне.
Внезапно под плотом глухо проскребло, и нас вышвырнуло в воду. Мы
врезались в релку. По моим мышцам щекочуще пробежал страх. Лишь некоторое
время спустя я почувствовал, что вода ужасно холодная. "Ма-ам!.." -
пробулькал я, вынырнув. Ударял по волнам ладошками и выхватывал ртом воздух.
Поймал взглядом товарищей - они протягивали мне руки, стоя по колено в воде.
Плот удалялся, исчезая в колеблющемся лесе ливня.
К острову брели уныло и молча. Дождь часто припускал, творя сплошные
водяные джунгли. Река кипела и пузырилась. Меня колотил озноб.
Когда выбрались на берег, меня, казалось, обожгло:
- Мои брюки! - крикнул я и побежал к реке. Но сразу одумался.
- Упорхали они, Серега, - улыбался губастым, синеватым от холода лицом
Арап, и все засмеялись, содрогаясь, кажется, только от озноба.
Мои брючишки бились под ветром и прощально махали гачами.
- Ну и черт с ними, - стучал зубами я, но с трудом сдерживал слезы
отчаяния: "Что скажет мама? Опять огорчу ее!"
Вскоре небо окрасилось в унылые грязновато-синие тона и выглядело
сморщенным. Ветер разбойничал в кронах деревьев, сотрясал и вскосмачивал
ветви. Мы тряслись в дырявом, наклонившемся под напором ветра шалаше, а
кое-кто из нас всхлипывал. Сверху лило. Все было неприятно мокрым и
скользким.
Саня - как мы потом узнали - побежал к деду за лодкой, но она оказалась
прохудившейся. Сбегал в Елань за ключом от своей лодки, находившейся ниже
острова километра на полтора. Один тащил ее против течения; истер ладони до
крови.
Тяжело дыша, Саня резко всунул свое раскрасневшееся лицо в шалаш и
выдохнул:
- У-у, ш-шпана!.. - И, по-мужски твердо ступая, направился к лодке. Мы
молча поплелись следом.
Выглянуло закатное алое солнце. Всюду искрилось. Мир был свеж, чист,
красновато окрашен мягким светом. Мы снова прыгали, толкались, брызгались...
Я долго не мог уснуть, в голове мелькали события минувшего дня. Снова
мечтал. Мечтал о простом и обычном: во что буду завтра играть с ребятами,
что смастерю вместе с папкой, что подарю на день рождения Насте и маме.
Неожиданно вспомнил красивое смуглое лицо тети Клавы, папку рядом с ней. Но
все неприятное и досадное мне хотелось скорее забыть, чтобы не рассыпалось,
как песочный замок, в моей душе легкое нежное чувство к отцу. На мою кровать
запрыгнули Марыся и Наполеон. Кот по-старчески тихо запел под самым моим
ухом. Кошка развалилась у меня в ногах, но я переложил ее на подушку и,
поцеловав обеих, стал засыпать под их тихое мурлыканье. Мне снилось, как я
летал на воздушных шарах, потом плавно падал вниз, взмахивая, как птица,
руками. По телу ласково скользили струи теплого воздуха.
Поздно ночью загремела дверь. Взвился и покатился по Елани собачий лай.
Метнулась в потемки мама. Свет резко ударил в мои глаза, и я тоже
поднялся. Испуганно выглядывали из-под одеяла сестры. Тонко заплакал брат.
Покачивающегося, растрепанного папку завел в комнату дядя Петя, брат
мамы, широкий, веселый мужчина лет пятидесяти, работавший с папкой на
заводе.
Мама исподлобья смотрела на вошедших. Как страшны были ее сузившиеся
глаза. Мне стало боязно и тревожно. Снова в мою жизнь ворвалось несчастье.
Папка мешком упал на кровать и разбросал ноги и руки.
- Ты, сестрица, извини, что все так получилось, - снял с лысой головы
кепку дядя Петя. - Перебрал твой муженек. Не усмотрел я. - Мама сумрачно
молчала, кутаясь в большую пуховую шаль. - Привязались мужики после смены -
сбросимся. Ну, вот, сбросились. Я тоже гусь хороший!
Чувствовалось, что дяде Пете было совестно и неловко, он старался не
смотреть в мамины глаза.
Очнулся и стал кашлять папка.
- Что же ты, дал слово, пить не будешь. А сам сызнова за свое? - тихо,
на срыве голоса сказала мама, и по ее щеке стеклышком пробежала слезка. - О
детях подумал бы, ирод...
Отец молчал и тяжело дышал, не открывая глаза. Дядя Петя смущенно
почесал свою лысину и стал прощаться. "Почему люди несчастны? - думал я,
когда лежал в постели, прислушиваясь к вздохам мамы и сестер. - Почему мама
должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось
радостно и весело?.." Я, наверное, впервые в жизни задавал себе такие
трудные, совсем не детские вопросы.
Но уснул я с мыслями, что придет утро, засверкает солнце, запоют
еланские петухи и мою жизнь никогда-никогда не омрачит горе. Что мама станет
самой счастливой на свете, и отец бросит пить.
С Ольгой Синевской я общался часто и охотно. Мне нравилось в ней все: и
маленький капризный рот, и чуть вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и
ее банты, всегда такие пышные, нарядные, и ее платья, казавшиеся мне
почему-то не такими, как у других девочек. Она часто носила светлое и
кружевное, и я дразнил ее бабочкой. Она притворялась обиженной:
- Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки! - Однако не могла побороть
расцветавшую на ее лице улыбку.
Однажды гуляя по оврагу, мы с ней вышли к заброшенному дому. Здесь
когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была весьма жадная и
богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать где-то в доме,
и что каждую ночь в нем кто-то ходил со свечой, - говорили, дух старухи
охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами нередко обходили его
стороной, но иногда днем ватагой забирались вовнутрь, - там было пусто и
сыро.
Ольгу, помню, всегда тянуло в какие-то темные, таинственные углы. В
глубине души я восхищался ее какой-то не девчоночьей смелости. Она
предложила зайти во двор. Я без желания последовал за ней, робел - вдруг
покойница покажется или черти. Видел решительность Ольги и бодрился -
насвистывал и с ленцой покидывал в ставни камни. Но как начинало биться мое
сердце, когда я слышал какой-нибудь подозрительный звук, который, как мне
мерещилось, доносился из дома.
Ольга предложила зайти в сени, - я притворился, будто не услышал. Она
настояла. На цыпочках, чуть дыша, вошли вовнутрь - на нас дохнуло запахом
плесени и нежели. Из густой тьмы комнаты, мне чудилось, доносились шорохи.
