кедрового орешка и поджигали ее. Кто-нибудь, чья наступала очередь,
загадывал имя любимого человека. Подожженная скорлупка начинала крутиться, и
нам было видно, как его любит загаданный им человек. Если скорлупка
крутилась сильно, искристо, - его любят сильно, если слабо... что ж, гадай,
если хочешь, на кого-нибудь другого: может, он тебя любит.
По жребию первой выпало гадать Насте. Она, словно чего-то испугавшись,
отпрянула в темный угол и замерла. Потом крепко сцепила пальцы, прикусила
губу и с каким-то страхом и в то же время с надеждой смотрела на свою
скорлупку. Миха зажег спичку - Настя неожиданно вздрогнула и сжалась.
"Нет-нет, не надо, - умоляли ее глаза, - я не хочу знать правду, которую вы
мне и себе хотите открыть. Погасите спичку! Нет-нет! Зажигайте же скорлупку.
Почему медлите? Нет-нет, не надо!"
Миха деловитым, будничным жестом стал подносить спичку к скорлупке.
Настя чуть привстала на коленях и напряженно смотрела на его руку. "Сейчас
всем станет все известно: любит ли ее загаданный ею мальчишка?" - волнуясь,
подумал я. Скорлупка в поднесенном к ней пламени вздрогнула - вздрогнула и
Настя. "Ну же, вредная скорлупа! - кричал я в себе. - Крутись, крутись,
дорогая скорлупка! Лучше пусть моя не шелохнется, но Настина должна
обязательно закрутиться!" Я догадывался, на кого она гадала - на Олегу
Петровских; я давно заметил, как нежно она на него смотрит и пламенеет,
встречаясь с ним взглядом.
Миха отдернул руку со спичкой - скорлупка сильно, с искрами
закрутилась. Настя, стыдливо прикрывая лицо руками, улыбалась. Она
посмотрела на нас, и мы поняли, что она счастлива.
Гадали Лене. Она изо всех сил притворялась, что ей совершенно
безразлично, что скажет скорлупка. Лена шумно играла с кошкой, однако, как
зорко моя сестрица следила за каждым моим движением! - я устанавливал и
поджигал скорлупку.
И она - не закрутилась.
Мне было жалко Лену, хотелось ее утешить. Я подумал, что скорлупка не
закрутилась по моей вине - быть может, я что-то неправильно сделал.
Лена, вызывающе громко напевая, спустилась с полка, резко отбросила от
себя кошку:
- Ерунда все это. Я ни на кого не загадывала. Вот так-то! - И зачем-то
показала нам язык. Но через полчаса в постели она тихонько всхлипывала в
подушку.
Потом гадали Люсе. Как только в первый раз я увидел эту девочку, я
заметил за собой странное желание: мне хотелось ей понравиться. Я всегда
искал в глазах Люси оценку. Она иногда задерживала на мне взгляд, и как
только я отвечал ей своим, она низко опускала глаза и слегка пунцовела. "Я
ее люблю?" - неожиданно для меня прозвучал во мне вопрос, но я почему-то
побоялся на него ответить. Вспомнилась Ольга, и в моем сердце стало неуютно.
Миха установил скорлупку. Люся - эта скромная, застенчивая девочка! -
вдруг смело подняла на меня глаза. У меня резко, но приятно вздрогнуло в
груди. Меня смутила странная смелость ее взора. Я опустил глаза и зачем-то
полез в карман; достал болт и крутил его в руках. Скорлупка закрутилась
бодро, с искрами. На лице Люси не произошло никаких изменений, но я
чувствовал, что она довольна. Я был уверен, что она гадала на меня.
Когда мы спускались с полка, наши взгляды снова встретились, и я угадал
в полумраке на ее губах улыбку.
На следующий день мама, отец, Люба и брат уехали домой, а меня с
сестрами оставили на неделю погостить.
В кухне висели старинные часы с кукушкой; они сразу привлекли мое
внимание, точнее, заинтересовала только кукушка, которая с шумом выскакивала
и громко, голосисто куковала почти как настоящая.
- Как внутри все происходит? - спрашивал я себя, прохаживаясь взад и
вперед возле часов. - А может, кукушка живая? - Но я иронично усмехался.
Лазил вдоль беленой стенки, заглядывал в механизм и пачкал нос и одежду
известкой. - Как кукушка узнает, что надо выскочить и прокуковать столько
раз, сколько показывают стрелки?
Скоро - двенадцать дня. Должна, как обычно, показаться кукушка. Я
подошел к часам поближе и стал ждать. Шумно распахнулись ставенки, и черная
блестящая кукушка шустро, словно ее кто-то вытолкнул из убежища, выскочила и
с веселой деловитостью точно прокуковала двенадцать раз. "А если разобрать
часы и заглянуть вовнутрь?" - Мысль мне понравилась, но было боязно: могли в
любое время прийти с базара дедушка и бабушка.
Миха - он рисовал военный корабль, который у него все больше начинал
походить на утюг, - посмотрел на меня с улыбкой:
- Интересно, да? Тем летом, Серый, я хотел заглянуть, как там. Но дед
заловил и чуть уши не отодрал.
