Попова Елена. Седьмая ступень совершенства

   Евгения взяла горячую Кларкину руку и держала почти всю ночь, сидя у нее в ногах на шатающейся койке. Утром Кларка поднялась и как ни в чем не бывало поехала на экзамен. Вообще, ужасным существом была Кларка и вечно попадала в какие-то невероятные истории с милицией, иностранцами и танцами в ресторанах на столах в полуголом виде. Причем из всех этих историй она выпутывалась тоже самым невероятным образом, имея, по-видимому, в потустороннем мире какого-то особенно одаренного ангела-хранителя. И когда стояла Кларка у дверей деканата, протягивая очередному преподавателю зачетку, взгляд у нее был настолько наивен, простодушен и трогателен, ну прямо взгляд рыжего агнца, что даже самый суровый из них не мог устоять и ставил зачет.
   Именно эта Кларка через столько лет встретила Евгению на троллейбусной остановке - в норковой до пят шубе, наброшенной на халат, и стоптанных домашних шлепанцах.
   - Привет!!! - заорала Кларка, прямо-таки душа Евгению, словно огромный норковый медведь.
   И потащила, потащила к ближайшему дому, а потом на третий этаж в огромную квартиру, как потом выяснила Евгения, состоявшую из соединенных нескольких. Часть квартиры была в отличнейшем состоянии после евроремонта, но на второй половине Кларка, видимо, выдохлась, что было совершенно в ее духе, и там уже отличного состояния не было. И даже на просторной кухне, сияющей современным кухонным дизайном, стояло в углу старое, заплеванное ведро с мусором и валялись какие-то доски. За столом сидели две девочки-близняшки лет десяти, хрупкие, вытянувшиеся ростки и, синхронно склоняя блекловолосые головки с остренькими носиками, поклевывали из баночек йогурт и пили чай, и чай проливался в их нежные горлышки с чуть слышным Евгении серебряным клекотом.
   - Мои! - закричала Кларка, обнимая сразу обеих. - Мои! А теперь спать!
   Когда девочки покорно ушли, добавила с простодушным самодовольством:
   - Держу в ежовых рукавицах! - и сама же захохотала.
   Конечно, ей не терпелось поговорить и, когда Евгения сказала, что хочет спать, очень огорчилась, но тут же провела в небольшую, довольно-таки уютную комнатку с голубыми стенами, синим диванчиком и кокетливыми, небесного цвета занавесками в мелкий белый горошек. Правда, и в этой комнатке не все было закончено - в угол сметен строительный мусор, и на боку лежала банка засохшего столярного клея.
   Евгения сразу заснула, спала глубоко, без сновидений, а утром сквозь дрему слышала, как Кларка собирает девочек, как они переговариваются тихо, нежно, словно полусонные птички... Только Евгения вышла на кухню и включила чайник, как вернулась Кларка, проводившая дочерей в школу, - в шубе на халат и тех же стоптанных шлепанцах. Шубу она забросила куда-то на холодильник, вытащила из кармана халата сигарету, из другого кармана зажигалку и с жадностью закурила, уставившись на Евгению еще припухшими, но уже начинавшими оживленно блестеть глазами.
   - Хорошо живу, Женечка, - сказала Кларка. - Все как у людей. Только ску-учно! Ты ж меня знаешь!
   - Знаю, - сказала Евгения.
   Выглядела Кларка, даже заспанная, с всклокоченными волосами, еще вполне, ну а фигура, перетянутая халатом, была хороша по-прежнему. Она докурила сигарету и достала новую.
   - Не много ли? - сказала Евгения.
   - А, - махнула рукой Кларка. - Дай оттянуться! Ты ж меня знаешь!
   - Знаю... - повторила Евгения.
   В благодарность за понимание и чтобы отпраздновать встречу, Кларка предложила тут же, несмотря на довольно раннее утро, распить бутылочку вина и даже как-то мгновенно достала эту бутылочку и рюмки, но Евгения отказалась, сославшись на дела.