- Пойдем отсюда, - неуверенно, тихо предложил я.
- Какой же ты!.. Тоска с тобой. Дальше не пойдешь? Ах, да: ты же
боишься.
Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня.
- Я-а-а бою-усь? - пропел я и шагнул в комнату.
Перед нами во весь рост стояла темнота, таинственная и зловещая. Что
она скрывала - скелетов, домовых, старух с костлявыми руками? Мне стало
жутко страшно. Не знаю, что испытывала Ольга, но внешне была спокойна,
только сильно втянула в плечи голову и крепко сжала мою руку.
Только я успокоился, только начал воображать, что смелый, как внезапно
раздался ужасающий грохот и треск, и мне показалось - что-то огромное
кинулось на нас из мрака.
Я очутился на улице.
Мое сердце словно прыгало, готово было выскочить из груди, на лице
прошибло пот. Колено содрал до крови. Не мог вымолвить ни одного слова.
Ольги рядом не оказалось. В доме - тихо. Я громко, но тонким жалостливым
голосом позвал:
- О-о-о-ольга.
- Ау! Что-о-о? Где ты? - спокойно отозвалась она. В ее голосе
угадывалась улыбка.
- Что там?
- Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда.
Кажется, никогда раньше и после я не испытывал столь мучительного
чувства стыда, как тогда. Я желал провалиться сквозь землю, но только не
видеть бы свою коварную подругу. Хотел убежать, но вовремя одумался: от
позора все равно не уйти.
Вошел в дом. Со света в темноте совершенно ничего не видел; натолкнулся
на Ольгу и нечаянно коснулся ее холодного носа, да так, что было похоже на
поцелуй.
- А я маме скажу.
- Что?
- Ты меня поцеловал.
- Еще чего! Я ее поцеловал!
- Поцеловал, - настаивала Ольга, - и даже не говори, Сережка.
- Не целовал. Я что, совсем, что ли?
- Целовал.
- Нет.
- Да.
- Нет!
- Да. Да! Да!! Увидишь, скажу. Мама тебя отругает. Вот такушки!
Мы вышли на улицу. В синевато-радужных взлохмаченных облаках словно
барахталось брызжущее ярким светом солнце. Мы с Ольгой увлеченно наступали
на скопища тополиного пуха, поднимая его вверх, чихали и кашляли, и мир
представлялся мягким, легким и радостным.
- Не целовал, - продолжал я играть роль упрямца.
- Целовал.
- Скажешь?
- Скажу.
- Хочешь, Ольга, отдам тебе калейдоскоп? Но - молчи.
- Не-ка.
- Что же хочешь?
- Ничего.
- Скажи - что? Не упрямься!
- Ни-че-го! Вот такушки.
- Так не бывает.
- Ладно, - наконец, согласилась она, пальцем мазнув мне по носу, - не
скажу. Но-о, ты-ы, до-о-лжен признаться мне, что поцеловал.
- Не целовал!
- Как хочешь. Скажу.
- Ладно, ладно. Целовал.
Ее глаза засверкали. Она улыбалась. "А что если по-правдашнему
поцелую?" - подумал я. Но все же не отважился.
Мы играли в семью и изображали из себя: девочки - жен-хозяек, мы,
мальчишки, - мужей-охотников. Разделились на три пары: Ольга и я, Настя и
Арап, Лена и Олега.
Арап приволок с охоты большую корягу, которую он воображал убитым
волком, завалился на ворох веток и показывал всем своим видом, что жутко
устал и что удачливый охотник. Повелительно крикнул:
- А ну-ка, жена, сними сапоги!
- Что-что? - широко раскрылись глаза Насти. Она зардела и готова была
заплакать. - Я тебе сейчас сниму! И не захочешь после.
- Да я же шутя говорю! Ишь, сразу раскричалась!
Настя отказалась быть его женой. Мы с трудом уговорили ее поиграть еще.
Утихомирились, сели за стол: девочки приготовили обед. Он состоял из
комков глины - котлеты и пельмени, палок - колбаса и селедка, листьев и
травы - что-то из овощей, камней - фрукты и орехи, кирпичей - хлеб. "Яства"
девочки легко находили под ногами.
Ольга, ухаживая за мной, подкладывала мне самые большие лакомые куски и
требовала, чтобы я все съел. Я притворялся очень довольным пищей, аппетитно
причмокивал, держа деревяшку или кирпич около губ. Нас, мальчишек, игра
смешила. Мы кривлялись и паясничали, как бы насмехаясь и над девочками, и
друг над другом. Девочки, напротив, воспринимали игру как нечто серьезное и
важное и становились весьма требовательными и взыскательными, словно бы не
играли, а жили взрослой настоящей жизнью.
Лена открыла свой магазин, вовсю нахваливала товары. На прилавок
выложила помятые кастрюли и чайники, дырявый ржавый таз, пустые консервные
банки, тряпки и многое другое, извлеченное из кладовок и найденное в канаве.
Мы принялись торговаться - бойко и шумно. Ольга остановила свой выбор на
порванной собачьей шкуре и, похоже, только потому, что она была самым
дорогим товаром в магазине Лены, - стоила аж триста стеклышек. Ольге, как я
понял, захотелось пощеголять перед девочками, показать им, что может купить
дорогую вещь. Настя тоже намеревалась купить шкуру, и стала вместе с Арапом
собирать стекла.
- Ольга, давай лучше купим чайник и кастрюлю, - робко предложил я. -
Дешевле. Зачем тебе шкура? Она гнилая.
- Какой же ты! Тоска с тобой, - покосившись на быстро собиравших стекла
Арапа и Настю, шепнула Ольга. - Хочу шкуру. Она мне нравится.
- Что же в ней может нравиться?
- Хочу шкуру! Вот такушки!
Мне пришлось смириться. Ожесточенно разбивал бутылки, банки, ползал по
земле. Настю и Арапа мы опередили. Шкуру после игры Ольга выбросила, а у
меня еще долго болели порезанные пальцы и натертые об землю колени.
Лена привела из дома Сашка и объявила, что он будет ее сыном. Она
насильно уложила его на голую железную кровать и приказала спать. Олега
собирался на охоту и захотел взять "сына" в помощники. Но Лена повелительно
заявила, что ребенку нужно поспать. Оба были упрямы и не захотели друг другу
уступить. Олега вырвал из ее рук Сашка и потянул за собой. Лена с трудом
отняла его.
- Хочу на охотю! Пусти, Ленка-пенка! Ма-а-ма! - вырывался из рук сестры
и сердито топал ногой брат.
