Страница:
„Да я чего? — молил скотник. Голубой глаз над ним так и сверкал. — Я от всей души! Идея ведь у меня. Добрая идея. Кулаки есть? Есть. Староверы есть? Есть. Много? Много. Ну вот и гнать всех на светлую стройку социализма. Платить не надо, насосались наших жиров. Мы на свободных полях такое вырастим!“
Водка кончилась.
В Тараканыча я больше не верил.
Разгромленной квартиры не замечал.
Кого жалел, так это Аську. Три года была прикована к человеку-растению, может, по женской слабости и сыпанула ему чего. Тот же академик мог подсказать. По иронии судьбы валялась на полу биографическая книжка: „ Академик И.И. Петров-Беккер“. С фотографии смотрел человек с сединой, на щеках темные пятна от ожогов. Наверное, получил на практических занятиях: изучал свойства ядов. „ Однако,— прочел я, — наибольшим стимулом к исследованиям в области фотохимии явилось тесное взаимодействие с академиком Н.Н. Семеновым, обозначившим в свое время стратегическую важность решения вопроса об искусственном фотосинтезе для судьбы населения планеты в будущем“. Чем Петров-Бекеер только не занимался. Не случайно избран Председателем Международного Совета по проблеме „Катализ и его промышленное использование“. Опять же, Представитель РФ в Совете уполномоченных стран ЕЭС по проблеме „Промышленные катализаторы“. А еще Президент Международного конгресса, член Нью-йоркской академии наук. Вот где можно закупить нужные яды! Опять же, программа CETI. Поездки, встречи. Водка хорошо на меня подействовала. „ Фотоперенос электронов через мембраны липидных везикул, сенсибилизированный тетрафенилпорфином цинка“. Одним названием можно отравить.
Я облизнул пересохшие губы.
Если честно, Режиссер тоже никогда не был душкой.
Если девушка со свиными ножками сыграет сцену лучше, чем знаменитая секс-бомба, то предпочесть следует свиные ножки. Так он считал. Однажды я оказался невольным свидетелем того, как Режиссер разделывался с отработанным материалом. В паре с Мерцановой он выпустил на сцену знаменитую, но уже спивающуюся актрису Ангелину Степанову. Везде на сцене были расставлены телефоны (ставили „Аудиторскую проверку“ по Н.В. Гоголю). Когда раздавался звонок, Степанова хватала трубку. Иногда отвечала сама, иногда передавала дочери (Городничего). „Ну, Машенька, — лепетала она сияющей, вдохновенной Мерцановой. — Нужно бы нам заняться туалетом. Он ведь — (речь шла о приезжем аудиторе) — штучка столичная. Он, Боже сохрани, чтобы нас не осмеял. Так думаю, что приличнее тебе будет надеть голубенькое с оборками“. — „Да ну, с оборками! Фи, маменька! — вдохновенно возражала Мерцанова. — Ляпкина-Тяпкина в голубом. Дочь Земляники в голубом. Чего же я голубое надену?“
Мрачные глаза Степановой болезненно сверкали. Она инстинктивно чувствовала надвигающуюся катастрофу. „Зачем, дитя, ты говоришь так наперекор?“ — жалко возражала она Мерцановой, пытаясь понять, чего на самом деле хочет от нее Режиссер. Снимала и бросала трубки, а Режиссер внимательно наблюдал за нею из затемненной ложи. Он не жалел знаменитую старуху. „Ах, маменька, вам совсем не пойдет палевое!“ — Мерцанова чудесно прижимала ручки к груди. Зал вздыхал. Теперь весь город полгода будет повторять эту фразу. Поэтому Режиссер командовал, пользуясь телефонами: „Ангелина, дура, чего стоишь, убеди дуру, что одеть надо именно палевое!“ — „Но палевое не идет мне!“ — путалась, пугалась старуха. — „Не идет, не идет! — торжествовала Мерцанова. — Для палевого глазки нужны темные, молодые“. — Режиссер свирепел: „Не выхватывай трубку у Ангелины!“ — Но чудесную дочку городничего заело. Она просекла его игру. Она не питала никаких особенных чувств к старухе, но не хотела, чтобы ее так бесцеремонно вышибали со сцены. — „Да как же так, не идет? — трепыхалась Степанова. — У меня глаза разве не темные? Я и гадаю на трефовую даму“. — „Согласись с дурой!“ — орал в трубку Режиссер. Зрители его не видели и не слышали. А он решил сломать сразу обеих. Пусть убегут со сцены в рыданиях. — „Ах, маменька! Причем тут трефовая? Вы же больше червонная дама!“ — „Заткни ее!“ — орал Режиссер. Он, в сущности, не был злым человеком. Ну, соберутся в кабинете. Ну, усадят Степанову в глубокое кресло, чтобы ей неудобно было, нальют стакан виски. — „Дура, — орал он Мерцановой по телефону. — Плюнь на текст, отделай старуху!“ — „Да такие пустяки, — вконец запуталась Степанова. — Как это так мне вдруг не идет палевое?“ — Она плакала, но слез в зале не видели. Тогда Мерцанова специально переключила все телефоны на мощные сценические колонки и на весь зал загремел злобный режиссерский голос: „Дуры, мать вашу!“ И ломаная музыка помогла триумфу.
Вспомнив о человекообразном, я набрал его номер.
Ташкент дали не сразу. Но дали. К счастью, Сухроб уже прилетел.
„Вы что привозили Режиссеру в подарок?“ — сразу спросил я, не дав ему одуматься.
Сухроб ответил медлительно и важно:
„Дорогие подарки в РФ нынче запрещены“.
„Я не следователь, — успокоил я его. — Просто у нас…“
„Он поднялся? Он встал на ноги?“ — обрадовался Сухроб. По-своему он любил Режиссера. — Мы ему розы привозили. А Ким привозил чай. Он уже встает с постели?“
„К сожалению, нет“.
„Почему нет?“
„Он умер“.
„Умер?“ — не поверил Сухроб.
И не дал мне сказать:
„Молчи, молчи, человек! Зачем говоришь такое?“
Глава шестая СТУДЕНТКА КАК ФАЛЛОС
Глава седьмая КЕЙС
Глава восьмая ДВЕ СЕСТРЫ
Водка кончилась.
В Тараканыча я больше не верил.
Разгромленной квартиры не замечал.
Кого жалел, так это Аську. Три года была прикована к человеку-растению, может, по женской слабости и сыпанула ему чего. Тот же академик мог подсказать. По иронии судьбы валялась на полу биографическая книжка: „ Академик И.И. Петров-Беккер“. С фотографии смотрел человек с сединой, на щеках темные пятна от ожогов. Наверное, получил на практических занятиях: изучал свойства ядов. „ Однако,— прочел я, — наибольшим стимулом к исследованиям в области фотохимии явилось тесное взаимодействие с академиком Н.Н. Семеновым, обозначившим в свое время стратегическую важность решения вопроса об искусственном фотосинтезе для судьбы населения планеты в будущем“. Чем Петров-Бекеер только не занимался. Не случайно избран Председателем Международного Совета по проблеме „Катализ и его промышленное использование“. Опять же, Представитель РФ в Совете уполномоченных стран ЕЭС по проблеме „Промышленные катализаторы“. А еще Президент Международного конгресса, член Нью-йоркской академии наук. Вот где можно закупить нужные яды! Опять же, программа CETI. Поездки, встречи. Водка хорошо на меня подействовала. „ Фотоперенос электронов через мембраны липидных везикул, сенсибилизированный тетрафенилпорфином цинка“. Одним названием можно отравить.