- Если - быстро? Они не скоро вернутся. Давай посмотрим?
Миха с мужиковатой медлительностью почесал в своем выпуклом, с лишаями
затылке, шморгнул простуженным носом и протянул:
- Мо-о-ожно, вообще-то... но дед...
- Мы - быстро-быстро, Миха! Сразу назад повесим. Ну, как?!
- Была не была! Но нужно кого-нибудь за ворота отправить.
Попробовали уговорить Лену, но она не только отказалась - пообещала все
рассказать взрослым, то есть наябедничать. Настя упросила ее не выдавать, и
вызвалась сама вместе с Люсей постоять у ворот.
Как только они махнули нам с улицы - я кинулся к часам, осторожно снял
их и положил на стол. Мы открутили три винтика с задней крышки и, когда я
осторожно приподнял ее, в часах что-то еле слышно пискнуло. Раздалось одно
"ку-ку". Я повернул часы циферблатом вверх - в раскрытые ставенки упала
кукушка, они почему-то не закрылись.
- Ч-часы остановились, Миха, - произнес я и прикусил губу. Мне
показалось - в моих волосах что-то зашевелилось.
- Остановились?
Мы взглянули друг другу в глаза и почти одновременно выдохнули:
- Вот черт!
Слегка потрясли часы, покрутили стрелку, подергали за цепочку с гирькой
и кукушку, которая, как только мы ее отпускали, падала в свой домик, - часы
стояли.
- Что будем делать? - спросил я.
- Полома-а-али! - каркнула за нашими спинами вездесущая Лена. Я
конвульсивно вздрогнул - казалось, меня уже ударили ремнем.
- Цыц, ворона! - Миха, недолюбливавший Лену, поставил ей щелчок.
- И еще дерешься? Все дедушке расскажу!
- Только попробуй! - Миха замахнулся на нее кулаком, но она шустро
выскочила в соседнюю комнату и захлопнула за собой дверь; однако успела
напоследок показать язык.
- Что же делать? Что же делать? - лепетал я и воображал разные
наказания. Ожидал от всегда рассудительного, деловитого Михи какого-нибудь
спасительного решения.
Широкое смуглое лицо Михи оставалось спокойным, и мне грезилось - он
вот-вот скажет то, что нас должно выручить. И Миха сказал - но совсем не то,
что я ожидал:
- Выпорет нас дед.
У меня, признаюсь, похолодело внутри от этих просто и буднично
произнесенных слов. Расплаты за содеянное я не желал, и мой воспаленный мозг
искал, искал путь к спасению. Но не находил. Вбежала Настя и крикнула,
словно окатила нас ледяной водой:
- Идут! Купили петуха! - И, радостная, скрылась за дверью.
У меня мгновенно пересохло в горле. Я хотел что-то сказать Михе, но
лишь просипел. Мои руки дрожали. Я в отчаянии дергал стрелку, кукушку,
цепочку, зачем-то дул в механизм. Миха стоял красный и потный.
- Да не тряси ты их! Давай закрутим винтики и повесим на место. Что еще
остается?
Из-за двери выглянула Лена.
- Попробуй, Ленка, сказать! - кулаком погрозил Миха.
- Скажу, скажу!
Я подбежал к сестре, вцепился в руку и, чуть не плача, стал просить:
- Пожалуйста, Ленча, не говори! Тебе что, будет приятно, если меня
высекут?
Сестра с брезгливой жалостью взглянула на меня. Я смотрел на нее с
надеждой, не выпускал ее руку, но в душе презирал себя. Однако чувство
страха было сильным.
- Эх, ты, Лебединое озеро! - сморщилась сестра. - И как ты в армии
будешь служить? А вдруг - война, и тебя возьмут в плен и будут пытать? Ты
тоже будешь хныкать? Ладно уж, не скажу. - Враждебно взглянула на Миху и,
назвав его дураком, побежала встречать дедушку и бабушку.
Мне было мучительно стыдно за мое ничтожество и трусость. "Хоть бы Люсе
не рассказала". - И эта мысль неожиданно стала волновать меня больше, чем
предстоящее возмездие.
Мы прикрутили винтики, повесили часы и убежали в сарай. Через щелку
видели, как бабушка наливала троим поросятам; упитанные, грязные, они
ринулись к большому корыту, едва она открыла стайку, и принялись с чавканьем
уплетать картофельное варево. Один из них, Вась Васич, как его величала
бабушка, залез с ногами в корыто, и так уписывал. А его товарищи, которые
были, наверное, скромнее и культурнее, выбирали из-под него, сунув грязные
мокрые рыла под свисающее брюхо наглеца.
- Покатаемся на поросятах? - предложил Миха, как только бабушка ушла.
- Давай!
Я так обрадовался, так меня захватила новая игра, что на время даже
забыл о своем преступлении. Мы осторожно подкрались к поросятам, которые,
начавкавшись, развалились на опилках и сонно похрюкивали. Договорились, что
я заскочу на Вась Васича, а Миха - на черноухого кабана.
- Вперед! - скомандовал брат. И мы опрометью побежали к поросятам.
Я запрыгнул на Вась Васича, вцепился в его вислые уши и крикнул:
- Но-о!