Напугавшись пронзительного крика своего "сына", Лена, наконец,
выпустила его. Сашок, задыхаясь от плача, убежал к маме, выбежавшей на его
крик из дома.
- Ты во всем виноват, - сказала Лена Олеге, понимая, что ее должны
отругать за брата. - Я маме все расскажу.
- Сказанула - я виноват! Не я, а ты. Вот тетя Аня тебе всы-ы-плет!
Они долго препирались и скандалили, сваливая вину друг на друга.
Мальчишки пошли на охоту. В конце нашей улицы находилось небольшое
заросшее камышом и затянутое темно-зеленой тиной болото, - к нему я и
направился охотиться. Я был в полном боевом снаряжении - под индейца: на
плече висел лук из тополя, за поясом торчало пять стрел, на бедре болтался
деревянный пистолет с длинным дулом, за ухом белело большое петушиное перо,
а на спине висел мешок. Ольга собрала мне в дорогу хлеба - два кирпичных
обломка и пять котлет - из глины. Какой-то парень, увидев меня, спрятался за
столб и оттуда тряс челюстью и коленками, показывая, как сильно меня боится.
По улице я шествовал важно, с задранной головой. Наверное, в те минуты я был
самый гордый и тщеславный человек в Елани.
- Ага, вот и подходящие мишени!
Я нагнулся и побежал к невысокому щелястому забору, по ту сторону
которого вспахивали грязными рылами картофельное поле два поросенка. Я
присел на колено перед дырой, вставил в лук стрелу с присоской, натянул
тетиву, но неожиданно кто-то крепко взял меня за ухо и приподнял.
- Ты чиво, фулиган, вытворяешь? Ишь, придумал, пакостник!
Я со страхом и мольбой заглянул в маленькие, как горошины, прищуренные
глазки дяди Васи, хозяина поросят. Но тот сильнее, со злорадным
удовольствием закрутил мое ухо.
- Д... дедушка, стрела ведь не боевая. Я больше не бу-у-уду. - От боли
я стал подпрыгивать, словно меня поместили на раскаленные угли. - Я не
по-правдашнему...
- Не по-правдашнему! А ежели угодил бы в глаз? Пойдем к твоему батьке:
пущай он тебе пропишет по первое число...
Я рванулся и припустил от деда что было сил. Мое ухо горело. Спрятался
в кустах возле болота. Увидел Арапа - он с перьями на голове, составлявшими
корону, с двумя деревянными копьями в руках осторожно полз к бычку, который,
помахивая хвостом, мирно пил воду из болота. Разрисованное сажей и мелом
негритянское лицо Арапа было трудно узнать. От восторга я чуть было не
закричал.
- Арап! - шепотом позвал я его, - давай вместе охотиться?
- Ползи, Серый Коготь, ко мне, но - тихо. Вон бизон, - шептал он в
самое мое ухо, указывая взглядом на бычка. - Мы - индейцы племени ги-ги-ги.
Его зажарим на костре. За мной, Серый Коготь! - Резко вскочил, с улюлюканьем
кинулся к бычку. Я побежал за ним, издавая восторженный воинственный клич.
От удара копьем бычок подпрыгнул, остановил на нас свой удивленный
взгляд. Удар второго копья заставил его грозно замычать. Он склонил голову и
побежал на нас с очевидным намерением поддеть кого-нибудь своими маленькими
рожками. Мы не на шутку струхнули. Опрометью скрылись в зарослях акации, но
упали в глубокую канаву с колючими кустами засохшего шиповника.
- Придется в следующий раз зажарить, - морщился и потирал уколотые,
поцарапанные ноги и руки Арап.
- Пусть подрастет: больше мяса будет, - осторожно, со стоном вытягивал
я из рубашки колкий и цепкий стебель.
- Во у тебя, Серый, дырища на рубахе!
- Ерунда! - махнул я рукой и зачем-то посвистел. Однако, подумал: "Эх,
влетит же мне от мамы!"
Потом мы сидели за столом со своими "женами" и пили разлитую в бутылки
из-под вина воду, кричали, толкались и смеялись. Просто все еще продолжалось
детство.
- Сережка, вот так надо делать! Как ты понять не можешь? - говорила мне
двенадцатилетняя сестра Лена, показывая, как, по ее мнению, следует поливать
капусту.
- А я как? Ведь так же. Смотри лучше!
- Нет, не так. О-хо-хо, - вздыхала она, сердито заглядывая в мои глаза.
- И что с тобой сделаешь? Какой ты противный ребенок, если только ты знал
бы! Смотри внимательно, последний раз показываю.
И она показывала, неподражаемо важничая, изображая на курносом,
веснушчатом лице нечто учительское. Я косился на ее короткие, аккуратно
заплетенные косички и думал: "Дернуть бы их! Привязалась, как репей. Бывают
же такие противные девчонки!"
Лена играла роль строгой, взыскательной хозяйки с непонятным для меня
наслаждением. Она буквально следила за каждым моим движением, часто
указывала на что-нибудь сделанное мною неправильно или неловко и в душе,
кажется, бывала рада моим промахам.
- Отстань! - обиженно дрожал мой голос.
- Но ты неправильно делаешь: льешь прямо на капусту. Так нельзя, если
хочешь знать. Нужно - с краю лунки.
- Я именно так и делаю!
- Я прекрасно видела - на капусту.
- Когда же ты могла видеть, если ничего подобного не было? Все
сочиняешь!
- Отвяжись, пожалуйста, у меня голова разболелась, - неожиданно заявила
она страдальческим голосом.
- Актриса-белобрыса.
- Так-так! - вскинулась Лена. - Я все маме расскажу: и как ты
поливаешь, и как дразнишься.
Я многозначительно вздохнул и надолго замолчал, потому что неплохо знал
- всякое пререкание только увеличит "взрослость" в сестре, и не миновать,
быть может, настоящей ссоры, а ссориться я не любил и не умел.
Сестра была старше меня на три года и именно поэтому, кажется, считала,
что может повелевать мною, поучать меня. Она подражала маме - частенько
играла роль домовитой женщины, которую одолевают заботы. Не было в семье
дела, в которое она не вмешалась бы. Копила деньги в фарфоровой собаке,
потом обзавелась большим кожаным кошельком. Иногда бывало так, что у мамы
кончались деньги, и Лена сразу отдавала ей свою мелочь. Любила ходить в
магазин; как взрослая спорила с продавцами, но и сама страстно мечтала стать
продавцом. Как-то я был с ней в магазине.
- Вы не додали, если хотите знать, восемь копеек, - пересчитав сдачу,
заявила Лена продавщице.