   - Так я тебя отвезу! - сказала Кларка, и в голосе ее послышались даже какие-то слезливые нотки. - Что ж мне тут одной по квартире ползать?
   Евгения согласилась, и Кларка, обрадовавшись, бросилась переодеваться. Пока Кларка переодевалась, Евгения позвонила Николаю Павловичу.
   - У вас есть (Евгения упрямо продолжала называть Николая Павловича на "вы") какая-нибудь вещь, предмет, бумага... что-нибудь, что досталось вам от этих людей? - спросила Евгения.
   - Да, - сказал Николай Павлович, и Евгения почувствовала, что при этом он покраснел.
   - Мне нужно "это" увидеть. Встретимся через полчаса у Оперного театра.
   Кларка, на этот раз в брючках и коротенькой меховой курточке, уверенно и даже дерзко вела машину, так что они подъехали к Оперному театру раньше чем через полчаса, но на ступеньках перед центральным входом уже виднелась внушительная фигура Николая Павловича. Евгения попросила Кларку немного подождать и быстро пошла ему навстречу.
   Скорее всего накануне Николай Павлович опять переборщил с коньяком, его знобило, и лицо посинело от холода, но когда он открыл дипломат и показал Евгении "то", что ему досталось от "этих" людей - туго перепеленутые пачки денег, лежавшие на дне дипломата - посиневшее его лицо залилось темно-красным от прилива крови.
   - Спасибо, - великодушно сказала Евгения. - Мне достаточно, - и пошла обратно к машине.
   Для начала она попросила у Кларки карту города. Евгения разложила помятую, засаленную карту, на которой, наверное, не раз ели гамбургеры, к себе на колени и долго всматривалась в ее морщинистую пестроту.
   - Что ты там колдуешь? - не выдержала наконец Кларка.
   - Терпение, - сказала Евгения. - Это то, чего тебе не хватает.
   - Я знаю, - Кларка вздохнула, подкрасила губы и стала набираться терпения. Она потерпела немножко, но опять не выдержала:
   - Куда едем-то? Куда?
   - На вокзал, - сказала Евгения.
   Евгения спокойно обошла здание вокзала и спустилась в камеру хранения, у одной из камер остановилась - цифры, одна за другой, без труда появились перед ее глазами, она набрала код и открыла дверцу. В пустой камере лежала старая газета и обертка от немецкого шоколада. Евгения взяла и то, и другое и положила в сумочку.
   Следующим местом, куда они отправились, был банк, с длинной приставкой к этому слову в названии.
   - Мне надо поговорить насчет работы, - сказала Евгения.
   Дежурный, узкоплечий молодой человек с аккуратнейшими усиками и бородкой, закованный в строгий костюм, как в доспехи, вежливо ответил:
   - Это к Мерсицыну, но его нет.
   - Ему звонили по этому поводу, - сказала Евгения и посмотрела на молодого человека многозначительно.
   - Я понимаю... Но его нет и нескоро будет. Он прооперирован.
   - Вот как, - сказала Евгения.
   - Лежит в Балашихе.
   - Отлично, - сказала Евгения и пошла к выходу.
   Молодой человек с удивлением посмотрел ей вслед и даже в каком-то недоумении и некстати пробормотал:
   - Вы так думаете?
   - Завтра мы едем в Балашиху, - сказала Евгения Кларке.
   - Здорово! - сказала Кларка. - Хочу на природу!
   Вечером Кларка наконец-то познакомила Евгению со своим мужем. Он был невысок, плотен, коротконог и довольно-таки короткорук - то есть полная противоположность высокой Кларкиной стройности. Представляя его, Кларка даже опиралась о его плечо локтем, как о подставку. Кларкин муж был озабочен, он в тот же вечер вылетал в Мюнхен по делам, поэтому знакомство с Евгенией было для него чисто формальным. Кларка засунула в небольшой чемоданчик две чистые рубашки, палку сухой колбасы и бутылку армянского коньяка, и муж отправился в аэропорт. Евгения же затворила дверь и постаралась отключиться от всех внешних звуков. Она лежала в беззвучном пространстве, в тишине и покое, но что-то все равно мешало сосредоточиться. "А... - догадалась Евгения. - Банка с засохшим столярным клеем! Непорядок. Надо сказать Кларке, что пора это убрать".
