Молчание…
Глава тринадцатая „Я БЫ ТОЖЕ ПОМОГ СВОЕМУ ДРУГУ…“
Глава четырнадцатая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Глава тринадцатая „Я БЫ ТОЖЕ ПОМОГ СВОЕМУ ДРУГУ…“
Все утро субботы я отсыпался.
Девчонкам по телефону бормотал: „Никакого дня рождения“.
Они злились и ничего не могли понять. Юля плакала. Оказывается, родители еще не вернулись и квартира бездарно пропадает, простыни шелковые, прохладные. Поломанную мебель я выкинул на лоджию, в квартире стало пусто и грустно. Маринке заявил: „К одиночеству клонит“. А Света сама бросила трубку, когда я начал объяснять, что слушать „Пиковую даму“ в некотором смысле даже приятней, чем заниматься любовью в противогазах.
„Таганка! Все ночи, полные огня…“
Насвистывая, валялся на надувном матрасе. Листал сценарий.
Деревня Лыковка… Пронизывающая метель… На обороте третьей страницы рукой режиссера было начертано — молчание…Может, как вариант подзаголовка. Меня передернуло. Я даже позвонил полковнику Якимову, но он только что запузырил „глубинную бомбу“ и в нем явно всплыли все рыбы. Охотно издавал некоторые животные звуки, но дельного ничего.
Молчание…
Неужели все в жизни уходит, рассеивается?
Звонок отвлек меня от размышлений. Поднял трубку.
Вот новости. Юлю чуть не изнасиловали. Она всхлипывала. Думала, наверное, что я сразу брошу все и примчусь целовать ее прекрасное молодое тело. В Институт генетики (через квартал от Юлиного дома) недавно привезли орангутанга Гошу. С характером парень. В служебные командировки выезжал с телогрейкой ватной, с ремнем солдатским, кружкой жестяной. Прибыв на место назначения, бросал в угол телогрейку и от полноты чувств так вмазывал ремнем по стене, что в лабораториях гибли мухи дрозофилы. Директор института, завлаб, два сотрудника, юная аспирантка и красномордый служитель сошли к орангутангу в подвал. Гоша как раз подоткнул телогрейку под плоскую потертую задницу. В отведенной руке держал солдатский ремень, в другой — кружка. „Неужели закладывает?“ — удивился директор. Орангутангу намек не понравился. Все содержимое кружки (он в нее перед этим опрятно помочился) выплеснул в лицо директору. Одновременно со страшной силой врезал железной пряжкой по стене. Завлаб долго потом оправдывался, что Гоша любит арбузы.
Поднялись в кабинет, умылись.
Потом всем составом снова спустились к вольере.
Орангутанг, увидев таких упорных, впал в оторопь. „Вы осторожнее, — предупредил директора завлаб, — как бы снова не обдал“. Но Гоша надул щеки и показал людям кружку: вот, мол, совсем пустая! А потом выплюнул в лицо директора весь огромный запас мочи, которую, оказывается, набрал в рот. Аспирантка сама чуть не уписалась. А директор рассердился: „Сколько Гоша должен нам крови?“ — „Оплачено два литра“. — „Выкачайте из него все пять!“ Красномордый служитель тут же напихал сонных таблеток в большой банан, но Гоша эти гнусные таблетки выцарапал. Пришлось стрелять сонными ампулами. Несчастный Гоша задрожал и припал грузным торсом к любимой телогрейке. Ремень намотан на кулак, в головах — жестяная кружечка. Красномордый наивно вошел в вольеру, вот тут Гриша и показал, на что способен. „Сволочь ты, Кручинин, — плакала Юля по телефону. — У меня пятый этаж, балкона со стороны леса нет, а ты вдруг заглядываешь в окно. Я еще думаю, чего это Кручинин такой небритый, с ремнем и с кружкой? Как. думаю, влез по отвесной стене? Лапка, говорю, сладенький, иди скорее! А ты в меня мочой, мочой! Наверное, Архиповна научила?…“
Сниму со сберкнижки несколько сотен, соображу легкий обед.
Телефон отключу, дверь запру. С меня хватит. Так я решил. А на месте Гоши я бы сначала надругался над Юлей, а уж потом сдался милиционерам. Вот какое было у меня настроение. Шел по улице мимо бабулек, торгующих морковкой, садовой ягодой, луком, домашним молоком, жирным творогом. Назойливые призывы, все надоело. Возле почты кто-то взял меня за руку. „Да иди ты! Не нужна мне морковка“, — отмахнулся я, но остановила меня не бабулька. Я посмотрел на плоское, ничего не выражающее лицо человека в штатском и возражать не стал. Лучше, наверное, провести день рождения в камере, чем валяться на полу в пустой квартире.
Повинуясь молчаливому человеку, свернул с улицы.
Глухой уголок, за которым начинался элитный спальный район.
Я так и подумал: идем к дому, в котором жил Режиссер. Но человек в штатском еще раз повернул и мы оказались на заброшенной тропе. Кусты тут были совсем заморенные, попадались вялые осинки, рябина. Алела костяника в траве, тоже, впрочем, вялая, и листья темнели пятнами — больной тихий лес, в глубине которого пряталось кирпичное здание, в котором я никогда не был. Просто не приходилось тут гулять. Даже экстремалка меня сюда не затаскивала.
Странное равнодушие охватило меня. За что ни возьмусь, все выходит боком. Подал не то лекарство Режиссеру. Украл фальшивый миллион. Ограбил несчастную Алину. Что еще выкину? Это потому, что Архиповна меня бросила, подумал я. Осинник мне не нравился. Глухая стена кирпичного здания тоже. Огромная тарелка на крыше, наклоненная под большим углом, не нравилась еще больше. Куда меня ведут?
Проходная.
Охранник с пистолетом.
Еще проходная. Охрана. Темные тамбура.
Щелкнул магнитный замок. Открылась дверь. Я замер.
Такого не бывает. Такого не должно быть. Кожаный диван. Не то чтобы старомодный, но какой-то не сегодняшний. Решетка на стене. Просто на голой стене металлическая решетка, даже во сне меня это поражало. Вот я вдруг и вошел в свой сон. Только голос был уж очень знаком:
— Здравствуйте, Кручинин.
— Вы что, преследуете меня?
— Нам нужна наша платиновая пластинка, — негромко произнес академик.
Он сидел на диване под огромным портретом Режиссера. Превосходным, надо сказать портретом. Это еще больше сбило меня с толку. Чем он занимается? Химик… Ну да… Лауреат всяких престижных научных премий… Поиск внеземной жизни?… И это тоже… Я сломался… Если они об этом… Я выложил на стол темную пластинку с цепочкой и с почтовым ключиком. Ту самую, что подобрал в квартире Мерцановой. Неужели это ее так ищут?
— Иван Ильич…
— Да? — он сразу напрягся.
— Вы говорили, что экспертиза показала наличие в крови Режиссера каких-то случайных веществ. Но ведь все случилось под самое утро, да? Он умер под утро? Кто же позвонил так сразу?
Он не ответил.
Видимо, это не имело значения.
— Иван Ильич…
— Да?