Я облизнул пересохшие губы.
Если честно, Режиссер тоже никогда не был душкой.
Если девушка со свиными ножками сыграет сцену лучше, чем знаменитая секс-бомба, то предпочесть следует свиные ножки. Так он считал. Однажды я оказался невольным свидетелем того, как Режиссер разделывался с отработанным материалом. В паре с Мерцановой он выпустил на сцену знаменитую, но уже спивающуюся актрису Ангелину Степанову. Везде на сцене были расставлены телефоны (ставили „Аудиторскую проверку“ по Н.В. Гоголю). Когда раздавался звонок, Степанова хватала трубку. Иногда отвечала сама, иногда передавала дочери (Городничего). „Ну, Машенька, — лепетала она сияющей, вдохновенной Мерцановой. — Нужно бы нам заняться туалетом. Он ведь — (речь шла о приезжем аудиторе) — штучка столичная. Он, Боже сохрани, чтобы нас не осмеял. Так думаю, что приличнее тебе будет надеть голубенькое с оборками“. — „Да ну, с оборками! Фи, маменька! — вдохновенно возражала Мерцанова. — Ляпкина-Тяпкина в голубом. Дочь Земляники в голубом. Чего же я голубое надену?“
Мрачные глаза Степановой болезненно сверкали. Она инстинктивно чувствовала надвигающуюся катастрофу. „Зачем, дитя, ты говоришь так наперекор?“ — жалко возражала она Мерцановой, пытаясь понять, чего на самом деле хочет от нее Режиссер. Снимала и бросала трубки, а Режиссер внимательно наблюдал за нею из затемненной ложи. Он не жалел знаменитую старуху. „Ах, маменька, вам совсем не пойдет палевое!“ — Мерцанова чудесно прижимала ручки к груди. Зал вздыхал. Теперь весь город полгода будет повторять эту фразу. Поэтому Режиссер командовал, пользуясь телефонами: „Ангелина, дура, чего стоишь, убеди дуру, что одеть надо именно палевое!“ — „Но палевое не идет мне!“ — путалась, пугалась старуха. — „Не идет, не идет! — торжествовала Мерцанова. — Для палевого глазки нужны темные, молодые“. — Режиссер свирепел: „Не выхватывай трубку у Ангелины!“ — Но чудесную дочку городничего заело. Она просекла его игру. Она не питала никаких особенных чувств к старухе, но не хотела, чтобы ее так бесцеремонно вышибали со сцены. — „Да как же так, не идет? — трепыхалась Степанова. — У меня глаза разве не темные? Я и гадаю на трефовую даму“. — „Согласись с дурой!“ — орал в трубку Режиссер. Зрители его не видели и не слышали. А он решил сломать сразу обеих. Пусть убегут со сцены в рыданиях. — „Ах, маменька! Причем тут трефовая? Вы же больше червонная дама!“ — „Заткни ее!“ — орал Режиссер. Он, в сущности, не был злым человеком. Ну, соберутся в кабинете. Ну, усадят Степанову в глубокое кресло, чтобы ей неудобно было, нальют стакан виски. — „Дура, — орал он Мерцановой по телефону. — Плюнь на текст, отделай старуху!“ — „Да такие пустяки, — вконец запуталась Степанова. — Как это так мне вдруг не идет палевое?“ — Она плакала, но слез в зале не видели. Тогда Мерцанова специально переключила все телефоны на мощные сценические колонки и на весь зал загремел злобный режиссерский голос: „Дуры, мать вашу!“ И ломаная музыка помогла триумфу.
Вспомнив о человекообразном, я набрал его номер.
Ташкент дали не сразу. Но дали. К счастью, Сухроб уже прилетел.
„Вы что привозили Режиссеру в подарок?“ — сразу спросил я, не дав ему одуматься.
Сухроб ответил медлительно и важно:
„Дорогие подарки в РФ нынче запрещены“.
„Я не следователь, — успокоил я его. — Просто у нас…“
„Он поднялся? Он встал на ноги?“ — обрадовался Сухроб. По-своему он любил Режиссера. — Мы ему розы привозили. А Ким привозил чай. Он уже встает с постели?“
„К сожалению, нет“.
„Почему нет?“
„Он умер“.
„Умер?“ — не поверил Сухроб.
И не дал мне сказать:
„Молчи, молчи, человек! Зачем говоришь такое?“
Глава шестая СТУДЕНТКА КАК ФАЛЛОС
18
Под окном взвыла сирена.
Откинув оборванную штору, я увидел две сине-белых „Волги“.
Меньше всего мне хотелось иметь дело с милицией. Три года назад, когда разбился Режиссер, мне тоже пришлось давать показания, хотя никакого отношения я к аварии не имел. Сейчас разговаривать с милицией мне тем более не хотелось. Особенно, если ее вызвали соседи. Поэтому я запер дверь и спустился по лестнице. Только внизу заметил, что надел кроссовки разного цвета. Да и не я это заметил, а полковник Якимов. Он волочил какую-то хромированную железяку.
— Что-нибудь изобрел? — спросил я бодро.
— Нет, украл.
— И куда тащишь?
— В университетский корпус. У меня там служебный бокс, — дохнул перегаром полковник. — А дома жена — помощник военного прокурора. Если ты от баб бежишь, — глянул он на мои кроссовки, — то лучше ко мне.
— В бокс?
Он кивнул.
Репутация есть репутация.
Вцепившись в хромированную железяку, мы потащили ее к университету.
При этом я старался прятаться за спину полковника, потому что к сине-белым „Волгам“ подъехала еще одна. На нас внимания не обращали, но я все равно старался держаться за мощным торсом полковника. Так мы и вошли в помещение, похожее на склад, а уж из него попали в небольшой прокуренный кабинет.
— У тебя есть смысл жизни? — спросил полковник, возясь с ключом.
— Это к академику Петрову-Беккеру, — отозвался я. — Это он ищет смысл жизни.
— Нет, — возразил полковник, — академик ищет внеземную жизнь. Это совсем другое.
Ключ щелкнул. Дверь во внутренний дворик открылась. Когда-то этот дворик напрямую сообщался с общим двором, потом полукруглую арку заделали крошащимся кирпичом. Железяка со звоном полетела в груду ржавых обломков.
