Попова Елена. Седьмая ступень совершенства

   Осенним туманным утром на Евгению обрушилась Москва, и было чувство, что совсем рядом забил какой-то гигантский колокол.
   Прекрасный город Москва! Прекрасен город, в котором живет столько людей. И даже если они совсем не знают и даже не любят один другого, они поддерживают друг друга своей энергией. Ведь даже если просто посмотреть вверх, на небо - там, на не таком уж далеком расстоянии - только холод и разряженное пространство, и никто уже не согреет...
   В Москве Евгения никого не знала, только Зойка перебралась сюда несколько лет назад и как-то, забегая проездом, оставила свой адрес. На вокзале было шумно, Евгения замедлила шаг, на секунду закрыла глаза и увидела этот адрес, написанный карандашом и уже почти стертый на краю пожелтевшей газеты, заброшенной на кухонный сервант.
   Жила Зойка в двухкомнатной квартире угрожающе огромного, тяжеловесного сталинского дома. Сначала она подрядилась ухаживать за немощной старушкой, хозяйкой квартиры, а когда старушка умерла, осталась ее владелицей.
   Зойка встретила Евгению как-то подозрительно и совсем не ласково, кроме того, она спешила и была уже совсем готова к выходу, но все-таки провела на довольно чистенькую кухню и даже налила кофе. Общались они недолго, но и за это время, глядя на Евгению своими круглыми, чуть вытаращенными и по-прежнему сильно накрашенными глазами и постукивая ногой в тугом сапоге с нависающей над голенищем уже отяжелевшей коленкой, Зойка успела обрушить на Евгению ворох информации. Дела ее, в целом, шли неплохо, да, не так уж и плохо, но появилось много конкурентов, их имена и фамилии беспорядочной толпой забили кухню, сталкивались и гудели вокруг Евгении, как рой обозленных пчел. Потому что все они, по словам Зойки, были мерзавцы. Особенно доставалось какому-то отставному полковнику с невинной фамилией Снегирев. Этот самый Снегирев жил в ее районе и все время переманивал клиентов, лечил же он глиной, которую копал на берегу Москвы-реки, а потом самым наглым образом выдавал за чудодейственную. Зойка собственными глазами видела, как он копал эту глину в каком-то гнусном и заплеванном месте, облачившись в лохмотья бомжа. Выговорившись, Зойка немного подобрела и даже пообещала Евгении отвести ее к "нашим", которые собирались в пять часов вечера по средам в условленном месте. Потом она открыла ей дверь в комнату, в которой еще не так давно жила старушка, хозяйка квартиры, и отправилась по своим делам. Но взгляд, который она бросила на Евгению на прощанье, был все так же подозрителен и тревожен.
   Комната старушки была заставлена неопрятной старомодной мебелью, и запах в ней был тяжелый. Евгения плохо спала ночью и нуждалась в отдыхе, она прилегла на кособокую кушетку, но заснуть ей так и не удалось...
   Как-то вздохнул старый шкаф, протяжно застонала дверца, двинулись ящики комода, заскрипели стулья, шевельнулась занавеска, зашуршала в углу оберточная бумага...
   - Вообще-то вам пора, - прошептала Евгения. - Но вы слишком цепляетесь за вещи.
   ...В какой-то момент старушка вполне отчетливо проявилась, особенно ее линялый, бумазейный старушечий халат и косынка на голове, завязанная на лбу наподобие рожек, донеслось тихое, приглушенное ворчание, причмокивание, пришептывание... И шелест... Она пересчитывала старые деньги.
   Между тем была среда. Приближалось к пяти. Зойка увлекала Евгению по шумной, пестрой от магазинчиков улице. Потом она свернула в замусоренный, неказистый двор, плавно переходящий еще в один двор, а потом и в следующий. По мере продвижения дворы чище не становились - они шли медленно и смотрели себе под ноги, особенно Зойка, которая берегла сапоги. Наконец пришли. В третьем дворе, наверное, самом неказистом и замусоренном, стояло вполне приличное здание жэка. Там, на втором этаже, и собирались "наши". По средам. В пять.