   Медицинский центр имени какого-то выдающегося мирового светила, которого в народе никто и не знал, - поэтому звали этот центр просто "Балашиха" по названию прежде бывшей на этом месте совершенно незначительной деревеньки, которую все-таки кто-то еще помнил, - располагался на самой что ни есть природе, в сосновом лесу. Пока они шли к главному корпусу по аллее, пронизанной самым настоящим, неподдельным сосновым воздухом, Кларка только восторженно вздыхала:
   - Чудо! Чудо! Нет, это просто чудо как хорошо!
   Евгения оставила Кларку в огромном вестибюле главного корпуса, а сама направилась вглубь. Она не села в лифт, а пошла по лестнице, с этажа на этаж, с этажа на этаж, а потом длинными, запутанными коридорами.
   - Вам кого? - окликали ее медсестры с медпостов.
   - Мерсицына, - отвечала Евгения.
   И шла, шла дальше.
   - Мерсицын в сорок третьем, - сказали ей в одном месте.
   - Я знаю, - сказала Евгения.
   И постучала в дверь сорок третьего номера.
   Мерсицын, человек в новом спортивном костюме с совершенно невыдающейся, но, тем не менее, абсолютно положительной внешностью, играл в шахматы с соседом по палате, мужчиной в больничной пижаме, со внешностью более выдающейся, но менее положительной.
   - Я к вам, - сказала Евгения.
   Мужчина в пижаме поднялся и тактично вышел.
   - Это ваша? - спросила Евгения, вынимая из сумочки старую газету.
   Мерсицын побледнел.
   - Кто вы? - спросил он и почему-то оглянулся.
   - Это неважно, - сказала Евгения. - Но вы не ответили на мой вопрос.
   - Бред, - сказал Мерсицын.
   - Должна вам сказать - ваш желчный пузырь в прекрасном состоянии, сказала Евгения и положила газету рядом с шахматной доской.
   - Я прооперирован! - вскрикнул Мерсицын фальцетом.
   - Да ладно, - сказала Евгения.
   - Кто вы? - повторил Мерсицын тихо. - Что вам от меня надо? - он напряженно смотрел на Евгению, а потом, опять перейдя на фальцет, истерично закричал: - Уйдите! Уйдите!
   В палату ворвался мужчина в пижаме, и по стремительности этого рывка Евгения поняла, что его тело под пижамой совсем не источено болезнью, напротив.
   - Все в порядке, - сказала ему Евгения. - Не беспокойтесь.
   И выскользнула за дверь.
   В отсутствие Евгении Кларка времени зря не теряла. Когда Евгения подошла, она отчаянно кокетничала с весьма изможденным, желтолицым, но все еще интересным мужчиной. При этом она ела конфеты, купленные рядом в киоске, прямо из коробки и держала наготове сигарету. (Кларка любила совмещать удовольствия.)
   - Мы спешим, - сказала Евгения и, не замедляя шаг, пошла к выходу.
   Разочарованная Кларка нагнала ее уже у начала аллеи.
   - Он - сердечник,- сказала Евгения. - Ему противопоказаны острые ощущения.
   Когда они уже садились в машину, Евгения увидела, как из дверей главного корпуса медицинского центра имени великого ученого, а по мнению большинства населения - исчезнувшей деревушки, выскочило несколько явно агрессивно настроенных мужчин. Среди них был и сосед Мерсицына по палате, но уже не в больничной пижаме, а в черной кожаной куртке.
   - Едем, - сказала Евгения. - Чем быстрее, тем лучше.
   Кларку не надо было упрашивать, она рванула к городу с максимальной скоростью, с особым злорадством обходя шоферов-мужиков.
   Часов восемь уже было. Кларка лежала в ванной, утопая в разноцветной мерцающей пене, девочки-близняшки тихо переговаривались, мусоля учебник, а муж Кларки в номере отеля в Мюнхене, перекусив экономии ради копченой колбасой, доставал коньяк в ожидании приятеля-немца. Тогда-то и зазвонил домофон.