— Что же это? Так получается, что я убил Режиссера? Вы говорили, что некоторые лекарства становятся ядами, если в них попадает определенное вещество. А я подал Режиссеру стакан с корейским чаем.
Он покачал головой.
Это неважно. Теперь неважно.
У него был друг. Тоже химик. Испанец Рамон.
Они вместе пришли в проект CETI.В поселке Порте де Сон на самом севере Галисии Рамон построил дом. Белое гнездо на отвесной скале. Своя лаборатория. Огромная антенна, круглосуточно обшаривающая пространство. Мы были убеждены, что жизнь вечна. Она наполняет пространство. Море, солнце. Летишь со скалы в море, адреналин рвет жилы. „Лучшие дни я провел у Рамона, — сказал Петров-Беккер. — Мы заканчивали одну работу… В программе CETI…Думаю, мы были близки к разгадке… Скрытая масса Вселенной и информация всех живых существ, всего сущего во Вселенной… Всех, понимаете?…“ Но, прыгая со скалы, Рамон ошибся. Порывом ветра его бросило на камни. Обездвиженный, подключенный к специальному аппарату, он пытался победить смерть. По горящим глазам было видно, как сильно он этого хотел. Специальные механические рычаги двигали его ногами и руками, но умирающие мышцы не хотели просыпаться. Пока были деньги, Рамону помогали сиделки. Но деньги кончились. Пришло время, когда у постели химика осталась только друзья. „Практически он ушел. Практически он был уже не с нами. Где-то там… Только изредка удавалось расшифровывать обрывки информации, плававшей в разрушающемся сознании… Но этого мало… Диссипация… Никаких чудес…“
„Зачем вы рассказываете это?“
„Рамон хотел умереть. У него не было жены, детей. Жить — не обязанность. Он хотел, чтобы мы это поняли. Нас было девять человек — его близких друзей. У каждого были ключи от его квартиры. Мы ни о чем не договаривались. Приезжали в разное время. Но каждый делал что-то одно, о чем его попросил Рамон, когда еще иногда приходил в сознание. Один приобрел цианистый калий, другой рассчитал нужную пропорцию, третий приготовил раствор, ну и так далее — до девятого, записавшего последнюю мысль умирающего… Но католическая страна… Газеты подняли страшный шум, когда в крови умершего был обнаружен яд… Мы ничего не скрывали, когда поняли, что произошло. Да, говорил один, я приобрел яд… А я провел анализ… А я сделал то-то… Мы знали, что Рамон остро нуждался в освобождении из самого ужасного заточения — из тюрьмы собственного тела. — Петров-Беккер посмотрел на меня: — Разве вы, Кручинин, не помогли бы своему другу?“
— …нам ведь в голову не приходит, какое это чудо — иметь две руки, две ноги, видеть, слушать, отвечать на вопросы, поворачивать голову. Чтобы сердце стучало, мышцы сжимались. Чтобы на самую незаметную мысль тело отзывалось каким-то движением. Чтобы желания пронизывали каждый нерв. Говорить, обсуждать, ругаться, делать глупости, не лежать мертвым камнем, перебирая в сумеречном сознании несбывшиеся, навсегда упущенные возможности. „ О, мой монах, где мой супруг?— академик поднял глаза на портрет Режиссера. — Я сознаю отлично, где быть должна. Я там и нахожусь. Где ж мой Ромео?…“
— „ Что он в руке сжимает?…“ — покачал я головой.
— „ Это склянка…“
— „ Он, значит, отравился?“
Наверное со стороны мы походили на двух напыщенных, надутых, что-то вслух шепчущих идиотов. Только Режиссер на портрете усмехался понимающе.
„ Ах, злодей, все выпил сам, а мне и не оставил…“
— „ Но, верно, яд есть на его губах…“
Черт побери! Кто мог знать, что корейский чай в стакане может стать той самой фатальной добавкой?
Петров-Беккер усмехнулся:
— „ Ведь убивают все любимых, пусть слышат все о том. Один убьет жестоким взглядом, другой — обманным сном, трусливый — лживым поцелуем, а тот, кто смел, — мечом“.
И крикнул:
— Овцын!
Бесшумно появился невысокий горбатый человек в рабочем халате. Чрезвычайно опрятный, тихий. Появился неслышно из-за огромных металлических шкафов, за которыми явно находилось еще какое-то пространство.
— Овцын, возьмите катализатор.
Горбун взвесил на ладони цепочки, пластинку, ключик. Цепочку с ключиком, впрочем, отцепил и отдал мне. Кивнул:
— Идемте.
Мы обогнули металлические шкафы и я во второй раз оторопел.
Можно увидеть во сне знакомый дом, знакомого человека. Можно увидеть то, о чем давно забыл. Но я продолжал узнавать сон, который не мог быть моим по происхождению, потому что ничего такого раньше я не видел. Поблескивающие панели, отблеск стекла. Дисплеи, мерцающие холодной зеленью.
— Лаборатория работает только на Режиссера, — объяснил Петров-Беккер. — Отсюда мы с ним общаемся.
— Как это общаемся? — чуть не заорал я.
— Никто не виноват, — академик понял меня по-своему. — Ни вы, ни Ася, ни санитарка, ни кореец. Не надо думать о смерти. Я ведь специалист, знаете ли. Я так же остро ощущаю беспомощность, охватывающую нас при мысли о смерти, но, в отличие от вас, знаю, что ничто никогда не кончается.
— Ну да, — возразил я. — Так только говорят. На самом деле все кончается. Как, например, теперь снять тот фильм, о котором мечтал Режиссер? Если уж человек умер, то умер. Все, что он узнал за свою жизнь, исчезает навсегда.
— Овцын!
Горбатый оператор неторопливо возился у какого-то необычного ввода.
Платиновая пластинка точно вошла в отверстие. Ничего в лаборатории не изменилось, я ничего такого особенного не видел и не слышал, но горбун оглянулся на нас с некоторым торжеством, явно угадывающимся в прищуренных глазах.
— Информация не теряется, Кручинин, — негромко сказал Петров-Беккер. — Да, рассеивается, верно… Уходит… Но скрытая масса Вселенной… Слышали о скрытой массе Вселенной?… — Он улыбнулся. — По некоторым исследованиям Вселенная должна иметь гораздо б ольшую массу, чем та, которую мы получаем при измерениях. Мы даже не предполагаем, в какой форме может существовать такой чудовищный избыток невидимой материи, что это вообще такое? Никакой светимости, иначе астрономы обнаружили бы ее. Ничего, что могли бы зафиксировать приборы. А если это и есть информация, истекающая от вездесущей и вечной жизни? Любая сложность ниже некоего минимального уровня является вырождающейся. Но если она подымается выше указанного уровня, то сразу выходит на уровень самоподдерживающейся. Понимаете? Или даже начинает расти! Не подумайте, что это я вывел такой закон, — хмуро улыбнулся академик. — Это я цитирую фон Неймана. Он был убежден, что человек — это что-то вроде открытого резонансного контура. Так можно смотреть на любую жизнь. Значит, весь мировой эфир пронизан информацией…
— Вы что, про переселение душ?
— Да будет вам, Кручинин!
— А что еще можно предположить?
