Страница:
– А как же подъем народного хозяйства? Что, ежели все грамотные да опытные кадры перейдут в ГПУ? Кто будет работать на заводах и фабриках? Лабутные да престарелые Петровичи?
– Не перегибай, товарищ Рябинин! – шутливо погрозил пальцем Самыгин. – Ты занимаешься гнилой демагогией, лживую софистику разводишь. Я говорю тебе не о всеобщем переходе специалистов в ГПУ, а о переводе в чекисты лишь тех, в ком органы наиболее остро нуждаются. К тому же еще неизвестно, как ты там приживешься. Быть может, эта работа действительно не для тебя. Один мой приятель отслужил в органах три года и вернулся на фабрику. Всякое бывает, но отвергать предложение чекистов нельзя, товарищ Рябинин, это несознательно и недостойно комсомольца. Вникаешь?
– Вникаю. Однако служить в ГПУ не хочу. Не по нутру мне это.
Лицо Самыгина побагровело, брови нервно изогнулись.
– А мне, думаешь, по нутру ходить в освобожденных секретарях, быть кабинетным писакой и белоручкой? Да я кондовый пролетарий, грамотный слесарь! Я же не кричу об этом на каждом углу. Направил меня комсомол на идеологический фронт – я и служу. Потому что так надо!
Он с минуту помолчал.
– Извини, Андрей Николаевич, – уставшим голосом проговорил Самыгин, – нервы сдают. А по секрету добавлю, лично от себя: подумай еще и о том, что отказываться от предложения Черногорова небезопасно. Для карьеры, вообще… Так что – думай сам.
Самыгин поднялся и пошел к двери.
– Благодарю за откровенный разговор, Саша, – сказал Андрей. – Я еще хотел кое-что уточнить о завтрашней акции.
– О ликвидации монастыря? – обернулся секретарь.
– Да. Что мы все-таки будем делать?
– Что делать? Возьмем ломики, кирки да лопаты, начнем разбирать стены, монастырские здания. Тебе, может, это и в новинку, а мы, городская комса, уже третий монастырь рушим. Кирпич пойдет на нужды народа, ценности – в казну. Подладишься, дело нехитрое, хотя и ответственное. – Самыгин помахал рукой: – Бывай, Рябинин, свидимся!
Андрей неторопливо шел по улице.
«Что бы там ни было, а времена теперь не военные: жизнь изменилась, и чекисты уже не столь всевластны. Сегодня главная задача – не борьба с врагами революции, а мирное строительство. Проявлю твердость, и отстанет папочка. Итак, будем размышлять хладнокровно и прагматически. Трофимов, похоже, ко мне благоволит, объясню ему, что твердо решил остаться на заводе, – заступится.
А авторитет у директора огромный. Теперь – наши отношения с Полиной. Что ж, всем о них известно, все знают, что это серьезно. Кирилл Петрович, в конце концов, не только зампред ГПУ, но и отец. Не сгноит же он во глубине сибирских руд верного друга и возлюбленного дочери.
М-да, до чего же низкий аргумент! Стыдно, господин капитан! Некрасиво, товарищ комэск и орденоносец!.. А проблема между тем острая. Что сказал бы папа? Осудил бы. Может, спросить совета у Жорки? Впрочем, с его циничным отношением ко всему… А там как знать – человек он далеко не глупый, наверняка сумеет трезво оценить ситуацию».
Расположившись в уютной беседке, Георгий занимался проверкой бухгалтерских книг.
Звонко хрустнула сухая ветка. Старицкий поднял голову: по тропинке сада шел Рябинин.
– А-а, это ты! – радостно улыбнулся Георгий. – Хорошо, что зашел. Забирайся ко мне.
Он обнял Андрея и усадил на скамью.
– Бдительность потеряли-с, господин разведчик, – покачал головой Старицкий.
– Это почему же?
– Слышно вас за версту, веточки каблуками кромсаете, а, Михайло Топтыгин?
– А тебе, Жорка, фронтовая наука, видно, по самые печенки засела, – усмехнулся Рябинин.
– В Стране Советов бдительность – архиважная составляющая жизни… Постой-ка, дружок, ты здоров? – Георгий пристально взглянул на Андрея. – Вид у тебя крайне опечаленный.
– Извини, Жора, что я зашел без приглашения, – Рябинин опустил глаза. – Хочу спросить твоего совета.
– Бросай свои «политесы», ты в моем доме всегда желанный гость. Ну, что там у тебя стряслось?
Андрей потянул из кармана папиросную коробку:
– Даже и не знаю, с чего начать… Короче говоря, меня приглашают работать в ГПУ. Впрочем, «приглашают» – мягко сказано, – тащат, будто арканом, и как я ни упираюсь, все одно – не отстают.
Лицо Старицкого стало жестким и сосредоточенным, вокруг глаз залегли морщины.
– Что мне делать, посоветуй, – Андрей развел руками и бессильно опустил их на колени.
Георгий с минуту помолчал, затем его широкие ноздри нервно вздрогнули.
– М-да-а, задачка! – он натянуто улыбнулся.
– Тут, брат, не до смеха, дело серьезное, – с легким укором проговорил Андрей.
– В чем именно?
Рябинин вкратце рассказал о своих тревогах. Старицкий внимательно выслушал, вышел из беседки и прошелся по саду.
Когда он вернулся, его лицо было веселым и беззаботным.
– Как я понимаю, тебя останавливают три вещи, – заговорил Георгий. – Первое – мораль: ты не хочешь служить в большевистских карательных органах, которые уничтожили немало твоих друзей и вообще массу народа. Второе – элементарный страх: секретная служба рано или поздно может докопаться до истинного Рябинина. И наконец, третье – тебе не хочется работать рядом с отцом любимой девушки, человеком, неприятным тебе по двум вышеуказанным причинам. Верно?