По очереди пополз ропот. Желтое лицо продавщицы превращалось в красное:
- Девочка, прекрати выдумывать. Считай получше. - И приятно улыбнулась
покупателям.
- Я подала вам два рубля. Вы должны были сдать девяносто две копейки, а
сдали восемьдесят четыре, если хотите знать. Вот ваша сдача! - Лена положила
деньги на прилавок и, как продавщица, сощурила хитрые глаза. Мне показалось,
что Лена была даже рада, что ее обсчитали, - видимо, по причине
неосознанного желания обличать и одергивать.
Шипящий ропот очереди поднялся до гудения. Продавщица сжала
побледневшие губы и смерила Лену испепеляющим взглядом.
- Я тебе, девочка, сдала точно. Нечего выдумывать.
- Да вот же она, сдача. Дяденька! - обратилась Лена к рядом стоявшему
мужчине, - посчитайте...
- Какая глупая девочка! - нервно засмеялась продавщица. - Нужно
посмотреть в ее кармане - не там ли восемь копеек. А впрочем - на тебе
двадцать, подавись! Не мотай мои нервы.
Продавщица резкими, беспорядочными движениями извлекла из портмоне
монету и с треском припечатала ее на прилавок. Лена отсчитала двенадцать
копеек и гордо положила их на прилавок.
Лена была первой помощницей мамы, ее, что называется, правой рукой, но
никогда не выделялась ею в свои любимицы. Мама была как-то ровна ко всем
своим детям, может, кого-нибудь из нас втайне и любила по-особенному, но мы,
по крайней мере, не улавливали разницу.
"Взрослое" в поведении и замашках Лены создавало холодок в наших
отношениях, но я никогда не становился к ней враждебен или отчужден. Я все
же, несмотря ни на что, уважал и временами даже любил ее. Однако Лена
насмехалась над моими чувствами, дразнила меня Лебединым озером (я очень
любил "Танцы лебедей").
Однажды я, Лена и брат остались одни. Как только мама вышла из дома,
Лена начала преображаться с невероятной прытью: надела фартук, почему-то не
свой, а мамин, который был ей до носков, повязала голову косынкой,
опять-таки маминой, засучила рукава и подбоченилась. Из девочки она
превратилась в маленькую хозяйственную женщину. Придирчиво, с прищуром
осмотрела нас и, укоризненно покачав головой, изрекла:
- Что за грязнули передо мной! Два дня назад на вас надели все чистое,
а какие вы теперь? Поросята, и только!
Мы переглянулись с Сашком: и впрямь, наша одежда была грязной.
- А но - раздевайтесь: буду стирать. Живо! Затопите печку и принесите
воды из колонки. Сил моих нету смотреть на вас!
Меня развлекал и забавлял воинственный вид Лены. Я немного покуражился,
не подчиняясь, так, для накала игры, хотя чувствовал, что для сестры
началась отнюдь не игра. Я и брат стали разыгрывать из себя непослушных
детей. Сашок был чрезвычайно возбужден, сиял весельем и желанием
поозорничать. Подпрыгивал, с визгом убегал от сердившейся Лены и даже укусил
ее за палец. Лена вскрикнула, всплакнула, уткнувшись в фартук.
- Я нечаянно, - виновато стоял перед Леной и гладил ее по плечу брат.
- Ого - нечаянно! - крикнула Лена. - Чуть палец не откусил. Давай я
тебя так, - и накинулась на брата.
Сашок вырвался из ее рук и с визгом покатился под кровать. Мы устроили
такую возню, что пыль стояла столбом. Лена на время забыла о своей роли
взрослой. Вспотели и раскраснелись. Потом принялись за дело: я принес два
ведра воды, брат затопил печку. Отдали сестре грязную одежду и надели
чистую.
Выстиранное Лена развешала на улице и следом взялась печь блины, хотя
раньше ни разу не пекла. В таз высыпала целый пакет муки. На некоторое время
Лену окутало облако. Мы слышали чихания, но с трудом различали махавшую
руками сестру. Она появилась перед нами вся белая и, показалось, поседевшая.
Протирая глаза, еще раз звонко чихнула.
Поставила на печку сковородку, вылила в муку пять яиц и два ковша воды,
стала пичкать руками, и с таким усердием, что в меня и брата полетело тесто.
- Вот здорово - пираты!
- Я уж как-нибудь один. Вам же не нравятся мои игры. Вот и прыгайте. -
И стал бодренько свистеть.
- Ладно тебе, Олега! Нашел из-за чего дуться, - уже повязывал Арап на
голову свою рубашку.
Олега морщил губы, потирал пальцем выпуклый большой лоб, как бы решая:
брать нас в свою игру или нет?
- Так и быть: играйте со мной. - Он словно бы досадовал, что вынужден
согласиться. - Поплывем на Зеленый остров. Там стойбище индейцев. У них уйма
золота и бриллиантов.
Мы приготовились в поход. У каждого на голове появилась чалма с пером
или веткой. Арап завязал левый глаз какой-то грязной тряпкой и свирепо
оскаливал зубы. Длинную тонкую корягу я вообразил мушкетом, свои черные
брюки приспособил под флаг на плоту.
Саня улыбался, наблюдая за нашими приготовлениями. Когда же мы отчалили
от берега и погребли к стремнине, Санин рот открылся, и улыбка, должно быть,
уползла в него.
- Э-э-э, вы что, серьезно, что ли, на Зеленый?
- А ты как думал? - задиристо ответил его брат.
- Ведь с минуты на минуту ахнет гроза. Глядите, дурачье!
Мы посмотрели на приангарские сопки. Лиловая, с землисто-серым
провисшим брюхом туча кралась по небу, и казалось, что она всасывала в свое
необъятное чрево и его голубое полотнище, и стайки мелких беззаботных
облаков. Но она находилась еще далеко.
- Ерунда, - махнув рукой, сказал Олега. - Мы успеем на остров до дождя.
А там - шалаш отличный. Вечером, Саня, вернемся.
- А вдруг дождь надолго зарядит? - тихонько спросил у меня Синя.
- Не зарядит. - Бог знает, почему я был уверен. - Ага, струсил!
- Еще чего?! - ответил Синя и стал грести руками, помогая Арапу,
который захватывал тугую волну доской.
- Хоть и зарядит, - молодцевато сказал Олега, - что из того? Мы же
пираты, Синя! В дождь легче напасть на индейцев.
- Вернитесь, - не унимался Саня. Он спешно сматывал удочки. - Переждем
грозу у деда, а потом поплывем хоть к черту на кулички.