— Скрытая масса, Кручинин. Информация, заполняющая Вселенную. Чудовищно плотные сгустки информации. Миллиарды лет жизни. Миллиарды видов живого, миллиарды возникающих и исчезающих цивилизаций. Ведь жизнь существовала всегда, Кручинин. Жизнь как явление вечна, она возникает сразу — вместе с энергией и материей, и предшествует появлению организмов. Понимаете? Бернал и Камшилов убедительно развили воззрения Вернадского. Жизнь относится к фундаментальным свойствам материи. Говорить о ее происхождении, это все равно что говорить о происхождении гравитационных волн.
— Значит, мы не исчезаем совсем?
— Я не стал бы так говорить. Но если вам понятнее…
— Тогда почему оттуданет никаких знаков? Почему нас не окликнут оттуда?
— Мы же не окликаем колонии вирусов. — Он вдруг наклонился близко. — Обсуждать можно только факты. Знаете, что плавало в разрушающемся сознании Рамона? Что было его последней мыслью?
— Откуда же мне знать?
– Молчание…
— Это что-то значит?
— Пока я опирался только на мысль Рамона, я постоянно твердил себе: нельзя строить график по одной единственной точке…
— А теперь появилась вторая?
— Может быть…
— Но Режиссер мертв.
— Жизнь не умирает. Информация рассеивается, но она и восстанавливается. Наш друг пока с нами. Он в ловушке. Он вырвется, к сожалению, мы не можем удержать его надолго. Он скоро увеличит чудовищную скрытую массу Вселенной, но пока он с нами, в специальной волновой ловушке, которую мы создавали почти тридцать лет. — Академик покачал головой. — Вы, наверное, думали увидеть модель человеческого мозга? Разветвления нейронов? Дендриты мозжечка?
Теперь я покачал головой.
— Тогда спросите…
— Кого?
— Режиссера.
— Но он умер!
— Не думайте об этом. Просто спросите.
— О чем?
Он пожал плечами.
— Может, про Мерцанову?
— Матерь божья!
Странные звуки перекатывались над нашими головами.
— Не пугайтесь, это его голос. Как все, вы ждете чуда. Но чудес не бывает. Слышали о принципе неопределенности? Если движется самолет или автомобиль, мы в любой момент можем измерить его скорость и положение в пространстве с любой необходимой нам степенью точности. Другое дело, когда речь идет об элементарной частице, скажем, об электроне. Одновременно измерить скорость и положение электрона в пространстве принципиально невозможно. Чем точнее мы измеряем скорость, тем неопределеннее положение электрона в пространстве, и наоборот. То же и с рассеивающейся информацией…
— Но если так…
— Спрашивайте, Кручинин.
— Если так… Если сгусток информации, воли… Не знаю, как сказать… Меня мучает, как он хотел закончить фильм?… Мы можем узнать об этом?
— Надеюсь, мы можем даже снять этот фильм.
— По его сценарию?
— Разумеется.
— А деньги?
Он внимательно посмотрел на меня:
— Будем искать…
И посмотрел еще внимательнее:
— Мы ведь знаем, где можно искать деньги?
Я покачал головой.
Молчание…
Девчонкам по телефону бормотал: „Никакого дня рождения“.
Они злились и ничего не могли понять. Юля плакала. Оказывается, родители еще не вернулись и квартира бездарно пропадает, простыни шелковые, прохладные. Поломанную мебель я выкинул на лоджию, в квартире стало пусто и грустно. Маринке заявил: „К одиночеству клонит“. А Света сама бросила трубку, когда я начал объяснять, что слушать „Пиковую даму“ в некотором смысле даже приятней, чем заниматься любовью в противогазах.
„Таганка! Все ночи, полные огня…“
Насвистывая, валялся на надувном матрасе. Листал сценарий.
Деревня Лыковка… Пронизывающая метель… На обороте третьей страницы рукой режиссера было начертано — молчание…Может, как вариант подзаголовка. Меня передернуло. Я даже позвонил полковнику Якимову, но он только что запузырил „глубинную бомбу“ и в нем явно всплыли все рыбы. Охотно издавал некоторые животные звуки, но дельного ничего.
Молчание…
Неужели все в жизни уходит, рассеивается?
Звонок отвлек меня от размышлений. Поднял трубку.
Вот новости. Юлю чуть не изнасиловали. Она всхлипывала. Думала, наверное, что я сразу брошу все и примчусь целовать ее прекрасное молодое тело. В Институт генетики (через квартал от Юлиного дома) недавно привезли орангутанга Гошу. С характером парень. В служебные командировки выезжал с телогрейкой ватной, с ремнем солдатским, кружкой жестяной. Прибыв на место назначения, бросал в угол телогрейку и от полноты чувств так вмазывал ремнем по стене, что в лабораториях гибли мухи дрозофилы. Директор института, завлаб, два сотрудника, юная аспирантка и красномордый служитель сошли к орангутангу в подвал. Гоша как раз подоткнул телогрейку под плоскую потертую задницу. В отведенной руке держал солдатский ремень, в другой — кружка. „Неужели закладывает?“ — удивился директор. Орангутангу намек не понравился. Все содержимое кружки (он в нее перед этим опрятно помочился) выплеснул в лицо директору. Одновременно со страшной силой врезал железной пряжкой по стене. Завлаб долго потом оправдывался, что Гоша любит арбузы.
Поднялись в кабинет, умылись.
Потом всем составом снова спустились к вольере.
Орангутанг, увидев таких упорных, впал в оторопь. „Вы осторожнее, — предупредил директора завлаб, — как бы снова не обдал“. Но Гоша надул щеки и показал людям кружку: вот, мол, совсем пустая! А потом выплюнул в лицо директора весь огромный запас мочи, которую, оказывается, набрал в рот. Аспирантка сама чуть не уписалась. А директор рассердился: „Сколько Гоша должен нам крови?“ — „Оплачено два литра“. — „Выкачайте из него все пять!“ Красномордый служитель тут же напихал сонных таблеток в большой банан, но Гоша эти гнусные таблетки выцарапал. Пришлось стрелять сонными ампулами. Несчастный Гоша задрожал и припал грузным торсом к любимой телогрейке. Ремень намотан на кулак, в головах — жестяная кружечка. Красномордый наивно вошел в вольеру, вот тут Гриша и показал, на что способен. „Сволочь ты, Кручинин, — плакала Юля по телефону. — У меня пятый этаж, балкона со стороны леса нет, а ты вдруг заглядываешь в окно. Я еще думаю, чего это Кручинин такой небритый, с ремнем и с кружкой? Как. думаю, влез по отвесной стене? Лапка, говорю, сладенький, иди скорее! А ты в меня мочой, мочой! Наверное, Архиповна научила?…“
Сниму со сберкнижки несколько сотен, соображу легкий обед.
Телефон отключу, дверь запру. С меня хватит. Так я решил. А на месте Гоши я бы сначала надругался над Юлей, а уж потом сдался милиционерам. Вот какое было у меня настроение. Шел по улице мимо бабулек, торгующих морковкой, садовой ягодой, луком, домашним молоком, жирным творогом. Назойливые призывы, все надоело. Возле почты кто-то взял меня за руку. „Да иди ты! Не нужна мне морковка“, — отмахнулся я, но остановила меня не бабулька. Я посмотрел на плоское, ничего не выражающее лицо человека в штатском и возражать не стал. Лучше, наверное, провести день рождения в камере, чем валяться на полу в пустой квартире.
