Пратер Ричард С.. Троянский катафалк

   – Ты говорил кому-нибудь, что нашел меня?
   – Нет. Я хотел один получить эту сумму.
   – Где сейчас Рэйс?
   – Не знаю. Могу сказать, где он будет в четыре часа. В это время состоится большое собрание или совещание, все шито-крыто. Наверху у Себастьяна. В его офисе. Джо сказал, чтобы позвонить ему туда, если...
   Внезапно голос его ослабел, он почти шептал:
   – Любой из нас, кто выследит тебя или "пришьет"... Он сказал, что ему необходимо сразу это знать. Очень важно знать, от этого многое зависит.
   Мне становилось все яснее, почему это так важно.
   – В агентстве Себастьяна, да? Кто там будет?
   – Я знаю только про Джо. Но совещание важное. Будут и другие. Вопрос частично о выборах, но и о тебе тоже. Они все там с ума посходили. Ты даже не представляешь, в какое пекло ты угодил.
   Я его почти не слышал.
   – Тони, что ты мне скажешь про Чарли Вайта и Джонни Троя?
   Он с большим трудом приподнял голову, чтобы посмотреть на меня.
   – Про Вайта не знаю. Но Троя я прикончил. Джо меня предупредил, что он будет один. Сделать так, чтобы походило на самоубийство. Он и без того был сильно пьян, я влил ему в глотку еще виски. Практически он даже не заметил, когда я его застрелил. Хорошо получилось, верно? Я свое дело знаю...
   – Тони, что это за совещание? Как-то странно, зачем Себастьяну показываться вместе с Рэйсом, особенно накануне выборов?
   – Их никто не увидит. Он сможет пройти открыто и подняться наверх через другие офисы, троянские предприятия. Это заседание продлится с час, потом они разойдутся незаметно по одному. Никому и в голову не придет, что они там собирались. Они должны решить, что им делать. Ты им все карты спутал, так я понимаю. Самое подходящее место для встречи.
   Паузы между фразами становились все более продолжительными. Голова у него совсем поникла, подбородок почти упирался в грудь. После долгого молчания он продолжил:
   – Они должны обсудить ситуацию со всех точек зрения. Нет, не так. Два варианта. Если тебя убьют и если нет. Джо говорит, что от этого многое зависит. Говорит, тебе известно об одном парне по имени Бойл. Что это значит, не знаю.
   – Я знаю. Его убили, потому что он больше не мог петь. Кроме как полицейским и газетчикам... – Я немного подумал и сказал:
   – Это ты забрал пластинку, которую он слушал?
   – Такую маленькую с проигрывателя? Я. Джо сказал, что она ему нужна.
   Он помолчал.
   – Скотт... Скотт, как ты думаешь...
   Он резко замолчал. Я почувствовал, как его тело вздрогнуло у меня под руками.
   – Господи, – пробормотал он.
   Я подождал, пока прошел спазм.
   – Что в отношении Чарли Вайта, Тони? Ты не слышал, убили его или же... Тони!
   Он не падал только потому, что я поддерживал его. Сейчас я его отпустил. Он упал вперед, стукнувшись лицом о ковер. Он был мертв.
   Я поднялся, подошел к двери и убедился, что на этот раз она была заперта. Потом я немного походил по тесной комнатушке, стараясь решить, что же делать. Каким образом мне нужно рассказать людям, что я знаю, добиться того, чтобы эта история распространилась по всему городу? Прежде, чем меня убьют. Если же убьют, а это может случиться в любую минуту, афера с Троем останется тайной для всех. Позвонить в газету? Но даже если удастся это сделать, кто станет меня слушать. И потом не исключено, что я попаду на кого-нибудь, кто тут же вызовет полицию. И меня бросят в камеру до того, как я успею открыть рот. Надо же считаться с тем, что сейчас многие люди вовсе не поверят тому, что я скажу.