   - К тебе! - объявила мокрая Кларка в небрежно наброшенном банном халате, появляясь на пороге комнаты, в которой обитала теперь Евгения.
   - Кто? - поинтересовалась Евгения.
   - Сама разбирайся, - и Кларка убралась обратно в ванну.
   Евгения подошла к дверям... Позвонили коротко и осторожно, как бы стесняясь. Вошли четверо. Похожих, почти одного роста, в одинаковых черных длинных пальто и черных туфлях большого размера, все в шляпах.
   - Что вам угодно? - спросила Евгения, не пропуская их дальше прихожей.
   - Сколько? - спросил один из четверых.
   - Не понимаю, - сказала Евгения.
   - Сколько вам нужно? Что тут непонятного? - возмутился другой.
   - Тише! Тише! - зашикали на него остальные. - Мы спокойно... Мы договоримся...
   - Мы не договоримся, - сказала Евгения и указала рукой на дверь.
   Четверо стушевались и ушли, один за другим, в дверь, тяжело ступая тяжелыми большими туфлями, носатые, похожие один на другого, как унылые братья-гномы.
   "Да... - подумала Евгения. - Кого-то я вспугнула... Но это не те..."
   Николай Павлович один был в квартире. Жену и детей отправил к теще еще вчера под хитроумным предлогом. Закрылся на два замка, на цепочку и теперь метался по квартире, не находя себе места. Коньяк не помогал, потом было только хуже с сердцем, и он перестал его пить. У жены были успокоительные таблетки, но он не хотел пить таблетки. При чем тут таблетки? Вот если бы можно было дать таблетки этим идиотским обстоятельствам! "Что делать? Что делать?" - думал несчастный Николай Павлович. Он был трусом, он это понимал и при этом многого хотел. Не надо быть трусом, если многого хочешь или, наоборот, не надо хотеть многого, если ты трус. Позвонил сыну от первого брака - взрослому, основательному мужику.
   - Как дела? - спросил с напряжением.
   - Нормально. А что звонишь?
   - Просто... Узнать...
   - Нормально дела. А у тебя?
   - Тоже нормально.
   Помолчали.
   - Ну, пока?
   - Пока.
   "Вот и поговорили! - думал несчастный Николай Павлович. - Вот - сын! Это - сын! Это - жизнь..." - в несчастности своей совершенно забыв, что сам когда-то от него ушел, бросив, отстранив, отринув рвущегося к нему, привязчивого, неловкого, безобразно стриженного ребенка. Да и не любил он его никогда. А кого он любил? Когда-то мать, отца, брата... И после уже никого. Так ему казалось сейчас.
   В полном изнеможении он лег на диван в зале и накрыл ухо диванной подушкой. И вдруг успокоился. Как будто спрятался наконец.
   Позвонили. Николай Павлович, не меняя положения, дотянулся рукой до телефона. Голос был сухой, властный и фамильярный.
   - Коля, где твоя колдунья?
   - Не знаю... - сказал Николай Павлович.
   - Не дури, Коля. Хорошо подумай.
   И тогда Николай Павлович, даже немного заикаясь, назвал номер своего мобильного телефона.
   Когда Евгении позвонили, Кларка была еще в ванной.
   - Надо встретиться, - сказал знакомый голос. - Или к вам приехать?
   Кларка была в ванной, девочки-близняшки, как заклинания, бубнили какие-то правила. Кларкин муж в номере гостиницы в Мюнхене вместе с приятелем-немцем уже распили армянский коньяк и, обнявшись, пели русские песни.
   - Я сейчас выйду, - сказала Евгения.
   Сердце ее сжалось, но это был не страх, а скорее какая-то холодная тоска. Она оделась, взяла сумочку и тихо вышла из дома.