- Е-рун-да, - снова отмахнулся Олега.
- Коню понятно - ерунда.
- Будет тебе, Саня, паниковать.
- Сплаваем на Зеленый и вернемся. Не волнуйся.
- Я вам дам, ерунда. Вернитесь, кому велел!
- Саня, - сказал я, досадуя на него, - что ты за нас печешься, как за
маленьких? Мы нисколечко не боимся твоей грозы.
Я стоял с важностью, широко расставив ноги, приподняв плечи и выставив
нижнюю губу. Я хотел, чтобы меня увидела Ольга или сестры. Тщеславие
распухало во мне, услужливое воображение явило восхищенное лицо моей
подруги, а потом - гордых за меня родителей моих и сестер. Воображались
возгласы приветствия какой-то толпы с берега, рисовались в мыслях
героические поступки.
Тучу прожег длинный огненный бич; может, небесный пастух-великан гнал
ее куда-то. В небе громко захрустело - казалось, внутри тучи стало что-то,
проглоченное, перемалываться. На нас дохнуло сырым пещерным холодом. И вдруг
- оглушительный грохот, как будто покатилась с горы огромная каменная глыба.
Я сжался и покосился на берег: "Ой, мама!.. Далеко!" Колени задрожали и
подломились.
По берегу поднялись бороды пыли. Деревья сначала сильно нагнулись,
потом дернулись назад и гибельно забились. Где-то вскрикнула стая ворон.
Черно-зеленая взлохмаченная волна кинулась на плот. Ангара судорожно
морщилась и бурлила под тугим злым ветром.
Арап прекратил грести. Мы все переглянулись и, наверное, готовы были
друг другу сказать, что не мешало бы вернуться. Синевский первым попытался
направить плот к берегу. Но было уже поздно: стрежень втащил наше суденышко
на середину своей мускулистой спины и резво понес в мутную, пыльную даль.
Снова прожег тучу огненный бич. Стал капать холодный дождь. Прошла
минута-другая, и он буквально стегал бурлящую воду, мчавшийся на остров плот
и нас, прижавшихся друг к другу, до боли в суставах вцепившихся руками в
зыбкие, скользкие бревна.
Саня бежал по берегу, что-то кричал нам, размахивая руками. Его голос,
в клочья разрываемый ветром, вяз в густом ливне.
Внезапно под плотом глухо проскребло, и нас вышвырнуло в воду. Мы
врезались в релку. По моим мышцам щекочуще пробежал страх. Лишь некоторое
время спустя я почувствовал, что вода ужасно холодная. "Ма-ам!.." -
пробулькал я, вынырнув. Ударял по волнам ладошками и выхватывал ртом воздух.
Поймал взглядом товарищей - они протягивали мне руки, стоя по колено в воде.
Плот удалялся, исчезая в колеблющемся лесе ливня.
К острову брели уныло и молча. Дождь часто припускал, творя сплошные
водяные джунгли. Река кипела и пузырилась. Меня колотил озноб.
Когда выбрались на берег, меня, казалось, обожгло:
- Мои брюки! - крикнул я и побежал к реке. Но сразу одумался.
- Упорхали они, Серега, - улыбался губастым, синеватым от холода лицом
Арап, и все засмеялись, содрогаясь, кажется, только от озноба.
Мои брючишки бились под ветром и прощально махали гачами.
- Ну и черт с ними, - стучал зубами я, но с трудом сдерживал слезы
отчаяния: "Что скажет мама? Опять огорчу ее!"
Вскоре небо окрасилось в унылые грязновато-синие тона и выглядело
сморщенным. Ветер разбойничал в кронах деревьев, сотрясал и вскосмачивал
ветви. Мы тряслись в дырявом, наклонившемся под напором ветра шалаше, а
кое-кто из нас всхлипывал. Сверху лило. Все было неприятно мокрым и
скользким.
Саня - как мы потом узнали - побежал к деду за лодкой, но она оказалась
прохудившейся. Сбегал в Елань за ключом от своей лодки, находившейся ниже
острова километра на полтора. Один тащил ее против течения; истер ладони до
крови.
Тяжело дыша, Саня резко всунул свое раскрасневшееся лицо в шалаш и
выдохнул:
- У-у, ш-шпана!.. - И, по-мужски твердо ступая, направился к лодке. Мы
молча поплелись следом.
Выглянуло закатное алое солнце. Всюду искрилось. Мир был свеж, чист,
красновато окрашен мягким светом. Мы снова прыгали, толкались, брызгались...
Я долго не мог уснуть, в голове мелькали события минувшего дня. Снова
мечтал. Мечтал о простом и обычном: во что буду завтра играть с ребятами,
что смастерю вместе с папкой, что подарю на день рождения Насте и маме.
Неожиданно вспомнил красивое смуглое лицо тети Клавы, папку рядом с ней. Но
все неприятное и досадное мне хотелось скорее забыть, чтобы не рассыпалось,
как песочный замок, в моей душе легкое нежное чувство к отцу. На мою кровать
запрыгнули Марыся и Наполеон. Кот по-старчески тихо запел под самым моим
ухом. Кошка развалилась у меня в ногах, но я переложил ее на подушку и,
поцеловав обеих, стал засыпать под их тихое мурлыканье. Мне снилось, как я
летал на воздушных шарах, потом плавно падал вниз, взмахивая, как птица,
руками. По телу ласково скользили струи теплого воздуха.
Поздно ночью загремела дверь. Взвился и покатился по Елани собачий лай.
Метнулась в потемки мама. Свет резко ударил в мои глаза, и я тоже
поднялся. Испуганно выглядывали из-под одеяла сестры. Тонко заплакал брат.
Покачивающегося, растрепанного папку завел в комнату дядя Петя, брат
мамы, широкий, веселый мужчина лет пятидесяти, работавший с папкой на
заводе.
Мама исподлобья смотрела на вошедших. Как страшны были ее сузившиеся
глаза. Мне стало боязно и тревожно. Снова в мою жизнь ворвалось несчастье.
Папка мешком упал на кровать и разбросал ноги и руки.
- Ты, сестрица, извини, что все так получилось, - снял с лысой головы
кепку дядя Петя. - Перебрал твой муженек. Не усмотрел я. - Мама сумрачно
молчала, кутаясь в большую пуховую шаль. - Привязались мужики после смены -
сбросимся. Ну, вот, сбросились. Я тоже гусь хороший!
Чувствовалось, что дяде Пете было совестно и неловко, он старался не
смотреть в мамины глаза.
Очнулся и стал кашлять папка.