— Живые деньги! — похвалился полковник. — Учу ребят не робеть, — конечно, он имел в виду студентов. — Изголодаются, несут металл в пункт приема. И мне процент. Для пополнения боезапаса.
Я решил, что речь идет о патронах, но ошибся.
— Снится мне все один и тот же сон, третий год снится, — подошел полковник к огромному сейфу. — Никакими таблетками не отделаться.
И потянул тяжелую дверцу:
— Смотри.
— Это сколько же там?
— Семь хереса и три водки.
— И все получено за ржавый металл?
— А то! — кинул полковник.
Два стула. Письменный стол.
На рогатой вешалке — телогрейка. На ящике с противогазами — грязный рюкзак. Ключ, отпиравший дверь во внутренний дворик, полковник повесил на стену. Будь я студенткой, я бы боялся сюда ходить. На два пальца водки, на три — хереса. Полковник называл это „Глубинной бомбой“. Дескать, запузыришь такую, вся рыба всплывет.
— Как это всплывет? Какая рыба? — насторожился я.
— Да к слову я это. Мне дрянь снится. Будто проигрываю бой. Догоняешь? Вконец проигрываю. Боезапас на исходе, а райские силы ломят. Сплошь ангелы с крыльями и гранатометы у каждого третьего. Это вот к чему такое? — Он сплюнул и закурил, до того противно было вспоминать ему сон. — Слышал про Аську? Грохнула мужика. Так все говорят. А я не осуждаю, даже если и грохнула, — потянулся он стаканом ко мне. — С тобой не чокнуться, как не выпить. Я вообще никого не осуждаю, Кручинин. Просто надо понимать смысл жизни.
— Ты это о чем?
— Ну вот живешь-живешь, — объяснил он, — а потом запузыришь „глубинную бомбу“, а она рванет не как нужно. Куда мы тогда?
— В землю, — твердо ответил я.
— Значит, только в землю?
— А ты как хотел?
— Не знаю, — скептически повел он плечом. — Только не нравится мне это. И сон не нравится. Проигрываю я бой. И не хочу в землю.
— А чего тут такого? Можно заранее выбрать красивый участок.
— Это цыганскому барону можно. А у меня денег нет, я только полковник. — Какая-то мысль мучила его. — Мне все же непонятно, Кручинин. Если нас, полковников, убивают в каждой войне, куда мы деваемся? Мы же это не только тела, — загадочно подмигнул он мне. — У нас дух, воля. Все это в землю не закопаешь.
Короче, утро начало удаваться.
Построив еще по одной „глубинной бомбе“, полковник резко осудил моего приятеля художника Корнея Славича.
— Предатель родины! Свалил за бугор!
— Уехал, — пытался я смягчить впечатление. — Выпустили его.
— Так зачем впускать обратно? Жалко, в бытность студентом я не укатал его в армию. Сейчас бы писал портреты среднего офицерского состава. А так…
— А так пишет фаллосы, — подсказал я.
— Члены, — с большой простотой поправил меня полковник.
Весной Корней действительно приезжал в Городок. Когда-то его с шумом выперли из страны, но теперь можно и приезжать.
— У нас денег на дворников не хватает, — пожаловался полковник, — а мы оплачиваем поездки предателя родины. Догоняешь? Он в Большой аудитории показывал студенткам свои эти, ну, члены с крылышками. По вашему — фаллосы. Скульптурки такие. От кого, спрашивает, мы произошли? Думаете, от Дарвина? А вот хрен! Мог Дарвин нарисовать Джоконду? — Очередная „глубинная бомба“ рванула в смутных безднах полковника и он издал ликующий животный звук. — Девчонки у нас, правда, не промах. В лицо предателю крикнули: разве в фаллосах красота? А он, бандит, на ватмане тут же нарисовал нашу студентку в виде фаллоса…
В поросшем лебедой и крапивой дворике валялись бесформенные, изъеденные коррозией железяки, фанерные ящики, торчал остов сожженного „мерседеса“. Когда-то полковник прикрыл свои богатства брезентом, но брезент прогнил, провалился. Щедро поливая все это никому не нужное добро, я вдруг вспомнил Роальда. Не потому, что решил пойти в его Сыскное Бюро за помощью, а потому, что вспомнил морду одной его клиентки. Круглая, как у полковника, но волосы заплетены в тысячу косичек. Тоже пришла жаловаться, что ее сны достали. „Поздравляю, — обрадовался Роальд, — это лучше, чем бессонница“. — А клиентка не радуется: „Легко вам так говорить. Это вам Бах не заговаривал зубы“ — „Бах? Это какой? — заинтересовался Роальд. — Сажал я одного“. — „Да нет. Я про Иоганна Себастьяна“. — „А-а-а. Тогда это в Интерпол“. — „Он на семью жаловался. Семья большая“. — „Тогда совсем не тот, — решил Роальд. — Тот, которого я сажал, сам вырезал свою семью“. — „А граф Лев Николаевич жаловался, что прожил не так много, как ему хотелось“. — „Вы и с ним разговаривали?“ — „Я даже Владимира Ильича предупреждала о готовящемся покушении. Имя Фанни Каплан ему называла, а он решил, что это артистка из какого-то варьете. — По какой-то странной ассоциации клиентка добавила: — А однажды я была в постели с Мадонной“. — „Сажал я Мадонну. Кликуха что надо. Но стерва еще та!“ — „Эту не посадишь“. — „Тогда чего вы от нас хотите?“ — „Помощи“. — „Какой именно?“ — „Зафиксируйте мои сны“. — „Мы фиксируем супружеские измены, мошенничества, все такое прочее. А вы ведь не мошенничаете?“ — „Конечно, нет. Мои сны имеют большое историческое значение“. — „И как же вы представляете нашу помощь?“ — „Приставьте ко мне частного детектива. Пусть записывает все, что я произношу во сне. Потом по этим записям будет сделана интересная книга“. — „О чем?“ — „О разговорах с Бахом. С Владимиром Ильичем. С Мичуриным. С Мадонной. Горбачев мне многое рассказывал о Форосе“. — „А вы знаете, сколько стоит час работы частного детектива? Особенно ночью?“ — „У меня уютная спальня… И мужа нет…“
Под окном взвыла сирена.
Откинув оборванную штору, я увидел две сине-белых „Волги“.
Меньше всего мне хотелось иметь дело с милицией. Три года назад, когда разбился Режиссер, мне тоже пришлось давать показания, хотя никакого отношения я к аварии не имел. Сейчас разговаривать с милицией мне тем более не хотелось. Особенно, если ее вызвали соседи. Поэтому я запер дверь и спустился по лестнице. Только внизу заметил, что надел кроссовки разного цвета. Да и не я это заметил, а полковник Якимов. Он волочил какую-то хромированную железяку.
— Что-нибудь изобрел? — спросил я бодро.
— Нет, украл.
— И куда тащишь?
— В университетский корпус. У меня там служебный бокс, — дохнул перегаром полковник. — А дома жена — помощник военного прокурора. Если ты от баб бежишь, — глянул он на мои кроссовки, — то лучше ко мне.