   И тем не менее я обязан каким-то образом сообщить это. И не только ради спасения собственной шкуры. Люди должны знать про Себастьяна, про Троя и... Возможно, избиратели должны обо всем этом услышать до того, как завтра они пойдут голосовать. Я подошел к телевизору и включил его. Говорил Эмерсон.
   У него было хорошее, умное лицо, не слишком красивое, но сразу было видно, что это незаурядный человек. Он не владел особым ораторским искусством, не чаровал голосом, не уговаривал, а рассуждал. О тех же самых проблемах, которые звучали в речи Хорейна Хэмбла: о пенсиях, здравоохранении, образовании. Он ничего не обещал от своего имени, но объяснял, чего мы сумеем добиться совместными усилиями. "Мы должны надеяться во всем на самих себя, помогать друг другу и уважать друг друга. Не на помощь государства, которая расслабляет и того, кто дает, и того, кто получает".
   После этого он замолчал на такое продолжительное время, что я испугался, не случился ли у него паралич гортани. Но нет, ничего подобного: он думал. Я так давно не видел, чтобы человек, занимающий большой пост, думал публично, что позабыл, как это выглядит.
   Эмерсон посмотрел прямо в камеру:
   – Возможно, мой язык слишком груб и трудно понятен для слуха, привыкшего к обтекаемым формам любителей изящно выражаться. Если так, смиритесь с этим. У меня нет желания быть Президентом нации, где у мужчин нет чувства самоуважения, у женщин – гордости, а у детей – надежды.
   Его голос потеплел:
   – Но я верю в вас, американцы. Верю в присущую вам мудрость, способность принимать самостоятельные решения, а не ждать, когда за вас подумает правительство.
   Я выключил телевизор.
   В данный момент я думал даже не о том, что именно говорил Эмерсон, а какая разница была между его выступлением и выступлением Хэмбла. По сути дела они были взаимоисключающими.
   Дело было не только в том, кто из двух ораторов проявил больше здравого смысла или выступил правдивее. Можно было подумать, что они говорили на разных языках. Вообще-то, так оно и было, если судить по выбору слов, эпитетов, сравнений. Но я имею в виду другую разницу. Истина остается истиной, независимо от того, как она изложена или каков ее источник... Мне нравится девушка и в норковом манто, и в голубом бикини: ее тело не меняется от того, во что она переоделась.
   Когда выступал Эмерсон, произносимые им слова были полны энергии, веса, сока, жизни. Они обладали субстанцией. Казалось, стоит только протянуть руку и пощупать их. Но вы не могли ухватить фразы Хэмбла: слова в ваших пальцах с треском лопались, как красивые мыльные пузыри.
   Люди типа Хэмбла могут привлечь на свою сторону избирателей, как мне кажется, но веры в себя не завоюют. Независимо от того, как бархатист голос и лучезарна улыбка, их слова холодны. Слова чаруют слух, но не сердце и разум. И все же какое-то недолгое ослепление, естественная тяга человека ко всему красивому завораживает людей, и они голосуют за разных Хэмблов. Отдают им в руки власть деформировать свои мозги, ослаблять дух...
   У меня по коже побежали мурашки.
   Я уже знал, что собираюсь сделать и почему. Более того, знал, что не отступлю, а также представлял, как именно буду действовать. Не стану притворяться, будто я ни капельки не боялся. Боялся, да еще как!

Глава 18

   Разумеется, это был очень привлекательный аэропорт. Фактически, это был не аэропорт, а всего лишь частная взлетная полоса в нескольких милях от Лос-Анджелеса на ферме некоего Виктора Вейнада.
   Я не был с ним знаком. Отыскал его имя на желтых страницах в разделе, озаглавленном "Воздушный транспорт". Он поместил там небольшое объявление, в котором было сказано, что он пилот-виртуоз, плюс еще несколько строчек о том, что его услугами можно воспользоваться для доставки товаров на сельские ярмарки, для обработки полей химикатами, для телевизионных съемок, увеселительных прогулок и так далее. А заканчивалось все это одним словом, напечатанным крупными буквами: ДЖЕКВО.