Вась Васич грузно поднялся, пронзительно взвизгнул и рванулся с места.
Немного пробежал, поскользнулся и рухнул на передние ноги. Я соскочил с его
плотной, жесткой спины и упал в грязное, с остатками варева корыто. Миха
благополучно прокатился на своем смирном кабане и загнал его в стайку.
Хохотал надо мной, помогая очиститься.
О своем злодеянии с кукушкой мы совсем забыли, и весь день до вечера
пробегали на улице. Домой явились веселыми, возбужденными, но увидели
дедушку - притихли.
Он сидел за столом над часами. Его круглые очки были сдвинуты на самый
кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо спросил:
- Кто поломал?
Мы молчали. Когда дедушка поднял на нас глаза - мы одновременно пожали
плечами и стали потирать я - лоб, а Миха - затылок, как бы показывали, что
истово думаем и вспоминаем.
- Может, деда, кошка на них прыгнула с комода, - предположил я. Чтобы
не смотреть дедушке в глаза, я стал соскабливать со своей куртки высохшую
грязь.
- Кто, едят вас мухи, поломал? - Рыжевато-седые брови дедушки
сдвинулись к переносице. Сняв очки и задрав свою солдатскую гимнастерку, он
стал неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.
- Дедусь, - не мы, - смотрел Миха на дедушку так, как может смотреть
самый честный человек; он тайком показал Лене кулак. Но она, как мы потом
узнали, нас не выдавала, - дедушке, разумеется, было не трудно самому
догадаться.
- Не вы? - вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову дедушка и
намотал на свою маленькую костистую руку ремешок.
Мы молчали, опустив плечи. При вскрике дедушки я невольно чуть отступил
за Миху, но, вспомнив о Лене, которая испуганно и с сочувствием смотрела на
нас, я совершил полушаг вперед, и оказался впереди Михи сантиметров на
десять.
- Так не вы?! - подступая к нам, свербящей фистулкой крикнул дедушка.
Я увидел вышедшую из горницы Люсю и неожиданно для себя и Михи выдал:
- Мы. - И крепко сжал зубы, готовый принять удар.
С появлением Люси все мои движения были направлены не на то, чтобы
как-нибудь защититься от ударов, - наоборот, открыться, и открыться так,
чтобы видела Люся.
Дедушка стеганул нас по два раза и за ухо развел по углам. Только он
меня поставил в угол - я сразу же шагнул из него вдоль стены, собирая на
куртку известку: на меня, я чувствовал, смотрела Люся, и я просто не мог не
быть перед ней отчаянным, смельчаком, пренебрегающим строгостью взрослых,
даже таких грозных, как дедушка.
- Что такое! - рявкнул дедушка, снова копаясь в часах.
Я подчеркнуто нехотя, досадуя на Люсю, что смотрит на меня, вошел в
угол, но не полностью. "Противный, противный старикашка!" - шептал я
пересохшими губами. Миха из своего угла подмигивал мне и забавлял девочек,
гримасничая.
Через час дедушка сказал нам, что мы можем выйти. Миха, улыбаясь,
прямо-таки выпрыгнул, а я остался, полагая, что поступаю назло дедушке. Я
решил не выходить из угла, пока не упаду от усталости. В моем воображении
уже рисовалось, как я лежу на полу изможденный и как надо мной плачут
родственники и проклинают злюку дедушку.
Дедушка подошел ко мне и положил руку на мое плечо. Я резко отпрянул в
угол.
- Ну, чего, разбойник, чего дергаешься? - Дедушка легонько и как бы
осторожно потянул меня из угла. Моя душа наполнялась капризным и радостным
чувством победителя. - Зачем ломаешься? Виноват - получил. Справедливо? Коню
понятно!
Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты
горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:
- На... нюня.
- Не хочу.
- Бери! - почти крикнул он.
И я взял.
Минут через десять мы все вместе сидели за столом и ели с чаем
испеченные бабушкой пирожки с черемухой. После ужина я с дедушкой и Михой
мастерил вертушку. Дедушка на удивление все ловко делал своими кривыми,
покалеченными на войне руками, шутил, рассказывал смешные истории. Мне не
хотелось верить, что совсем недавно этот человек бил меня, что я ненавидел
его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват.
Теперь у меня к нему не было ненависти и не было желания мести, но и не
было, кажется, прежней любви...
Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на
стене в моем доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые
дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться,
объясниться, долюбить.
15. Я УЖЕ НЕ РЕБ НОК
Минуло несколько дней.
Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой громоздились старые, ненужные
вещи, и в полумраке увидел возле окна освещенную уличным фонарем Люсю. Она
любила одиночество, часто забивалась в какой-нибудь тихий, не замечаемый
другими угол и играла сама с собой. Я притаился за шторкой и стал слушать
Люсин рассказ, который она иногда напевала:
- Я вышла на полянку. - Она водила пальцем по окну, видимо, воображая
себя в лесу. - Зайцы прыгают везде. "Зайки, зайки, вам холодно?" "Нет, Люся,
нам не холодно. Присоединяйся к нам!" "Нет, зайки. Я - Красная шапочка,
спешу к больной бабушке". - Она, наверное, увидела в окне собаку Мольку и
переменила свой рассказ: - Песик, песик, тебе скучно на цепи сидеть. Тебе
хочется побегать и с собаками попеть. - Она улыбнулась, должно быть своей
случайной рифме. - Как ужасно на цепи сидеть!..