— В бокс?
Он кивнул.
Репутация есть репутация.
Вцепившись в хромированную железяку, мы потащили ее к университету.
При этом я старался прятаться за спину полковника, потому что к сине-белым „Волгам“ подъехала еще одна. На нас внимания не обращали, но я все равно старался держаться за мощным торсом полковника. Так мы и вошли в помещение, похожее на склад, а уж из него попали в небольшой прокуренный кабинет.
— У тебя есть смысл жизни? — спросил полковник, возясь с ключом.
— Это к академику Петрову-Беккеру, — отозвался я. — Это он ищет смысл жизни.
— Нет, — возразил полковник, — академик ищет внеземную жизнь. Это совсем другое.
Ключ щелкнул. Дверь во внутренний дворик открылась. Когда-то этот дворик напрямую сообщался с общим двором, потом полукруглую арку заделали крошащимся кирпичом. Железяка со звоном полетела в груду ржавых обломков.
— Живые деньги! — похвалился полковник. — Учу ребят не робеть, — конечно, он имел в виду студентов. — Изголодаются, несут металл в пункт приема. И мне процент. Для пополнения боезапаса.
Я решил, что речь идет о патронах, но ошибся.
— Снится мне все один и тот же сон, третий год снится, — подошел полковник к огромному сейфу. — Никакими таблетками не отделаться.
И потянул тяжелую дверцу:
— Смотри.
— Это сколько же там?
— Семь хереса и три водки.
— И все получено за ржавый металл?
— А то! — кинул полковник.
Два стула. Письменный стол.
На рогатой вешалке — телогрейка. На ящике с противогазами — грязный рюкзак. Ключ, отпиравший дверь во внутренний дворик, полковник повесил на стену. Будь я студенткой, я бы боялся сюда ходить. На два пальца водки, на три — хереса. Полковник называл это „Глубинной бомбой“. Дескать, запузыришь такую, вся рыба всплывет.
— Как это всплывет? Какая рыба? — насторожился я.
— Да к слову я это. Мне дрянь снится. Будто проигрываю бой. Догоняешь? Вконец проигрываю. Боезапас на исходе, а райские силы ломят. Сплошь ангелы с крыльями и гранатометы у каждого третьего. Это вот к чему такое? — Он сплюнул и закурил, до того противно было вспоминать ему сон. — Слышал про Аську? Грохнула мужика. Так все говорят. А я не осуждаю, даже если и грохнула, — потянулся он стаканом ко мне. — С тобой не чокнуться, как не выпить. Я вообще никого не осуждаю, Кручинин. Просто надо понимать смысл жизни.
— Ты это о чем?
— Ну вот живешь-живешь, — объяснил он, — а потом запузыришь „глубинную бомбу“, а она рванет не как нужно. Куда мы тогда?
— В землю, — твердо ответил я.
— Значит, только в землю?
— А ты как хотел?
— Не знаю, — скептически повел он плечом. — Только не нравится мне это. И сон не нравится. Проигрываю я бой. И не хочу в землю.
— А чего тут такого? Можно заранее выбрать красивый участок.
— Это цыганскому барону можно. А у меня денег нет, я только полковник. — Какая-то мысль мучила его. — Мне все же непонятно, Кручинин. Если нас, полковников, убивают в каждой войне, куда мы деваемся? Мы же это не только тела, — загадочно подмигнул он мне. — У нас дух, воля. Все это в землю не закопаешь.
Короче, утро начало удаваться.
Построив еще по одной „глубинной бомбе“, полковник резко осудил моего приятеля художника Корнея Славича.
— Предатель родины! Свалил за бугор!
— Уехал, — пытался я смягчить впечатление. — Выпустили его.
— Так зачем впускать обратно? Жалко, в бытность студентом я не укатал его в армию. Сейчас бы писал портреты среднего офицерского состава. А так…
— А так пишет фаллосы, — подсказал я.
— Члены, — с большой простотой поправил меня полковник.
Весной Корней действительно приезжал в Городок. Когда-то его с шумом выперли из страны, но теперь можно и приезжать.
— У нас денег на дворников не хватает, — пожаловался полковник, — а мы оплачиваем поездки предателя родины. Догоняешь? Он в Большой аудитории показывал студенткам свои эти, ну, члены с крылышками. По вашему — фаллосы. Скульптурки такие. От кого, спрашивает, мы произошли? Думаете, от Дарвина? А вот хрен! Мог Дарвин нарисовать Джоконду? — Очередная „глубинная бомба“ рванула в смутных безднах полковника и он издал ликующий животный звук. — Девчонки у нас, правда, не промах. В лицо предателю крикнули: разве в фаллосах красота? А он, бандит, на ватмане тут же нарисовал нашу студентку в виде фаллоса…
В поросшем лебедой и крапивой дворике валялись бесформенные, изъеденные коррозией железяки, фанерные ящики, торчал остов сожженного „мерседеса“. Когда-то полковник прикрыл свои богатства брезентом, но брезент прогнил, провалился. Щедро поливая все это никому не нужное добро, я вдруг вспомнил Роальда. Не потому, что решил пойти в его Сыскное Бюро за помощью, а потому, что вспомнил морду одной его клиентки. Круглая, как у полковника, но волосы заплетены в тысячу косичек. Тоже пришла жаловаться, что ее сны достали. „Поздравляю, — обрадовался Роальд, — это лучше, чем бессонница“. — А клиентка не радуется: „Легко вам так говорить. Это вам Бах не заговаривал зубы“ — „Бах? Это какой? — заинтересовался Роальд. — Сажал я одного“. — „Да нет. Я про Иоганна Себастьяна“. — „А-а-а. Тогда это в Интерпол“. — „Он на семью жаловался. Семья большая“. — „Тогда совсем не тот, — решил Роальд. — Тот, которого я сажал, сам вырезал свою семью“. — „А граф Лев Николаевич жаловался, что прожил не так много, как ему хотелось“. — „Вы и с ним разговаривали?“ — „Я даже Владимира Ильича предупреждала о готовящемся покушении. Имя Фанни Каплан ему называла, а он решил, что это артистка из какого-то варьете. — По какой-то странной ассоциации клиентка добавила: — А однажды я была в постели с Мадонной“. — „Сажал я Мадонну. Кликуха что надо. Но стерва еще та!“ — „Эту не посадишь“. — „Тогда чего вы от нас хотите?“ — „Помощи“. — „Какой именно?“ — „Зафиксируйте мои сны“. — „Мы фиксируем супружеские измены, мошенничества, все такое прочее. А вы ведь не мошенничаете?“ — „Конечно, нет. Мои сны имеют большое историческое значение“. — „И как же вы представляете нашу помощь?“ — „Приставьте ко мне частного детектива. Пусть записывает все, что я произношу во сне. Потом по этим записям будет сделана интересная книга“. — „О чем?“ — „О разговорах с Бахом. С Владимиром Ильичем. С Мичуриным. С Мадонной. Горбачев мне многое рассказывал о Форосе“. — „А вы знаете, сколько стоит час работы частного детектива? Особенно ночью?“ — „У меня уютная спальня… И мужа нет…“
Глава седьмая КЕЙС
— Прадеда у меня звали Фима, — пожаловался полковник, когда я вернулся в накуренный кабинет.