   Я решил, что человек, который берется за столько различных операций, к тому же дорого не запрашивает, не будет слишком придирчив. В своем стремлении как можно скорее договориться и все организовать, а я это делал по телефону, я не подумал, что слово "дешево" значит "паршиво".
   Но в моем положении я был счастлив, что сумел хоть что-то отыскать. Я надеялся, что и дальше мне будет везти. Я оставил Тони в "Браун-мотеле", забрал все свои вещи, которые притащил туда вечером. Затем нашел машину Тони, которая была припаркована у обочины, недалеко от мотеля. Это был тот самый черный "седан", который я видел уже раньше.
   На голову я "водрузил" шляпу, с помощью туши и косметического набора затемнил брови, теперь они у меня стали красновато-коричневыми. Не потому, что мне по душе пришелся такой цвет, а потому, что именно такого оттенка была у меня борода. Впрочем, какая это борода? Кусок пакли и все. В итоге я выглядел все тем же Шеллом Скоттом с насурмленными бровями и дурацкой бородкой.
   Но я спокойно ехал в потоке других машин, меня не задерживали, в меня не стреляли, я не вызывал сумятицы и паники. Сделав по пути одну-единственную остановку, я поехал прямиком на ферму. Часы показывали шестнадцать часов двадцать минут. Та единственная остановка заняла у меня почти три часа. Я попросил Вейнада по телефону быть готовым в четыре часа, но предупредил, что могу немного опоздать. Он явно был не готов, и мне это не понравилось. Не понравился и он сам.
   Ферма выглядела так, как будто она была предназначена для сбора мусора. Это была ровная, голая равнина коричневой земли с одноэтажным домом, выстроенным примерно в 1929 году, это было трудное время, как известно, и небольшим гаражом рядом. Взлетная полоса представляла собой просто более гладкий участок на той же земле, протянувшийся от дома и гаража на несколько сот ярдов.
   Виктора Вейнада не было видно, когда я проезжал мимо столба с его указателем, но когда я остановился и вытащил свой мешок из багажника, он вышел, запинаясь и спотыкаясь, из дома.
   У меня начались серьезные опасения. До этого никаких дурных предчувствий я не испытывал, но они сразу же появились, как только я увидел "пилота-виртуоза". Он совсем не походил на Виктора, то есть победителя. Скорее на неудачника. С виду ему было лет шестьдесят, не меньше, да и наружность у него была еще более странной, чем у меня. На нем были джинсовые штаны с заплатками на коленях, заправленные в высокие сапоги на шнурках, красная рубашка, поверх которой был повязан выцветший шейный платок. На носу защитные очки, которые надевают мотоциклисты. Он вытащил пару объемистых пакетов.
   – Хэй, здорово! – прохрипел он. – Вы Скотт?
   – Да, это я. А вы? Вы не мистер Вейнад?
   – Да, сэр. Это я. Готовы отправляться? Вот, наденьте-ка вот это.
   Он протянул мне один из пакетов, который походил на парашют.
   – Постойте, – крикнул я, – что это?
   – Старый шют, – ответил он высоким дрожащим голосом. – Лучше наденьте это сразу же.
   – Парашют? Но мы еще и с земли-то не поднялись. Где самолет?
   – В ангаре, – он ткнул пальцем.
   – Там? В этом маленьком гараже?
   – Это не гараж. Ангар. Пошли.
   – О'кей, но вообще-то я ожидал... Вы сказали... старый шют?
   – Пошли.
   Мы прошли к гаражу, он открыл дверь, вошел внутрь и вытолкнул оттуда аэроплан. Да, да, все правильно, вы не ослышались. Ему было самое меньшее лет восемьдесят, он приподнял его за хвост и сильно пихнул вперед.
   – Что это... что это такое? – закричал я в недоумении.
   – Такое теперь не часто удается увидеть, верно? – проскрипел он с гордостью.