   Маленький зал был полон. Зойка, сладко сложив ротик наподобие куриной гузки, раскланивалась и расцеловывалась со всеми, кого еще совсем недавно называла "мерзавцами", мелькнул между ними и отставной полковник Снегирев вполне добропорядочный и не старый еще на вид мужчина. На сцене за столом, покрытом традиционной кумачовой скатертью, сидел представительный высокий горбоносый человек по фамилии Голоян - председатель всего этого собрания.
   - Голоян - это что-то! - шепнула Зойка Евгении, когда они усаживались на единственные свободные места в предпоследнем ряду.
   Рядом с Голояном сидел такой же представительный, но довольно низкорослый, с лысой, напоминающей неправильное яйцо головой начальник жэка, который тоже имел отношение к "нашим". Вид у него был озабоченный, он чуть что поднимался и куда-то уходил - рабочий день у него еще не кончился.
   Тем временем программа уже началась. Крошечная, нервная, можно даже сказать - истеричная женщина из-за своего роста стояла не за трибуной, а рядом и рассказывала про свое общение с умершими предками. Дикция у нее была ужасна, половины из того, что она говорила, вообще было не разобрать, зато отдельные слова она выкрикивала пронзительным, высоким голосом. Голоян слушал ее внимательно. По залу же ходили, передавали пузырьки с настойками и обменивались рецептами какие-то люди. Затем вышла "травница" - дородная, цветущая женщина лет пятидесяти, каких пациенты почему-то называют "бабками", в накинутой на плечи норковой горжетке. Проникновенным, задушевным голосом она говорила о святых днях, молитве, посте и своих травах.
   - Пой, пой... - послышался неподалеку от Евгении злобный шепот. Сволочь! Двести долларов за флакон!
   Человек в одежде индуса минуты три просто стоял на сцене и сосредоточенно смотрел в зал.
   - Не работает, - громко сказал кто-то из зала.
   "Индус" обиделся и ушел.
   Крупный краснолицый парень демонстрировал передвижение предметов на расстоянии. Он сел за стол и вцепился в его края обеими руками. Его лицо и даже руки от напряжения еще больше покраснели. Напряжение все росло, передаваясь залу. Все замерли, уставившись на этот самый стол с небольшим, сложенным вчетверо листом бумаги. Наконец листок приподнялся и переместился по столу на несколько сантиметров.
   - Дунул, - заметил из зала все тот же насмешливый голос.
   Голоян строго звякнул колокольчиком, вытащил из кармана тяжелую, увесистую записную книжку и положил на стол вместо бумажки. Но парень не отступил. На него уже страшно было смотреть, казалось, еще немного - и его физическое тело самым натуральным образом развалится на целый ряд увесистых физических кусков, но вместо этого он как-то неловко всхлипнул, икнул и уронил голову на стол. На сцену поспешно выскочили двое - не то водопроводчики, не то электрики жэка - и парня увели... Евгении было его жаль, он был молод и не умел рассчитывать свои силы.
   Начальник жэка тоже выступал, показывал что-то совсем уж невразумительное, но "наши" были от него в зависимости, поэтому принимали его хорошо, а потом долго аплодировали, и только Зойка, раздраженно скрипнув стулом, прошипела:
   - Что он тут фокусы показывает, лучше бы во дворе убрал!
   В самом же конце вечера на сцену выскочил простоватого вида мужичок в кирзовых сапогах и взволнованно объявил залу, что неделю назад на краю его деревни приземлилась летающая тарелка. Мужичок был сильно под хмельком - на радостях вся деревня гуляла несколько дней, а потом, собрав все, что у кого было, отправила его в Москву, чтобы сообщить об этом правительству. Потому что, отправившись дальше по своим делам, тарелка оставила на поле знаки. То есть послание.