— Завидуешь?
— Чему? Сны достали. Он тоже был из таких. Ты подумай, сколько же это нас, полковников, гибнет в разных войнах? Цвет нации! Я знаю, что говорю. В чем смысл? Я ведь бывал во всех этих Парижах. У них военное дело неплохо поставлено, но и у них гибнут полковники, даже генералы. Наш академик, — сослался он вдруг на Петрова-Беккера, — говорит, что даже вполне средний человеческий ум вмещает всю вселенную. А помрет этот ум, куда все девается? Опять в землю? Нет, — убежденно протянул он, — все вселенные в землю не закопаешь!
— Джоконду видел? — попытался я перевести разговор.
— Вот еще! Жарко в Париже. Я на Эйфелеву башню смотрел с площади Трокадеро. Река, скажу, неширокая. Мне роты хватило бы установить контроль на бульваре Клиши и вывести ребят на площадь Пигаль. Хотя не нужен мне йогурт ста восьми сортов, и бельгийский пистолет не нужен, мне на отечественном рынке обычное фоторужье запросто переделают под патроны Макарова. Ты, Кручинин, человек искусства, должен понять. У них там какие проблемы? „Бургундия для улиток!“
Мы ввалили еще по одной „глубинной бомбе“.
— А то Париж, Париж! Там в магазинах одни мальчишки. Отцов или полиция замела, или они работу ищут. Сам видел, как из длинного лимузина выскочил черный дог с оскаленными золотыми зубами, а за ним в зеленом костюме от „Кетон“ толстяк с мордой, ну, знаешь, — он обиженно шмыгнул носом, — с такой, примерно, как у меня. Только он пьет молодое вино и жрет свой фуа-гра, сучонок! Давай о Режиссере поговорим. Он, правда, с Гоголем работал?
— Ну это вряд ли.
— А я думал, работал. Он о нем, как о брате, говорил, все больше по имени. И меня научил пить „Де Малезан Кюве Бернар Магре“. Вот такими фужерами, — показал он объем. — Знал толк. У меня ужасная память на эти нечеловеческие названия. Это вот когда человекообразный врет, то меня тошнит.
— Ты о чем? — не успевал я.
— Да был я на том шоссе, когда машина горела. Врет Сухроб, сволочь человекообразная. Не мог он совершить подвига. Ему сразу прилетело по его кривой ручонке. Присел на обочину и сидит. А вокруг все пылает, как после удачного бомбометания.
— А ты как там оказался?
— Студентов вез с учений. Студенты на полигоне день провели. Возвращаемся. Устали. Вдруг впереди молния! Горит серый „мерс“, военный „Урал“ от удара поперек шоссе развернуло. Колонна грузовиков. Выскакивает молоденький капитан, докладывает, что солдатики вырвали людей из огня. Я сам видел. Алиска твоя орет, грудь нараспашку. Человекообразный на обочине плачет. „Скорая“, милиция. Голая девчонка сгорела в том „мерсе“, паленым несет, мои студентки все, как одна, описались. Подошел „Кировец“ с ковшом. Милицейский чин предлагает: „Полковник, у тебя кузов пустой, забери железо с дороги, тут места нет разъехаться, а у меня свалка закрыта!“ Я говорю: „Давай“. Думаю, не востребуют горелое железо, мои студенты его сдадут. Загрузил остатки „мерса“ и уехал.
— А следствие?
— Да какое там следствие?
Полковник неожиданно клюнул носом и ловко завалился на спинку кресла.
Видно было, что траекторию эту он изучил основательно. Захрапел, выпал из боя. Ну а я снова снял со стены ключ и распахнул дверь внутреннего дворика.
Влажная плесень.
Проеденная обшивка.
Задняя часть обгоревшего раздолбанного „мерса“.
Я обильно окропил деформированный металл. Вот ведь как странно поворачивается моя жизнь. Утром вчера спешил к Алисе, злился на Архиповну, строил перспективы, а сегодня мочусь в глухом университетском дворике, за стеной — уснувший полковник, квартира разгромлена, весь в долгах, подозреваюсь в убийстве.
Лохматый кейс в ржавом скелете „мерса“ от моей струи нежно дымился.
Черная кожа попрела, обгорела, пошла клочьями. Может, в нем какие документы?
Брезгливо толкнул ногой, противно дохнуло в лицо поганью. Но замки отщелкнулись. Я увидел тугие пачки, аккуратно упакованные в особый целлофан. Я однажды в банке видел такой. Негорючий, непромокаемый. С мокрым кейсом в руках вернулся в бокс, выпил полстакана водки. Полковника Якимова не добудишься, да и не надо. Сегодня он явно никого не ждал. Поэтому я сунул вонючий кейс в рюкзак и покинул гостеприимный бокс.
Дома, кроме мучительных воспоминаний, меня никто не ждал, а у входа в Салон Красоты маячили два подозрительных субъекта. Неприметные, как Тараканыч, но в двух экземплярах. Как человек умный, я повернул к продуктовому магазину, а за ним свернул на тропинку, ведущую на Поле дураков. Там на клочке земли есть у меня прохладная будка, построенная из обрезков украденных казенных досок. В опрятном шкафчике стоит примус, если бомжи не сперли. Согрею чаю. Посижу, подумаю. Кончились моя нищета. Теперь можно не ругаться с издателями. А Тараканыч начнет приставать, за пару штук ребята из Бердска быстро переставят ему рога. Построю дом с дорическими колоннами. Юля будет командовать наемными девушками, Света займется поварами, Маринка разобьет сад. Архиповне настрого запрещу раздеваться в темноте. У нее синий цветочек на левой груди. Такая тату. А чего стесняться? Когда колола, не стеснялась Заодно расширим предприятие Алисы. И полковнику Якимову выкачу машину с хересом и водкой.
Потянул носом.
Опять с моего участка несло дымом.
Не древесным, нежным, напоминающим о шашлыках, а тяжелым, угарным, мертвым, напоминающим поля не слишком удачной войны. Не знаю, почему так обострились чувства, но хватило ума, сгорбившись, ни на секунду не приостанавливаясь, не оглядываясь, быстренько-быстренько проследовать по дороге, прихрамывая для несхожести, как бы с натугой таща грязный рюкзак. Только за темными, рано пожухлыми от жары березами ударился бежать — мгновенно взмок от темного ужаса. Уж очень страшно выглядели со стороны мои беспощадно вытоптанные грядки и какие-то плечистые мужики, рывшиеся палками в углях.
Обогнув Поле дураков, двинул обратно в Городок.
Настроение держал на уровне. Первый страх прошел.