   – Да, конечно, но... что это, "Спэд"?
   Он хихикнул, но ничего не ответил. Возможно, просто не знал. Или скорее, это чудовище было собрано из остатков нескольких аэропланов.
   – Очень удобен на сельских ярмарках, – объяснил он, – доставляет всех назад.
   – У-гу.
   – У меня был второй. Поновее. Но я его разбил.
   – Разбили второй? А что случилось с этим?
   – Ничего... Пока.
   Кажется, подошло самое время обсудить мой план с кем-нибудь из скептически настроенных оппонентов. Предполагалось, что полет будет в нем самой простой операцией. Небольшой эпизодик в моей блестящей задумке. Мне она казалась великолепной. Во всяком случае не такой уж безнадежно глупой. Но в этот момент я был воодушевлен речью Дэвида Эмерсона. Мне и вправду казалось, что нет предела человеческим возможностям. Оказалось, что имеется.
   Я произнес вслух:
   – Вот предел.
   Вейнад не слышал меня, или же не понял. Возможно, просто не хотел об этом думать. Оглядывая своего доисторического красавца, он горделиво спросил:
   – Ну, и как вы его находите?
   – Он ни за что не оторвется от земли.
   Вейнад рассмеялся.
   – Ну, пошли... упс.
   – Что значит "упс"?
   – Вы взяли свой парашют, олл-райт, но лучше, если вы защелкнете вон ту пряжку заранее.
   – Здесь? Вот эту?
   – Да. Защелкнете ее... вот так. Будет скверно, если вы дернете за вытяжной корт, парашют раскроется, а потом вы вывалитесь.
   У меня потемнело в глазах, я буквально увидел, как лечу вниз рядом с Вейнадом. Я дергаю за кольцо и – пуф, мой парашют раскрывается и улетает вверх, далеко от меня, все выше и выше, а Вейнад продолжает хихикать:
   – Вот так... вот так...
   Голос его делается все слабее и слабее, пока...
   – Что случилось? – спросил Вейнад. – Вы больны?
   – Да.
   – Вы плохо себя чувствуете?
   – Да. Но это не имеет значения. Я должен это выполнить. Теперь уже нельзя отступать.
   – О'кей, подождите, пока я не заберусь в кабину. А вы сможете раскрутить пропеллер?
   – Раскрутить пропеллер?
   Он поднялся на место пилота с резвостью восьмидесятилетнего инвалида, а я окинул придирчивым взглядом нашу птичку. У нее было два крыла, одно над другим, точнее, почти над другим, хвостовая часть, два колеса и пропеллер. В верхушке тела аэроплана – два отверстия. Кабины. Вейнад уже сидел в передней, что-то мудря с ручками управления.
   – Контакт! – завопил он.
   – Ох, что там еще?
   Он махнул мне сверху на пропеллер и объяснил, как его повернуть, потом дал толчок.
   Я спросил:
   – Что там у вас, большая пружина? Или...
   – Контакт!
   Я запустил пропеллер со второй попытки, потом отступил в сторону. Он "заговорил". Хикети-хок-хокет... Ппшоу.
   Я стоял, анализируя ситуацию. "Ппшоу" меня не устраивало.
   Но Вейнад заорал, чтобы я садился.
   – Живо! Живо!
   Я бросил свой мешок в заднюю кабину и забрался сам, в полном смысле слова посинев от паники. Теперь я знал, почему у него заплаты на коленях: он очень много молился.
   Потом мы двигались, переваливаясь с боку на бок по колдобинам "летной полосы". Бланк-кланк. Затем это "кланканье" прекратилось. Мы находились в воздухе. Уже была половина пятого. Вейнад дал мне тоже защитные очки, и я сразу же надел их. Через пару минут все вроде бы стабилизировалось. Стук и грохот был ужасный, но мы летели вперед. Высоко над землей. Я снова начал думать, что на свете нет ничего невозможного.