   - А мы какой народ! - взывал мужичок. - Мы - простой народ. Разве ж мы прочтем?
   Фамилия мужичка была Тютин, а деревня называлась Тютино.
   Присутствующие еще немного пообщались и потихоньку стали расходиться. Зойка исчезла одной из первых вместе с "индусом", перед тем объяснив Евгении, как добраться домой.
   Евгения медленно шла по бесконечным, темным дворам... Сзади послышались шаги, и рядом проявилась внушительная фигура Голояна.
   - Что вы делаете в Москве? - спросил Голоян.
   - Дела, - сказала Евгения.
   Какое-то время они шли молча. Голоян был неуязвим и непроницаем, у Евгении было чувство, что рядом с ней не человек, а какой-то медный всадник, но она знала, что похожее чувство испытывает по отношению к ней и он.
   - Парень неплохой, - сказал Голоян. - Но слишком молод и не умеет рассчитывать свои силы.
   - Да, - согласилась Евгения.
   - Вам, наверное, интересно, зачем я занимаюсь всем этим бредом?
   - Нет, - сказала Евгения. - Мне это неинтересно.
   - Иногда попадается что-то любопытное. Вот как вы, например.
   Через узкий проход вышли на улицу. В этом месте улица была неприглядна, как будто продолжались дворы. У входа в пивной погребок стояли трое - два меланхоличных алкаша и уже знакомый Тютин из деревни Тютино. Тютин страстно говорил что-то, размахивая руками, наверное, все про ту же летающую тарелку, знаки и послание. Алкаши слушали его с сочувствием.
   - Так было послание или нет? - спросила Евгения.
   - Не исключаю, - сказал Голоян. - Только не нам с вами. Каждому послание приходит индивидуально. Если приходит, конечно. Какое нам с вами дело до чужих посланий?
   Алкаши направились в погребок, Тютин заметил Голояна и Евгению.
   - Эх! Страна Болгария! - воскликнул он как-то даже надрывно. - Эх! - и отправился за остальными.
   - Вас подвезти? - спросил Голоян.
   - Спасибо, - сказала Евгения. - Я знаю дорогу.
   Голоян выглядел неплохо, очень неплохо, но Евгения знала, что на самом деле он гораздо старше. Сквозь непроницаемую броню она чувствовала его усталость.
   - Пусть Зоя Михайловна особенно не переживает, - сказал Голоян. Старуха все равно умерла бы через неделю. Если будет нужда, звоните, - и он назвал свой телефон.
   - Вас же не интересуют чужие послания, - сказала Евгения.
   - Кто знает, может именно ваше послание будет мне интересно.
   Зойка вернулась во втором часу. Она тихо разулась в прихожей, прошлепала босиком на кухню, долго пила воду, а потом ушла к себе в комнату. Легла, не погасив свет, ворочалась, кашляла и даже разговаривала сама с собой. Потом она ненадолго затихла, но тут же за стеной раздались ее истошные крики. Когда Евгения вбежала в Зойкину комнату, Зойка сидела на кровати в ночной рубашке и все еще кричала. Косметику она не смыла, и по лицу ее текли черные слезы.
   - Не могу! Не могу! Не могу! Мамочка моя! Ходит! Ходит! Смотрит! - в отчаянии кричала Зойка, прижимая к груди пухлые кулачки.