Повинуясь молчаливому человеку, свернул с улицы.
Глухой уголок, за которым начинался элитный спальный район.
Я так и подумал: идем к дому, в котором жил Режиссер. Но человек в штатском еще раз повернул и мы оказались на заброшенной тропе. Кусты тут были совсем заморенные, попадались вялые осинки, рябина. Алела костяника в траве, тоже, впрочем, вялая, и листья темнели пятнами — больной тихий лес, в глубине которого пряталось кирпичное здание, в котором я никогда не был. Просто не приходилось тут гулять. Даже экстремалка меня сюда не затаскивала.
Странное равнодушие охватило меня. За что ни возьмусь, все выходит боком. Подал не то лекарство Режиссеру. Украл фальшивый миллион. Ограбил несчастную Алину. Что еще выкину? Это потому, что Архиповна меня бросила, подумал я. Осинник мне не нравился. Глухая стена кирпичного здания тоже. Огромная тарелка на крыше, наклоненная под большим углом, не нравилась еще больше. Куда меня ведут?
Проходная.
Охранник с пистолетом.
Еще проходная. Охрана. Темные тамбура.
Щелкнул магнитный замок. Открылась дверь. Я замер.
Такого не бывает. Такого не должно быть. Кожаный диван. Не то чтобы старомодный, но какой-то не сегодняшний. Решетка на стене. Просто на голой стене металлическая решетка, даже во сне меня это поражало. Вот я вдруг и вошел в свой сон. Только голос был уж очень знаком:
— Здравствуйте, Кручинин.
— Вы что, преследуете меня?
— Нам нужна наша платиновая пластинка, — негромко произнес академик.
Он сидел на диване под огромным портретом Режиссера. Превосходным, надо сказать портретом. Это еще больше сбило меня с толку. Чем он занимается? Химик… Ну да… Лауреат всяких престижных научных премий… Поиск внеземной жизни?… И это тоже… Я сломался… Если они об этом… Я выложил на стол темную пластинку с цепочкой и с почтовым ключиком. Ту самую, что подобрал в квартире Мерцановой. Неужели это ее так ищут?
— Иван Ильич…
— Да? — он сразу напрягся.
— Вы говорили, что экспертиза показала наличие в крови Режиссера каких-то случайных веществ. Но ведь все случилось под самое утро, да? Он умер под утро? Кто же позвонил так сразу?
Он не ответил.
Видимо, это не имело значения.
— Иван Ильич…
— Да?
— Что же это? Так получается, что я убил Режиссера? Вы говорили, что некоторые лекарства становятся ядами, если в них попадает определенное вещество. А я подал Режиссеру стакан с корейским чаем.
Он покачал головой.
Это неважно. Теперь неважно.
У него был друг. Тоже химик. Испанец Рамон.
Они вместе пришли в проект CETI.В поселке Порте де Сон на самом севере Галисии Рамон построил дом. Белое гнездо на отвесной скале. Своя лаборатория. Огромная антенна, круглосуточно обшаривающая пространство. Мы были убеждены, что жизнь вечна. Она наполняет пространство. Море, солнце. Летишь со скалы в море, адреналин рвет жилы. „Лучшие дни я провел у Рамона, — сказал Петров-Беккер. — Мы заканчивали одну работу… В программе CETI…Думаю, мы были близки к разгадке… Скрытая масса Вселенной и информация всех живых существ, всего сущего во Вселенной… Всех, понимаете?…“ Но, прыгая со скалы, Рамон ошибся. Порывом ветра его бросило на камни. Обездвиженный, подключенный к специальному аппарату, он пытался победить смерть. По горящим глазам было видно, как сильно он этого хотел. Специальные механические рычаги двигали его ногами и руками, но умирающие мышцы не хотели просыпаться. Пока были деньги, Рамону помогали сиделки. Но деньги кончились. Пришло время, когда у постели химика осталась только друзья. „Практически он ушел. Практически он был уже не с нами. Где-то там… Только изредка удавалось расшифровывать обрывки информации, плававшей в разрушающемся сознании… Но этого мало… Диссипация… Никаких чудес…“
„Зачем вы рассказываете это?“
„Рамон хотел умереть. У него не было жены, детей. Жить — не обязанность. Он хотел, чтобы мы это поняли. Нас было девять человек — его близких друзей. У каждого были ключи от его квартиры. Мы ни о чем не договаривались. Приезжали в разное время. Но каждый делал что-то одно, о чем его попросил Рамон, когда еще иногда приходил в сознание. Один приобрел цианистый калий, другой рассчитал нужную пропорцию, третий приготовил раствор, ну и так далее — до девятого, записавшего последнюю мысль умирающего… Но католическая страна… Газеты подняли страшный шум, когда в крови умершего был обнаружен яд… Мы ничего не скрывали, когда поняли, что произошло. Да, говорил один, я приобрел яд… А я провел анализ… А я сделал то-то… Мы знали, что Рамон остро нуждался в освобождении из самого ужасного заточения — из тюрьмы собственного тела. — Петров-Беккер посмотрел на меня: — Разве вы, Кручинин, не помогли бы своему другу?“
— …нам ведь в голову не приходит, какое это чудо — иметь две руки, две ноги, видеть, слушать, отвечать на вопросы, поворачивать голову. Чтобы сердце стучало, мышцы сжимались. Чтобы на самую незаметную мысль тело отзывалось каким-то движением. Чтобы желания пронизывали каждый нерв. Говорить, обсуждать, ругаться, делать глупости, не лежать мертвым камнем, перебирая в сумеречном сознании несбывшиеся, навсегда упущенные возможности. „ О, мой монах, где мой супруг?— академик поднял глаза на портрет Режиссера. — Я сознаю отлично, где быть должна. Я там и нахожусь. Где ж мой Ромео?…“
— „ Что он в руке сжимает?…“ — покачал я головой.
— „ Это склянка…“
— „ Он, значит, отравился?“
Наверное со стороны мы походили на двух напыщенных, надутых, что-то вслух шепчущих идиотов. Только Режиссер на портрете усмехался понимающе.
„ Ах, злодей, все выпил сам, а мне и не оставил…“
— „ Но, верно, яд есть на его губах…“
Черт побери! Кто мог знать, что корейский чай в стакане может стать той самой фатальной добавкой?
Петров-Беккер усмехнулся:
— „ Ведь убивают все любимых, пусть слышат все о том. Один убьет жестоким взглядом, другой — обманным сном, трусливый — лживым поцелуем, а тот, кто смел, — мечом“.
И крикнул:
— Овцын!
Бесшумно появился невысокий горбатый человек в рабочем халате. Чрезвычайно опрятный, тихий. Появился неслышно из-за огромных металлических шкафов, за которыми явно находилось еще какое-то пространство.
— Овцын, возьмите катализатор.
Горбун взвесил на ладони цепочки, пластинку, ключик. Цепочку с ключиком, впрочем, отцепил и отдал мне. Кивнул:
— Идемте.