Я нечаянно задел рукой висевшую на стене жестяную ванну, пытаясь
поцарапать ухо. Люся вздрогнула и резко повернулась ко мне. Я притворился,
будто бы только что вошел.
- Ты все слышал?
- Н-нет, - должен был солгать я.
Она посмотрела на меня строго, несколько раз зачем-то призакрыла глаза
и погрозила пальцем:
- Слы-ы-шал!.. Смотри, сколько мошек на окне, - сказала она.
Я смотрел то на мошек, то на Люсю, а потом остановил взгляд на
коричневом родимом пятнышке, которое как-то застенчиво смуглилось на ее шее
возле розовой мочки уха. Мне вдруг захотелось потрогать и ее мочку, и это
пятнышко.
Я невольно, под влиянием какого-то незнакомого мне чувства наклонился к
Люсе и коснулся губами ее теплого, мягкого виска. Она вздрогнула,
отстранилась и, полуобернувшись, склонила голову. Но я видел, что она
чуть-чуть улыбнулась.
Когда же я наклонился к ней, чтобы еще раз поцеловать ее, она отпрянула
и слегка сжала губы. Но как-то стыдливо улыбнулась сразу и
наставительно-робко произнесла, что этого делать нельзя, потому что мы еще
маленькие. Я не нашелся, что ей ответить, и сказал, что пришло в голову:
- Дед смастерил мне вертушку.
- А у меня есть ириска. Хочешь?
- Кис-кис?
- Ага.
- Давай.
Мы сидели на старом потертом диване, махали ногами и болтали о всяких
пустяках. Я рассказывал, как катался на поросенке, "почти час", добавил я, и
тут же трухнул, что сказал неправду. А она поведала о том, что у них дома
есть кот Васька, который недавно окотился, и выяснилось, что это не кот, а
кошка, но ее все равно продолжают кликать Васькой, как кота.
В комнату забежала Лена за стиральной доской: она и здесь, в гостях,
оставалась хозяйственной. Сестра значительно, с прищуром оглядела нас.
- О-о-о! - произнесла она, словно заподозрила за нами что-то
недозволенное. - Я сейчас же все бабе расскажу, - выпалила она и убежала.
- Пойдем, - встала с дивана Люся, - а то она точно скажет про нас
что-нибудь гадкое.
И я неохотно пошел за своей маленькой, но такой серьезной подружкой,
досадуя или, может быть, даже злясь на Лену.
Через день я уехал домой, и больше никогда не видел Люсю. Ее родители
разошлись, и она куда-то уехала с матерью. Я полюбил Люсю. Долго, долго
грустил о ней. Досадно было, что расстаться пришлось не с кем-нибудь, а
именно с любимым, дорогим человеком. Сколько впереди меня ждало разлук с
теми, с кем я хотел бы бок о бок провести всю свою жизнь!
Я с сестрами вернулся домой из Балабановки вечером, когда на
примороженную некрасивую землю валил густой, первый в этом году, снег. Никто
не обрадовался нашему приезду. Мама лежала на кровати в одежде, лицо ее было
строгим и бесцветным.
- Прибыли? - тихо, слабым голосом спросила мама. - Слава богу. - И
снова устремила взгляд в потолок.
"Что-то опять стряслось", - понял я, и в сердце моем вздрогнула
тревога.
- Мама выгнала отца, - шепнула мне Люба, потирая пальцами красные
глаза. - Он опять задурил... Какой же он непонятный!
Когда за окном установились плотные, непроглядные сумерки, приходил
отец. Мама заперлась и запретила нам открывать ему. Он умолял пустить,
просил прощение, звал нас, но мама грозно смотрела на каждого, кто, как ей
могло казаться, хотел подойти к двери, и мы не смели ослушаться.
- Пропаду я без вас, родные мои, - гулко, как из длинной трубы,
доносился голос отца. - Аня, Аннушка! Не будь такой жестокой.
Мама неподвижно лежала; мне показалось, что ее глаза остекленели, а вся
она отвердела. Мне стало страшно и тоскливо. "Почему, почему она не хочет
простить папку? Ведь это так просто - взять и простить".
Отец ушел во тьму, я прислушивался с необъяснимой надеждой, как скрипел
под его ногами снег.
Мы не спали. Без света сидели на кроватях и молчали. Что принесет новый
день? Новое несчастье? Неужели нельзя жить только в радости?
Мама резко встала, сняла со стены гитару. Легонько тронула струны. В
полутьме я разглядел, как она печально улыбнулась, призакрыв веки. Негромко
зазвучала мелодия. Но - что-то треснуло, тонко зазвенело, и воцарилась
тишина.
- Лопнула струна, - дрожащим голосом сказала мама. - А ведь я легонько
играла.
Мы прижались к маме. Мы все еще были нашей большой семьей.
"Куда уходят легкокрылые годы детства, в которых никому не надо
доказывать, что ты тоже имеешь право на счастье?" - порой спрашивает себя
взрослый человек.