   ...Она действительно отправила старуху на тот свет раньше отпущенного той земного срока. Несколько лет она добросовестно ухаживала за ней, покупала кефир, батоны, варила каши и терла овощи, стирала ее старушечье белье и мыла полы, короче, выполняла условия контракта. Характер же у старухи был пакостный, она изводила Зойку ворчанием и придирками и даже несколько раз грозилась изменить завещание, но Зойка терпела все. Когда старуха слегла, Зойка продолжала за ней ухаживать, мерила давление, ставила капельницы и только завещание спрятала подальше, а когда старуха его требовала - подсовывала ей, полуслепой, совсем другую бумагу, на которой та писала какие-то каракули. Вот какой характер был у старухи - совершенно невозможный. Зойка даже подальше унесла телефон, потому что как-то старуха вспомнила, что где-то у нее должны быть какие-то дальние родственники и, если уж кто и имеет право на ее квартиру, так это они. Зойка совсем замучилась, похудела, стала терять клиентов и в одно прекрасное утро - а утро действительно было прекрасным, - когда поняла, что старуха все равно долго не продержится, вместо лекарства, поддерживающего сердце, дала ей горошину аскорбиновой кислоты...
   С этого и начались ее мучения, ее ночные кошмары. И хоть сделала она все, как надо, как научили ее женщины у церкви, как похоронила бы родная дочь, не было у нее после смерти старухи ни одной спокойной ночи.
   - Дай мне денег, - сказала Евгения.
   - С-коль-ко? - спросила Зойка.
   - Чем больше, тем лучше.
   Зойка, продолжая всхлипывать, дотянулась до сумочки, вытряхнула все содержимое на постель, а потом достала из тумбочки какую-то замусоленную книжку, в которой тоже держала деньги, и добавила еще. Евгения пошла на кухню, налила в стакан холодного чая, положила рядом несколько твердых, старых сушек и увесистую пачку денег...
   Успокоить Зойку не составило для нее большого труда, через несколько минут Зойка уже спала. Евгения тоже отправилась спать.
   Наутро чай и сушки, понятное дело, были не тронуты, но деньги исчезли.
   - Ничего, - сказала Евгения. - Найдутся.
   Несколько лет потом Зойка находила эти деньги - в сахарнице, банках с засохшим вареньем, старой обуви, вазонах с цветами - присыпанные землей. Но после "этого" старуха Зойку отпустила.
   Наутро Зойка с умиротворенным и даже каким-то блаженным выражением лица пила кофе. Евгения думала о своем, а неизвестный никому и никому в Москве не нужный человек по фамилии Тютин спал за мусорным баком во дворе неподалеку от жэка.
   Конечно, отыскать Бухгалтера в таком городе, как Москва, было тяжелым делом, а для кого-то просто немыслимым. Но Евгения была спокойна и не спешила. Несколько дней она просто гуляла, иногда садилась в какой-нибудь автобус или троллейбус, делала круг и возвращалась обратно, пересаживалась на другой и снова делала круг. Она привыкала к Городу, а гигантский Город привыкал к ней. Она знала - еще немного, и он будет с ней говорить.
   ...Как говорит Город? Геометрией улиц, живописью домов, запахом бензина, пыли, еды, духов, пива, тел, свежих и несвежих одежд, гулом голосов и гулом молчания, лицами тысяч незнакомцев и незнакомок, дробью дождя, шелестом деревьев, сдавленных в каменных объятьях, или жалобным голосом ветра из пригорода, заплутавшегося, как глупый беспризорный щенок, и умирающего без сил в подворотне...
   Город знает о своих обитателях - все.
   Через несколько дней Евгения увидела сон. Ей приснился автобус и номер этого автобуса на обшарпанном, запыленном боку, увидела дом, вспыхнувшую кнопку лифта, дверь в квартиру - напротив.
   - Отлично! - подумала Евгения и проснулась.
   Автобус, потрепанный жизнью, покорный работяга, в потоке машин медленно переползал с улицы на улицу. Было еще рано, и с лиц пассажиров еще не сползла утренняя хмурь. В другое время Евгении было бы интересно на них смотреть, но сейчас она была слишком занята и так задумалась, что дом, который привиделся ей во сне, вдруг мелькнул перед глазами и остался позади. Она стала пробираться к выходу, но было уже поздно, со следующей остановки надо было возвращаться назад.