Мы обогнули металлические шкафы и я во второй раз оторопел.
Можно увидеть во сне знакомый дом, знакомого человека. Можно увидеть то, о чем давно забыл. Но я продолжал узнавать сон, который не мог быть моим по происхождению, потому что ничего такого раньше я не видел. Поблескивающие панели, отблеск стекла. Дисплеи, мерцающие холодной зеленью.
— Лаборатория работает только на Режиссера, — объяснил Петров-Беккер. — Отсюда мы с ним общаемся.
— Как это общаемся? — чуть не заорал я.
— Никто не виноват, — академик понял меня по-своему. — Ни вы, ни Ася, ни санитарка, ни кореец. Не надо думать о смерти. Я ведь специалист, знаете ли. Я так же остро ощущаю беспомощность, охватывающую нас при мысли о смерти, но, в отличие от вас, знаю, что ничто никогда не кончается.
— Ну да, — возразил я. — Так только говорят. На самом деле все кончается. Как, например, теперь снять тот фильм, о котором мечтал Режиссер? Если уж человек умер, то умер. Все, что он узнал за свою жизнь, исчезает навсегда.
— Овцын!
Горбатый оператор неторопливо возился у какого-то необычного ввода.
Платиновая пластинка точно вошла в отверстие. Ничего в лаборатории не изменилось, я ничего такого особенного не видел и не слышал, но горбун оглянулся на нас с некоторым торжеством, явно угадывающимся в прищуренных глазах.
— Информация не теряется, Кручинин, — негромко сказал Петров-Беккер. — Да, рассеивается, верно… Уходит… Но скрытая масса Вселенной… Слышали о скрытой массе Вселенной?… — Он улыбнулся. — По некоторым исследованиям Вселенная должна иметь гораздо б ольшую массу, чем та, которую мы получаем при измерениях. Мы даже не предполагаем, в какой форме может существовать такой чудовищный избыток невидимой материи, что это вообще такое? Никакой светимости, иначе астрономы обнаружили бы ее. Ничего, что могли бы зафиксировать приборы. А если это и есть информация, истекающая от вездесущей и вечной жизни? Любая сложность ниже некоего минимального уровня является вырождающейся. Но если она подымается выше указанного уровня, то сразу выходит на уровень самоподдерживающейся. Понимаете? Или даже начинает расти! Не подумайте, что это я вывел такой закон, — хмуро улыбнулся академик. — Это я цитирую фон Неймана. Он был убежден, что человек — это что-то вроде открытого резонансного контура. Так можно смотреть на любую жизнь. Значит, весь мировой эфир пронизан информацией…
— Вы что, про переселение душ?
— Да будет вам, Кручинин!
— А что еще можно предположить?
— Скрытая масса, Кручинин. Информация, заполняющая Вселенную. Чудовищно плотные сгустки информации. Миллиарды лет жизни. Миллиарды видов живого, миллиарды возникающих и исчезающих цивилизаций. Ведь жизнь существовала всегда, Кручинин. Жизнь как явление вечна, она возникает сразу — вместе с энергией и материей, и предшествует появлению организмов. Понимаете? Бернал и Камшилов убедительно развили воззрения Вернадского. Жизнь относится к фундаментальным свойствам материи. Говорить о ее происхождении, это все равно что говорить о происхождении гравитационных волн.
— Значит, мы не исчезаем совсем?
— Я не стал бы так говорить. Но если вам понятнее…
— Тогда почему оттуданет никаких знаков? Почему нас не окликнут оттуда?
— Мы же не окликаем колонии вирусов. — Он вдруг наклонился близко. — Обсуждать можно только факты. Знаете, что плавало в разрушающемся сознании Рамона? Что было его последней мыслью?
— Откуда же мне знать?
– Молчание…
— Это что-то значит?
— Пока я опирался только на мысль Рамона, я постоянно твердил себе: нельзя строить график по одной единственной точке…
— А теперь появилась вторая?
— Может быть…
— Но Режиссер мертв.
— Жизнь не умирает. Информация рассеивается, но она и восстанавливается. Наш друг пока с нами. Он в ловушке. Он вырвется, к сожалению, мы не можем удержать его надолго. Он скоро увеличит чудовищную скрытую массу Вселенной, но пока он с нами, в специальной волновой ловушке, которую мы создавали почти тридцать лет. — Академик покачал головой. — Вы, наверное, думали увидеть модель человеческого мозга? Разветвления нейронов? Дендриты мозжечка?
Теперь я покачал головой.
— Тогда спросите…
— Кого?
— Режиссера.
— Но он умер!
— Не думайте об этом. Просто спросите.
— О чем?
Он пожал плечами.
— Может, про Мерцанову?
— Матерь божья!
Странные звуки перекатывались над нашими головами.
— Не пугайтесь, это его голос. Как все, вы ждете чуда. Но чудес не бывает. Слышали о принципе неопределенности? Если движется самолет или автомобиль, мы в любой момент можем измерить его скорость и положение в пространстве с любой необходимой нам степенью точности. Другое дело, когда речь идет об элементарной частице, скажем, об электроне. Одновременно измерить скорость и положение электрона в пространстве принципиально невозможно. Чем точнее мы измеряем скорость, тем неопределеннее положение электрона в пространстве, и наоборот. То же и с рассеивающейся информацией…
— Но если так…
— Спрашивайте, Кручинин.
— Если так… Если сгусток информации, воли… Не знаю, как сказать… Меня мучает, как он хотел закончить фильм?… Мы можем узнать об этом?
— Надеюсь, мы можем даже снять этот фильм.
— По его сценарию?
— Разумеется.
— А деньги?
Он внимательно посмотрел на меня:
— Будем искать…
И посмотрел еще внимательнее:
— Мы ведь знаем, где можно искать деньги?
Я покачал головой.
Молчание…
Глава четырнадцатая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
В сберкассе я снял две тысячи рублей.
Полез в карман, нащупал ключик на цепочке.
Знаю я этих ученых. Всегда предсказывают то, чего никак не может произойти. А если происходит что-то, они сами пугаются больше всех. Духом нашим заполнены глубины Вселенной или чудовищной пустотой, как это увидеть? Может, бессмертие действительно страшнее бессонницы? Может, полковникам лучше там, потому и не подают они никаких знаков?
— Кручинин! — вырос передо мной торжествующий Рябов. — Я в быструю лотерею выиграл сто рублей!
— Ну и что?
— Идем, поставлю сто граммов?
— Нет, спасибо, — сказал я и отвернулся.
Не надо было так делать, Рябов, конечно, обиделся. Он знал, что у меня день рождения. Но я не мог сказать иначе, потому что увидел абонентские ящики. Ящик номер шестьдесят девять находился прямо передо мной. Видно, Матерь Божья не хотела, чтобы я промахнулся.
Ключ повернулся.
Я увидел обыкновенную бандероль, перевязанную скотчем.
Наверное, ящик был арендован на несколько лет. Возможно, даже Режиссером. Почему нет? Адреса на бумаге не было. Серая пыль покрывала поверхность. Я забрал бандероль, запер ящик и неспешно вышел. Сам не понимал, зачем я это делаю, но после разборок на Алисиной даче и разговора с академиком, я уже не понимал, что делаю. Хорошо, Рябов никуда не ушел, так и стоял на крылечке.