- Что же ты, дал слово, пить не будешь. А сам сызнова за свое? - тихо,
на срыве голоса сказала мама, и по ее щеке стеклышком пробежала слезка. - О
детях подумал бы, ирод...
Отец молчал и тяжело дышал, не открывая глаза. Дядя Петя смущенно
почесал свою лысину и стал прощаться. "Почему люди несчастны? - думал я,
когда лежал в постели, прислушиваясь к вздохам мамы и сестер. - Почему мама
должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось
радостно и весело?.." Я, наверное, впервые в жизни задавал себе такие
трудные, совсем не детские вопросы.
Но уснул я с мыслями, что придет утро, засверкает солнце, запоют
еланские петухи и мою жизнь никогда-никогда не омрачит горе. Что мама станет
самой счастливой на свете, и отец бросит пить.
С Ольгой Синевской я общался часто и охотно. Мне нравилось в ней все: и
маленький капризный рот, и чуть вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и
ее банты, всегда такие пышные, нарядные, и ее платья, казавшиеся мне
почему-то не такими, как у других девочек. Она часто носила светлое и
кружевное, и я дразнил ее бабочкой. Она притворялась обиженной:
- Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки! - Однако не могла побороть
расцветавшую на ее лице улыбку.
Однажды гуляя по оврагу, мы с ней вышли к заброшенному дому. Здесь
когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была весьма жадная и
богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать где-то в доме,
и что каждую ночь в нем кто-то ходил со свечой, - говорили, дух старухи
охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами нередко обходили его
стороной, но иногда днем ватагой забирались вовнутрь, - там было пусто и
сыро.
Ольгу, помню, всегда тянуло в какие-то темные, таинственные углы. В
глубине души я восхищался ее какой-то не девчоночьей смелости. Она
предложила зайти во двор. Я без желания последовал за ней, робел - вдруг
покойница покажется или черти. Видел решительность Ольги и бодрился -
насвистывал и с ленцой покидывал в ставни камни. Но как начинало биться мое
сердце, когда я слышал какой-нибудь подозрительный звук, который, как мне
мерещилось, доносился из дома.
Ольга предложила зайти в сени, - я притворился, будто не услышал. Она
настояла. На цыпочках, чуть дыша, вошли вовнутрь - на нас дохнуло запахом
плесени и нежели. Из густой тьмы комнаты, мне чудилось, доносились шорохи.
- Пойдем отсюда, - неуверенно, тихо предложил я.
- Какой же ты!.. Тоска с тобой. Дальше не пойдешь? Ах, да: ты же
боишься.
Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня.
- Я-а-а бою-усь? - пропел я и шагнул в комнату.
Перед нами во весь рост стояла темнота, таинственная и зловещая. Что
она скрывала - скелетов, домовых, старух с костлявыми руками? Мне стало
жутко страшно. Не знаю, что испытывала Ольга, но внешне была спокойна,
только сильно втянула в плечи голову и крепко сжала мою руку.
Только я успокоился, только начал воображать, что смелый, как внезапно
раздался ужасающий грохот и треск, и мне показалось - что-то огромное
кинулось на нас из мрака.
Я очутился на улице.
Мое сердце словно прыгало, готово было выскочить из груди, на лице
прошибло пот. Колено содрал до крови. Не мог вымолвить ни одного слова.
Ольги рядом не оказалось. В доме - тихо. Я громко, но тонким жалостливым
голосом позвал:
- О-о-о-ольга.
- Ау! Что-о-о? Где ты? - спокойно отозвалась она. В ее голосе
угадывалась улыбка.
- Что там?
- Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда.
Кажется, никогда раньше и после я не испытывал столь мучительного
чувства стыда, как тогда. Я желал провалиться сквозь землю, но только не
видеть бы свою коварную подругу. Хотел убежать, но вовремя одумался: от
позора все равно не уйти.
Вошел в дом. Со света в темноте совершенно ничего не видел; натолкнулся
на Ольгу и нечаянно коснулся ее холодного носа, да так, что было похоже на
поцелуй.
- А я маме скажу.
- Что?
- Ты меня поцеловал.
- Еще чего! Я ее поцеловал!
- Поцеловал, - настаивала Ольга, - и даже не говори, Сережка.
- Не целовал. Я что, совсем, что ли?
- Целовал.
- Нет.
- Да.
- Нет!
- Да. Да! Да!! Увидишь, скажу. Мама тебя отругает. Вот такушки!
Мы вышли на улицу. В синевато-радужных взлохмаченных облаках словно
барахталось брызжущее ярким светом солнце. Мы с Ольгой увлеченно наступали
на скопища тополиного пуха, поднимая его вверх, чихали и кашляли, и мир
представлялся мягким, легким и радостным.
- Не целовал, - продолжал я играть роль упрямца.
- Целовал.
- Скажешь?
- Скажу.
- Хочешь, Ольга, отдам тебе калейдоскоп? Но - молчи.
- Не-ка.
- Что же хочешь?
- Ничего.
- Скажи - что? Не упрямься!
- Ни-че-го! Вот такушки.
- Так не бывает.
- Ладно, - наконец, согласилась она, пальцем мазнув мне по носу, - не
скажу. Но-о, ты-ы, до-о-лжен признаться мне, что поцеловал.
- Не целовал!
- Как хочешь. Скажу.
- Ладно, ладно. Целовал.
Ее глаза засверкали. Она улыбалась. "А что если по-правдашнему
поцелую?" - подумал я. Но все же не отважился.
Мы играли в семью и изображали из себя: девочки - жен-хозяек, мы,
мальчишки, - мужей-охотников. Разделились на три пары: Ольга и я, Настя и
Арап, Лена и Олега.
Арап приволок с охоты большую корягу, которую он воображал убитым
волком, завалился на ворох веток и показывал всем своим видом, что жутко
устал и что удачливый охотник. Повелительно крикнул:
- А ну-ка, жена, сними сапоги!
- Что-что? - широко раскрылись глаза Насти. Она зардела и готова была
заплакать. - Я тебе сейчас сниму! И не захочешь после.
- Да я же шутя говорю! Ишь, сразу раскричалась!
Настя отказалась быть его женой. Мы с трудом уговорили ее поиграть еще.
Утихомирились, сели за стол: девочки приготовили обед. Он состоял из
комков глины - котлеты и пельмени, палок - колбаса и селедка, листьев и
травы - что-то из овощей, камней - фрукты и орехи, кирпичей - хлеб. "Яства"
девочки легко находили под ногами.