   Дверь открыла женщина немолодая, но все еще роскошная, все еще блондинка. Придерживая на груди разлетающийся розовый пеньюар, спросила удивленным, низким, мелодичным голосом:
   - Вам кого?
   Евгения, не отвечая, вошла в квартиру, миновала прихожую и шагнула в комнату... У окна в кресле сидел Бухгалтер - вычищенный, с аккуратно подстриженной бородой, в синем халате. По квартире разносился запах свежемолотого кофе.
   - Алла, - сказал Бухгалтер, - принеси еще чашку, - и посмотрел на нее с такой теплотой, что, казалось, температура в комнате повысилась на несколько градусов.
   На столике, рядом с Бухгалтером, на серебряном подносе стоял изумительной красоты китайский кофейный сервиз. Бухгалтер взял крошечную чашку и помешал в ней серебряной ложечкой. Звук был приглушенный и мелодичный, чем-то напоминающий голос блондинки.
   - Ну? - сказал со вздохом Бухгалтер. - Я слушаю.
   - Где Николай Павлович? - сказала Евгения.
   - В надежном месте, - сказал Бухгалтер. - И уверяю вас - там ему сейчас лучше всего.
   - Я хотела бы с ним встретиться.
   Бухгалтер опять помешал серебряной ложечкой. Действие это было механическим и лишенным смысла, потому что сахар в чашке был давно размешан.
   - Вот это уже совершенно не нужно, - сказал он наконец. - И вообще... До сих пор не понимаю, зачем вам эти хлопоты? Это человек довольно-таки ничтожный. Или вас связывает что-то личное?
   - Да, - сказала Евгения. - Вот именно.
   - Ну, - Бухгалтер развел руками. - Ничем не могу вам помочь.
   - Мне не надо помогать, - сказала Евгения. - Надо помочь ему. Тем более, вы его обманули.
   - Зачем? - даже как-то обиделся Бухгалтер. - Это не в моих правилах. Другое дело, я никогда не мешаю другим обманываться. Это уже личное дело каждого. Вы не согласны? - и повторил, даже повышая тон и раздражаясь: Личное дело каждого.
   Тут показалась блондинка, которую Бухгалтер называл Аллой и которая должна была вообще-то принести еще одну чашку, но вместо этого она агрессивно вскричала:
   - Что вам от него надо? - что удивительно, ее голос даже на повышенных тонах не потерял своей мелодичности, разве что к нему добавилось что-то дребезжащее. - Что вам от него надо? Уходите! Или я вызову милицию! - ее пухлое лицо порозовело, черты сдвинулись с своих мест и заколыхались.
   Бухгалтер одобрительно молчал.
   Обстановка становилась неприличной и могла стать еще неприличнее Евгения чувствовала, что блондинка вполне способна устроить скандал, так что ей ничего не оставалось, кроме как уйти... И она ушла.
   Дверь за Евгенией закрылась, мелодично и чувственно звякнул замок.
   - Черт побери! - думал Бухгалтер, лежа на большой супружеской кровати вечером того же дня в другой квартире, в другом районе Москвы.
   Рядом лежала законная его жена, в бигудях, ночной рубашке до ворота, напоминавшая сухую, состарившуюся птичку, в очках с толстыми стеклами, и читала модный роман. Она живала в этой квартире, когда приезжала от детей из Америки, ходила по выставкам, театрам (обязательно Большой и по старой памяти - Таганка) и встречалась с подругами - чем-то похожими на нее, сухими, умными и тоже в очках. Это у нее называлось - пожить для себя. Одевалась жена Бухгалтера просто и добротно, без выкрутасов и украшений, косметики не признавала, духами не пользовалась, в еде была непривередлива, разве что много курила и временами у ЦДХ покупала недорогие картины уличных художников. Совсем недорогие, потому что еще и цены сбивала - отчаянно торговалась... потом складывала холсты в прихожей или в углу спальни и больше уже к ним не прикасалась.