Ну пожар, ну дачка сгорела, такое бывает. Зато протрезвел. Много гуляю. С Тараканычем вот выезжал в лес, на природу, он меня не утомил, даже скостил двадцатку. С полковником сблизился.
Ноги сами вывели меня к дому Алины.
— Ой! — сказала Алина, открывая дверь на звонок.
— Это я, — заметил я ободряюще и оттеснил чудесную помощницу Мерцановой в глубину коридора.
— Почему от вас мочой несет!
— А почему вы совсем одна?
— Ко мне подружки сейчас придут…
— Ну да. И соседка зайдет за солью? — догадался я.
— Ага, — выдохнула Алина. Она смотрела на меня с испугом.
Бросив рюкзак, я нагло прошелся по комнатам. Вонючий рюкзак укреплял мой дух. Алине этого не понять, ей нравятся нежные запахи. „Премьер“, „Дживанши“. Она так и шла за мной. Неплохая мебель, но я бы сменил. Репродукции Матисса. Почему бы не обзавестись оригиналами? Вот Алину менять не надо. На ней была длинная, ниже колен шелковая ночная рубашка с алыми королевскими лилиями. Чудный аромат сопровождал каждый ее шаг. От меня несло мочой, а от Алины распространялись чудесные ароматы. Руки на груди, хотя прозрачная рубашка почти ничего не скрывала.
— Приму ванну и переоденусь. Еще мне понадобится обувь.
— Ванну? У меня? — поразилась Алина. — И где это вы возьмете обувь?
— А вы мне ее принесете. Из торгового центра. Это же недалеко. Размер я вам укажу.
— Я? — не поверила Алина. Наверное, никто с ней так не обращался. Кобальтовые глаза выцвели от ужаса.
— Сколько у вас денег?
— А вы больше ничего не возьмете?
— Конечно, нет. Купите кроссовки, ну еды.
— Вы хотите у меня пообедать? — совсем уже пораженно спросила Алиса. — У вас нет денег?
Я улыбнулся.
Ей в голову не приходило, кто я.
Можно пахнуть мочой, но быть любимчиком судьбы.
— Миллион долларов, — сказал я. — Не тащиться же за кроссовками с миллионом.
Сумма Алину не потрясла. Она попросту пропустила ее мимо ушей. Она видела перед собой похмельного типа в кроссовках разного цвета, с вонючим рюкзаком на полу. Наверное, Алиса рассказывала ей обо мне, но вид человека с грязным рюкзаком катастрофически не сходился с нарисованным Мерцановой обликом.
— Зачем вы тащите этот мешок в ванную?
— У меня в нем мыло.
— В ванной есть мыло.
— У меня особое. К тому же, мне потребуется белье.
Дурак бы понял, что я вру, но Алина не нашла смелости возразить. Поставив рюкзак на новенькую стиральную машину, я извлек из него кейс.
— Вы там не запирайтесь, — почему-то попросила Алина.
— Ага не запирайтесь! — ответил я нагло. — Я не запрусь, а вы ворветесь ко мне!
Алина совсем ошалела. Я это чувствовал. Вряд ли такая станет звонить в милицию. Но что-то в ней было. Как в темном торфяном болотце, поросшем лилиями. Доисторические хвощи… Топкие берега… Что-то опасное…
— Я плохой мальчик, — на всякий случай предупредил я. — Вы правильно делаете, что боитесь меня. И Алисе не звоните.
Трогательные женские тряпки, развешанное в ванной, нисколько меня не трогало, но я странно взволновался, когда, открыв вонючий кейс, снова увидел аккуратные зеленые пачки. Из кармана джинсов, когда я потянул носовой платок, выпала круглая тяжелая пластинка на цепочке. При ней болтался почтовый ключик под номером 69 . Известная позиция. Достаточно ли опытна Алина? Захотелось немедленно пересчитать все пачки. Но они были так удобно упакованы, что я просто перекидал их в рюкзак, а кейс, отдающий мочой и гнилью, замотал в снятый с вешалки халатик. Закончится вся эта кутерьма, поведу Алину в модный бутик, пусть выберет все, что ей понравится. А может, и не поведу. Скорее всего, не поведу. „Алисочка, миленькая, — услышал я ее приглушенный шепот. — Он здесь. Ну да. Кручинин. Он такой вульгарный. У него сменное белье в грязном мешке. Откуда же мне знать, миленькая, вышитое оно или нет? От него несет, как от свиньи“.
Забрав рюкзак и руины кейса, я выдвинулся в коридор.
Алина сразу запаниковала, прикрывая рукой полуголые груди, но совершенно забыв о сливочных бедрах.
— Не так уж от меня и несет.
— Но я…
На столе лежала дамская кожаная сумочка.
Я бесцеремонно вытряхнул ее содержимое на стол.
Помада, платочек, пудреница, сигареты, записная книжка, совсем маленькая с металлическим карандашиком в петле, всякая милая женская чепуха, круглое зеркальце, автомобильный ключ на кольце с электронным брелоком, шпильки, пара конфет. В кошелечке, устроившемся в специальном кармане, нашлись доллары и рубли.
— Верну с процентами, — сказал я, забрав купюры.
— Завидуешь?
— Чему? Сны достали. Он тоже был из таких. Ты подумай, сколько же это нас, полковников, гибнет в разных войнах? Цвет нации! Я знаю, что говорю. В чем смысл? Я ведь бывал во всех этих Парижах. У них военное дело неплохо поставлено, но и у них гибнут полковники, даже генералы. Наш академик, — сослался он вдруг на Петрова-Беккера, — говорит, что даже вполне средний человеческий ум вмещает всю вселенную. А помрет этот ум, куда все девается? Опять в землю? Нет, — убежденно протянул он, — все вселенные в землю не закопаешь!
— Джоконду видел? — попытался я перевести разговор.
— Вот еще! Жарко в Париже. Я на Эйфелеву башню смотрел с площади Трокадеро. Река, скажу, неширокая. Мне роты хватило бы установить контроль на бульваре Клиши и вывести ребят на площадь Пигаль. Хотя не нужен мне йогурт ста восьми сортов, и бельгийский пистолет не нужен, мне на отечественном рынке обычное фоторужье запросто переделают под патроны Макарова. Ты, Кручинин, человек искусства, должен понять. У них там какие проблемы? „Бургундия для улиток!“
Мы ввалили еще по одной „глубинной бомбе“.
— А то Париж, Париж! Там в магазинах одни мальчишки. Отцов или полиция замела, или они работу ищут. Сам видел, как из длинного лимузина выскочил черный дог с оскаленными золотыми зубами, а за ним в зеленом костюме от „Кетон“ толстяк с мордой, ну, знаешь, — он обиженно шмыгнул носом, — с такой, примерно, как у меня. Только он пьет молодое вино и жрет свой фуа-гра, сучонок! Давай о Режиссере поговорим. Он, правда, с Гоголем работал?
— Ну это вряд ли.