Ольга, ухаживая за мной, подкладывала мне самые большие лакомые куски и
требовала, чтобы я все съел. Я притворялся очень довольным пищей, аппетитно
причмокивал, держа деревяшку или кирпич около губ. Нас, мальчишек, игра
смешила. Мы кривлялись и паясничали, как бы насмехаясь и над девочками, и
друг над другом. Девочки, напротив, воспринимали игру как нечто серьезное и
важное и становились весьма требовательными и взыскательными, словно бы не
играли, а жили взрослой настоящей жизнью.
Лена открыла свой магазин, вовсю нахваливала товары. На прилавок
выложила помятые кастрюли и чайники, дырявый ржавый таз, пустые консервные
банки, тряпки и многое другое, извлеченное из кладовок и найденное в канаве.
Мы принялись торговаться - бойко и шумно. Ольга остановила свой выбор на
порванной собачьей шкуре и, похоже, только потому, что она была самым
дорогим товаром в магазине Лены, - стоила аж триста стеклышек. Ольге, как я
понял, захотелось пощеголять перед девочками, показать им, что может купить
дорогую вещь. Настя тоже намеревалась купить шкуру, и стала вместе с Арапом
собирать стекла.
- Ольга, давай лучше купим чайник и кастрюлю, - робко предложил я. -
Дешевле. Зачем тебе шкура? Она гнилая.
- Какой же ты! Тоска с тобой, - покосившись на быстро собиравших стекла
Арапа и Настю, шепнула Ольга. - Хочу шкуру. Она мне нравится.
- Что же в ней может нравиться?
- Хочу шкуру! Вот такушки!
Мне пришлось смириться. Ожесточенно разбивал бутылки, банки, ползал по
земле. Настю и Арапа мы опередили. Шкуру после игры Ольга выбросила, а у
меня еще долго болели порезанные пальцы и натертые об землю колени.
Лена привела из дома Сашка и объявила, что он будет ее сыном. Она
насильно уложила его на голую железную кровать и приказала спать. Олега
собирался на охоту и захотел взять "сына" в помощники. Но Лена повелительно
заявила, что ребенку нужно поспать. Оба были упрямы и не захотели друг другу
уступить. Олега вырвал из ее рук Сашка и потянул за собой. Лена с трудом
отняла его.
- Хочу на охотю! Пусти, Ленка-пенка! Ма-а-ма! - вырывался из рук сестры
и сердито топал ногой брат.
Напугавшись пронзительного крика своего "сына", Лена, наконец,
выпустила его. Сашок, задыхаясь от плача, убежал к маме, выбежавшей на его
крик из дома.
- Ты во всем виноват, - сказала Лена Олеге, понимая, что ее должны
отругать за брата. - Я маме все расскажу.
- Сказанула - я виноват! Не я, а ты. Вот тетя Аня тебе всы-ы-плет!
Они долго препирались и скандалили, сваливая вину друг на друга.
Мальчишки пошли на охоту. В конце нашей улицы находилось небольшое
заросшее камышом и затянутое темно-зеленой тиной болото, - к нему я и
направился охотиться. Я был в полном боевом снаряжении - под индейца: на
плече висел лук из тополя, за поясом торчало пять стрел, на бедре болтался
деревянный пистолет с длинным дулом, за ухом белело большое петушиное перо,
а на спине висел мешок. Ольга собрала мне в дорогу хлеба - два кирпичных
обломка и пять котлет - из глины. Какой-то парень, увидев меня, спрятался за
столб и оттуда тряс челюстью и коленками, показывая, как сильно меня боится.
По улице я шествовал важно, с задранной головой. Наверное, в те минуты я был
самый гордый и тщеславный человек в Елани.
- Ага, вот и подходящие мишени!
Я нагнулся и побежал к невысокому щелястому забору, по ту сторону
которого вспахивали грязными рылами картофельное поле два поросенка. Я
присел на колено перед дырой, вставил в лук стрелу с присоской, натянул
тетиву, но неожиданно кто-то крепко взял меня за ухо и приподнял.
- Ты чиво, фулиган, вытворяешь? Ишь, придумал, пакостник!
Я со страхом и мольбой заглянул в маленькие, как горошины, прищуренные
глазки дяди Васи, хозяина поросят. Но тот сильнее, со злорадным
удовольствием закрутил мое ухо.
- Д... дедушка, стрела ведь не боевая. Я больше не бу-у-уду. - От боли
я стал подпрыгивать, словно меня поместили на раскаленные угли. - Я не
по-правдашнему...
- Не по-правдашнему! А ежели угодил бы в глаз? Пойдем к твоему батьке:
пущай он тебе пропишет по первое число...
Я рванулся и припустил от деда что было сил. Мое ухо горело. Спрятался
в кустах возле болота. Увидел Арапа - он с перьями на голове, составлявшими
корону, с двумя деревянными копьями в руках осторожно полз к бычку, который,
помахивая хвостом, мирно пил воду из болота. Разрисованное сажей и мелом
негритянское лицо Арапа было трудно узнать. От восторга я чуть было не
закричал.
- Арап! - шепотом позвал я его, - давай вместе охотиться?
- Ползи, Серый Коготь, ко мне, но - тихо. Вон бизон, - шептал он в
самое мое ухо, указывая взглядом на бычка. - Мы - индейцы племени ги-ги-ги.
Его зажарим на костре. За мной, Серый Коготь! - Резко вскочил, с улюлюканьем
кинулся к бычку. Я побежал за ним, издавая восторженный воинственный клич.
От удара копьем бычок подпрыгнул, остановил на нас свой удивленный
взгляд. Удар второго копья заставил его грозно замычать. Он склонил голову и
побежал на нас с очевидным намерением поддеть кого-нибудь своими маленькими
рожками. Мы не на шутку струхнули. Опрометью скрылись в зарослях акации, но
упали в глубокую канаву с колючими кустами засохшего шиповника.
- Придется в следующий раз зажарить, - морщился и потирал уколотые,
поцарапанные ноги и руки Арап.
- Пусть подрастет: больше мяса будет, - осторожно, со стоном вытягивал
я из рубашки колкий и цепкий стебель.
- Во у тебя, Серый, дырища на рубахе!
- Ерунда! - махнул я рукой и зачем-то посвистел. Однако, подумал: "Эх,
влетит же мне от мамы!"
Потом мы сидели за столом со своими "женами" и пили разлитую в бутылки
из-под вина воду, кричали, толкались и смеялись. Просто все еще продолжалось
детство.
- Сережка, вот так надо делать! Как ты понять не можешь? - говорила мне
двенадцатилетняя сестра Лена, показывая, как, по ее мнению, следует поливать
капусту.