   Евгения шла по улице, следом за ней, на небольшом расстоянии следовала какая-то машина. У небольшого сквера Евгения остановилась. Машина остановилась тоже. Вышли - Седой и уже знакомый Евгении коренастый парень, пошли ей навстречу. Вокруг не было ни души. Евгению охватило чувство полной беспомощности и потерянности, ноги вдруг ослабели и еле держали ее, и только в этот момент она поняла, что взялась за непосильное дело. Действительно, что она могла? Поставить диагноз, вылечить ангину, увидеть то, чего не видят другие. И это все. Изменить же что-то в этом сложном мире людей она не могла...
   - Что же вы? - с нехорошей интонацией в голосе сказал Седой. - А я вас предупреждал... Предупреждал. Только парня подвели... Меня мои люди не подводят...
   И тут Евгения услышала: "Иногда у меня болит...". С жалующейся, детской интонацией, и поняла, что обладателя этого голоса уже нет на этом свете. А когда поняла, ярость и возмущение захлестнули ее, породив такую силу, что неожиданно не только для Седого и его коренастого подручного, неожиданно для самой себя... она исчезла.
   - Где она? Где? - заорал Седой и бросился к темным кустам. - Стреляй!
   Не видно было рядом с ними Евгении.
   Немногим меньше чем через сутки на перрон вокзала небольшого городка из поезда вышла женщина в мятом плаще, с изможденным, серым лицом. Она пересекла привокзальную площадь, прошла мимо Дома культуры, мимо статуи пионера без руки и с разбитым горном и углубилась в лабиринт улиц, заполненных одноэтажными домами. В самом конце одной из них, у одного из домов, окруженного добротным высоким забором, остановилась, открыла калитку и вошла. Под ноги метнулась маленькая, злобная собачонка, но, узнав, радостно заскулила. Женщина подошла к дому и без сил опустилась на ступеньки крыльца. Собачонка в истерике собачьего счастья визжала, подпрыгивала и лизала ей лицо. Из дома вышла полная, крупная женщина с оплывшим, добродушным лицом и всплеснула руками:
   - Господи! Евгения!
   - Я... - сказала Евгения, от слабости уже теряя сознание.
   Проснулась Евгения на перине и под периной, в объятиях огромной старой кровати. Рядом мурлыкал кот, тикали ходики в соседней комнате, пахло старым, но чистым домом. Вошла Варвара, села в ногах.
   - Ну как? - спросила Варвара. - Ничего, жить будешь. Побудь, не гоню. Но рассчитывать не рассчитывай. Это я тебе как на духу. Ушла моя сила, была да вся вышла. Квартиру сыну построила? Построила. Дочке. Машину внуку прошлым летом купила. Все руки тянут, рты разевают, сколько ни лет, а все как птенцы. А я ведь слабая на своих, мягкая душа... Сама знаю, сама виновата.
   - Ничего, - сказала Евгения. - Я справлюсь.
   Впервые в этот дом и в этот городишко Евгения попала много лет назад, когда гипсовый пионер перед Домом культуры был еще белоснежен, двурук и вовсю трубил в свой горн, а сама Евгения, студентка, была на "картошке" неподалеку, в колхозе.
   Как-то, прыгая с телеги на край картофельного поля, она пропорола ногу здоровенным гвоздем, на другое утро нога опухла и на нее невозможно было ступить, и тогда бригадир, проклиная всех возможных на свете безмозглых студентов, посадил ее на все ту же телегу и повез в ближайший городок, в больничку. Врач, с утра пьяный, краснорожий детина, долго смотрела на ее ногу и мычал что-то вроде: "Ца-ца-ца...", потом вколол укол против столбняка и поместил, как он выразился, в "стацанар" - маленькую, единственную палату, в которую, казалось, каким-то чудом втиснулись две беременные женщины и четыре старухи. Все тем же чудом втиснулась туда и Евгения. Беременные и старухи все время что-то ели или говорили о еде, а одна из старух даже протянула ей уже облупленное, грязноватое, круто сваренное яичко, но Евгении есть не хотелось - у нее поднялась температура, нога горела, и перед глазами шли круги. И дело кончилось бы совсем плохо, если бы на ночь не пришла дежурить медсестра Зойка - кругленькая, плотно сбитая, в слишком смелой для райцентра короткой узкой юбочке, с бровями, выщипанными в ниточку, и губами вишневого цвета, по контуру обведенными еще и карандашом "Живопись", так что очень уж смело и вызывающе это выглядело в райцентре. Зойка тут же сообразила, в чем дело, поставила Евгении градусник, а потом объявила, что на ночь это дело оставлять нельзя, у врача нет телефона, да и что он скажет - врач-то, выход один - идти к Варваре. Надо отдать должное, Зойка тащила Евгению на себе почти всю дорогу, а дорога была неблизкая - через пустырь, а потом все по каким-то улицам и дворам.