   Характер у нее был жесткий и властный. Бухгалтер ее побаивался. Он лежал тихо и даже дышал как-то почти незаметно, как замершее в испуге животное.
   Бухгалтер был в растерянности. Его тайный рай, его гурия, девушка мечты его, миф, взлелеянный все тем же проклятым американским кино в скудном детстве, которую он встретил три года назад, встретил и узнал всей душой в продавщице овощного магазина на окраине Москвы, Мэрилин Монро, хоть и увядшая немного, как овощи, которые она продавала... Три года он оберегал этот рай, гурию свою, не один раз, при малейшей опасности (он стал ревнив и мнителен) перетаскивая ее - с пеньюарами, серебряными ложками, мягкими креслами - в безопасное место, как кошка перетаскивает котенка. И теперь это надо было делать опять. Конечно, он принял меры тотчас, как за Евгенией закрылась дверь, но все равно на сердце у него было неспокойно.
   Жена ткнула ему в бок острым, твердым локтем:
   - Ты только послушай, что пишет этот болван! - и зачитала длинный абзац художественного текста.
   - А, - пробормотал Бухгалтер. - Пусть что хотят, то и пишут, - и рухнул в беспокойный, влажный, смутный сон.
   Утром Евгения позвонила Кларке.
   - Не беспокойся, - сказала. - Со мной все в порядке.
   - Ты где? - спросила Кларка.
   - Это неважно.
   - А-а-а... - протянула Кларка. - Ну, как хочешь... Мне тут звонили...
   - Кто? - спросила Евгения.
   - Не знаю... Сказали, что, если ты не угомонишься, они перекроют кислород моему мужу. У тебя есть муж?
   - Нет, - сказала Евгения.
   - А у меня есть.
   Было слышно, как Кларка дышит в трубку.
   - Я поняла, - сказала Евгения. - Не волнуйся.
   - Я волнуюсь? Я не волнуюсь, - сказала Кларка.
   - Вот и хорошо. Пока, - сказала Евгения и повесила трубку.
   Евгения долго, бесцельно бродила по улицам. Реальность вставала вокруг нее непроходимой стеной, и она не понимала ее. Она прикасалась к одной ее стороне, но тут же вставала новая, она открывала одну дверь, но за ней уже была другая. Великая реальность складывалась из неисчислимых, многих реальностей, и они общались, взаимодействовали, влияли друг на друга, как химические элементы в гигантской колбе. И любые выводы из всего этого были бы неверны. Во всяком случае до тех пор, пока эта реальность не принимала застывшие, а значит, осуществленные формы прошлого.
   Иногда она приоткрывалась перед Евгенией в самом неожиданном месте и в самое неожиданное время, и тогда как будто что-то вспыхивало в ее сознании, какой-то источник яркого, ясного света, и освещал все вокруг нее и она начинала видеть и понимать... Но когда это произойдет, она никогда не знала.
   Евгения так и не нашла Николая Павловича, это ее угнетало. Она надеялась узнать о нем у Бухгалтера, но Бухгалтер был слишком непрост и самые главные свои мысли прятал глубоко, в недоступном для нее месте. Она чувствовала их, но прочесть пока не могла. Озарения не было, поэтому, чтобы вытащить их, подтянуть кверху нужны были время и обстоятельства, которых у Евгении уже не оставалось. Подводить Кларку она не могла. Пусть думают, что она "угомонилась".
   Евгения в задумчивости шла и шла, не чувствуя ни голода, ни усталости, и вдруг споткнулась обо что-то... Прямо перед ней лежало нечто, похожее на человека. Евгения оглянулась - она была на знакомой улице рядом с местом, где еще недавно проходило собрание "наших", совсем недалеко от погребка, через отверзтую дверь дышавшего пивным перегаром. Нечто в ногах Евгении зашевелилось, высказалось внятно, но совершенно нецензурно, попыталось встать, но покачнулось и опять рухнуло на колени. Евгения узнала Тютина из деревни Тютино, хоть узнать его было довольно трудно - за время, прошедшее с их встречи, он зарос, обтрепался, а на лбу третьим глазом светил огромный синяк.