загадывал имя любимого человека. Подожженная скорлупка начинала крутиться, и
нам было видно, как его любит загаданный им человек. Если скорлупка
крутилась сильно, искристо, - его любят сильно, если слабо... что ж, гадай,
если хочешь, на кого-нибудь другого: может, он тебя любит.
По жребию первой выпало гадать Насте. Она, словно чего-то испугавшись,
отпрянула в темный угол и замерла. Потом крепко сцепила пальцы, прикусила
губу и с каким-то страхом и в то же время с надеждой смотрела на свою
скорлупку. Миха зажег спичку - Настя неожиданно вздрогнула и сжалась.
"Нет-нет, не надо, - умоляли ее глаза, - я не хочу знать правду, которую вы
мне и себе хотите открыть. Погасите спичку! Нет-нет! Зажигайте же скорлупку.
Почему медлите? Нет-нет, не надо!"
Миха деловитым, будничным жестом стал подносить спичку к скорлупке.
Настя чуть привстала на коленях и напряженно смотрела на его руку. "Сейчас
всем станет все известно: любит ли ее загаданный ею мальчишка?" - волнуясь,
подумал я. Скорлупка в поднесенном к ней пламени вздрогнула - вздрогнула и
Настя. "Ну же, вредная скорлупа! - кричал я в себе. - Крутись, крутись,
дорогая скорлупка! Лучше пусть моя не шелохнется, но Настина должна
обязательно закрутиться!" Я догадывался, на кого она гадала - на Олегу
Петровских; я давно заметил, как нежно она на него смотрит и пламенеет,
встречаясь с ним взглядом.
Миха отдернул руку со спичкой - скорлупка сильно, с искрами
закрутилась. Настя, стыдливо прикрывая лицо руками, улыбалась. Она
посмотрела на нас, и мы поняли, что она счастлива.
Гадали Лене. Она изо всех сил притворялась, что ей совершенно
безразлично, что скажет скорлупка. Лена шумно играла с кошкой, однако, как
зорко моя сестрица следила за каждым моим движением! - я устанавливал и
поджигал скорлупку.
И она - не закрутилась.
Мне было жалко Лену, хотелось ее утешить. Я подумал, что скорлупка не
закрутилась по моей вине - быть может, я что-то неправильно сделал.
Лена, вызывающе громко напевая, спустилась с полка, резко отбросила от
себя кошку:
- Ерунда все это. Я ни на кого не загадывала. Вот так-то! - И зачем-то
показала нам язык. Но через полчаса в постели она тихонько всхлипывала в
подушку.
Потом гадали Люсе. Как только в первый раз я увидел эту девочку, я
заметил за собой странное желание: мне хотелось ей понравиться. Я всегда
искал в глазах Люси оценку. Она иногда задерживала на мне взгляд, и как
только я отвечал ей своим, она низко опускала глаза и слегка пунцовела. "Я
ее люблю?" - неожиданно для меня прозвучал во мне вопрос, но я почему-то
побоялся на него ответить. Вспомнилась Ольга, и в моем сердце стало неуютно.
Миха установил скорлупку. Люся - эта скромная, застенчивая девочка! -
вдруг смело подняла на меня глаза. У меня резко, но приятно вздрогнуло в
груди. Меня смутила странная смелость ее взора. Я опустил глаза и зачем-то
полез в карман; достал болт и крутил его в руках. Скорлупка закрутилась
бодро, с искрами. На лице Люси не произошло никаких изменений, но я
чувствовал, что она довольна. Я был уверен, что она гадала на меня.
Когда мы спускались с полка, наши взгляды снова встретились, и я угадал
в полумраке на ее губах улыбку.
На следующий день мама, отец, Люба и брат уехали домой, а меня с
сестрами оставили на неделю погостить.
В кухне висели старинные часы с кукушкой; они сразу привлекли мое
внимание, точнее, заинтересовала только кукушка, которая с шумом выскакивала
и громко, голосисто куковала почти как настоящая.
- Как внутри все происходит? - спрашивал я себя, прохаживаясь взад и
вперед возле часов. - А может, кукушка живая? - Но я иронично усмехался.
Лазил вдоль беленой стенки, заглядывал в механизм и пачкал нос и одежду
известкой. - Как кукушка узнает, что надо выскочить и прокуковать столько
раз, сколько показывают стрелки?
Скоро - двенадцать дня. Должна, как обычно, показаться кукушка. Я
подошел к часам поближе и стал ждать. Шумно распахнулись ставенки, и черная
блестящая кукушка шустро, словно ее кто-то вытолкнул из убежища, выскочила и
с веселой деловитостью точно прокуковала двенадцать раз. "А если разобрать
часы и заглянуть вовнутрь?" - Мысль мне понравилась, но было боязно: могли в
любое время прийти с базара дедушка и бабушка.
Миха - он рисовал военный корабль, который у него все больше начинал
походить на утюг, - посмотрел на меня с улыбкой:
- Интересно, да? Тем летом, Серый, я хотел заглянуть, как там. Но дед
заловил и чуть уши не отодрал.
- Если - быстро? Они не скоро вернутся. Давай посмотрим?