   Это время было вершиной Варвариной славы. Вокруг ее дома и дальше, в разных местах, стояли легковые машины, приезжие снимали комнаты в ближайших домах, да и по всему городку, и с раннего утра до позднего вечера в ее дворе стояла очередь. Варвара была смела, уверена в себе, не отказывала даже самым тяжелым и кому-то из них помогала. Богата была, конечно. Брала не только деньгами, но и золотом. Золотых колец, сережек, цепочек было у нее несчетно. Соседи завидовали ей и боялись ее.
   Вечер был поздний, но люди во дворе у Варвары еще стояли. Зойка была своим человеком в доме, поэтому провела Евгению через заднюю дверь.
   - Да, - сказала Варвара, еще молодая, не расплывшаяся, ясноглазая, в косынке и простом платье - только золотой крестик поблескивал на груди. Да... - она не прикасалась к ноге Евгении и даже вроде на нее не смотрела. Еле успели.
   Варвара поместила Евгению в маленькую комнату без окон, можно даже сказать - чуланчик, и уложила на раскладушку. Спала Евгения плохо, металась в жару, много раз просыпалась и каждый раз, просыпаясь, видела рядом безмолвную фигуру Варвары и чувствовала какой-то спасительный холод, который шел от ее рук.
   Утром ей стало лучше.
   - Еле успели, повезло тебе, девка, - сказала Варвара утром. - И еще что скажу. Слушай. Важное. Ты ведь и сама много можешь. Зойка вокруг меня вьется, но у Зойки силы нет, один кураж. А ты поживи, ногу выправим, по хозяйству поможешь, я тебе прямо - отблагодаришь, - видишь, сезон у меня, с ног сбиваюсь, да и научу кое-чему. Будет кусок хлеба, побольше, чем с твоим дипломом. Спасибо скажешь.
   В ту осень Евгения прожила у Варвары полтора месяца. Когда нога зажила, стала батрачить. Большое хозяйство было у Варвары. Евгения кормила поросят и кур, мыла в доме, готовила еду, таскала из колодца воду... Вроде и не учила ее Варвара, с утра до ночи занятая больными, но Евгения действительно кое-чему научилась. Как-то само собой.
   Евгения лежала на перине и под периной в жарко натопленной комнате и все не могла согреться. Мурлыкал кот, тикали ходики... Варвара, отпустив пациентов, которых было у нее уже совсем немного, и справившись с хозяйством, в соседней комнате раскладывала какой-то бесконечный пасьянс... Радио она не слушала, газет не читала, телевизор терпеть не могла. Да и по характеру изменилась - стала молчаливее, суровее, суше...
   Через несколько дней она разбудила Евгению рано.
   - Вставай, - сказала ворчливо. - Что лежать-то? Под лежачий камень вода не течет.
   Она надела на Евгению, одна на другую, несколько своих старых вязаных кофт, а сверху еще потертую шубейку, которую сама носила лет сорок назад, туго подпоясала, и они отправились. Евгения не спрашивала - куда. За последней улицей пошли прямо, без дороги, полем, потом через лес и опять полем. Земля уходила у Евгении из-под ног, подпрыгивала и ухабилась, сопротивляясь каждому шагу, но Варвара не торопила ее, сама шла с трудом. Уже к середине дня подошли к старому, запущенному лесу - тут уже было совсем не пройти из-за поваленных временем или бурей деревьев. Но в лес они не пошли, а двинулись краем, пока не добрались до места, где в лес врезался овраг, вот по дну оврага, по руслу высохшего ручья, они и направились вглубь.