   - Тютин, - сказала Евгения. - Что вы здесь делаете?
   В ответ Тютин пробормотал что-то невнятное.
   - Тютин! - повторила Евгения. - Вам надо возвращаться домой!
   Тютин опять что-то пробормотал, но Евгения поняла, что возвращаться у него нет никакой возможности, деньги все кончились, и того, за кем он и ехал, того, кто прочтет "послание", он так и не нашел. Правда, был один из новых знакомцев по погребку, бывший учитель (то есть говорил, что бывший учитель), заинтересовался, выспрашивал, выказал полную душевность и водку свою к пиву предложил... Потом, правда, оказалось, что никакой он не бывший учитель, а бывший боксер, что и доказал, приложив к его лбу свою боксерскую печать, так и сказал, - приложу-ка я к твоему дурному лбу свою боксерскую печать, а потом вытряс из карманов последние деньги.
   - Я поеду с вами, - сказала Евгения.
   В плацкартном вагоне одновременно было душно и сквозило. Чинно распределились по полкам женщины с детьми, цыгане, солдаты, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще с плотно набитыми дорожными сумками. И все это покачивалось в такт движению поезда, переговаривалось, исповедовалось, жаловалось, негодовало и просто поскуливало, и поедало свои бутерброды. Стаканы с жестяным стуком подпрыгивали в подстаканниках.
   Тютин, умытый и относительно вычищенный, сидел напротив Евгении. Он был грустен. Его экзальтация, душевные его полеты и порывы - все выветрилось вместе с парами дешевого алкоголя. Сидел он усталый и опустошенный, как скорлупа от ореха, общество Евгении его сильно тяготило, и даже агрессивный, величественный синяк - боксерская печать - на его лбу потускнел, размылся и отливал унылой желтизной.
   На другой день они сделали еще несколько пересадок, и с каждым разом вагоны становились все более душными и одновременно сквозными, все истошнее жаловались его пассажиры - женщины с детьми, солдаты, цыгане, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще, все громче негодовали и меньше ели, а от туалетов все сильнее пахло мочой. Будто бы все глубже и глубже опускались они куда-то вниз, вниз, вниз, откуда тянуло землей и сыростью...
   Последний поезд назывался "Барыга". Три сиротских его вагона отчаянно болтались из стороны в сторону, а на стыках так лязгали, что было чувство, еще немного - и все это просто развалится. Вагоны же были забиты пьяными и, казалось, именно они раскачивают изнутри поезд, и могут вот так раскачать его, что полетит он со своих рельс куда-нибудь в тартарары... Тютин сидел рядом с Евгенией, закрывая от нее проход между сиденьями, оберегая от всего этого шабаша, но в какой-то момент не выдержал и выскользнул в тамбур, а когда вернулся - все отворачивал от нее виноватый, охмелевший взгляд. За окном сгущался вечер, в этих местах уже лежал снег, свечами светили в темноте столбики берез.
   Вышли на полустанке. Поезд под названием "Барыга" сипло вздохнул и отправился дальше, поводя боками - из стороны в сторону, из стороны в сторону... Было совсем темно.
   - Электричество отключили, - объявил Тютин. - Автобус через три дня. Пешком пойдем, - последнюю фразу он произнес даже как-то злобно. В тягость была ему Евгения, в тягость.
   Родные места словно придали Тютину сил, скоро он уже бодро шел впереди и на Евгению не оглядывался. Дорога, припорошенная снегом, но уже твердая, то шла ровно, то начинала метаться с ухаба на ухаб. Прошло около часа. Евгения начала отставать. Тютин уже совершенно исчез из вида, даже шагов его не было слышно. Тут за спиной что-то фыркнуло, показался маленький грузовичок, и шофер, неожиданно веселый, молодой парень, крикнул: