Страница:
Я приблизился к сногсшибательной молодой леди, предположительно, Мишели Уоллес, урожденной Мишели Эспри Романель. Остановился, заглянул в ее вопросительно поднятое ко мне лицо и честно признался:
– Я бы вас тоже не оштрафовал.
Она рассмеялась, легко и непринужденно, заставив меня почувствовать себя внучатым племянником Чарли Чаплина. Ее смех наполнил меня таким удовольствием, которое я испытываю разве, наблюдая за ребятишками, счастливо кувыркающимися на зеленой лужайке в теплый погожий день.
Я продолжал с удовольствием смотреть на ее улыбающееся лицо.
– Рад, что вы так восприняли мою шутку.
Она посмеялась еще немного и призналась:
– А я рада, что вы умеете шутить, для меня это такое облегчение, мистер Скотт. Утром вы были таким букой, я имею в виду наш разговор по телефону.
– Понимаете, я тогда не совсем проснулся, но сейчас, кажется, очухался. Признаться, я думал, что звонит кто-то другой.
– Я догадалась. Знаете, я боялась, что отправлюсь на встречу с каким-нибудь страшилой вроде Игоря. Помните это чудище в фильме "Франкенштейн"?
– Помню. Надеюсь, вы не разочарованы? – Я состроил страшную рожу, скрючил пальцы и хрипло прорычал: – Пошли со мной, крошка. Хозяин только что приделал ему новую голову. – Потом я принял свой прежний облик и криво усмехнулся. – Извините. Вы, вероятно, заставляете всех мужчин втягивать животы и затаивать дыхание до тех пор, пока их лица не побагровеют. Постараюсь впредь не вести себя как последний идиот.
– Я рада, что вы такой милый и привлекательный.
– Я? Милый? – Почувствовав, что мой рот непроизвольно растягивается в глупой улыбке, я вновь сомкнул губы. Она могла просто меня разыгрывать. – Так говорите, я привлекательный? Ну, может быть, по сравнению с Игорем.
– О, нет! – весело рассмеялась она. – Вы гораздо симпатичнее Игоря.
– И на том спасибо. Не хотите ли вы... – я обвел рукой комнату, – присесть с приятным сыщиком на хорошем диване?
Она подошла к дивану и присела на краешек. Я обошел кофейный столик и уселся на другом конце, возле телефона.
За две-три минуты мы еще раз прошлись по всем свидетельствам того, что она действительно Мишель Эспри Романель. К тому, что она сообщила мне по телефону, добавилось несколько деталей ее детства из истории развода ее родителей, когда ей было только шесть лет, короче, разные пункты, которые были мне уже известны. С ней легко было разговаривать, поскольку она вела себя непринужденно, и я не уловил и намека на обман. Если она все же не была настоящей Мишелью Романель Уоллес, то ей удалось убедить меня в обратном.
Затем она сказала:
– Шелл, – к этому времени мы уже перешли на ты, – так это в самом деле отец нанял тебя, чтобы разыскать меня? Клод Романель?
– Да. Я говорил с ним по телефону позавчера, то есть в понедельник. Он поручил одному известному адвокату подготовить все необходимые документы для передачи солидной части состояния в совместное с тобой владение. Сам он уже их подписал. Моя задача заключалась в том, чтобы разыскать его дочь, убедиться в ее подлинности и доставить ее, то есть тебя к этому адвокату, чтобы ты тоже подписала эти документы.
– По телефону ты что-то упомянул об одолевших тебя Лжемишелях. Сколько там их было? Что-то больше сотни?
– До твоего появления их было 122 штуки, плюс несколько неучтенных, которые пытались навешивать лапшу метровой длины.
Я рассказал ей обо всех этих звонках, которые вчера не успевала принимать Хейзл. О трех претендентках, заявившихся ко мне в офис в Гамильтон-билдинге, и о тринадцати претендентках, нарисовавшихся здесь, в "Спартанце", которых я с треском провалил.
– Наверняка, они продолжают названивать Хейзл. Откровенно говоря, я боюсь спускаться в вестибюль, хотя сейчас еще довольно рано.
– Ты не находишь забавным, что столько женщин горят желанием получить то, на что не имеют никакого права претендовать, в то время как я, его законная и единственная наследница, далеко не уверена, что все это мне нужно?
– Да, ты что-то говорила в этом роде. А почему бы и нет?
Мишель вздохнула и задумчиво произнесла:
– Все зависит от того, каким образом он нажил эти деньги, или что там у него есть. Я абсолютно его не знаю, Шелл. В последний раз я его видела, когда мне было шесть лет, и совсем его не помню. Боюсь, даже не узнаю, если увижу. Однако, – она заколебалась и продолжала, – судя по тому, что рассказывала о нем мать, он был нечист на руку. Даже очень нечист. И сейчас, если он собирается поделиться со мной тем, что заработал мошенническим путем, или, попросту говоря, украл, то мне такие деньги не нужны.
– Вполне тебя понимаю, Спри, и полностью разделяю твой подход.
– Тебе известно, что включает его состояние? Или о чем говорится в этих бумагах, которые они хотят, чтобы я подписала?
– Не-а. Боюсь, что мы об этом не узнаем до тех пор, пока не съездим в адвокатскую контору Уортингтона. Я знаю Бентли довольно хорошо, но все, что он имел право мне сказать, это то, что твоя доля оценивается в несколько миллионов. Такими деньгами не разбрасываются, милая.
Она задумчиво скрестила руки на груди, автоматически подтянув вперед парку или что там на ней было надето. Наклонившись вперед, она сказала:
– Конечно, ты прав. Предложение очень заманчиво... если забыть об этической стороне. Я не собираюсь строить из себя образец добродетели, и к тому же вовсе не богата... Даже не знаю...
Она озабоченно поморщила высокий открытый лоб.
– Ну, тебе решать. Тысячи на твоем месте были бы менее разборчивы, – ответил я. – Моя задача заключалась в том, чтобы разыскать тебя, препроводить в контору Уортингтона в Финиксе, в штате Аризона, а затем доставить в целости и сохранности домой к твоему отцу в Парадайз Вэлли. Кстати, мне нужно ему позвонить.
Спри продолжала сидеть все в той же задумчивой позе, потом взглянула на меня и неожиданно спросила:
– Шелл, раз уж тут замешаны большие деньги, все должны быть абсолютно уверены в том, что я действительно дочь Клода Романеля? Я имею в виду не только тебя, но и этого адвоката, и даже самого отца. А как это доказать? По отпечаткам пальцев? Но их у меня никогда в жизни не снимали. Конечно, мама могла сделать свидетельство, или как там это называется у юристов. Потом у меня, конечно, есть школьный аттестат... Подтвердить личность человека не так-то просто.
– В твоем случае нет ничего проще. Займет не более двух минут, или и того меньше. Во-первых, ты ответила на большинство контрольных вопросов. Рассказала кое-что из своего прошлого, правильно назвала девичью фамилию матери, свое прозвище "Спри" – сокращенное от Эспри. Правда, это могла знать и близкая подруга Мишели Романель.
Маленькая морщинка переместилась с ее гладкого матового лба на переносицу.
– Да, и необязательно близкая подруга. Кое-что могли разузнать и те авантюристки, которые осаждали твой офис, когда им стало известно, что отец нанял детектива для поисков дочери. Кто угодно мог попытаться выдать себя за нее.
Что они и сделали, но я их довольно легко раскусил, за исключением одной, пардон, коровы, которая разыграла оскорбленную невинность, когда я все же припер ее к стенке. Но ты правильно подметила. Знай они пароли... Клод Романель сам рассказал мне, что в детстве они с матерью звали тебя Спри и что об этом знал очень узкий круг лиц. И он же признал, что сейчас, спустя 20 лет, он вряд ли узнает свою малышку Спри, но ее можно, так сказать, идентифицировать по родимому пятну на ее гр... – я осекся, – ...на одном пикантном месте.
– Родимому пятну?
– Да, маленькой мушке... нет... пчелке?
– Мухопчелке? Это что еще за новый вид насекомого?
– Пчелке, просто пчелке. Знаешь, мед, соты, воск. Такие маленькие жужжащие мушки с желтыми полосками на брюшке. Летают от цветка к цветку, едят нектар...
– Ах, вот ты о чем! – Ее лицо просветлело, тучки рассеялись, вышло красное солнышко. – Ты хочешь сказать "бабочка"?
– Бабочка?
– Я и думать о ней забыла.
– Бабочка... да, пожалуй, это можно назвать так. Почему мне этот термин сразу не пришел в голову? Словом, что-то на нее похожее, расположенное на твоей левой, нет правой? Кстати, где оно расположено это родимое пятнышко?
– Вот здесь, – прижала Спри пальчики к левой стороне груди, скрытой то ли широким серапе, то ли узким парашютом. – Здесь, у меня на теле.
– Правильно. По идее, тут оно должно быть. Разглядывая его в линзу, я все ломал голову, как мне назвать это насекомое. Жучок-паучок, тоненькие ножки...
– Никакие не ножки, Шелл, а крылышки. И ты никак не мог их разглядывать, так как я его никогда никому не показывала... Скажи, откуда тебе...
– Все очень просто, – перебил я ее. – Разве я тебе не говорил? Что-то с памятью моей стало. У меня же есть его фотография.
– Фотография родимого пятна?
– Да нет же, не его, а тебя шестилетней, в бассейне. Ее мне дал твой отец. Это была самая свежая твоя фотография, что у него была. Ты там в купальных плавочках, а на груди при желании можно разглядеть это родимое пятно.
Ее искреннее удивление понемногу прошло по мере моего объяснения, и она понимающе кивнула:
– Ясно, а то я сначала ничего не поняла. Ну да, естественно, по прошествии стольких лет папа вряд ли отличит меня от Эмили Зилох. Даже если я брошусь к нему на шею со словами: "Папочка, милый, это я – твоя маленькая Спри!"
– Н... да, он будет ошеломлен... благо, сердце у него здоровое. Знаешь, крошка, у него в отношении тебя маленький... э... пунктик. Он все еще думает, что ты – желторотый утенок, а ты... А ты!!!
– Я только хотела сказать, что это пятно должно сохраниться у настоящей Мишели Эспри Романель, сколько в лет не прошло. И это – единственная возможность доказать ее подлинность, то есть подтвердить мою личность.
– Резонно. Знаешь, мне кажется, что мистер Романель дал мне фотокарточку именно с этой целью... – я запнулся и продолжил – ...а также с рядом серьезных, если не зловещих предупреждений, чтобы никто не мог обидеть его маленькую Спри. Твой папочка – человек с характером.
– По-моему, мне следует показать его тебе.
– Кого? – опешил я.
– Пятно, конечно. Это самый быстрый способ убедить тебя в том, что я Спри. – Она замолчала и решительно добавила: – Раз надо, я пройду свой путь до конца. Папа действительно настаивал на том, чтобы я подписала эти бумаги... на миллионы долларов?
– Да. Миллионы. Много миллионов.
– В таком случае... мне лучше сказать тебе сразу.
– Говори, я тебя слушаю.
– Понимаешь... моя бабочка, то есть, я хочу сказать, родимое пятно несколько выросло и... находится здесь. – Спри поводила рукой по стратегически важной области своей женской анатомии. – И одно ее крылышко спрятано в моем... бюстгальтере.
– И это все, что от нее осталось? Ни туловища, ни ножек, ни усиков, или...
– Остальная часть там... под моей грудью.
Либо мне это почудилось, либо на самом деле ее нежные щеки порозовели. Скорее всего почудилось. В наши дни от смущения не краснеют ни куртизанки, ни монашки, ни даже если в дамскую уборную по ошибке заглянет мужчина. Нет, дать ему в глаз – это они могут, но покраснеть – никогда.
– Но сначала я должна тебя предупредить. Это мой долг. Прошло уже столько лет, а я все равно не могу к этому привыкнуть. Смущаюсь, как дура.
– Ну ладно, думаю, как-нибудь переживу. Что у тебя там такого... странного.
– Вот именно, "странно-необычного"... – Она вконец смешалась и закончила скороговоркой, покраснев до корней волос: – Это началось, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. У меня выросли такие большие груди, что все глазели на них, в основном мальчишки. Я росла, взрослела и они тоже росли, так что к 16 годам они стали та-а-кие, что я начала их стыдиться, хотя мальчишки не переставали повторять при каждом удобном случае, что они у меня просто об-а-а-лденные. Наконец, они меня так с этим достали, что я начала их прятать, чтобы не привлекать всеобщего внимания.
– Ты начала их прятать? Но где, как?
– Прикрывать их свободной одеждой, такой, как этот балахон. – Спри с отвращением дернула себя за полы своего "серапе-канапе".
– А... Ну да... Понятно.
– Когда на мне такой мешок, никто не догадается, плоская у меня грудь или как дирижабль. Никто не заметит моего уродства. Они у меня и в самом деле такие огромные, так выступают. Мне кажется, что на метр.
– Расскажи мне о них еще, Спри. Это я из чисто профессионального интереса.
– Я и говорю, когда мне исполнилось 16, я изменила свой стиль и понемногу перестала краснеть и смущаться. Хотя иногда это со мной бывает, вот как сейчас. Ненавижу себя за это!
– Брось, по-моему, тебе это очень к лицу. Так ты становишься еще красивее...
– Ну ладно, я тебя подготовила...
Сказав это, она принялась разматывать свой кокон, как бедуин собирает свою палатку в пустыне, намереваясь перекочевать на новое место.
– Что-то я чересчур с тобой разговорилась, Шелл. Это от смущения. Но... все равно... рано или поздно придется ее тебе показать, а ты уж расскажешь остальным.
– Представь, что я – врач.
Легким плавным движением она сдернула через голову свое рубище и бросила его на кресло. Под грубым балахоном у нее оказалась голубая атласная кофта с четырьмя перламутровыми пуговицами спереди, натянутыми прекрасными грудями так, что казалось вот-вот выстрелят все разом, и блузка распахнется, как лопнувший перезревший стручок.
Спри положила нервно подрагивающую руку на колено, а правой расстегнула одну пуговицу цвета слоновой кожи, затем вторую, третью... Я напомнил себе, что мы только проводим важный следственный эксперимент. Однако мой интерес выходил за рамки. Наконец под ее изящными пальцами пала последняя четвертая пуговица. У меня от напряжения занемели скулы. Возникло опасение, что я их вообще больше никогда не разомкну.
Спри повела плечами, блузка плавно соскользнула сначала с одного плеча, потом с другого, как спадает накидка при открытии памятника. У меня заломило зубы, а она небрежно бросила бледно-голубую кофточку на соседнее кресло и смиренно сложила руки на коленях в ожидании вердикта.
Я был поражен почище всякого Пигмалиона. И даже не тем, что Спри скрывала самые восхитительные в мире груди. Меня приятно поразило открытие того, что я ошибся, приняв поначалу девушку за милую толстушку, чему виной было ее несуразное полосатое верхнее одеяние. У Спри оказалась изумительная фигура: тоненькая талия, роскошные бедра без намека на полноту, длинные безупречные ноги. Создавая это идеальное женское тело, природа, видно, немало поработала циркулем и линейкой, не поскупившись на главные символы женственности, которые тоже были строго пропорциональны всему остальному.
Некоторое время Спри сидела как изваяние. О том, что она все-таки жива, свидетельствовали лишь равномерное, в такт дыханию, вздымание и опускание умопомрачительной груди, стянутой тугим, преднамеренно меньшего размера, голубым бюстгальтером.
Н... да... И как только выдерживают доктора, проводя медицинский осмотр подобных, вернее бесподобных, экземпляров. Подобный "следственный эксперимент" явился для меня тяжелым испытанием. Мне невольно вспомнились предостерегающие слова Клода Романеля, словно их нашептывал мне в ухо сам черт: "Не завидую тому, кто осмелится обидеть мою маленькую девочку". Сейчас и я готов был подписаться под ними.
Другим немаловажным фактором явилось то, что, глядя в бездонные темно-зеленые глаза, которые она стыдливо отвела в сторону, я читал в них глубокую неподдельную невинность и незащищенность того угловатого гадкого утенка с фотографии, которого злые люди хотели столкнуть в воду.
Заметив мой отрешенный взгляд, Спри робко вернула меня к действительности.
– Шелл, с тобой все в порядке?
– Н... н... не-а.
Она, видимо, не поняла моего ответа, потому что продолжала:
– Теперь, когда я "прыгнула в воду", все не кажется таким уж страшным.
Как она прочитала мои мысли?
– Видишь, я даже перестала краснеть.
– Вижу.
– Теперь тебе понятно, почему я всегда смущалась, когда была маленькой.
– Да.
– Я хотела сказать, когда была подростком.
– Да.
– Вот. Видишь краешек?
– Что-о-о?
– Краешек крыла. Вот, взгляни.
Она приподняла левую грудь на несколько сантиметров и показала пальцем на небольшое темное пятно. Потом взглянула на меня, отстранившись назад.
– Шелл? – удивленно спросила она, – ты что, зеваешь?
– Конечно, нет! – спохватился я. Просто разминаю челюсть. Что-то она у меня затекла. Извини.
– Тебе так видно?
– О, конечно... кое-что... не так, чтобы очень... хотя...
– Может быть, тебе лучше придвинуться ко мне поближе?
Я придвинулся к ней на несколько сантиметров.
– Ну, а теперь?
– О, да. Довольно отчетливо.
На гладкой безупречной коже, под нижним краем бюстгальтера на какой-то сантиметр выступало светло-коричневое пятно, уходящее вверх и прятавшееся под голубым шелком.
– Ну, конечно же, это та самая родимая... – с энтузиазмом проговорил я. – Вне всякого сомнения это то... насекомое, которое мы ищем. Только оно куда-то спряталось.
– Насекомое? – воскликнула Спри, все так же поддерживая грудь.
– Ну, эта... как ее...
От волнения я позабыл, как называется эта штука, которой она была отмечена от рождения.
– Понимаю, что это не птица, – пробормотал я, – и не мышка.
– Бабочка, ты хочешь сказать.
– Точно! Бабочка! Помнил и вот, надо же, забыл.
Я склонился к Спри и внимательно изучил родимое пятно, едва не прикасаясь плечом к восхитительно ароматной груди.
– Конечно, это лишь часть ее.
– Вижу. Кусок крыла, как ты правильно ее описала. Остальное, должно быть... в этом сачке. Бьется, хочет улететь – и не может.
– Если бы ты увидел ее всю...
– Не плохо бы, но... она не улетит?
– Думаю, нет.
Спри, или, во всяком случае, Мишель, хотя теперь я был абсолютно уверен, что передо мной действительно Спри, сунула руку за спину и принялась возиться с китайской головоломкой, которую женщины используют для соединения концов своей подпруги, держащей под арестом их прелести. И какой кретин изобрел бюстгальтер? Повстречайся он мне – и я бы точно переломал ему все что можно. Процедура открывания "сейфа" несколько затянулась, и я подумал, не забыла ли она шифр.
– Фух... кажется, справилась... такая тугая защелка.
Но мне показалось, что она справилась с нею уже давно, так как руки ее вернулись в исходное положение, то есть под чашечки ненавистного бюстгальтера.
– Сейчас посмотрим, уговаривала она себя. Только... как это сделать?
– А ты знаешь какой-то другой способ, кроме как...
И тут Спри отважно сняла чашечку с левой груди, поддерживая правую другой рукой, и, покрыв часть ее (довольно незначительную) ладонью, продемонстрировала мне контрольный участок. Внутри у меня все завибрировало, как будто кто-то включил мощный генератор.
– Ты что-то сказала? – переспросил я.
– Она и вправду похожа на бабочку, тебе не кажется, Шелл? Как ты ее находишь?
– Очаровательной! Только, по-моему, она больше похожа на голубку.
– Да? Ты так думаешь? А мне казалось, на бабочку. У тебя же есть фотография? Так что можешь сравнить. – Вдруг глаза ее округлились. – А что, если это другая девочка и другое родимое пятно?!
– Да нет, то же самое. Не паникуй. Замри! – Я скрипнул зубами, не знаю почему. – Странно, что я приказал тебе это. Обычно частные детективы говорят "замри" нехорошим ребятам, когда хотят застать их врасплох. Но мне почему-то хочется, чтобы ты оставалась так подольше. Впрочем, можешь забыть об этом.
– Но тебе действительно нужно удостовериться.
– Да. Нужно. Фото маленькой напуганной девочки, которое дал мне ее блудный отец. Что-то у меня разбегаются мысли. Ах, да! На этом самом снимке у девочки видно родимое пятно в форме бабочки на... грудной клетке. Поначалу мне казалось, что это просто мушка. Черт! Опять я не о том.
– О чем не "о том"?
Я энергично потряс головой, в которой не осталось ни единой мысли, кроме одной, вполне определенной. Да что это со мной, черт меня дери?! До сих пор ни одна женщина не действовала на меня так, как эта. Это просто какое-то наваждение. Нет, нужно собраться и попытаться мыслить трезво, логически.
– Да так, не обращай на меня внимания. Просто вспомнилась одна старая шутка. Да ты, наверно, знаешь этот анекдот.
– Расскажи.
– Стоит в музее один эстет перед картиной Пикассо и приговаривает: "Кикассо. Земечательно! Какая мысль, какие краски! Все-таки Кикассо – это Кикассо!" Стоящий рядом другой посетитель его поправляет: "Не Кикассо, а Пикассо". – "Я и говорю Кикассо", – отвечает первый. – "Не Кикассо, а Пикассо", – упорствует второй. "Кошел к черту, кридурок!" – не выдержал первый.
– Не поняла, к чему это ты?
– Да так, – буркнул я. – Порой мужики рассказывают глупые анекдоты, чтобы привести себя в чувство.
– А... ну если только так. Ну, ты убедился, что это не татуировка?
– Тату? Тута? Туту?
– Ну, вот. Опять. Неужели это так на тебя подействовало?
Спри шаловливо улыбнулась, продолжая направлять на меня свою базуку, то есть грудь, а, может быть, установку "град". Причем ее розовый упругий сосок дразняще подмигнул мне между ее указательным и средним пальцем.
– Ладно, взгляни еще разок и покончим с этим, а то я уже замерзла.
– Если ты так настаиваешь.
И я вновь внимательно всмотрелся в самое большое и прекрасное доказательство идентичности Спри Романель, которое мне пока что удалось обнаружить в этом деле. Родимое пятно могло сойти за бабочку, с которой до этого поиграла кошка, или которую обработали сильным пестицидом.
– Н... да, – многозначительно заметил я. – Она проделала большой путь от кокона-бутончика до такой... красавицы. Теперь сравним ее конфигурацию с той, что видна на фотографии. Только... куда я ее задевал?
– Да уж сравни, чтобы раз и навсегда поставить точки над "i". He могу же я сидеть так вечно?
– О'кей! Сейчас гляну в спальне.
В спальне ничего не оказалось. Тут я вспомнил, что в моей отделанной кафелем ванной есть одно потайное место за одной из плиток, где я иногда прячу всякие разности. Ну там, документы, фотографии, тысячедолларовые банкноты, если они у меня заводятся. Кажется, именно в моем "сейфе" я видел фото маленькой Спри, когда клал туда фотографии голой Кей Денвер, чтобы не таскать их повсюду с собой.
Еще и Кей. Вот уж правильно говорят: не было ни цента – и вдруг миллион. Я опять потряс головой как шелудивый пес, которого укусила за ухо блоха. Моя жизнь либо пошла наперекосяк, либо наоборот я попал в очень интересную, но пока что непонятную мне струю. Как бы меня ею не смыло.
И еще одно беспокоило меня: я ни разу не взглянул на фотографию шестилетней Спри через увеличительное стекло. Все, что я заметил на ее тщедушной груди – это какое-то бесформенное, похожее на грязь, пятно. Ничего даже отдаленно напоминающего уставшую бабочку, только что перелетевшую Анды. При более профессиональном подходе мне следовало серьезно изучить это пятно и поглядеть, экстраполируется ли оно в то, что только что увидел на прекрасной груди взрослой женщины, от которой я окосел, если не физически, то умственно уж точно.
Наконец я начал соображать рационально. Мне и в самом деле нужно убедиться до конца, чтобы затем убедить других. Естественно, мне очень хотелось, чтобы эта чудесная девушка, сидевшая сейчас в моей гостиной, оказалась настоящей Спри – той самой девчушкой у бассейна, только 20 лет спустя. Но тут мерзкой змеей в душу заползло сомнение. А вдруг эти чертовы пятна, куколки, бабочки не совпадут? Тогда это чудо в соседней комнате окажется самой умелой фальсификацией в мире? И я буду вынужден вместо адвоката и отца препроводить ее в тюрьму? Но я же не смогу заставить себя сделать это!
– В тюрьму? – эхом отозвалась Спри. – Ты, кажется, произнес слово "тюрьма"?
Я и сам не заметил, как достал фотографии и вернулся в гостиную.
– Откуда ты это взяла? – ошарашенно спросил я. – Ты что, умеешь читать чужие мысли? Надеюсь, ты не прочитала их все?
– Да нет... Просто ты что-то бормотал, и я уловила только слово "тюрьма". Я думала, ты разговаривал со мной.
– Нет, не с тобой. А что, я действительно бормотал вслух?
– А как еще можно бормотать?
– Спри, я серьезно.
– Да, очень тихо. Может быть, ты просто думал... вслух. Что-то насчет "тюрьмы" и того, что "не сможешь это сделать".
– Ах, только это. Как говорится, достукался. Вот что бывает, когда берешься за несколько дел сразу. Во всяком случае, я рад, что ты не читаешь чужие мысли. А то мне бы пришел полный конец. Да и любому на моем месте.
– Так об этой фотографии ты говорил? Дай-ка взглянуть.
– Сейчас! Одну минуточку!
Я опрометью кинулся в спальню, открыл ящик прикроватной тумбочки, схватил мощную лупу и уставился через нее на цыплячью грудь маленькой Спри. И что же вы думаете?
Глава 7
– Я бы вас тоже не оштрафовал.
Она рассмеялась, легко и непринужденно, заставив меня почувствовать себя внучатым племянником Чарли Чаплина. Ее смех наполнил меня таким удовольствием, которое я испытываю разве, наблюдая за ребятишками, счастливо кувыркающимися на зеленой лужайке в теплый погожий день.
Я продолжал с удовольствием смотреть на ее улыбающееся лицо.
– Рад, что вы так восприняли мою шутку.
Она посмеялась еще немного и призналась:
– А я рада, что вы умеете шутить, для меня это такое облегчение, мистер Скотт. Утром вы были таким букой, я имею в виду наш разговор по телефону.
– Понимаете, я тогда не совсем проснулся, но сейчас, кажется, очухался. Признаться, я думал, что звонит кто-то другой.
– Я догадалась. Знаете, я боялась, что отправлюсь на встречу с каким-нибудь страшилой вроде Игоря. Помните это чудище в фильме "Франкенштейн"?
– Помню. Надеюсь, вы не разочарованы? – Я состроил страшную рожу, скрючил пальцы и хрипло прорычал: – Пошли со мной, крошка. Хозяин только что приделал ему новую голову. – Потом я принял свой прежний облик и криво усмехнулся. – Извините. Вы, вероятно, заставляете всех мужчин втягивать животы и затаивать дыхание до тех пор, пока их лица не побагровеют. Постараюсь впредь не вести себя как последний идиот.
– Я рада, что вы такой милый и привлекательный.
– Я? Милый? – Почувствовав, что мой рот непроизвольно растягивается в глупой улыбке, я вновь сомкнул губы. Она могла просто меня разыгрывать. – Так говорите, я привлекательный? Ну, может быть, по сравнению с Игорем.
– О, нет! – весело рассмеялась она. – Вы гораздо симпатичнее Игоря.
– И на том спасибо. Не хотите ли вы... – я обвел рукой комнату, – присесть с приятным сыщиком на хорошем диване?
Она подошла к дивану и присела на краешек. Я обошел кофейный столик и уселся на другом конце, возле телефона.
За две-три минуты мы еще раз прошлись по всем свидетельствам того, что она действительно Мишель Эспри Романель. К тому, что она сообщила мне по телефону, добавилось несколько деталей ее детства из истории развода ее родителей, когда ей было только шесть лет, короче, разные пункты, которые были мне уже известны. С ней легко было разговаривать, поскольку она вела себя непринужденно, и я не уловил и намека на обман. Если она все же не была настоящей Мишелью Романель Уоллес, то ей удалось убедить меня в обратном.
Затем она сказала:
– Шелл, – к этому времени мы уже перешли на ты, – так это в самом деле отец нанял тебя, чтобы разыскать меня? Клод Романель?
– Да. Я говорил с ним по телефону позавчера, то есть в понедельник. Он поручил одному известному адвокату подготовить все необходимые документы для передачи солидной части состояния в совместное с тобой владение. Сам он уже их подписал. Моя задача заключалась в том, чтобы разыскать его дочь, убедиться в ее подлинности и доставить ее, то есть тебя к этому адвокату, чтобы ты тоже подписала эти документы.
– По телефону ты что-то упомянул об одолевших тебя Лжемишелях. Сколько там их было? Что-то больше сотни?
– До твоего появления их было 122 штуки, плюс несколько неучтенных, которые пытались навешивать лапшу метровой длины.
Я рассказал ей обо всех этих звонках, которые вчера не успевала принимать Хейзл. О трех претендентках, заявившихся ко мне в офис в Гамильтон-билдинге, и о тринадцати претендентках, нарисовавшихся здесь, в "Спартанце", которых я с треском провалил.
– Наверняка, они продолжают названивать Хейзл. Откровенно говоря, я боюсь спускаться в вестибюль, хотя сейчас еще довольно рано.
– Ты не находишь забавным, что столько женщин горят желанием получить то, на что не имеют никакого права претендовать, в то время как я, его законная и единственная наследница, далеко не уверена, что все это мне нужно?
– Да, ты что-то говорила в этом роде. А почему бы и нет?
Мишель вздохнула и задумчиво произнесла:
– Все зависит от того, каким образом он нажил эти деньги, или что там у него есть. Я абсолютно его не знаю, Шелл. В последний раз я его видела, когда мне было шесть лет, и совсем его не помню. Боюсь, даже не узнаю, если увижу. Однако, – она заколебалась и продолжала, – судя по тому, что рассказывала о нем мать, он был нечист на руку. Даже очень нечист. И сейчас, если он собирается поделиться со мной тем, что заработал мошенническим путем, или, попросту говоря, украл, то мне такие деньги не нужны.
– Вполне тебя понимаю, Спри, и полностью разделяю твой подход.
– Тебе известно, что включает его состояние? Или о чем говорится в этих бумагах, которые они хотят, чтобы я подписала?
– Не-а. Боюсь, что мы об этом не узнаем до тех пор, пока не съездим в адвокатскую контору Уортингтона. Я знаю Бентли довольно хорошо, но все, что он имел право мне сказать, это то, что твоя доля оценивается в несколько миллионов. Такими деньгами не разбрасываются, милая.
Она задумчиво скрестила руки на груди, автоматически подтянув вперед парку или что там на ней было надето. Наклонившись вперед, она сказала:
– Конечно, ты прав. Предложение очень заманчиво... если забыть об этической стороне. Я не собираюсь строить из себя образец добродетели, и к тому же вовсе не богата... Даже не знаю...
Она озабоченно поморщила высокий открытый лоб.
– Ну, тебе решать. Тысячи на твоем месте были бы менее разборчивы, – ответил я. – Моя задача заключалась в том, чтобы разыскать тебя, препроводить в контору Уортингтона в Финиксе, в штате Аризона, а затем доставить в целости и сохранности домой к твоему отцу в Парадайз Вэлли. Кстати, мне нужно ему позвонить.
Спри продолжала сидеть все в той же задумчивой позе, потом взглянула на меня и неожиданно спросила:
– Шелл, раз уж тут замешаны большие деньги, все должны быть абсолютно уверены в том, что я действительно дочь Клода Романеля? Я имею в виду не только тебя, но и этого адвоката, и даже самого отца. А как это доказать? По отпечаткам пальцев? Но их у меня никогда в жизни не снимали. Конечно, мама могла сделать свидетельство, или как там это называется у юристов. Потом у меня, конечно, есть школьный аттестат... Подтвердить личность человека не так-то просто.
– В твоем случае нет ничего проще. Займет не более двух минут, или и того меньше. Во-первых, ты ответила на большинство контрольных вопросов. Рассказала кое-что из своего прошлого, правильно назвала девичью фамилию матери, свое прозвище "Спри" – сокращенное от Эспри. Правда, это могла знать и близкая подруга Мишели Романель.
Маленькая морщинка переместилась с ее гладкого матового лба на переносицу.
– Да, и необязательно близкая подруга. Кое-что могли разузнать и те авантюристки, которые осаждали твой офис, когда им стало известно, что отец нанял детектива для поисков дочери. Кто угодно мог попытаться выдать себя за нее.
Что они и сделали, но я их довольно легко раскусил, за исключением одной, пардон, коровы, которая разыграла оскорбленную невинность, когда я все же припер ее к стенке. Но ты правильно подметила. Знай они пароли... Клод Романель сам рассказал мне, что в детстве они с матерью звали тебя Спри и что об этом знал очень узкий круг лиц. И он же признал, что сейчас, спустя 20 лет, он вряд ли узнает свою малышку Спри, но ее можно, так сказать, идентифицировать по родимому пятну на ее гр... – я осекся, – ...на одном пикантном месте.
– Родимому пятну?
– Да, маленькой мушке... нет... пчелке?
– Мухопчелке? Это что еще за новый вид насекомого?
– Пчелке, просто пчелке. Знаешь, мед, соты, воск. Такие маленькие жужжащие мушки с желтыми полосками на брюшке. Летают от цветка к цветку, едят нектар...
– Ах, вот ты о чем! – Ее лицо просветлело, тучки рассеялись, вышло красное солнышко. – Ты хочешь сказать "бабочка"?
– Бабочка?
– Я и думать о ней забыла.
– Бабочка... да, пожалуй, это можно назвать так. Почему мне этот термин сразу не пришел в голову? Словом, что-то на нее похожее, расположенное на твоей левой, нет правой? Кстати, где оно расположено это родимое пятнышко?
– Вот здесь, – прижала Спри пальчики к левой стороне груди, скрытой то ли широким серапе, то ли узким парашютом. – Здесь, у меня на теле.
– Правильно. По идее, тут оно должно быть. Разглядывая его в линзу, я все ломал голову, как мне назвать это насекомое. Жучок-паучок, тоненькие ножки...
– Никакие не ножки, Шелл, а крылышки. И ты никак не мог их разглядывать, так как я его никогда никому не показывала... Скажи, откуда тебе...
– Все очень просто, – перебил я ее. – Разве я тебе не говорил? Что-то с памятью моей стало. У меня же есть его фотография.
– Фотография родимого пятна?
– Да нет же, не его, а тебя шестилетней, в бассейне. Ее мне дал твой отец. Это была самая свежая твоя фотография, что у него была. Ты там в купальных плавочках, а на груди при желании можно разглядеть это родимое пятно.
Ее искреннее удивление понемногу прошло по мере моего объяснения, и она понимающе кивнула:
– Ясно, а то я сначала ничего не поняла. Ну да, естественно, по прошествии стольких лет папа вряд ли отличит меня от Эмили Зилох. Даже если я брошусь к нему на шею со словами: "Папочка, милый, это я – твоя маленькая Спри!"
– Н... да, он будет ошеломлен... благо, сердце у него здоровое. Знаешь, крошка, у него в отношении тебя маленький... э... пунктик. Он все еще думает, что ты – желторотый утенок, а ты... А ты!!!
– Я только хотела сказать, что это пятно должно сохраниться у настоящей Мишели Эспри Романель, сколько в лет не прошло. И это – единственная возможность доказать ее подлинность, то есть подтвердить мою личность.
– Резонно. Знаешь, мне кажется, что мистер Романель дал мне фотокарточку именно с этой целью... – я запнулся и продолжил – ...а также с рядом серьезных, если не зловещих предупреждений, чтобы никто не мог обидеть его маленькую Спри. Твой папочка – человек с характером.
– По-моему, мне следует показать его тебе.
– Кого? – опешил я.
– Пятно, конечно. Это самый быстрый способ убедить тебя в том, что я Спри. – Она замолчала и решительно добавила: – Раз надо, я пройду свой путь до конца. Папа действительно настаивал на том, чтобы я подписала эти бумаги... на миллионы долларов?
– Да. Миллионы. Много миллионов.
– В таком случае... мне лучше сказать тебе сразу.
– Говори, я тебя слушаю.
– Понимаешь... моя бабочка, то есть, я хочу сказать, родимое пятно несколько выросло и... находится здесь. – Спри поводила рукой по стратегически важной области своей женской анатомии. – И одно ее крылышко спрятано в моем... бюстгальтере.
– И это все, что от нее осталось? Ни туловища, ни ножек, ни усиков, или...
– Остальная часть там... под моей грудью.
Либо мне это почудилось, либо на самом деле ее нежные щеки порозовели. Скорее всего почудилось. В наши дни от смущения не краснеют ни куртизанки, ни монашки, ни даже если в дамскую уборную по ошибке заглянет мужчина. Нет, дать ему в глаз – это они могут, но покраснеть – никогда.
– Но сначала я должна тебя предупредить. Это мой долг. Прошло уже столько лет, а я все равно не могу к этому привыкнуть. Смущаюсь, как дура.
– Ну ладно, думаю, как-нибудь переживу. Что у тебя там такого... странного.
– Вот именно, "странно-необычного"... – Она вконец смешалась и закончила скороговоркой, покраснев до корней волос: – Это началось, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. У меня выросли такие большие груди, что все глазели на них, в основном мальчишки. Я росла, взрослела и они тоже росли, так что к 16 годам они стали та-а-кие, что я начала их стыдиться, хотя мальчишки не переставали повторять при каждом удобном случае, что они у меня просто об-а-а-лденные. Наконец, они меня так с этим достали, что я начала их прятать, чтобы не привлекать всеобщего внимания.
– Ты начала их прятать? Но где, как?
– Прикрывать их свободной одеждой, такой, как этот балахон. – Спри с отвращением дернула себя за полы своего "серапе-канапе".
– А... Ну да... Понятно.
– Когда на мне такой мешок, никто не догадается, плоская у меня грудь или как дирижабль. Никто не заметит моего уродства. Они у меня и в самом деле такие огромные, так выступают. Мне кажется, что на метр.
– Расскажи мне о них еще, Спри. Это я из чисто профессионального интереса.
– Я и говорю, когда мне исполнилось 16, я изменила свой стиль и понемногу перестала краснеть и смущаться. Хотя иногда это со мной бывает, вот как сейчас. Ненавижу себя за это!
– Брось, по-моему, тебе это очень к лицу. Так ты становишься еще красивее...
– Ну ладно, я тебя подготовила...
Сказав это, она принялась разматывать свой кокон, как бедуин собирает свою палатку в пустыне, намереваясь перекочевать на новое место.
– Что-то я чересчур с тобой разговорилась, Шелл. Это от смущения. Но... все равно... рано или поздно придется ее тебе показать, а ты уж расскажешь остальным.
– Представь, что я – врач.
Легким плавным движением она сдернула через голову свое рубище и бросила его на кресло. Под грубым балахоном у нее оказалась голубая атласная кофта с четырьмя перламутровыми пуговицами спереди, натянутыми прекрасными грудями так, что казалось вот-вот выстрелят все разом, и блузка распахнется, как лопнувший перезревший стручок.
Спри положила нервно подрагивающую руку на колено, а правой расстегнула одну пуговицу цвета слоновой кожи, затем вторую, третью... Я напомнил себе, что мы только проводим важный следственный эксперимент. Однако мой интерес выходил за рамки. Наконец под ее изящными пальцами пала последняя четвертая пуговица. У меня от напряжения занемели скулы. Возникло опасение, что я их вообще больше никогда не разомкну.
Спри повела плечами, блузка плавно соскользнула сначала с одного плеча, потом с другого, как спадает накидка при открытии памятника. У меня заломило зубы, а она небрежно бросила бледно-голубую кофточку на соседнее кресло и смиренно сложила руки на коленях в ожидании вердикта.
Я был поражен почище всякого Пигмалиона. И даже не тем, что Спри скрывала самые восхитительные в мире груди. Меня приятно поразило открытие того, что я ошибся, приняв поначалу девушку за милую толстушку, чему виной было ее несуразное полосатое верхнее одеяние. У Спри оказалась изумительная фигура: тоненькая талия, роскошные бедра без намека на полноту, длинные безупречные ноги. Создавая это идеальное женское тело, природа, видно, немало поработала циркулем и линейкой, не поскупившись на главные символы женственности, которые тоже были строго пропорциональны всему остальному.
Некоторое время Спри сидела как изваяние. О том, что она все-таки жива, свидетельствовали лишь равномерное, в такт дыханию, вздымание и опускание умопомрачительной груди, стянутой тугим, преднамеренно меньшего размера, голубым бюстгальтером.
Н... да... И как только выдерживают доктора, проводя медицинский осмотр подобных, вернее бесподобных, экземпляров. Подобный "следственный эксперимент" явился для меня тяжелым испытанием. Мне невольно вспомнились предостерегающие слова Клода Романеля, словно их нашептывал мне в ухо сам черт: "Не завидую тому, кто осмелится обидеть мою маленькую девочку". Сейчас и я готов был подписаться под ними.
Другим немаловажным фактором явилось то, что, глядя в бездонные темно-зеленые глаза, которые она стыдливо отвела в сторону, я читал в них глубокую неподдельную невинность и незащищенность того угловатого гадкого утенка с фотографии, которого злые люди хотели столкнуть в воду.
Заметив мой отрешенный взгляд, Спри робко вернула меня к действительности.
– Шелл, с тобой все в порядке?
– Н... н... не-а.
Она, видимо, не поняла моего ответа, потому что продолжала:
– Теперь, когда я "прыгнула в воду", все не кажется таким уж страшным.
Как она прочитала мои мысли?
– Видишь, я даже перестала краснеть.
– Вижу.
– Теперь тебе понятно, почему я всегда смущалась, когда была маленькой.
– Да.
– Я хотела сказать, когда была подростком.
– Да.
– Вот. Видишь краешек?
– Что-о-о?
– Краешек крыла. Вот, взгляни.
Она приподняла левую грудь на несколько сантиметров и показала пальцем на небольшое темное пятно. Потом взглянула на меня, отстранившись назад.
– Шелл? – удивленно спросила она, – ты что, зеваешь?
– Конечно, нет! – спохватился я. Просто разминаю челюсть. Что-то она у меня затекла. Извини.
– Тебе так видно?
– О, конечно... кое-что... не так, чтобы очень... хотя...
– Может быть, тебе лучше придвинуться ко мне поближе?
Я придвинулся к ней на несколько сантиметров.
– Ну, а теперь?
– О, да. Довольно отчетливо.
На гладкой безупречной коже, под нижним краем бюстгальтера на какой-то сантиметр выступало светло-коричневое пятно, уходящее вверх и прятавшееся под голубым шелком.
– Ну, конечно же, это та самая родимая... – с энтузиазмом проговорил я. – Вне всякого сомнения это то... насекомое, которое мы ищем. Только оно куда-то спряталось.
– Насекомое? – воскликнула Спри, все так же поддерживая грудь.
– Ну, эта... как ее...
От волнения я позабыл, как называется эта штука, которой она была отмечена от рождения.
– Понимаю, что это не птица, – пробормотал я, – и не мышка.
– Бабочка, ты хочешь сказать.
– Точно! Бабочка! Помнил и вот, надо же, забыл.
Я склонился к Спри и внимательно изучил родимое пятно, едва не прикасаясь плечом к восхитительно ароматной груди.
– Конечно, это лишь часть ее.
– Вижу. Кусок крыла, как ты правильно ее описала. Остальное, должно быть... в этом сачке. Бьется, хочет улететь – и не может.
– Если бы ты увидел ее всю...
– Не плохо бы, но... она не улетит?
– Думаю, нет.
Спри, или, во всяком случае, Мишель, хотя теперь я был абсолютно уверен, что передо мной действительно Спри, сунула руку за спину и принялась возиться с китайской головоломкой, которую женщины используют для соединения концов своей подпруги, держащей под арестом их прелести. И какой кретин изобрел бюстгальтер? Повстречайся он мне – и я бы точно переломал ему все что можно. Процедура открывания "сейфа" несколько затянулась, и я подумал, не забыла ли она шифр.
– Фух... кажется, справилась... такая тугая защелка.
Но мне показалось, что она справилась с нею уже давно, так как руки ее вернулись в исходное положение, то есть под чашечки ненавистного бюстгальтера.
– Сейчас посмотрим, уговаривала она себя. Только... как это сделать?
– А ты знаешь какой-то другой способ, кроме как...
И тут Спри отважно сняла чашечку с левой груди, поддерживая правую другой рукой, и, покрыв часть ее (довольно незначительную) ладонью, продемонстрировала мне контрольный участок. Внутри у меня все завибрировало, как будто кто-то включил мощный генератор.
– Ты что-то сказала? – переспросил я.
– Она и вправду похожа на бабочку, тебе не кажется, Шелл? Как ты ее находишь?
– Очаровательной! Только, по-моему, она больше похожа на голубку.
– Да? Ты так думаешь? А мне казалось, на бабочку. У тебя же есть фотография? Так что можешь сравнить. – Вдруг глаза ее округлились. – А что, если это другая девочка и другое родимое пятно?!