   Овраг заканчивался тупиком, и его склон круто шел вверх, вспоротый корнями сосен.
   - Это место, кроме меня, никто не знает. И знать не должен. Запомни. Мне его дед после войны показал, - строго сказала Варвара. - Меня оно уже не держит. Может, тебе повезет, - и приказала Евгении разуться.
   Евгения босиком стояла на выстуженной осенней земле, но холода почти не ощущала.
   - Что чувствуешь? - спросила Варвара.
   - Ничего, - сказала Евгения. - Немного... холод.
   - Это не то, - Варвара задумчиво ходила вокруг, рукой ощупывала склон оврага. - Что делать-то? Молодая была, все чувствовала, каждый сантиметр. Время-то идет, земля движется... Иди-ка сюда... - и она подтолкнула Евгению к большому валуну, притулившемуся ниже, на самом дне.
   - Ну? Что чувствуешь?
   Камень был стар, как мир, в который еще не пришли люди, и чуть влажен, будто бы покрыт испариной, он не врастал в землю, как свойственно камням, а только опирался на нее одной из своих поверхностей, и именно из того места, где он соединялся с землей, Евгения вдруг ощутила дуновение, упругий, направленный на нее поток воздуха.
   - Ну? Что чувствуешь?
   - Ветер, - сказала Евгения. - Ветер.
   Вечером Евгения уезжала. Варвара сама сказала ей:
   - Уезжай. Все, что могла, я для тебя сделала.
   - Мне нужны деньги, - сказала Евгения. - Вернуться домой я не могу.
   Варвара принесла деньги, положила перед ней, долго смотрела, потом сказала:
   - Грешна...
   И больше уже не сказала Евгении ни слова, повернулась спиной и села раскладывать свой пасьянс.
   На деньги, одолженные у Варвары, Евгения добралась до города и в небольшом магазинчике приобрела недорогую, но пристойную одежду, вязаную шапочку до бровей и очки с затененными стеклами. Переоделась тут же, в примерочной, старую одежду аккуратно сложила, а потом оставила в ближайшей урне, уже по дороге на работу.
   На стене у центрального входа в большое административное здание висело множество табличек с названиями находящихся в здании учреждений. То, что таблички ее учреждения на стене нет, она увидела сразу. На этом месте висела другая табличка, с совершенно другим названием. Тут из дверей выскочила Хвоста и, бросив взгляд на то же самое место, что и Евгения, пробормотала:
   - Было, было и на тебе! Иванова нет, Бердяева нет, Азаянца нет! Был Николай Павлович - и нет никакого Николая Павловича!
   И побежала к киоску за сигаретами. Евгению она не узнала.
   Перед дверями в квартиру Бухгалтера лежал какой-то непотребный коврик, а из дерматиновой дверной обивки торчала грязная вата. Евгения знала, что в квартире никого нет, но настойчиво позвонила несколько раз. Тогда из соседних дверей показалась растрепанная женщина в галошах и хриплым, лающим голосом сказала:
   - Что звонить! Нет его.
   - А где он? - спросила Евгения.
   - Должно, в Москве. Он все в Москву ездит.
   И пока Евгения спускалась по лестнице, она все еще слышала этот хриплый голос:
   - Что в Москве делать? Что в Москве? Что в Москве, чего у нас нет? Ясно. Женщина у него там!
   Через несколько часов Евгения села на вечерний поезд. Трое невыразительных командированных деловито распили бутылку водки, сверху добавили по стакану чая и разместились по полкам, наполнив тесное купе запахом тел с легкой примесью испаряющегося алкоголя. Почти одновременно они захрапели.
   Проносились за окном тускло освещенные городки и городишки, и время от времени на горизонте мелькал какой-нибудь одинокий, всхлипывающий огонек, за которым тоже теплилась жизнь. Заброшенная лежала страна за окном, и знобящий бесприютный ветер доносился с ее полей и чуть касался лица.