В общем, день рождения мы отметили.
Сперва в кафе у Торгового центра (пятьсот). Потом у магазина „Альбумин“ (триста). Потом в китайской забегаловке. Набравшийся Рябов поразительно походил на собственную копию, только гораздо более глупую. Мы здорово повеселились. В конце концов, я проводил его до дому, а на остатки денег купил кусок ордынской ветчины. Украденную из почтовой ячейки бандероль я, кстати, оставил на столике в забегаловке, но бледный китаец в черной безрукавке и в линялых джинсах догнал меня. Я попытался не взять украденное, но китаец настаивал. Кланялся, что-то лопотал. Я расчувствовался и отдал ему последние деньги. Вот хожу в опорках, пожаловался Матери Божьей, пью много, падаю на дно. Хрень мне втюхивают разную. Думал, что Матерь Божья начнет оспаривать выдвинутые положения, но она многозначительно промолчала.
Бандероль я бросил на пол, ветчину положил там же на развернутую самобранку. Полбутылки коньяка вполне могло хватить, вот только тишина угнетала. Я дотянулся до валяющегося в углу приемника. Как это ни странно, он работал. „ …сегодня знаменательный день, — зажурчал ласковый голос. Женский, поразительно знакомый. Каждый его обертон ласкал душу. — Сегодня день рождения моего большого близкого друга. Сильные чувства связывают нас уже несколько долгих месяцев. Поставьте этой сволочи что-нибудь пострашнее. Чтобы глаза выпучил, гад!“
Я растрогался.
Это с днем рождения поздравляла меня Маринка.
Может, Архиповну вспомнила. „ Из-за нее мы ходим по кругу…“
Я с удовольствием сделал большой глоток. Сердце таяло от умиления.
Вот какая у меня Маринка! К черту академиков. Мне не нравилась модель мироздания, придуманная Петровым-Беккером. Потянул к себе бандероль. Неудачно опрокинул чашку холодного чая, пористая бумага напиталась влагой. Машинально отметил еще один знакомый голос. Даже не поверил. „ …сегодня у моего близкого друга день рождения, — милый Юлин голосок дрожал от волнения. — Хочу пожелать ему всего-всего. Пусть у него денег никогда не будет! Пусть у него машина сгорит! Пусть под его кривыми ногами горит и проваливается земля! Пусть его орангутанг изнасилует!“ — „Он у вас экстремал?“ — невольно заинтересовался диджей. — „Он у меня козел!“ — гордо ответила Юля. — „Не много ли для одного человека?“ — „Я же говорю, он козел!“ — Диджей заржал. — „Неизвестный далекий друг, — мягко произнес он. — Мы от всей души присоединяемся к пожеланиям вашей подруги“.
И опять завыли те же девки. „ Убей мою подругу…“
Прослышали, наверное, про Архиповну. Но на сердце у меня полегчало.
Ученые — дураки. Они чушь несут. Вон сколько настоящих полковников умирает, а ни один оттудапока не подал знака. А им, возможно, даже приказывали. Гордясь своими девчонками, я разорвал обертку бандероли. Что там? „Кама сутра“? „Энциклопедия Северной области“? Да нет, доллары. Я этой валюте больше не верил. Сейчас набегут парни с паяльными лампами. Американские президенты зловеще мне подмигивали. Заколебала, блин, эта Америка! Пусть с ними Моника работает. Вывалил пачки на пол, так они и легли зеленой кучей. Фальшивки, наверное. Разгневанная Матерь Божья точно решила отправить меня в тюрьму.
Подумав, я взял три сотками и сходил к почте.
Среди суетящихся обменщиков выбрал самого неприятного на вид:
— Фальшивки меняем?
Противные усики обменщика дрогнули.
Он помял стольник, понюхал, посмотрел на свет:
— Зря в таком виде светишься.
— Фальшивая, что ли?
— Пить надо меньше.
Обменяв все три сотни я направился в винный отдел.
Сто пятьдесят тысяч это, конечно, не миллион, сварливо поджимал я губы, зато на этот раз бумажки не фальшивые. На этот раз это, видно, те самые настоящие губернаторские деньги, которые пропали с режиссерского счета. Давно пропали. Никто искать их не будет.
С пакетами в руках поднялся в пустую квартиру.
„…сегодня день рождения моего близкого друга“, — донесся из приемника нежный Светин голосок. Достали девки диджея. — „Вы тоже хотите его поздравить?“ — завопил он и экстремалка решительно подтвердила: „Да!“ — „Но чем он вам так дорог? — пытался отвертеться диджей. — У него доброе сердце?“ — „Какая разница? — отрезала Света. — Сегодня у него день рождения, а я, как никто, знаю эту сволочь. Хочу пожелать ему…“ — „Мирного неба над головой? — заблеял диджей. — Крепкого сибирского здоровья?“ — „Большого горба, и чтобы все время кашлял!“
Тоскливая мелодия заполнила пустоту.
Проклятые суфражистки! Я жадно выпил рюмочку отличного коньяка.
А вот минеральной воды не было. Позвонить в китайскую лавочку? Они принесут все, что захочу. Заодно можно продать деревенскую корову вместе с бабой Маней. Бизнес, старик! Только бизнес! К черту литературу! Куча долларов, брошенная на пол, понемногу согревала мое израненное сердце. Я с удовольствием потянулся к ожившему телефону.
— Ася?
— Ну да.
— Ты дома?
— Уже дома.
— У тебя все нормально?
— Не знаю, как тебе ответить, — голос прозвучал устало. — С днем рождения тебя.
— Неужели помнишь?
— Если честно, то вылетело из головы. Но тебя девушки так мило поздравили. У меня радио на кухне. Это ведь тебя поздравляли?
— Меня, меня, — успокоил я.
— А у меня дом полон людей.
— Я приду утром.
— Спасибо.
— Чем думаешь заняться после похорон?
— Наверное, уеду.
— Далеко?
— В Испанию. У Ивана Ильича а Порте де Сон есть лаборатория. Осталась от его друга. Это самый север Галисии. — Ася замялась. — Он разводится с женой. Я мужа хотела скромно похоронить, но губернатор выделил какое-то особенное место.
Она не выдержала и заплакала.
— А следователи?
— Они извинились, — всхлипнула Ася. — Сказали, что поверили анонимке. Сказали, что такое иногда бывает. У них столько работы, что иногда они ошибаются. Две повторных экспертизы ничего не показали.
— А самая первая?
— Не знаю.
— Ладно, прости.
— Ничего.
Она всхлипнула.
Я повесил трубку, но телефон опять затрещал.
„Ну, хит-парад устроили твои шлюхи! — голос Алисы прямо звенел. — Помнишь, меня в театре током ударило? Никогда тебе не прощу! Нам-то сейчас хорошо, — вкрадчиво поддразнила она. — Мы с Алиночкой… Мы тебя не хотим…“ Я отчетливо представил Алину в притягательно просвечивающей шелковой ночной рубашке с королевскими лилиями. — „ Женоподобье в образе мужчины! Звереныш с человеческим лицом!“ — вкрадчиво продолжила Алиса. — У тебя не жизнь, а сплошной праздник. Как у индюшки в День Благодарения. Не мог убежать с деньгами!»