- А я как? Ведь так же. Смотри лучше!
- Нет, не так. О-хо-хо, - вздыхала она, сердито заглядывая в мои глаза.
- И что с тобой сделаешь? Какой ты противный ребенок, если только ты знал
бы! Смотри внимательно, последний раз показываю.
И она показывала, неподражаемо важничая, изображая на курносом,
веснушчатом лице нечто учительское. Я косился на ее короткие, аккуратно
заплетенные косички и думал: "Дернуть бы их! Привязалась, как репей. Бывают
же такие противные девчонки!"
Лена играла роль строгой, взыскательной хозяйки с непонятным для меня
наслаждением. Она буквально следила за каждым моим движением, часто
указывала на что-нибудь сделанное мною неправильно или неловко и в душе,
кажется, бывала рада моим промахам.
- Отстань! - обиженно дрожал мой голос.
- Но ты неправильно делаешь: льешь прямо на капусту. Так нельзя, если
хочешь знать. Нужно - с краю лунки.
- Я именно так и делаю!
- Я прекрасно видела - на капусту.
- Когда же ты могла видеть, если ничего подобного не было? Все
сочиняешь!
- Отвяжись, пожалуйста, у меня голова разболелась, - неожиданно заявила
она страдальческим голосом.
- Актриса-белобрыса.
- Так-так! - вскинулась Лена. - Я все маме расскажу: и как ты
поливаешь, и как дразнишься.
Я многозначительно вздохнул и надолго замолчал, потому что неплохо знал
- всякое пререкание только увеличит "взрослость" в сестре, и не миновать,
быть может, настоящей ссоры, а ссориться я не любил и не умел.
Сестра была старше меня на три года и именно поэтому, кажется, считала,
что может повелевать мною, поучать меня. Она подражала маме - частенько
играла роль домовитой женщины, которую одолевают заботы. Не было в семье
дела, в которое она не вмешалась бы. Копила деньги в фарфоровой собаке,
потом обзавелась большим кожаным кошельком. Иногда бывало так, что у мамы
кончались деньги, и Лена сразу отдавала ей свою мелочь. Любила ходить в
магазин; как взрослая спорила с продавцами, но и сама страстно мечтала стать
продавцом. Как-то я был с ней в магазине.
- Вы не додали, если хотите знать, восемь копеек, - пересчитав сдачу,
заявила Лена продавщице.
По очереди пополз ропот. Желтое лицо продавщицы превращалось в красное:
- Девочка, прекрати выдумывать. Считай получше. - И приятно улыбнулась
покупателям.
- Я подала вам два рубля. Вы должны были сдать девяносто две копейки, а
сдали восемьдесят четыре, если хотите знать. Вот ваша сдача! - Лена положила
деньги на прилавок и, как продавщица, сощурила хитрые глаза. Мне показалось,
что Лена была даже рада, что ее обсчитали, - видимо, по причине
неосознанного желания обличать и одергивать.
Шипящий ропот очереди поднялся до гудения. Продавщица сжала
побледневшие губы и смерила Лену испепеляющим взглядом.
- Я тебе, девочка, сдала точно. Нечего выдумывать.
- Да вот же она, сдача. Дяденька! - обратилась Лена к рядом стоявшему
мужчине, - посчитайте...
- Какая глупая девочка! - нервно засмеялась продавщица. - Нужно
посмотреть в ее кармане - не там ли восемь копеек. А впрочем - на тебе
двадцать, подавись! Не мотай мои нервы.
Продавщица резкими, беспорядочными движениями извлекла из портмоне
монету и с треском припечатала ее на прилавок. Лена отсчитала двенадцать
копеек и гордо положила их на прилавок.
Лена была первой помощницей мамы, ее, что называется, правой рукой, но
никогда не выделялась ею в свои любимицы. Мама была как-то ровна ко всем
своим детям, может, кого-нибудь из нас втайне и любила по-особенному, но мы,
по крайней мере, не улавливали разницу.
"Взрослое" в поведении и замашках Лены создавало холодок в наших
отношениях, но я никогда не становился к ней враждебен или отчужден. Я все
же, несмотря ни на что, уважал и временами даже любил ее. Однако Лена
насмехалась над моими чувствами, дразнила меня Лебединым озером (я очень
любил "Танцы лебедей").
Однажды я, Лена и брат остались одни. Как только мама вышла из дома,
Лена начала преображаться с невероятной прытью: надела фартук, почему-то не
свой, а мамин, который был ей до носков, повязала голову косынкой,
опять-таки маминой, засучила рукава и подбоченилась. Из девочки она
превратилась в маленькую хозяйственную женщину. Придирчиво, с прищуром
осмотрела нас и, укоризненно покачав головой, изрекла:
- Что за грязнули передо мной! Два дня назад на вас надели все чистое,
а какие вы теперь? Поросята, и только!
Мы переглянулись с Сашком: и впрямь, наша одежда была грязной.
- А но - раздевайтесь: буду стирать. Живо! Затопите печку и принесите
воды из колонки. Сил моих нету смотреть на вас!
Меня развлекал и забавлял воинственный вид Лены. Я немного покуражился,
не подчиняясь, так, для накала игры, хотя чувствовал, что для сестры
началась отнюдь не игра. Я и брат стали разыгрывать из себя непослушных
детей. Сашок был чрезвычайно возбужден, сиял весельем и желанием
поозорничать. Подпрыгивал, с визгом убегал от сердившейся Лены и даже укусил
ее за палец. Лена вскрикнула, всплакнула, уткнувшись в фартук.
- Я нечаянно, - виновато стоял перед Леной и гладил ее по плечу брат.
- Ого - нечаянно! - крикнула Лена. - Чуть палец не откусил. Давай я
тебя так, - и накинулась на брата.
Сашок вырвался из ее рук и с визгом покатился под кровать. Мы устроили
такую возню, что пыль стояла столбом. Лена на время забыла о своей роли
взрослой. Вспотели и раскраснелись. Потом принялись за дело: я принес два
ведра воды, брат затопил печку. Отдали сестре грязную одежду и надели
чистую.
Выстиранное Лена развешала на улице и следом взялась печь блины, хотя
раньше ни разу не пекла. В таз высыпала целый пакет муки. На некоторое время
Лену окутало облако. Мы слышали чихания, но с трудом различали махавшую
руками сестру. Она появилась перед нами вся белая и, показалось, поседевшая.
Протирая глаза, еще раз звонко чихнула.
Поставила на печку сковородку, вылила в муку пять яиц и два ковша воды,
стала пичкать руками, и с таким усердием, что в меня и брата полетело тесто.