— А я думал, работал. Он о нем, как о брате, говорил, все больше по имени. И меня научил пить „Де Малезан Кюве Бернар Магре“. Вот такими фужерами, — показал он объем. — Знал толк. У меня ужасная память на эти нечеловеческие названия. Это вот когда человекообразный врет, то меня тошнит.
— Ты о чем? — не успевал я.
— Да был я на том шоссе, когда машина горела. Врет Сухроб, сволочь человекообразная. Не мог он совершить подвига. Ему сразу прилетело по его кривой ручонке. Присел на обочину и сидит. А вокруг все пылает, как после удачного бомбометания.
— А ты как там оказался?
— Студентов вез с учений. Студенты на полигоне день провели. Возвращаемся. Устали. Вдруг впереди молния! Горит серый „мерс“, военный „Урал“ от удара поперек шоссе развернуло. Колонна грузовиков. Выскакивает молоденький капитан, докладывает, что солдатики вырвали людей из огня. Я сам видел. Алиска твоя орет, грудь нараспашку. Человекообразный на обочине плачет. „Скорая“, милиция. Голая девчонка сгорела в том „мерсе“, паленым несет, мои студентки все, как одна, описались. Подошел „Кировец“ с ковшом. Милицейский чин предлагает: „Полковник, у тебя кузов пустой, забери железо с дороги, тут места нет разъехаться, а у меня свалка закрыта!“ Я говорю: „Давай“. Думаю, не востребуют горелое железо, мои студенты его сдадут. Загрузил остатки „мерса“ и уехал.
— А следствие?
— Да какое там следствие?
Полковник неожиданно клюнул носом и ловко завалился на спинку кресла.
Видно было, что траекторию эту он изучил основательно. Захрапел, выпал из боя. Ну а я снова снял со стены ключ и распахнул дверь внутреннего дворика.
Влажная плесень.
Проеденная обшивка.
Задняя часть обгоревшего раздолбанного „мерса“.
Я обильно окропил деформированный металл. Вот ведь как странно поворачивается моя жизнь. Утром вчера спешил к Алисе, злился на Архиповну, строил перспективы, а сегодня мочусь в глухом университетском дворике, за стеной — уснувший полковник, квартира разгромлена, весь в долгах, подозреваюсь в убийстве.
Лохматый кейс в ржавом скелете „мерса“ от моей струи нежно дымился.
Черная кожа попрела, обгорела, пошла клочьями. Может, в нем какие документы?
Брезгливо толкнул ногой, противно дохнуло в лицо поганью. Но замки отщелкнулись. Я увидел тугие пачки, аккуратно упакованные в особый целлофан. Я однажды в банке видел такой. Негорючий, непромокаемый. С мокрым кейсом в руках вернулся в бокс, выпил полстакана водки. Полковника Якимова не добудишься, да и не надо. Сегодня он явно никого не ждал. Поэтому я сунул вонючий кейс в рюкзак и покинул гостеприимный бокс.
Дома, кроме мучительных воспоминаний, меня никто не ждал, а у входа в Салон Красоты маячили два подозрительных субъекта. Неприметные, как Тараканыч, но в двух экземплярах. Как человек умный, я повернул к продуктовому магазину, а за ним свернул на тропинку, ведущую на Поле дураков. Там на клочке земли есть у меня прохладная будка, построенная из обрезков украденных казенных досок. В опрятном шкафчике стоит примус, если бомжи не сперли. Согрею чаю. Посижу, подумаю. Кончились моя нищета. Теперь можно не ругаться с издателями. А Тараканыч начнет приставать, за пару штук ребята из Бердска быстро переставят ему рога. Построю дом с дорическими колоннами. Юля будет командовать наемными девушками, Света займется поварами, Маринка разобьет сад. Архиповне настрого запрещу раздеваться в темноте. У нее синий цветочек на левой груди. Такая тату. А чего стесняться? Когда колола, не стеснялась Заодно расширим предприятие Алисы. И полковнику Якимову выкачу машину с хересом и водкой.
Потянул носом.
Опять с моего участка несло дымом.
Не древесным, нежным, напоминающим о шашлыках, а тяжелым, угарным, мертвым, напоминающим поля не слишком удачной войны. Не знаю, почему так обострились чувства, но хватило ума, сгорбившись, ни на секунду не приостанавливаясь, не оглядываясь, быстренько-быстренько проследовать по дороге, прихрамывая для несхожести, как бы с натугой таща грязный рюкзак. Только за темными, рано пожухлыми от жары березами ударился бежать — мгновенно взмок от темного ужаса. Уж очень страшно выглядели со стороны мои беспощадно вытоптанные грядки и какие-то плечистые мужики, рывшиеся палками в углях.
Обогнув Поле дураков, двинул обратно в Городок.
Настроение держал на уровне. Первый страх прошел.
Ну пожар, ну дачка сгорела, такое бывает. Зато протрезвел. Много гуляю. С Тараканычем вот выезжал в лес, на природу, он меня не утомил, даже скостил двадцатку. С полковником сблизился.
Ноги сами вывели меня к дому Алины.
— Ой! — сказала Алина, открывая дверь на звонок.
— Это я, — заметил я ободряюще и оттеснил чудесную помощницу Мерцановой в глубину коридора.
— Почему от вас мочой несет!
— А почему вы совсем одна?
— Ко мне подружки сейчас придут…
— Ну да. И соседка зайдет за солью? — догадался я.
— Ага, — выдохнула Алина. Она смотрела на меня с испугом.
Бросив рюкзак, я нагло прошелся по комнатам. Вонючий рюкзак укреплял мой дух. Алине этого не понять, ей нравятся нежные запахи. „Премьер“, „Дживанши“. Она так и шла за мной. Неплохая мебель, но я бы сменил. Репродукции Матисса. Почему бы не обзавестись оригиналами? Вот Алину менять не надо. На ней была длинная, ниже колен шелковая ночная рубашка с алыми королевскими лилиями. Чудный аромат сопровождал каждый ее шаг. От меня несло мочой, а от Алины распространялись чудесные ароматы. Руки на груди, хотя прозрачная рубашка почти ничего не скрывала.
— Приму ванну и переоденусь. Еще мне понадобится обувь.
— Ванну? У меня? — поразилась Алина. — И где это вы возьмете обувь?
— А вы мне ее принесете. Из торгового центра. Это же недалеко. Размер я вам укажу.
— Я? — не поверила Алина. Наверное, никто с ней так не обращался. Кобальтовые глаза выцвели от ужаса.
— Сколько у вас денег?
— А вы больше ничего не возьмете?
— Конечно, нет. Купите кроссовки, ну еды.
— Вы хотите у меня пообедать? — совсем уже пораженно спросила Алиса. — У вас нет денег?
Я улыбнулся.
Ей в голову не приходило, кто я.
Можно пахнуть мочой, но быть любимчиком судьбы.
— Миллион долларов, — сказал я. — Не тащиться же за кроссовками с миллионом.