   Это должно было быть правдой. Если моя затея не удастся, то вдобавок ко всем тем преступлениям, в которых меня подозревали, мне добавят еще пару десятков. Возможно, наказанием будет немедленная казнь.
   Я открыл молнию на своем мешке и бросил последний взгляд на плоды своего труда. Выслушав выступление Эмерсона, у меня внезапно открылось "второе дыхание". Мне помогли слова Эмерсона о том, что каждый человек должен говорить только то, что он на самом деле думает или чувствует. И что то, что вчера было мнением одного человека, но искренним и обоснованным, сегодня может стать мнением большинства.
   Большинство – вот в чем "зарыта собака". Я должен убедить большинство людей в своей правоте. Задача ясна, и единственное, что для этого требуется, это сказать правду.
   Поэтому я сел и все записал.
   Как меня наняли, о разговоре с Себастьяном, Мордехаем Витерсом про Джонни Троя. Даты пребывания Фрэнсиса Бойла в тюрьме и дату создания пластинки "Аннабел Ли", Признание Тони Алгвина. Заявление Джо Рэйса, что он пожертвовал двести тысяч долларов для проведения кампании за Хэмбла. Я обвинил Юлисса Себастьяна, Морд екая Витерса и Гарри Бэрона в том, что они сделали лживые заявления, преднамеренно исказив факты. Я включил только те факты, которые были мне доподлинно известны. Материала было более, чем достаточно.
   Так как все было изложено, оставалось только позаботиться о том, чтобы записи дошли до людей, чтобы эта неприглядная история не была похоронена. Мне казалось, что имеется всего один способ довести ее до сведения полиции, газет, общественности одновременно.
   Мне напечатали девять тысяч листовок.
   Та длительная остановка, о которой я упоминал, была в большой типографии, с которой я имел дело на протяжении ряда лет. Владелец меня хорошо знал, иначе бы я к нему не обратился со своим заказом. Конечно, мне понадобилось его уговорить и вручить чек на солидную сумму, но зато все было сделано быстро и со знанием дела. Листовки были размером в половину газетного листа, для меня напечатали девять тысяч и "для внутреннего пользования", как выразился владелец, еще несколько сотен. Я не сомневался, что он использует их по назначению.
   Потом я нанял самолет.
   Мне оставалось только приступить к завершающему шагу. Я вытащил один из листков. Крупными черными буквами было напечатано:
   СЕКС – УБИЙСТВО – ИЗНАСИЛОВАНИЕ – МАФИЯ – ЧИТАЙТЕ ВСЕ О ПОЛИТИКЕ!
   Возможно, я включил все же один собственный вывод, но только в качестве подтекста.
   Для того чтобы не сомневаться, что листовки будут читать и передавать из рук в руки в том случае, если их не будет хватать для всех, я под текстом такими же крупными буквами подписался:
   ШЕЛЛ СКОТТ
   Вейнаду я просто сказал, чтобы он летел в сторону Лос-Анджелеса, и теперь я уже мог видеть крупные здания города. Мы пролетим немножечко левее, между углом Голливудского шоссе и Вайна. Сердце Голливуда. Я подумал, что это подходящее место для операции.
   Я взял две пригоршни листовок, перебросил их через борт и вдруг засомневался. Действительно ли моя идея была так хороша? Но время для раздумий было явно неподходящим. Ветер вырвал у меня из рук последние листовки, они потянулись длинной вереницей к Голливуду. Если бы я задумал теперь вернуть их назад, у меня ничего бы не получилось. Ну, тогда пусть себе летят.
   Внезапно налетел какой-то шальной ветер и прижал их обратно к борту, не все, разумеется, но даже они тут же были сдуты назад, разъединились и запорхали белыми крупными мотыльками над городом.
   Итак, пути к отступлению были полностью отрезаны. Мне удалось все-таки выполнить задуманное.
   Виктор Вейнад повернул голову назад и заорал, перекрывая шум мотора и свист ветра:
   – Черт возьми, что вы делаете?