Миха с мужиковатой медлительностью почесал в своем выпуклом, с лишаями
затылке, шморгнул простуженным носом и протянул:
- Мо-о-ожно, вообще-то... но дед...
- Мы - быстро-быстро, Миха! Сразу назад повесим. Ну, как?!
- Была не была! Но нужно кого-нибудь за ворота отправить.
Попробовали уговорить Лену, но она не только отказалась - пообещала все
рассказать взрослым, то есть наябедничать. Настя упросила ее не выдавать, и
вызвалась сама вместе с Люсей постоять у ворот.
Как только они махнули нам с улицы - я кинулся к часам, осторожно снял
их и положил на стол. Мы открутили три винтика с задней крышки и, когда я
осторожно приподнял ее, в часах что-то еле слышно пискнуло. Раздалось одно
"ку-ку". Я повернул часы циферблатом вверх - в раскрытые ставенки упала
кукушка, они почему-то не закрылись.
- Ч-часы остановились, Миха, - произнес я и прикусил губу. Мне
показалось - в моих волосах что-то зашевелилось.
- Остановились?
Мы взглянули друг другу в глаза и почти одновременно выдохнули:
- Вот черт!
Слегка потрясли часы, покрутили стрелку, подергали за цепочку с гирькой
и кукушку, которая, как только мы ее отпускали, падала в свой домик, - часы
стояли.
- Что будем делать? - спросил я.
- Полома-а-али! - каркнула за нашими спинами вездесущая Лена. Я
конвульсивно вздрогнул - казалось, меня уже ударили ремнем.
- Цыц, ворона! - Миха, недолюбливавший Лену, поставил ей щелчок.
- И еще дерешься? Все дедушке расскажу!
- Только попробуй! - Миха замахнулся на нее кулаком, но она шустро
выскочила в соседнюю комнату и захлопнула за собой дверь; однако успела
напоследок показать язык.
- Что же делать? Что же делать? - лепетал я и воображал разные
наказания. Ожидал от всегда рассудительного, деловитого Михи какого-нибудь
спасительного решения.
Широкое смуглое лицо Михи оставалось спокойным, и мне грезилось - он
вот-вот скажет то, что нас должно выручить. И Миха сказал - но совсем не то,
что я ожидал:
- Выпорет нас дед.
У меня, признаюсь, похолодело внутри от этих просто и буднично
произнесенных слов. Расплаты за содеянное я не желал, и мой воспаленный мозг
искал, искал путь к спасению. Но не находил. Вбежала Настя и крикнула,
словно окатила нас ледяной водой:
- Идут! Купили петуха! - И, радостная, скрылась за дверью.
У меня мгновенно пересохло в горле. Я хотел что-то сказать Михе, но
лишь просипел. Мои руки дрожали. Я в отчаянии дергал стрелку, кукушку,
цепочку, зачем-то дул в механизм. Миха стоял красный и потный.
- Да не тряси ты их! Давай закрутим винтики и повесим на место. Что еще
остается?
Из-за двери выглянула Лена.
- Попробуй, Ленка, сказать! - кулаком погрозил Миха.
- Скажу, скажу!
Я подбежал к сестре, вцепился в руку и, чуть не плача, стал просить:
- Пожалуйста, Ленча, не говори! Тебе что, будет приятно, если меня
высекут?
Сестра с брезгливой жалостью взглянула на меня. Я смотрел на нее с
надеждой, не выпускал ее руку, но в душе презирал себя. Однако чувство
страха было сильным.
- Эх, ты, Лебединое озеро! - сморщилась сестра. - И как ты в армии
будешь служить? А вдруг - война, и тебя возьмут в плен и будут пытать? Ты
тоже будешь хныкать? Ладно уж, не скажу. - Враждебно взглянула на Миху и,
назвав его дураком, побежала встречать дедушку и бабушку.
Мне было мучительно стыдно за мое ничтожество и трусость. "Хоть бы Люсе
не рассказала". - И эта мысль неожиданно стала волновать меня больше, чем
предстоящее возмездие.
Мы прикрутили винтики, повесили часы и убежали в сарай. Через щелку
видели, как бабушка наливала троим поросятам; упитанные, грязные, они
ринулись к большому корыту, едва она открыла стайку, и принялись с чавканьем
уплетать картофельное варево. Один из них, Вась Васич, как его величала
бабушка, залез с ногами в корыто, и так уписывал. А его товарищи, которые
были, наверное, скромнее и культурнее, выбирали из-под него, сунув грязные
мокрые рыла под свисающее брюхо наглеца.
- Покатаемся на поросятах? - предложил Миха, как только бабушка ушла.
- Давай!
Я так обрадовался, так меня захватила новая игра, что на время даже
забыл о своем преступлении. Мы осторожно подкрались к поросятам, которые,
начавкавшись, развалились на опилках и сонно похрюкивали. Договорились, что
я заскочу на Вась Васича, а Миха - на черноухого кабана.
- Вперед! - скомандовал брат. И мы опрометью побежали к поросятам.
Я запрыгнул на Вась Васича, вцепился в его вислые уши и крикнул:
- Но-о!
Вась Васич грузно поднялся, пронзительно взвизгнул и рванулся с места.