«Все равно бы поймали».
«Ну не сразу же», — рассмеялась она.
И зашептала в сторону, задыхаясь: «Ой, Алинушка… Миленькая…»
От ее тающего голоса больно заныло сердце. «С днем рождения тебя, дурачок! Приводи своих шлюх в салон, мы бесплатно сделаем им страшные интим-прически».
Рукопись сценария валялась на подоконнике.
Я машинально поднял ее. Выглянул в окно. Два подозрительных типа пили в скверике пиво. Еще вчера я принял бы их за ужасных соглядатаев, а теперь только усмехнулся. Наверное, Спонсор уже знает, что фальшивый миллион уничтожен, сожжен, пущен по ветру. Кенийские крокодилы могут перевести дух. Я понимал Спонсора. Хорошо быть свободным, видеть из окна родной вечерний проспект, редкие машины. Теперь он может вернуться. Может, вылетел уже, успеет на похороны Режиссера. Старушки будут толпиться у дома. «Вот хоронят», — перекрестится одна. Другая вздохнет: «Видно, кто-то умер».
Позвонили.
На этот раз детский голос.
«А у тебя дома падаль есть?»
Я почувствовал, как сердце ухает в яму.
Подошел к компьютеру. Прислушался к нежному писку соединения, попытался представить, как две машины нащупывают друг друга в виртуальном пространстве. Наконец, нащупали. Зазвенели весело. Высветилась на мониторе рамка почты. « В двенадцать. Угол Морского. „Волга“ черного цвета».Оказывается, Тараканыч совсем не случайно встретил меня в среду словами «Уважаю обязательных людей». Сто пятьдесят тысяч на полу. «Ну, что, Муму, потанцуем?» Всегда начинаешь с желания перевернуть весь мир, а заканчиваешь благоустройством своих шести соток.
Что-то хрустнуло под ногами.
Никогда я не любил раков, не покупал их, не приносил домой.
Но вот лежал на моем полу сухой панцирь, клешня отдельно. И я боялся этого рака больше, чем всех звездных глубин, где томится вечная жизнь. Где Архиповна? Где эта дура? Что она ищет во внеземном пространстве? Если жизнь вечна и возникает одновременно с энергией и материей, то что мы когда-нибудь встретим там — в бездне, не имеющей конца? Самих себя? Я жадно глотнул из бутылки. Или наших предков? Или ту странную жизнь, что была до появления первых организмов? Как это произойдет? Мы услышим глас? Рухнет какая-то преграда? Явится знак? Полковник был прав, подумал я, делая еще глоток. У жизни должен быть смысл. Обязательно. Моя беспомощность только подчеркивала важность этого тезиса.
Молчание… Бесконечность…
Я чувствовал, что без Архиповны пропаду.
Полез в карман, нащупал ключик на цепочке.
Знаю я этих ученых. Всегда предсказывают то, чего никак не может произойти. А если происходит что-то, они сами пугаются больше всех. Духом нашим заполнены глубины Вселенной или чудовищной пустотой, как это увидеть? Может, бессмертие действительно страшнее бессонницы? Может, полковникам лучше там, потому и не подают они никаких знаков?
— Кручинин! — вырос передо мной торжествующий Рябов. — Я в быструю лотерею выиграл сто рублей!
— Ну и что?
— Идем, поставлю сто граммов?
— Нет, спасибо, — сказал я и отвернулся.
Не надо было так делать, Рябов, конечно, обиделся. Он знал, что у меня день рождения. Но я не мог сказать иначе, потому что увидел абонентские ящики. Ящик номер шестьдесят девять находился прямо передо мной. Видно, Матерь Божья не хотела, чтобы я промахнулся.
Ключ повернулся.
Я увидел обыкновенную бандероль, перевязанную скотчем.
Наверное, ящик был арендован на несколько лет. Возможно, даже Режиссером. Почему нет? Адреса на бумаге не было. Серая пыль покрывала поверхность. Я забрал бандероль, запер ящик и неспешно вышел. Сам не понимал, зачем я это делаю, но после разборок на Алисиной даче и разговора с академиком, я уже не понимал, что делаю. Хорошо, Рябов никуда не ушел, так и стоял на крылечке.
В общем, день рождения мы отметили.
Сперва в кафе у Торгового центра (пятьсот). Потом у магазина „Альбумин“ (триста). Потом в китайской забегаловке. Набравшийся Рябов поразительно походил на собственную копию, только гораздо более глупую. Мы здорово повеселились. В конце концов, я проводил его до дому, а на остатки денег купил кусок ордынской ветчины. Украденную из почтовой ячейки бандероль я, кстати, оставил на столике в забегаловке, но бледный китаец в черной безрукавке и в линялых джинсах догнал меня. Я попытался не взять украденное, но китаец настаивал. Кланялся, что-то лопотал. Я расчувствовался и отдал ему последние деньги. Вот хожу в опорках, пожаловался Матери Божьей, пью много, падаю на дно. Хрень мне втюхивают разную. Думал, что Матерь Божья начнет оспаривать выдвинутые положения, но она многозначительно промолчала.
Бандероль я бросил на пол, ветчину положил там же на развернутую самобранку. Полбутылки коньяка вполне могло хватить, вот только тишина угнетала. Я дотянулся до валяющегося в углу приемника. Как это ни странно, он работал. „ …сегодня знаменательный день, — зажурчал ласковый голос. Женский, поразительно знакомый. Каждый его обертон ласкал душу. — Сегодня день рождения моего большого близкого друга. Сильные чувства связывают нас уже несколько долгих месяцев. Поставьте этой сволочи что-нибудь пострашнее. Чтобы глаза выпучил, гад!“
Я растрогался.
Это с днем рождения поздравляла меня Маринка.
Может, Архиповну вспомнила. „ Из-за нее мы ходим по кругу…“
Я с удовольствием сделал большой глоток. Сердце таяло от умиления.
Вот какая у меня Маринка! К черту академиков. Мне не нравилась модель мироздания, придуманная Петровым-Беккером. Потянул к себе бандероль. Неудачно опрокинул чашку холодного чая, пористая бумага напиталась влагой. Машинально отметил еще один знакомый голос. Даже не поверил. „ …сегодня у моего близкого друга день рождения, — милый Юлин голосок дрожал от волнения. — Хочу пожелать ему всего-всего. Пусть у него денег никогда не будет! Пусть у него машина сгорит! Пусть под его кривыми ногами горит и проваливается земля! Пусть его орангутанг изнасилует!“ — „Он у вас экстремал?“ — невольно заинтересовался диджей. — „Он у меня козел!“ — гордо ответила Юля. — „Не много ли для одного человека?“ — „Я же говорю, он козел!“ — Диджей заржал. — „Неизвестный далекий друг, — мягко произнес он. — Мы от всей души присоединяемся к пожеланиям вашей подруги“.
И опять завыли те же девки. „ Убей мою подругу…“
Прослышали, наверное, про Архиповну. Но на сердце у меня полегчало.