   – Я уронил маленькие кусочки бумаги, – ответил я.
   – Мне они кажутся достаточно большими.
   – О'кей, я уронил большие кусочки бумаги.
   Он кивнул, внимательно глядя на меня.
   – Следите, куда мы летим! – крикнул я.
   Он пожал плечами, повернулся, и мы полетели дальше к Лос-Анджелесу. Под нами был Голливудский Фривей, забитый транспортом, спешившим в оба конца. Я швырнул еще пригоршню листков, затем другую. У меня их было много. Когда мы приблизились к Сити Холлу, административному центру, управлению полиции, я удвоил порции. Оглянувшись назад, я увидел, что на Фривее образовалась черт знает какая пробка. Движение остановилось. Не из-за моих ли "мотыльков" это случилось? Похоже, что так.
   Покружившись над полицейским управлением, мы описали дугу над городом. Я не жалел листовок. Фил Сэмсон скоро будет читать мою речь. Я отыскал Гамильтон Билдинг на Бродвее между Третьей и Четвертой улицами, где находится мой офис, и попросил пилота лететь пониже, когда я отправил вниз очередную порцию. Это скорее был сентиментальный жест, нежели что-то другое.
   После этого мы повернули назад к нашей "взлетной полосе", откуда недавно стартовали.
   К этому времени я уже добрался до дна своего мешка, собрал последнюю горсть и, когда мы снова летели над Голливудом, я выбросил последние остатки.
   Теперь мне уже нравился полет. Тихо над шумной землей. Сверху все кажется иным. У меня было какое-то приподнятое радостное настроение. Все образуется, все будет хорошо. Прочь все опасения и сомнения.
   Под нами были миллионы людей, многие из них уже получили мое послание. На некоторых из них оно произведет впечатление, другие просто пожмут плечами, но задумаются, третьи почувствуют ко мне еще большую ненависть. Возможно, меня ненавидели даже очень многие. Представляю, какой яростный крик они подняли из-за того, что не смогли до меня добраться. Глупо было бы надеяться, что, прочитав мое послание, все сразу так всему и поверят.
   Потребуется какое-то время, чтобы до них дошла правда, чтобы они ее переварили и приняли. Кем большинство из них меня считают? Убийцей, выродком, чудовищем. Ненависть, ненависть, ненависть...
   Хорошо, что я нахожусь вне пределов досягаемости.
   А затем...
   Двигатель издал какой-то грозный звук. И поскольку я с самого начала ждал какой-то катастрофы, я страшно выругался.
   Можно было не сомневаться.
   Что-то испортилось.
   Вейнад обернулся и сказал:
   – Я опасался этого.
   Его самоуверенный тон куда-то исчез. Потом раздался треск.
   – Что это? – завопил я.
   – Не выдержала распорка, – крикнул он в ответ, не оглядываясь.
   – Какая еще, черт возьми, распорка?
   Новый треск. Я не знал, но не сомневался, что сломалось что-то очень важное. Затем началась какофония каких-то звуков.
   Неожиданно мотор замолк. Крыло с моей стороны склонилось книзу.
   – Сейчас он упадет. Надо прыгать.
   – Прыгать? – повторил я, ничего не соображая, потом повторил тоном выше: – Прыгать на парашюте?
   – Да.
   – Куда?
   – Туда, куда же еще?
   – Куда?
   Он ткнул пальцем. Позднее, возможно, я бы воспринял его жест трагически, но не в этот момент.
   – Вы с ума сошли?
   Но он уже выскочил из своего отверстия и полетел вниз. Я высунулся наружу и завопил:
   – Ненормальный! Что за бредовая идея...
   Но он уже был далеко внизу. Он выскочил, как заправский пилот, оставив меня одного в этом безмолвии.
   Но нет, я не стану паниковать. Передо мной раскрылся парашют Вейнада, мне даже казалось, что на меня выходит какой-то газ. Разумеется, у этого сукиного сына новехонький, современный парашют.