– Да нет, то же самое. Не паникуй. Замри! – Я скрипнул зубами, не знаю почему. – Странно, что я приказал тебе это. Обычно частные детективы говорят "замри" нехорошим ребятам, когда хотят застать их врасплох. Но мне почему-то хочется, чтобы ты оставалась так подольше. Впрочем, можешь забыть об этом.
– Но тебе действительно нужно удостовериться.
– Да. Нужно. Фото маленькой напуганной девочки, которое дал мне ее блудный отец. Что-то у меня разбегаются мысли. Ах, да! На этом самом снимке у девочки видно родимое пятно в форме бабочки на... грудной клетке. Поначалу мне казалось, что это просто мушка. Черт! Опять я не о том.
– О чем не "о том"?
Я энергично потряс головой, в которой не осталось ни единой мысли, кроме одной, вполне определенной. Да что это со мной, черт меня дери?! До сих пор ни одна женщина не действовала на меня так, как эта. Это просто какое-то наваждение. Нет, нужно собраться и попытаться мыслить трезво, логически.
– Да так, не обращай на меня внимания. Просто вспомнилась одна старая шутка. Да ты, наверно, знаешь этот анекдот.
– Расскажи.
– Стоит в музее один эстет перед картиной Пикассо и приговаривает: "Кикассо. Земечательно! Какая мысль, какие краски! Все-таки Кикассо – это Кикассо!" Стоящий рядом другой посетитель его поправляет: "Не Кикассо, а Пикассо". – "Я и говорю Кикассо", – отвечает первый. – "Не Кикассо, а Пикассо", – упорствует второй. "Кошел к черту, кридурок!" – не выдержал первый.
– Не поняла, к чему это ты?
– Да так, – буркнул я. – Порой мужики рассказывают глупые анекдоты, чтобы привести себя в чувство.
– А... ну если только так. Ну, ты убедился, что это не татуировка?
– Тату? Тута? Туту?
– Ну, вот. Опять. Неужели это так на тебя подействовало?
Спри шаловливо улыбнулась, продолжая направлять на меня свою базуку, то есть грудь, а, может быть, установку "град". Причем ее розовый упругий сосок дразняще подмигнул мне между ее указательным и средним пальцем.
– Ладно, взгляни еще разок и покончим с этим, а то я уже замерзла.
– Если ты так настаиваешь.
И я вновь внимательно всмотрелся в самое большое и прекрасное доказательство идентичности Спри Романель, которое мне пока что удалось обнаружить в этом деле. Родимое пятно могло сойти за бабочку, с которой до этого поиграла кошка, или которую обработали сильным пестицидом.
– Н... да, – многозначительно заметил я. – Она проделала большой путь от кокона-бутончика до такой... красавицы. Теперь сравним ее конфигурацию с той, что видна на фотографии. Только... куда я ее задевал?
– Да уж сравни, чтобы раз и навсегда поставить точки над "i". He могу же я сидеть так вечно?
– О'кей! Сейчас гляну в спальне.
В спальне ничего не оказалось. Тут я вспомнил, что в моей отделанной кафелем ванной есть одно потайное место за одной из плиток, где я иногда прячу всякие разности. Ну там, документы, фотографии, тысячедолларовые банкноты, если они у меня заводятся. Кажется, именно в моем "сейфе" я видел фото маленькой Спри, когда клал туда фотографии голой Кей Денвер, чтобы не таскать их повсюду с собой.
Еще и Кей. Вот уж правильно говорят: не было ни цента – и вдруг миллион. Я опять потряс головой как шелудивый пес, которого укусила за ухо блоха. Моя жизнь либо пошла наперекосяк, либо наоборот я попал в очень интересную, но пока что непонятную мне струю. Как бы меня ею не смыло.
И еще одно беспокоило меня: я ни разу не взглянул на фотографию шестилетней Спри через увеличительное стекло. Все, что я заметил на ее тщедушной груди – это какое-то бесформенное, похожее на грязь, пятно. Ничего даже отдаленно напоминающего уставшую бабочку, только что перелетевшую Анды. При более профессиональном подходе мне следовало серьезно изучить это пятно и поглядеть, экстраполируется ли оно в то, что только что увидел на прекрасной груди взрослой женщины, от которой я окосел, если не физически, то умственно уж точно.
Наконец я начал соображать рационально. Мне и в самом деле нужно убедиться до конца, чтобы затем убедить других. Естественно, мне очень хотелось, чтобы эта чудесная девушка, сидевшая сейчас в моей гостиной, оказалась настоящей Спри – той самой девчушкой у бассейна, только 20 лет спустя. Но тут мерзкой змеей в душу заползло сомнение. А вдруг эти чертовы пятна, куколки, бабочки не совпадут? Тогда это чудо в соседней комнате окажется самой умелой фальсификацией в мире? И я буду вынужден вместо адвоката и отца препроводить ее в тюрьму? Но я же не смогу заставить себя сделать это!
– В тюрьму? – эхом отозвалась Спри. – Ты, кажется, произнес слово "тюрьма"?
Я и сам не заметил, как достал фотографии и вернулся в гостиную.
– Откуда ты это взяла? – ошарашенно спросил я. – Ты что, умеешь читать чужие мысли? Надеюсь, ты не прочитала их все?
– Да нет... Просто ты что-то бормотал, и я уловила только слово "тюрьма". Я думала, ты разговаривал со мной.
– Нет, не с тобой. А что, я действительно бормотал вслух?
– А как еще можно бормотать?
– Спри, я серьезно.
– Да, очень тихо. Может быть, ты просто думал... вслух. Что-то насчет "тюрьмы" и того, что "не сможешь это сделать".
– Ах, только это. Как говорится, достукался. Вот что бывает, когда берешься за несколько дел сразу. Во всяком случае, я рад, что ты не читаешь чужие мысли. А то мне бы пришел полный конец. Да и любому на моем месте.
– Так об этой фотографии ты говорил? Дай-ка взглянуть.
– Сейчас! Одну минуточку!
Я опрометью кинулся в спальню, открыл ящик прикроватной тумбочки, схватил мощную лупу и уставился через нее на цыплячью грудь маленькой Спри. И что же вы думаете?
Глава 7
Эврика! Ни малейшего сомнения! Это та же самая бабочка! Ну, может быть, почти та же самая. Верхнее крыло сейчас, конечно, стало гораздо больше по вполне понятной причине – за прошедшие 20 лет и сама Спри стала больше, особенно та ее часть, на которую села отдохнуть перелетевшая через Анды капустница, махаон или как там их еще называют. В остальном же оба родимых пятна имели одинаковую конфигурацию. Я возрадовался, как будто выиграл миллион или два. Мне, признаюсь, стало так хорошо, что я пару раз вмазал кулаком по стене и поспешил обратно в гостиную.