Немного пробежал, поскользнулся и рухнул на передние ноги. Я соскочил с его
плотной, жесткой спины и упал в грязное, с остатками варева корыто. Миха
благополучно прокатился на своем смирном кабане и загнал его в стайку.
Хохотал надо мной, помогая очиститься.
О своем злодеянии с кукушкой мы совсем забыли, и весь день до вечера
пробегали на улице. Домой явились веселыми, возбужденными, но увидели
дедушку - притихли.
Он сидел за столом над часами. Его круглые очки были сдвинуты на самый
кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо спросил:
- Кто поломал?
Мы молчали. Когда дедушка поднял на нас глаза - мы одновременно пожали
плечами и стали потирать я - лоб, а Миха - затылок, как бы показывали, что
истово думаем и вспоминаем.
- Может, деда, кошка на них прыгнула с комода, - предположил я. Чтобы
не смотреть дедушке в глаза, я стал соскабливать со своей куртки высохшую
грязь.
- Кто, едят вас мухи, поломал? - Рыжевато-седые брови дедушки
сдвинулись к переносице. Сняв очки и задрав свою солдатскую гимнастерку, он
стал неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.
- Дедусь, - не мы, - смотрел Миха на дедушку так, как может смотреть
самый честный человек; он тайком показал Лене кулак. Но она, как мы потом
узнали, нас не выдавала, - дедушке, разумеется, было не трудно самому
догадаться.
- Не вы? - вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову дедушка и
намотал на свою маленькую костистую руку ремешок.
Мы молчали, опустив плечи. При вскрике дедушки я невольно чуть отступил
за Миху, но, вспомнив о Лене, которая испуганно и с сочувствием смотрела на
нас, я совершил полушаг вперед, и оказался впереди Михи сантиметров на
десять.
- Так не вы?! - подступая к нам, свербящей фистулкой крикнул дедушка.
Я увидел вышедшую из горницы Люсю и неожиданно для себя и Михи выдал:
- Мы. - И крепко сжал зубы, готовый принять удар.
С появлением Люси все мои движения были направлены не на то, чтобы
как-нибудь защититься от ударов, - наоборот, открыться, и открыться так,
чтобы видела Люся.
Дедушка стеганул нас по два раза и за ухо развел по углам. Только он
меня поставил в угол - я сразу же шагнул из него вдоль стены, собирая на
куртку известку: на меня, я чувствовал, смотрела Люся, и я просто не мог не
быть перед ней отчаянным, смельчаком, пренебрегающим строгостью взрослых,
даже таких грозных, как дедушка.
- Что такое! - рявкнул дедушка, снова копаясь в часах.
Я подчеркнуто нехотя, досадуя на Люсю, что смотрит на меня, вошел в
угол, но не полностью. "Противный, противный старикашка!" - шептал я
пересохшими губами. Миха из своего угла подмигивал мне и забавлял девочек,
гримасничая.
Через час дедушка сказал нам, что мы можем выйти. Миха, улыбаясь,
прямо-таки выпрыгнул, а я остался, полагая, что поступаю назло дедушке. Я
решил не выходить из угла, пока не упаду от усталости. В моем воображении
уже рисовалось, как я лежу на полу изможденный и как надо мной плачут
родственники и проклинают злюку дедушку.
Дедушка подошел ко мне и положил руку на мое плечо. Я резко отпрянул в
угол.
- Ну, чего, разбойник, чего дергаешься? - Дедушка легонько и как бы
осторожно потянул меня из угла. Моя душа наполнялась капризным и радостным
чувством победителя. - Зачем ломаешься? Виноват - получил. Справедливо? Коню
понятно!
Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты
горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:
- На... нюня.
- Не хочу.
- Бери! - почти крикнул он.
И я взял.
Минут через десять мы все вместе сидели за столом и ели с чаем
испеченные бабушкой пирожки с черемухой. После ужина я с дедушкой и Михой
мастерил вертушку. Дедушка на удивление все ловко делал своими кривыми,
покалеченными на войне руками, шутил, рассказывал смешные истории. Мне не
хотелось верить, что совсем недавно этот человек бил меня, что я ненавидел
его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват.
Теперь у меня к нему не было ненависти и не было желания мести, но и не
было, кажется, прежней любви...
Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на
стене в моем доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые
дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться,
объясниться, долюбить.
15. Я УЖЕ НЕ РЕБ НОК
Минуло несколько дней.
Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой громоздились старые, ненужные
вещи, и в полумраке увидел возле окна освещенную уличным фонарем Люсю. Она
любила одиночество, часто забивалась в какой-нибудь тихий, не замечаемый
другими угол и играла сама с собой. Я притаился за шторкой и стал слушать
Люсин рассказ, который она иногда напевала:
- Я вышла на полянку. - Она водила пальцем по окну, видимо, воображая
себя в лесу. - Зайцы прыгают везде. "Зайки, зайки, вам холодно?" "Нет, Люся,
нам не холодно. Присоединяйся к нам!" "Нет, зайки. Я - Красная шапочка,
спешу к больной бабушке". - Она, наверное, увидела в окне собаку Мольку и
переменила свой рассказ: - Песик, песик, тебе скучно на цепи сидеть. Тебе
хочется побегать и с собаками попеть. - Она улыбнулась, должно быть своей
случайной рифме. - Как ужасно на цепи сидеть!..