   И тут я возмутился.
   Раньше меня? Но почему же он находится не позади и ниже, а прямо подо мной? Ах, вот оно что. Я стремительно падаю вниз вместе с самолетом, который через какую-то минуту-две врежется в землю. Этим все и объясняется. Где ручка, рычаг управления, или как он там называется? Мне нужно направить нос самолета вверх. Я был полон смелых идей, разве только не закрепить в воздухе сломанное крыло. Но никакого рычага не было. Только мой пустой мешок.
   Почувствовав в руках его грубую ткань, я подумал, что это знак. Мне не следовало этого делать. Это расплата за мой грех, который я еще и не совершил.
   Я больше не видел Вейнада, он затерялся где-то сзади. Я был так близко к земле, что отчетливо видел четырех людей на лужайке внизу. Я давно решил про себя, что если мне суждено умереть, то я бы предпочел умереть в постели. Даже в моей собственной, но никак не на площадке для гольфа.
   Нет, мои дорогие!
   Двигаясь с невероятной быстротой, я отстегнул ремень безопасности, разогнул ноги и, не колеблясь, выпрыгнул из самолета, нащупывая на ходу кольцо и дергая за него.
   Ничего не произошло.
   Проклятый Вейнад...
   Я дернул посильнее раз и еще раз. И тут старый "шют" раскрылся с каким-то треском. Впрочем, возможно, это треснула моя спина, но все же позвоночник выдержал. Да, парашют раскрылся, а я находился в сотне ярдов от земли.
   Раздался невероятный грохот, треск, скрежет и звук разрыва, когда древний аэроплан врезался в землю и взорвался. Вспыхнуло пламя.
   Я переворачивался в воздухе, меня несло в сторону тех четырех игроков в гольф на площадке. Мне говорили, что все гольфисты относятся весьма серьезно к игре, особенно, когда толкают бол. Им необходим полнейший покой. Даже возбраняется произнести "ш-ш-ш".
   Один из них лежал на траве, вытянувшись. Другой бежал, как сумасшедший, через песчаную ловушку, схватившись обеими руками за голову. Третий затыкал пальцами уши. Четвертого не было видно. Полагаю, он был настоящим спринтером.
   Не слушайте тех людей, которые станут вас уверять, будто вы парите над землей, спускаясь на парашюте. Вы приземляетесь, как если бы выскочили из окна третьего этажа. Мои ноги были поджаты, я ударился о землю коленями и моментально вскочил. Но ничего не сломалось, вроде бы даже никакие связки не растянулись.
   Освободившись от веревок, я увидел этих троих игроков. Они таращили на меня глаза. Потом один из них высоко подпрыгнул на месте, как это практиковалось в старинных комедиях, и побежал мне навстречу. Двое других пустились следом за ним, размахивая короткими клюшками. Мне говорили, что некоторые игроки заключают пари на огромные суммы.
   Потом я услышал крики и вопли с другой стороны: справа ко мне бежало с десяток невероятно возбужденных людей, некоторые из них размахивали листами белой бумаги. Вне всякого сомнения, это были мои листовки. Впереди на двух электрокарах для гольфа подпрыгивали наиболее ретивые и шумные предводители этой группы. Конечно, такие кары за час делали всего шестнадцать миль, но мне и это казалось слишком быстрым.
   Ярдах в двухстах за ними на холме возвышалось здание из красного кирпича – местный клуб. Откуда мне было знать, как настроены эти парни? Кто может поручиться, что это не убежденные дуерфисты, которые разорвут меня?
   Я тоже подпрыгнул на месте, повернулся и побежал, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этой толпы. К счастью, всюду торчали яркие столбы с указаниями дистанции. Несомненно, я установил мировой рекорд в беге по пересеченной местности.
   Не посчитайте меня трусом. Одно дело умереть от пули, совсем другое – принять смерть от толпы с клюшками для гольфа!