Сумма Алину не потрясла. Она попросту пропустила ее мимо ушей. Она видела перед собой похмельного типа в кроссовках разного цвета, с вонючим рюкзаком на полу. Наверное, Алиса рассказывала ей обо мне, но вид человека с грязным рюкзаком катастрофически не сходился с нарисованным Мерцановой обликом.
— Зачем вы тащите этот мешок в ванную?
— У меня в нем мыло.
— В ванной есть мыло.
— У меня особое. К тому же, мне потребуется белье.
Дурак бы понял, что я вру, но Алина не нашла смелости возразить. Поставив рюкзак на новенькую стиральную машину, я извлек из него кейс.
— Вы там не запирайтесь, — почему-то попросила Алина.
— Ага не запирайтесь! — ответил я нагло. — Я не запрусь, а вы ворветесь ко мне!
Алина совсем ошалела. Я это чувствовал. Вряд ли такая станет звонить в милицию. Но что-то в ней было. Как в темном торфяном болотце, поросшем лилиями. Доисторические хвощи… Топкие берега… Что-то опасное…
— Я плохой мальчик, — на всякий случай предупредил я. — Вы правильно делаете, что боитесь меня. И Алисе не звоните.
Трогательные женские тряпки, развешанное в ванной, нисколько меня не трогало, но я странно взволновался, когда, открыв вонючий кейс, снова увидел аккуратные зеленые пачки. Из кармана джинсов, когда я потянул носовой платок, выпала круглая тяжелая пластинка на цепочке. При ней болтался почтовый ключик под номером 69 . Известная позиция. Достаточно ли опытна Алина? Захотелось немедленно пересчитать все пачки. Но они были так удобно упакованы, что я просто перекидал их в рюкзак, а кейс, отдающий мочой и гнилью, замотал в снятый с вешалки халатик. Закончится вся эта кутерьма, поведу Алину в модный бутик, пусть выберет все, что ей понравится. А может, и не поведу. Скорее всего, не поведу. „Алисочка, миленькая, — услышал я ее приглушенный шепот. — Он здесь. Ну да. Кручинин. Он такой вульгарный. У него сменное белье в грязном мешке. Откуда же мне знать, миленькая, вышитое оно или нет? От него несет, как от свиньи“.
Забрав рюкзак и руины кейса, я выдвинулся в коридор.
Алина сразу запаниковала, прикрывая рукой полуголые груди, но совершенно забыв о сливочных бедрах.
— Не так уж от меня и несет.
— Но я…
На столе лежала дамская кожаная сумочка.
Я бесцеремонно вытряхнул ее содержимое на стол.
Помада, платочек, пудреница, сигареты, записная книжка, совсем маленькая с металлическим карандашиком в петле, всякая милая женская чепуха, круглое зеркальце, автомобильный ключ на кольце с электронным брелоком, шпильки, пара конфет. В кошелечке, устроившемся в специальном кармане, нашлись доллары и рубли.
— Верну с процентами, — сказал я, забрав купюры.
Глава восьмая ДВЕ СЕСТРЫ
Звезды густо высыпали в небе, когда я открыл дачный домик Мерцановой.
Куда действительно полковники деваются? В этих Парижах (теперь я знал) они тоже гибнут. Да и как не гибнуть, если райские силы ломят. Сплошь ангелы с крыльями и гранатометы у каждого третьего. Но дух и волю в землю не закопаешь. Архиповна как-то утверждала, что все наши мысленные движения материальны. Якобы в виде особых волн распространяются по всему космическому пространству. Вся Вселенная пронизана ими. Давно полковников поубивали на поле брани, Александра Македонского нет в живых, в деревне Лыковка перемерли все старики, а мысли их так и пронизывают пространство и время. Вот только перехватить их нельзя. И уловить какие-то знаки тоже невозможно. Ну, чтобы понять, как нам поближе продвинуться к счастью. Правда, можно открыть дачный домик. Построен, наверное, на деньги Режиссера, но теперь это неважно. На мертвых нельзя сердиться. У мертвых нет ничего, даже национальности.
Так я размышлял, принимая душ.
Ноги у меня оказались такими грязными, что их можно было принять за корни. Горячая вода пузырилась. Я стоял среди пенящихся водоворотов, потом лег в короткую ванну и очнулся уже при свете.
Утро.
Тишина.
От коттеджа Спонсора, прикрытого редкой стеной полупрозрачных берез, отъехал невидимый автомобиль. Зашуршал кто-то за забором. Мелькнуло в зеркале отражение в вислой шляпе и в доисторическом плаще.
— Клещей в траве нацепляешь! — крикнул я и бомж исчез.
Зато сразу стукнул дятел, деловито откликнулась кукушка.
Полковники могут умирать десятками, даже тысячами, продолжал я размышлять. Даже гениальные Режиссеры умирают. Даже в Северной Корее тысячи кладбищ. Главное, поверить идее. „Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить?“ — хотел я спросить, но не стал дразнить судьбу, потому что из-под дивана несло мочой.
Сварив кофе (других продуктов в доме не оказалось), я накинул на плечи халат.
Куда действительно полковники деваются? В этих Парижах (теперь я знал) они тоже гибнут. Да и как не гибнуть, если райские силы ломят. Сплошь ангелы с крыльями и гранатометы у каждого третьего. Но дух и волю в землю не закопаешь. Архиповна как-то утверждала, что все наши мысленные движения материальны. Якобы в виде особых волн распространяются по всему космическому пространству. Вся Вселенная пронизана ими. Давно полковников поубивали на поле брани, Александра Македонского нет в живых, в деревне Лыковка перемерли все старики, а мысли их так и пронизывают пространство и время. Вот только перехватить их нельзя. И уловить какие-то знаки тоже невозможно. Ну, чтобы понять, как нам поближе продвинуться к счастью. Правда, можно открыть дачный домик. Построен, наверное, на деньги Режиссера, но теперь это неважно. На мертвых нельзя сердиться. У мертвых нет ничего, даже национальности.
Так я размышлял, принимая душ.
Ноги у меня оказались такими грязными, что их можно было принять за корни. Горячая вода пузырилась. Я стоял среди пенящихся водоворотов, потом лег в короткую ванну и очнулся уже при свете.
Утро.
Тишина.
От коттеджа Спонсора, прикрытого редкой стеной полупрозрачных берез, отъехал невидимый автомобиль. Зашуршал кто-то за забором. Мелькнуло в зеркале отражение в вислой шляпе и в доисторическом плаще.
— Клещей в траве нацепляешь! — крикнул я и бомж исчез.
Зато сразу стукнул дятел, деловито откликнулась кукушка.
Полковники могут умирать десятками, даже тысячами, продолжал я размышлять. Даже гениальные Режиссеры умирают. Даже в Северной Корее тысячи кладбищ. Главное, поверить идее. „Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить?“ — хотел я спросить, но не стал дразнить судьбу, потому что из-под дивана несло мочой.
Сварив кофе (других продуктов в доме не оказалось), я накинул на плечи халат.