Я нечаянно задел рукой висевшую на стене жестяную ванну, пытаясь
поцарапать ухо. Люся вздрогнула и резко повернулась ко мне. Я притворился,
будто бы только что вошел.
- Ты все слышал?
- Н-нет, - должен был солгать я.
Она посмотрела на меня строго, несколько раз зачем-то призакрыла глаза
и погрозила пальцем:
- Слы-ы-шал!.. Смотри, сколько мошек на окне, - сказала она.
Я смотрел то на мошек, то на Люсю, а потом остановил взгляд на
коричневом родимом пятнышке, которое как-то застенчиво смуглилось на ее шее
возле розовой мочки уха. Мне вдруг захотелось потрогать и ее мочку, и это
пятнышко.
Я невольно, под влиянием какого-то незнакомого мне чувства наклонился к
Люсе и коснулся губами ее теплого, мягкого виска. Она вздрогнула,
отстранилась и, полуобернувшись, склонила голову. Но я видел, что она
чуть-чуть улыбнулась.
Когда же я наклонился к ней, чтобы еще раз поцеловать ее, она отпрянула
и слегка сжала губы. Но как-то стыдливо улыбнулась сразу и
наставительно-робко произнесла, что этого делать нельзя, потому что мы еще
маленькие. Я не нашелся, что ей ответить, и сказал, что пришло в голову:
- Дед смастерил мне вертушку.
- А у меня есть ириска. Хочешь?
- Кис-кис?
- Ага.
- Давай.
Мы сидели на старом потертом диване, махали ногами и болтали о всяких
пустяках. Я рассказывал, как катался на поросенке, "почти час", добавил я, и
тут же трухнул, что сказал неправду. А она поведала о том, что у них дома
есть кот Васька, который недавно окотился, и выяснилось, что это не кот, а
кошка, но ее все равно продолжают кликать Васькой, как кота.
В комнату забежала Лена за стиральной доской: она и здесь, в гостях,
оставалась хозяйственной. Сестра значительно, с прищуром оглядела нас.
- О-о-о! - произнесла она, словно заподозрила за нами что-то
недозволенное. - Я сейчас же все бабе расскажу, - выпалила она и убежала.
- Пойдем, - встала с дивана Люся, - а то она точно скажет про нас
что-нибудь гадкое.
И я неохотно пошел за своей маленькой, но такой серьезной подружкой,
досадуя или, может быть, даже злясь на Лену.
Через день я уехал домой, и больше никогда не видел Люсю. Ее родители
разошлись, и она куда-то уехала с матерью. Я полюбил Люсю. Долго, долго
грустил о ней. Досадно было, что расстаться пришлось не с кем-нибудь, а
именно с любимым, дорогим человеком. Сколько впереди меня ждало разлук с
теми, с кем я хотел бы бок о бок провести всю свою жизнь!
Я с сестрами вернулся домой из Балабановки вечером, когда на
примороженную некрасивую землю валил густой, первый в этом году, снег. Никто
не обрадовался нашему приезду. Мама лежала на кровати в одежде, лицо ее было
строгим и бесцветным.
- Прибыли? - тихо, слабым голосом спросила мама. - Слава богу. - И
снова устремила взгляд в потолок.
"Что-то опять стряслось", - понял я, и в сердце моем вздрогнула
тревога.
- Мама выгнала отца, - шепнула мне Люба, потирая пальцами красные
глаза. - Он опять задурил... Какой же он непонятный!
Когда за окном установились плотные, непроглядные сумерки, приходил
отец. Мама заперлась и запретила нам открывать ему. Он умолял пустить,
просил прощение, звал нас, но мама грозно смотрела на каждого, кто, как ей
могло казаться, хотел подойти к двери, и мы не смели ослушаться.
- Пропаду я без вас, родные мои, - гулко, как из длинной трубы,
доносился голос отца. - Аня, Аннушка! Не будь такой жестокой.
Мама неподвижно лежала; мне показалось, что ее глаза остекленели, а вся
она отвердела. Мне стало страшно и тоскливо. "Почему, почему она не хочет
простить папку? Ведь это так просто - взять и простить".
Отец ушел во тьму, я прислушивался с необъяснимой надеждой, как скрипел
под его ногами снег.
Мы не спали. Без света сидели на кроватях и молчали. Что принесет новый
день? Новое несчастье? Неужели нельзя жить только в радости?
Мама резко встала, сняла со стены гитару. Легонько тронула струны. В
полутьме я разглядел, как она печально улыбнулась, призакрыв веки. Негромко
зазвучала мелодия. Но - что-то треснуло, тонко зазвенело, и воцарилась
тишина.
- Лопнула струна, - дрожащим голосом сказала мама. - А ведь я легонько
играла.
Мы прижались к маме. Мы все еще были нашей большой семьей.
"Куда уходят легкокрылые годы детства, в которых никому не надо
доказывать, что ты тоже имеешь право на счастье?" - порой спрашивает себя
взрослый человек.