Ученые — дураки. Они чушь несут. Вон сколько настоящих полковников умирает, а ни один оттудапока не подал знака. А им, возможно, даже приказывали. Гордясь своими девчонками, я разорвал обертку бандероли. Что там? „Кама сутра“? „Энциклопедия Северной области“? Да нет, доллары. Я этой валюте больше не верил. Сейчас набегут парни с паяльными лампами. Американские президенты зловеще мне подмигивали. Заколебала, блин, эта Америка! Пусть с ними Моника работает. Вывалил пачки на пол, так они и легли зеленой кучей. Фальшивки, наверное. Разгневанная Матерь Божья точно решила отправить меня в тюрьму.
Подумав, я взял три сотками и сходил к почте.
Среди суетящихся обменщиков выбрал самого неприятного на вид:
— Фальшивки меняем?
Противные усики обменщика дрогнули.
Он помял стольник, понюхал, посмотрел на свет:
— Зря в таком виде светишься.
— Фальшивая, что ли?
— Пить надо меньше.
Обменяв все три сотни я направился в винный отдел.
Сто пятьдесят тысяч это, конечно, не миллион, сварливо поджимал я губы, зато на этот раз бумажки не фальшивые. На этот раз это, видно, те самые настоящие губернаторские деньги, которые пропали с режиссерского счета. Давно пропали. Никто искать их не будет.
С пакетами в руках поднялся в пустую квартиру.
„…сегодня день рождения моего близкого друга“, — донесся из приемника нежный Светин голосок. Достали девки диджея. — „Вы тоже хотите его поздравить?“ — завопил он и экстремалка решительно подтвердила: „Да!“ — „Но чем он вам так дорог? — пытался отвертеться диджей. — У него доброе сердце?“ — „Какая разница? — отрезала Света. — Сегодня у него день рождения, а я, как никто, знаю эту сволочь. Хочу пожелать ему…“ — „Мирного неба над головой? — заблеял диджей. — Крепкого сибирского здоровья?“ — „Большого горба, и чтобы все время кашлял!“
Тоскливая мелодия заполнила пустоту.
Проклятые суфражистки! Я жадно выпил рюмочку отличного коньяка.
А вот минеральной воды не было. Позвонить в китайскую лавочку? Они принесут все, что захочу. Заодно можно продать деревенскую корову вместе с бабой Маней. Бизнес, старик! Только бизнес! К черту литературу! Куча долларов, брошенная на пол, понемногу согревала мое израненное сердце. Я с удовольствием потянулся к ожившему телефону.
— Ася?
— Ну да.
— Ты дома?
— Уже дома.
— У тебя все нормально?
— Не знаю, как тебе ответить, — голос прозвучал устало. — С днем рождения тебя.
— Неужели помнишь?
— Если честно, то вылетело из головы. Но тебя девушки так мило поздравили. У меня радио на кухне. Это ведь тебя поздравляли?
— Меня, меня, — успокоил я.
— А у меня дом полон людей.
— Я приду утром.
— Спасибо.
— Чем думаешь заняться после похорон?
— Наверное, уеду.
— Далеко?
— В Испанию. У Ивана Ильича а Порте де Сон есть лаборатория. Осталась от его друга. Это самый север Галисии. — Ася замялась. — Он разводится с женой. Я мужа хотела скромно похоронить, но губернатор выделил какое-то особенное место.
Она не выдержала и заплакала.
— А следователи?
— Они извинились, — всхлипнула Ася. — Сказали, что поверили анонимке. Сказали, что такое иногда бывает. У них столько работы, что иногда они ошибаются. Две повторных экспертизы ничего не показали.
— А самая первая?
— Не знаю.
— Ладно, прости.
— Ничего.
Она всхлипнула.
Я повесил трубку, но телефон опять затрещал.
„Ну, хит-парад устроили твои шлюхи! — голос Алисы прямо звенел. — Помнишь, меня в театре током ударило? Никогда тебе не прощу! Нам-то сейчас хорошо, — вкрадчиво поддразнила она. — Мы с Алиночкой… Мы тебя не хотим…“ Я отчетливо представил Алину в притягательно просвечивающей шелковой ночной рубашке с королевскими лилиями. — „ Женоподобье в образе мужчины! Звереныш с человеческим лицом!“ — вкрадчиво продолжила Алиса. — У тебя не жизнь, а сплошной праздник. Как у индюшки в День Благодарения. Не мог убежать с деньгами!»
«Все равно бы поймали».
«Ну не сразу же», — рассмеялась она.
И зашептала в сторону, задыхаясь: «Ой, Алинушка… Миленькая…»
От ее тающего голоса больно заныло сердце. «С днем рождения тебя, дурачок! Приводи своих шлюх в салон, мы бесплатно сделаем им страшные интим-прически».
Рукопись сценария валялась на подоконнике.
Я машинально поднял ее. Выглянул в окно. Два подозрительных типа пили в скверике пиво. Еще вчера я принял бы их за ужасных соглядатаев, а теперь только усмехнулся. Наверное, Спонсор уже знает, что фальшивый миллион уничтожен, сожжен, пущен по ветру. Кенийские крокодилы могут перевести дух. Я понимал Спонсора. Хорошо быть свободным, видеть из окна родной вечерний проспект, редкие машины. Теперь он может вернуться. Может, вылетел уже, успеет на похороны Режиссера. Старушки будут толпиться у дома. «Вот хоронят», — перекрестится одна. Другая вздохнет: «Видно, кто-то умер».
Позвонили.
На этот раз детский голос.
«А у тебя дома падаль есть?»
Я почувствовал, как сердце ухает в яму.
Подошел к компьютеру. Прислушался к нежному писку соединения, попытался представить, как две машины нащупывают друг друга в виртуальном пространстве. Наконец, нащупали. Зазвенели весело. Высветилась на мониторе рамка почты. « В двенадцать. Угол Морского. „Волга“ черного цвета».Оказывается, Тараканыч совсем не случайно встретил меня в среду словами «Уважаю обязательных людей». Сто пятьдесят тысяч на полу. «Ну, что, Муму, потанцуем?» Всегда начинаешь с желания перевернуть весь мир, а заканчиваешь благоустройством своих шести соток.
Что-то хрустнуло под ногами.
Никогда я не любил раков, не покупал их, не приносил домой.
Но вот лежал на моем полу сухой панцирь, клешня отдельно. И я боялся этого рака больше, чем всех звездных глубин, где томится вечная жизнь. Где Архиповна? Где эта дура? Что она ищет во внеземном пространстве? Если жизнь вечна и возникает одновременно с энергией и материей, то что мы когда-нибудь встретим там — в бездне, не имеющей конца? Самих себя? Я жадно глотнул из бутылки. Или наших предков? Или ту странную жизнь, что была до появления первых организмов? Как это произойдет? Мы услышим глас? Рухнет какая-то преграда? Явится знак? Полковник был прав, подумал я, делая еще глоток. У жизни должен быть смысл. Обязательно. Моя беспомощность только подчеркивала важность этого тезиса.
Молчание… Бесконечность…
Я чувствовал, что без Архиповны пропаду.