– Ты забыл еще одно. Я устал воевать с кем бы то ни было, будь то вражеские солдаты, шпионы или бандиты.
– А вот здесь ты врешь, Мишка! – усмехнулся Георгий. – Что ты еще делать-то умеешь? Ну-ка, вспомни! Только не говори, что командовать гегемонами на «Красном ленинце». Лучше всего мы умеем убивать, убивать грамотно, с толком, без рассуждений и зазрения совести…
– Перестань! – Андрей резко вскочил на ноги. – Хватит! Я пресытился войной, она у меня изо всех щелей смрадной блевотиной прет. И… не вводи во грех, Жорка, а не то!..
– Вот-вот-вот! – расхохотался во все горло Георгий. – Вот оно, подтверждение моих слов. Вот он, каппелевский капитан Нелюбин во всей своей первозданной красе! А словечки-то, словечки какие, ваше благородие! Окопами от вас прет, постановкой во фрунт и расстрелами дезертиров.
– Жорка!
Старицкий примирительно поднял руки вверх:
– Умолкаю, умолкаю. Извини, Мишка. Не беснуйся, я, брат, и в самом деле подумал, что ты лукавишь… Так ты и вправду решил стать мирным обывателем?
– Сказал уже.
Андрей справился с собой и сел на скамью.
– Сам-то ты, офицер ударного батальона, что ж булки подрумяниваешь? – фыркнул он.
– Э-э, Мишенька, у меня своя война, свой фронт, маленький и тихий, – Георгий погрозил ему пальцем. – Ну да ладно, пошумели – и будет. Значит, так. У нас три причины, в силу которых ты не желаешь стать славным чекистом… Слушай, говорю уже серьезно. Во-первых, твоя мораль смешна. Службу старой России ты справил, новой – тоже чин порядком отвел. Так что брось эти сентиментальные штучки. Страх перед разоблачением, конечно, силен. Однако в ГПУ мало осталось дураков в пулеметных лентах поперек груди и с бутылью самогона в кармане. Тебя наверняка проверили.
Черногоров – сволочь хитрая и осторожная. Если сам не дашь повода для подозрений, никто заново не сунется. И последнее – личные мотивы. Поверь, любой отец возлюбленной насторожен возникновением будущего зятя. Ты претендуешь на обладание его кровным дитя, на которое он имеет пока все права. Если ты женишься на Полине, эти страхи вмиг уйдут в прошлое, ибо славянин в браке есть жуткий собственник по природе своей, а женщины наши видят в муже хозяина, ручного зверя и отца родного одновременно.
– Ну ты загнул! – Андрей покачал головой. – Полина – не патриархальная мещанка, а культурная, самостоятельная девушка.
– Верю, верю, товарищ Рябинин, – покорно покивал Георгий. – Однако заметьте, вы говорите сейчас о ней. А о себе (собственнике, тиране и диком скифе) помалкиваете.
Друзья расхохотались.
– Да и вообще, воспитание и культура здесь ни к чему, – скривил губы Георгий. – В любви одинаковы и горничные, и королевы.
– А вот дальше – не надо, – предостерег Андрей. – Не уклоняйся от темы.
– От темы? Так я…
– От моей темы.
– Ах, да… Я считаю, в ГПУ тебе следует пойти. Не уступишь – испортят они тебе карьеру. И жизнь. Это он для тебя – папаша Полины, а ты для него – материал, глина. Да и не это главное. В обществе такое трепетное отношение к ГПУ, что тебя просто не поймут. Могут и в самом деле начать проверять.
У меня родилась мысль! Сделай упреждающий удар, как на войне. Они тебя просят, а ты явись сам, пока силой не заставили. Попроси себе выгодное подразделение, чтобы не сидеть в пыточном подвале и терзать белогвардейских шпионов, а действительно полезный участок… Ну, к примеру, борьбу с бандитизмом… А что? Говорят, в ГПУ создали ударную группу по ликвидации преступности в городе. Работа интересная и от политики далекая. А?
– Не ожидал, что ты дашь мне подобный совет, – задумчиво проговорил Рябинин. – Хотя ты всегда отличался прагматизмом.
– Не надо было меня спасать весной семнадцатого, – пожал плечами Георгий. – Спрашивал бы тогда совета у комсомольской ячейки.
– Ладно, спасибо за честность.
– Принимаю как должное, потому как честность нынче – штука редкостная, в моем обиходе особенно. А напрягал я фибры своей дрянной души исключительно ради твоей пользы… Хватит, пошли в дом, темнеет.
Они неторопливо двинулись по тропинке.
– А ведь ты всегда боялся темноты, Жорка! – засмеялся Рябинин. – Помнишь, как мы тебя на чердаке пугали?
– Никогда такого не бывало, врешь ты. Когда ж такое было? Не помню.
– Во втором классе гимназии. Да и в юнкерах тебе по ночам ведьмы мерещились.
– Это когда вы мне ужа в постель подложили? Так и ты бы испугался! Ложишься, а под одеялом – холодная гадина…
Глава IX
Глава Х
– Не перегибай, товарищ Рябинин! – шутливо погрозил пальцем Самыгин. – Ты занимаешься гнилой демагогией, лживую софистику разводишь. Я говорю тебе не о всеобщем переходе специалистов в ГПУ, а о переводе в чекисты лишь тех, в ком органы наиболее остро нуждаются. К тому же еще неизвестно, как ты там приживешься. Быть может, эта работа действительно не для тебя. Один мой приятель отслужил в органах три года и вернулся на фабрику. Всякое бывает, но отвергать предложение чекистов нельзя, товарищ Рябинин, это несознательно и недостойно комсомольца. Вникаешь?
– Вникаю. Однако служить в ГПУ не хочу. Не по нутру мне это.
Лицо Самыгина побагровело, брови нервно изогнулись.
– А мне, думаешь, по нутру ходить в освобожденных секретарях, быть кабинетным писакой и белоручкой? Да я кондовый пролетарий, грамотный слесарь! Я же не кричу об этом на каждом углу. Направил меня комсомол на идеологический фронт – я и служу. Потому что так надо!
Он с минуту помолчал.
– Извини, Андрей Николаевич, – уставшим голосом проговорил Самыгин, – нервы сдают. А по секрету добавлю, лично от себя: подумай еще и о том, что отказываться от предложения Черногорова небезопасно. Для карьеры, вообще… Так что – думай сам.
Самыгин поднялся и пошел к двери.
– Благодарю за откровенный разговор, Саша, – сказал Андрей. – Я еще хотел кое-что уточнить о завтрашней акции.
– О ликвидации монастыря? – обернулся секретарь.
– Да. Что мы все-таки будем делать?
– Что делать? Возьмем ломики, кирки да лопаты, начнем разбирать стены, монастырские здания. Тебе, может, это и в новинку, а мы, городская комса, уже третий монастырь рушим. Кирпич пойдет на нужды народа, ценности – в казну. Подладишься, дело нехитрое, хотя и ответственное. – Самыгин помахал рукой: – Бывай, Рябинин, свидимся!
* * *
Андрей неторопливо шел по улице.
«Что бы там ни было, а времена теперь не военные: жизнь изменилась, и чекисты уже не столь всевластны. Сегодня главная задача – не борьба с врагами революции, а мирное строительство. Проявлю твердость, и отстанет папочка. Итак, будем размышлять хладнокровно и прагматически. Трофимов, похоже, ко мне благоволит, объясню ему, что твердо решил остаться на заводе, – заступится.
А авторитет у директора огромный. Теперь – наши отношения с Полиной. Что ж, всем о них известно, все знают, что это серьезно. Кирилл Петрович, в конце концов, не только зампред ГПУ, но и отец. Не сгноит же он во глубине сибирских руд верного друга и возлюбленного дочери.
М-да, до чего же низкий аргумент! Стыдно, господин капитан! Некрасиво, товарищ комэск и орденоносец!.. А проблема между тем острая. Что сказал бы папа? Осудил бы. Может, спросить совета у Жорки? Впрочем, с его циничным отношением ко всему… А там как знать – человек он далеко не глупый, наверняка сумеет трезво оценить ситуацию».
* * *
Расположившись в уютной беседке, Георгий занимался проверкой бухгалтерских книг.
Звонко хрустнула сухая ветка. Старицкий поднял голову: по тропинке сада шел Рябинин.
– А-а, это ты! – радостно улыбнулся Георгий. – Хорошо, что зашел. Забирайся ко мне.
Он обнял Андрея и усадил на скамью.
– Бдительность потеряли-с, господин разведчик, – покачал головой Старицкий.
– Это почему же?
– Слышно вас за версту, веточки каблуками кромсаете, а, Михайло Топтыгин?
– А тебе, Жорка, фронтовая наука, видно, по самые печенки засела, – усмехнулся Рябинин.
– В Стране Советов бдительность – архиважная составляющая жизни… Постой-ка, дружок, ты здоров? – Георгий пристально взглянул на Андрея. – Вид у тебя крайне опечаленный.
– Извини, Жора, что я зашел без приглашения, – Рябинин опустил глаза. – Хочу спросить твоего совета.
– Бросай свои «политесы», ты в моем доме всегда желанный гость. Ну, что там у тебя стряслось?
Андрей потянул из кармана папиросную коробку:
– Даже и не знаю, с чего начать… Короче говоря, меня приглашают работать в ГПУ. Впрочем, «приглашают» – мягко сказано, – тащат, будто арканом, и как я ни упираюсь, все одно – не отстают.
Лицо Старицкого стало жестким и сосредоточенным, вокруг глаз залегли морщины.
– Что мне делать, посоветуй, – Андрей развел руками и бессильно опустил их на колени.
Георгий с минуту помолчал, затем его широкие ноздри нервно вздрогнули.
– М-да-а, задачка! – он натянуто улыбнулся.
– Тут, брат, не до смеха, дело серьезное, – с легким укором проговорил Андрей.
– В чем именно?
Рябинин вкратце рассказал о своих тревогах. Старицкий внимательно выслушал, вышел из беседки и прошелся по саду.
Когда он вернулся, его лицо было веселым и беззаботным.
– Как я понимаю, тебя останавливают три вещи, – заговорил Георгий. – Первое – мораль: ты не хочешь служить в большевистских карательных органах, которые уничтожили немало твоих друзей и вообще массу народа. Второе – элементарный страх: секретная служба рано или поздно может докопаться до истинного Рябинина. И наконец, третье – тебе не хочется работать рядом с отцом любимой девушки, человеком, неприятным тебе по двум вышеуказанным причинам. Верно?
– Ты забыл еще одно. Я устал воевать с кем бы то ни было, будь то вражеские солдаты, шпионы или бандиты.
– А вот здесь ты врешь, Мишка! – усмехнулся Георгий. – Что ты еще делать-то умеешь? Ну-ка, вспомни! Только не говори, что командовать гегемонами на «Красном ленинце». Лучше всего мы умеем убивать, убивать грамотно, с толком, без рассуждений и зазрения совести…
– Перестань! – Андрей резко вскочил на ноги. – Хватит! Я пресытился войной, она у меня изо всех щелей смрадной блевотиной прет. И… не вводи во грех, Жорка, а не то!..
– Вот-вот-вот! – расхохотался во все горло Георгий. – Вот оно, подтверждение моих слов. Вот он, каппелевский капитан Нелюбин во всей своей первозданной красе! А словечки-то, словечки какие, ваше благородие! Окопами от вас прет, постановкой во фрунт и расстрелами дезертиров.
– Жорка!
Старицкий примирительно поднял руки вверх:
– Умолкаю, умолкаю. Извини, Мишка. Не беснуйся, я, брат, и в самом деле подумал, что ты лукавишь… Так ты и вправду решил стать мирным обывателем?
– Сказал уже.
Андрей справился с собой и сел на скамью.
– Сам-то ты, офицер ударного батальона, что ж булки подрумяниваешь? – фыркнул он.
– Э-э, Мишенька, у меня своя война, свой фронт, маленький и тихий, – Георгий погрозил ему пальцем. – Ну да ладно, пошумели – и будет. Значит, так. У нас три причины, в силу которых ты не желаешь стать славным чекистом… Слушай, говорю уже серьезно. Во-первых, твоя мораль смешна. Службу старой России ты справил, новой – тоже чин порядком отвел. Так что брось эти сентиментальные штучки. Страх перед разоблачением, конечно, силен. Однако в ГПУ мало осталось дураков в пулеметных лентах поперек груди и с бутылью самогона в кармане. Тебя наверняка проверили.
Черногоров – сволочь хитрая и осторожная. Если сам не дашь повода для подозрений, никто заново не сунется. И последнее – личные мотивы. Поверь, любой отец возлюбленной насторожен возникновением будущего зятя. Ты претендуешь на обладание его кровным дитя, на которое он имеет пока все права. Если ты женишься на Полине, эти страхи вмиг уйдут в прошлое, ибо славянин в браке есть жуткий собственник по природе своей, а женщины наши видят в муже хозяина, ручного зверя и отца родного одновременно.
– Ну ты загнул! – Андрей покачал головой. – Полина – не патриархальная мещанка, а культурная, самостоятельная девушка.
– Верю, верю, товарищ Рябинин, – покорно покивал Георгий. – Однако заметьте, вы говорите сейчас о ней. А о себе (собственнике, тиране и диком скифе) помалкиваете.
Друзья расхохотались.
– Да и вообще, воспитание и культура здесь ни к чему, – скривил губы Георгий. – В любви одинаковы и горничные, и королевы.
– А вот дальше – не надо, – предостерег Андрей. – Не уклоняйся от темы.
– От темы? Так я…
– От моей темы.
– Ах, да… Я считаю, в ГПУ тебе следует пойти. Не уступишь – испортят они тебе карьеру. И жизнь. Это он для тебя – папаша Полины, а ты для него – материал, глина. Да и не это главное. В обществе такое трепетное отношение к ГПУ, что тебя просто не поймут. Могут и в самом деле начать проверять.
У меня родилась мысль! Сделай упреждающий удар, как на войне. Они тебя просят, а ты явись сам, пока силой не заставили. Попроси себе выгодное подразделение, чтобы не сидеть в пыточном подвале и терзать белогвардейских шпионов, а действительно полезный участок… Ну, к примеру, борьбу с бандитизмом… А что? Говорят, в ГПУ создали ударную группу по ликвидации преступности в городе. Работа интересная и от политики далекая. А?
– Не ожидал, что ты дашь мне подобный совет, – задумчиво проговорил Рябинин. – Хотя ты всегда отличался прагматизмом.
– Не надо было меня спасать весной семнадцатого, – пожал плечами Георгий. – Спрашивал бы тогда совета у комсомольской ячейки.
– Ладно, спасибо за честность.
– Принимаю как должное, потому как честность нынче – штука редкостная, в моем обиходе особенно. А напрягал я фибры своей дрянной души исключительно ради твоей пользы… Хватит, пошли в дом, темнеет.
Они неторопливо двинулись по тропинке.
– А ведь ты всегда боялся темноты, Жорка! – засмеялся Рябинин. – Помнишь, как мы тебя на чердаке пугали?
– Никогда такого не бывало, врешь ты. Когда ж такое было? Не помню.
– Во втором классе гимназии. Да и в юнкерах тебе по ночам ведьмы мерещились.
– Это когда вы мне ужа в постель подложили? Так и ты бы испугался! Ложишься, а под одеялом – холодная гадина…
Глава IX
11 июня, в полдень, личный состав комендантской роты ГубОГПУ был построен во внутреннем дворе Управления. По ступенькам заднего крыльца легкой пружинистой поступью сошел Черногоров. Зампред остановился перед строем и, заложив руки за спину, заговорил:
– Товарищи! Сегодня вашему подразделению надлежит выполнить задачу по охране Свято-Никольского монастыря. Именно сегодня, в пятнадцать ноль ноль, начнется операция по ликвидации этого оплота религиозного дурмана. Уже через час сотрудники Секретного отделения [40]приступят к экспроприации ценностей и имущества монастыря, а затем коммунары завода «Красный ленинец» начнут поэтапную разборку зданий. Ваша задача: оцепить монастырь и не допустить проникновения на его территорию горожан, дабы монахи не смогли провести среди населения антиправительственной агитации. Руководство операцией я возлагаю на товарища Гринева, дополнительные инструкции вы получите от него уже на месте. Все!
Сводный отряд комсомольцев и партячейки «Красного ленинца» разбирал монастырскую стену уже более двух часов. Люди запарились, хотелось пить. Рябинин вызвался принести воды.
У монастырских конюшен его остановил строгий человек в штатском:
– Куда вы, гражданин?
– Люди уморились, пить хочется. Не подскажете, где мне набрать воды?
– Вы с «Ленинца»? – уточнил незнакомец. – Вон за той церковью есть источник. Только куда ж вы наберете-то? Подождите, найду вам ведро.
Человек пошел на конюшню и через минуту вернулся с двумя ведрами.
– Берите, чистые, – сказал он. – Потом непременно верните их мне, ведра занесены в опись.
Рябинин поблагодарил и направился к старинной церквушке во глубине двора. За углом, из обложенной цветными изразцами каменной чаши бил ключ. Андрей напился, подставил ведро под струйку и пошел посмотреть храм.
Тяжелые кованые двери были распахнуты настежь. Шаги гулко отдавались под сводами. Очевидно, здесь уже провели конфискацию – золотое убранство колонн и оклады исчезли, на гладком полу там и сям виднелись следы недавнего разгрома. Андрей дошел до центрального придела и остановился перед иконой Спасителя. В отсутствии обрамления иконы и свечей Христос казался близким и земным. Андрей не был в церкви около пяти лет, он стал вспоминать молитвы, но слова путались. Вдруг Андрей понял, что ему самому непонятные фразы складываются в понятный свыше смысл, словно сердце его распахнулось и полетела душа в неведомые пределы.
Он попытался собраться с мыслями: «О чем я могу просить, Господи? И смею ли, от той бездны грехов, что поработили мою душу? Могу ли просить о прощении за то, что уподобился зверю лютому, за жестокость и непримиримость, за сжигающий душу гнев и забвение всего святого и человеческого? Или за сегодняшнюю неправедную ложь и трусость, страх и высокомерный цинизм… Того ли я желал, Господи? Блудника и разбойника, кающаяся принял еси, Спасе, аз же един леностью греховною отягчихся и злым делом поработихся; душе моя грешная, сего ли восхотела еси?.. Прости и тех, Господи, за кем я шел все эти годы, и в кого верил; прости их, возжелавших взять на себя право Твое вершить судьбы людские. Прости и врагов моих, ужасных в своем неведении, попирающих силу Твою и одурманенных злыми силами…»
Андрей не заметил, сколько прошло времени, может, минута, а может, целая вечность. Он хотел было завершить молитву и напоследок перекреститься, как заслышал шаги. «Не хватало еще, чтобы меня за молитвой застукали!» – подумал Андрей и быстро скрылся за святыми вратами. Он оставил небольшую щелку между створками, чтобы наблюдать за происходящим в церкви, и приготовился ждать, когда минует опасность.
К центральному приделу шел монах. Седая борода падала на грудь, голова в черном клобуке была опущена. Он дошел до иконостаса, опустился на колени и стал молиться. Монах был очень стар, сухое, иссеченное глубокими морщинами лицо говорило о нелегкой судьбе и мучительной душевной борьбе. При этом глаза монаха поражали детской чистотой и безмятежностью, смирением и глубокой верой.
Снаружи храма послышался шум.
– …Я сам разберусь, – раздался в дверях хорошо знакомый Андрею голос.
По направлению к центральному приделу шагал Черногоров. Подкованные каблуки его щегольских сапог дробно выстукивали по полу. Ладно подогнанная гимнастерка выгодно облегала фигуру. Левая рука зампреда была заложена за спину, правой он давал отмашку, как на параде.
Черногоров остановился рядом с монахом.
– Подымитесь, отец Филарет, вы мне нужны, – приказал зампред.
Старец перекрестился, встал на ноги.
– Вы не позволите сотворить последней молитвы в моей обители? – хмуро спросил он.
– Время не терпит, – отрезал Черногоров. – Ризничий сказал, будто ключи от библиотечного хранилища имеются только у вас, так что извольте добром отпереть замки.
Отец Филарет покорно кивнул:
– Хранилище я отворю, сын мой, однако нельзя ли просить вас о небольшом одолжении?
– Что еще? – скривился Черногоров.
– В библиотеке хранится «Псалтирь», подаренный мне Святейшим Патриархом Константинопольским. Не могу ли я оставить книгу себе?
– Вона как! – зампред удивленно поднял брови. – Оставить! Все находящиеся в библиотеке книги – народное достояние.
– Поймите, «Псалтирь» – не драгоценная реликвия. Книга дорога лично мне, как память о посещении Святого Града в ту счастливую пору, когда я был совсем молодым иноком…
– Неважно, – отмахнулся Черногоров. – Книга принадлежит монастырю, а все его имущество подлежит экспроприации. Слышите, все имущество! Ну, что задумался? Идем, люди ждут.
– Задумался я о превратностях судьбы… – тяжело вздохнул отец Филарет.
– О чем же, интересно? – снисходительно улыбнулся зампред.
– О том, каким благочестивым был покойный Петр Ефимович и каким стал сын его, коего младенцем я самолично крестил. Тебя, Кирилл!
– Усовестить меня хочешь, старик? – Глаза Черногорова вспыхнули. – Отца припомнил, крещение… Зря стараешься. Знай: я тебе ничем не обязан. Более того, у меня нет к тебе личной неприязни, я – солдат партии и выполняю ее приказы! – Голос Черногорова гремел под сводами храма. – Довольно пререкаться, ступай-ка лучше в хранилище!
Отец Филарет повернулся к изображению Христа, перекрестился, отдал глубокий поклон и направился к выходу.
Коммунары «Красного ленинца» закончили работу затемно. По домам расходились с пением революционных песен и залихватских частушек. Андрей незаметно улизнул, сел на трамвай и предался невеселым размышлениям о прошедшем дне. Вагон поднялся на горку и вкатился на Губернскую. Справа недремлющими глазами ярко освещенных окон поглядывал на город темный особняк ОГПУ. Рябинин вспомнил давешний разговор с Георгием, решительно встал со скамейки и сошел на ближайшей остановке.
Дежурный ОГПУ немало удивился запоздалому посетителю, пожелавшему увидеть товарища Черногорова. Еще больше поразил дежурного ответ зампреда: поначалу он загадочно хмыкнул в телефонную трубку, а затем приказал незамедлительно проводить гостя к нему в кабинет.
Черногоров встретил Андрея радушно, как старого приятеля:
– А-а, Андрей Николаич! Проходите, садитесь. Хотите чаю или глоток вина? С устатка не желаете?
Андрей с благодарностью отказался и уселся в кресло:
– Я по делу, Кирилл Петрович.
– Неужто свататься пришел? – засмеялся Черногоров. – Шучу, не обижайся. К слову: вот, получил телеграмму от Полины, обещает быть к выходным.
Кирилл Петрович протянул Рябинину бланк. Андрей пробежал глазами по строчкам:
– Мне она тоже сообщила, что вернется в пятницу.
– Вот они, дела амурные! – Черногоров шутливо покрутил головой. – Родителям пишут неопределенно «к выходным», а другу любезному – как в отчете, «в пятницу»!.. Ладно, что там стряслось? Не диверсия ли на «Ленинце» намечается, или агенты империализма расплодились?
– Разве к вам на прием только за этим люди и ходят? – усмехнулся Рябинин.
– А я не о «людях» говорю, – о тебе, Андрей Николаич. Общаться со мною вы избегаете, замечал; выходит, либо о врагах революции зашли рассказать, либо что-то произошло.
– Ну почему же избегаю? – Андрей пожал плечами. – Случая не представлялось.
– А теперь представился? – сощурился зампред.
– Пожалуй. Только скорее не случай, а ответный визит.
– Это как же понимать?
– Я, знаете ли, стараюсь быть вежливым. Вы несколько раз обращались ко мне с определенным предложением, совсем недавно даже через третьих лиц. Вот и пришел объясниться и дать ответ.
Черногоров рассеянно слушал, однако его полуприкрытые глаза были внимательны и сосредоточенны.
– …Я понял, что ваше предложение служить в ОГПУ серьезно и продуманно. Я также немало размышлял над ним. Быть может, служба в органах действительно полезнее стране, нежели работа на заводе?
Рябинин с минуту помолчал. Черногоров тоже держал паузу. Наконец он спросил:
– Значит, вы согласны?
– Пожалуй, – кивнул Андрей. – С одним небольшим условием, ежели оно, конечно, допустимо.
– Попробуйте, – хмыкнул зампред.
– Мне не хотелось бы заниматься делами сугубо политическими. Я – грамотный человек, знаю французский и немного немецкий языки, могу быть полезным в работе с документами…
– Ну, хорошо, – прервал Андрея Черногоров. – Допускаю ваше условие. Но для того, чтобы определиться с вашей будущей службой, ответьте на вопрос: что вы, как советский гражданин, считаете наиболее важной проблемой нашего города?
– Как вам сказать… – задумался Андрей.
– Отвечайте просто, по-обывательски, как человек, далекий от забот нашей службы.
– Гм… Бедность, преступность, – Андрей развел руками. – В городе много жулья, и, по-моему, милиция с ними не справляется.
Черногоров откинулся на спинку кресла и довольно улыбнулся:
– А у нас мнения совпадают! Давайте заключим джентльменскую договоренность: я принимаю ваше условие, а вы принимаете руководство особой группой по борьбе с уголовной преступностью в городе.
– Вот так, с наскока, и – руководство? – недоверчиво проговорил Андрей.
– А что? Опыт у вас есть, пусть армейский, но все ж боевой. Подладитесь по ходу дела.
– Чем именно мне предстоит заниматься?
– Гимназистом! – отчеканил зампред. – Слыхали о таком?
– Доводилось, – кивнул Андрей. – Налетчик-призрак.
– Вот-вот. Его и будете разрабатывать. Группа уже создана. Они добрых пару недель штудируют материалы «дел», сводят воедино и анализируют сведения. Мне нужен в группе свой человек.
– А что, в вашем понимании, «свой»? – насторожился Андрей.
– Испытанный, стойкий, энергичный, умный, не зараженный рутиной милицейских будней и интригами ГПУ.
– Надеюсь, не более.
– Нет. Ну, и личные мотивы, само собой! Нравишься ты мне, Андрей Николаевич.
– Это к делу не относится.
– Правильно! Хвалю. Так и знал, что не будешь смешивать личные привязанности и интересы дела.
Андрей поднялся:
– Когда мне приступать?
– О-о, молодец, кавалерист, нет слов, – широко улыбнулся Кирилл Петрович. – Для начала в общих чертах ознакомься с материалами «дел». Тебе их в ближайшее время доставят на дом. Недели, думаю, хватит. А с двадцать третьего числа и приступай.
– А как же завод?
– За «Красный ленинец» не волнуйся. Трофимов завтра же получит служебное письмо на открепление и командирование тебя в распоряжение ОГПУ. Пока временно, скажем, до Нового года. Ячейка поддержит.
– Не сомневаюсь. Однако прошу вас оставить меня на заводе еще неделю, я должен сдать дела. Материалы на Гимназиста смогу изучать вечерами.
– Верно, это по-пролетарски, – Черногоров кивнул.
– Разрешите идти?
– Ступай. И вот еще: по всем вопросам и за разъяснениями обращайся непосредственно ко мне. Понял?
– Товарищи! Сегодня вашему подразделению надлежит выполнить задачу по охране Свято-Никольского монастыря. Именно сегодня, в пятнадцать ноль ноль, начнется операция по ликвидации этого оплота религиозного дурмана. Уже через час сотрудники Секретного отделения [40]приступят к экспроприации ценностей и имущества монастыря, а затем коммунары завода «Красный ленинец» начнут поэтапную разборку зданий. Ваша задача: оцепить монастырь и не допустить проникновения на его территорию горожан, дабы монахи не смогли провести среди населения антиправительственной агитации. Руководство операцией я возлагаю на товарища Гринева, дополнительные инструкции вы получите от него уже на месте. Все!
* * *
Сводный отряд комсомольцев и партячейки «Красного ленинца» разбирал монастырскую стену уже более двух часов. Люди запарились, хотелось пить. Рябинин вызвался принести воды.
У монастырских конюшен его остановил строгий человек в штатском:
– Куда вы, гражданин?
– Люди уморились, пить хочется. Не подскажете, где мне набрать воды?
– Вы с «Ленинца»? – уточнил незнакомец. – Вон за той церковью есть источник. Только куда ж вы наберете-то? Подождите, найду вам ведро.
Человек пошел на конюшню и через минуту вернулся с двумя ведрами.
– Берите, чистые, – сказал он. – Потом непременно верните их мне, ведра занесены в опись.
Рябинин поблагодарил и направился к старинной церквушке во глубине двора. За углом, из обложенной цветными изразцами каменной чаши бил ключ. Андрей напился, подставил ведро под струйку и пошел посмотреть храм.
Тяжелые кованые двери были распахнуты настежь. Шаги гулко отдавались под сводами. Очевидно, здесь уже провели конфискацию – золотое убранство колонн и оклады исчезли, на гладком полу там и сям виднелись следы недавнего разгрома. Андрей дошел до центрального придела и остановился перед иконой Спасителя. В отсутствии обрамления иконы и свечей Христос казался близким и земным. Андрей не был в церкви около пяти лет, он стал вспоминать молитвы, но слова путались. Вдруг Андрей понял, что ему самому непонятные фразы складываются в понятный свыше смысл, словно сердце его распахнулось и полетела душа в неведомые пределы.
Он попытался собраться с мыслями: «О чем я могу просить, Господи? И смею ли, от той бездны грехов, что поработили мою душу? Могу ли просить о прощении за то, что уподобился зверю лютому, за жестокость и непримиримость, за сжигающий душу гнев и забвение всего святого и человеческого? Или за сегодняшнюю неправедную ложь и трусость, страх и высокомерный цинизм… Того ли я желал, Господи? Блудника и разбойника, кающаяся принял еси, Спасе, аз же един леностью греховною отягчихся и злым делом поработихся; душе моя грешная, сего ли восхотела еси?.. Прости и тех, Господи, за кем я шел все эти годы, и в кого верил; прости их, возжелавших взять на себя право Твое вершить судьбы людские. Прости и врагов моих, ужасных в своем неведении, попирающих силу Твою и одурманенных злыми силами…»
Андрей не заметил, сколько прошло времени, может, минута, а может, целая вечность. Он хотел было завершить молитву и напоследок перекреститься, как заслышал шаги. «Не хватало еще, чтобы меня за молитвой застукали!» – подумал Андрей и быстро скрылся за святыми вратами. Он оставил небольшую щелку между створками, чтобы наблюдать за происходящим в церкви, и приготовился ждать, когда минует опасность.
К центральному приделу шел монах. Седая борода падала на грудь, голова в черном клобуке была опущена. Он дошел до иконостаса, опустился на колени и стал молиться. Монах был очень стар, сухое, иссеченное глубокими морщинами лицо говорило о нелегкой судьбе и мучительной душевной борьбе. При этом глаза монаха поражали детской чистотой и безмятежностью, смирением и глубокой верой.
Снаружи храма послышался шум.
– …Я сам разберусь, – раздался в дверях хорошо знакомый Андрею голос.
По направлению к центральному приделу шагал Черногоров. Подкованные каблуки его щегольских сапог дробно выстукивали по полу. Ладно подогнанная гимнастерка выгодно облегала фигуру. Левая рука зампреда была заложена за спину, правой он давал отмашку, как на параде.
Черногоров остановился рядом с монахом.
– Подымитесь, отец Филарет, вы мне нужны, – приказал зампред.
Старец перекрестился, встал на ноги.
– Вы не позволите сотворить последней молитвы в моей обители? – хмуро спросил он.
– Время не терпит, – отрезал Черногоров. – Ризничий сказал, будто ключи от библиотечного хранилища имеются только у вас, так что извольте добром отпереть замки.
Отец Филарет покорно кивнул:
– Хранилище я отворю, сын мой, однако нельзя ли просить вас о небольшом одолжении?
– Что еще? – скривился Черногоров.
– В библиотеке хранится «Псалтирь», подаренный мне Святейшим Патриархом Константинопольским. Не могу ли я оставить книгу себе?
– Вона как! – зампред удивленно поднял брови. – Оставить! Все находящиеся в библиотеке книги – народное достояние.
– Поймите, «Псалтирь» – не драгоценная реликвия. Книга дорога лично мне, как память о посещении Святого Града в ту счастливую пору, когда я был совсем молодым иноком…
– Неважно, – отмахнулся Черногоров. – Книга принадлежит монастырю, а все его имущество подлежит экспроприации. Слышите, все имущество! Ну, что задумался? Идем, люди ждут.
– Задумался я о превратностях судьбы… – тяжело вздохнул отец Филарет.
– О чем же, интересно? – снисходительно улыбнулся зампред.
– О том, каким благочестивым был покойный Петр Ефимович и каким стал сын его, коего младенцем я самолично крестил. Тебя, Кирилл!
– Усовестить меня хочешь, старик? – Глаза Черногорова вспыхнули. – Отца припомнил, крещение… Зря стараешься. Знай: я тебе ничем не обязан. Более того, у меня нет к тебе личной неприязни, я – солдат партии и выполняю ее приказы! – Голос Черногорова гремел под сводами храма. – Довольно пререкаться, ступай-ка лучше в хранилище!
Отец Филарет повернулся к изображению Христа, перекрестился, отдал глубокий поклон и направился к выходу.
* * *
Коммунары «Красного ленинца» закончили работу затемно. По домам расходились с пением революционных песен и залихватских частушек. Андрей незаметно улизнул, сел на трамвай и предался невеселым размышлениям о прошедшем дне. Вагон поднялся на горку и вкатился на Губернскую. Справа недремлющими глазами ярко освещенных окон поглядывал на город темный особняк ОГПУ. Рябинин вспомнил давешний разговор с Георгием, решительно встал со скамейки и сошел на ближайшей остановке.
* * *
Дежурный ОГПУ немало удивился запоздалому посетителю, пожелавшему увидеть товарища Черногорова. Еще больше поразил дежурного ответ зампреда: поначалу он загадочно хмыкнул в телефонную трубку, а затем приказал незамедлительно проводить гостя к нему в кабинет.
Черногоров встретил Андрея радушно, как старого приятеля:
– А-а, Андрей Николаич! Проходите, садитесь. Хотите чаю или глоток вина? С устатка не желаете?
Андрей с благодарностью отказался и уселся в кресло:
– Я по делу, Кирилл Петрович.
– Неужто свататься пришел? – засмеялся Черногоров. – Шучу, не обижайся. К слову: вот, получил телеграмму от Полины, обещает быть к выходным.
Кирилл Петрович протянул Рябинину бланк. Андрей пробежал глазами по строчкам:
– Мне она тоже сообщила, что вернется в пятницу.
– Вот они, дела амурные! – Черногоров шутливо покрутил головой. – Родителям пишут неопределенно «к выходным», а другу любезному – как в отчете, «в пятницу»!.. Ладно, что там стряслось? Не диверсия ли на «Ленинце» намечается, или агенты империализма расплодились?
– Разве к вам на прием только за этим люди и ходят? – усмехнулся Рябинин.
– А я не о «людях» говорю, – о тебе, Андрей Николаич. Общаться со мною вы избегаете, замечал; выходит, либо о врагах революции зашли рассказать, либо что-то произошло.
– Ну почему же избегаю? – Андрей пожал плечами. – Случая не представлялось.
– А теперь представился? – сощурился зампред.
– Пожалуй. Только скорее не случай, а ответный визит.
– Это как же понимать?
– Я, знаете ли, стараюсь быть вежливым. Вы несколько раз обращались ко мне с определенным предложением, совсем недавно даже через третьих лиц. Вот и пришел объясниться и дать ответ.
Черногоров рассеянно слушал, однако его полуприкрытые глаза были внимательны и сосредоточенны.
– …Я понял, что ваше предложение служить в ОГПУ серьезно и продуманно. Я также немало размышлял над ним. Быть может, служба в органах действительно полезнее стране, нежели работа на заводе?
Рябинин с минуту помолчал. Черногоров тоже держал паузу. Наконец он спросил:
– Значит, вы согласны?
– Пожалуй, – кивнул Андрей. – С одним небольшим условием, ежели оно, конечно, допустимо.
– Попробуйте, – хмыкнул зампред.
– Мне не хотелось бы заниматься делами сугубо политическими. Я – грамотный человек, знаю французский и немного немецкий языки, могу быть полезным в работе с документами…
– Ну, хорошо, – прервал Андрея Черногоров. – Допускаю ваше условие. Но для того, чтобы определиться с вашей будущей службой, ответьте на вопрос: что вы, как советский гражданин, считаете наиболее важной проблемой нашего города?
– Как вам сказать… – задумался Андрей.
– Отвечайте просто, по-обывательски, как человек, далекий от забот нашей службы.
– Гм… Бедность, преступность, – Андрей развел руками. – В городе много жулья, и, по-моему, милиция с ними не справляется.
Черногоров откинулся на спинку кресла и довольно улыбнулся:
– А у нас мнения совпадают! Давайте заключим джентльменскую договоренность: я принимаю ваше условие, а вы принимаете руководство особой группой по борьбе с уголовной преступностью в городе.
– Вот так, с наскока, и – руководство? – недоверчиво проговорил Андрей.
– А что? Опыт у вас есть, пусть армейский, но все ж боевой. Подладитесь по ходу дела.
– Чем именно мне предстоит заниматься?
– Гимназистом! – отчеканил зампред. – Слыхали о таком?
– Доводилось, – кивнул Андрей. – Налетчик-призрак.
– Вот-вот. Его и будете разрабатывать. Группа уже создана. Они добрых пару недель штудируют материалы «дел», сводят воедино и анализируют сведения. Мне нужен в группе свой человек.
– А что, в вашем понимании, «свой»? – насторожился Андрей.
– Испытанный, стойкий, энергичный, умный, не зараженный рутиной милицейских будней и интригами ГПУ.
– Надеюсь, не более.
– Нет. Ну, и личные мотивы, само собой! Нравишься ты мне, Андрей Николаевич.
– Это к делу не относится.
– Правильно! Хвалю. Так и знал, что не будешь смешивать личные привязанности и интересы дела.
Андрей поднялся:
– Когда мне приступать?
– О-о, молодец, кавалерист, нет слов, – широко улыбнулся Кирилл Петрович. – Для начала в общих чертах ознакомься с материалами «дел». Тебе их в ближайшее время доставят на дом. Недели, думаю, хватит. А с двадцать третьего числа и приступай.
– А как же завод?
– За «Красный ленинец» не волнуйся. Трофимов завтра же получит служебное письмо на открепление и командирование тебя в распоряжение ОГПУ. Пока временно, скажем, до Нового года. Ячейка поддержит.
– Не сомневаюсь. Однако прошу вас оставить меня на заводе еще неделю, я должен сдать дела. Материалы на Гимназиста смогу изучать вечерами.
– Верно, это по-пролетарски, – Черногоров кивнул.
– Разрешите идти?
– Ступай. И вот еще: по всем вопросам и за разъяснениями обращайся непосредственно ко мне. Понял?
Глава Х
Вечером четверга Рябинин заглянул к Георгию – рассказать о встрече с Черногоровым. Старицкий одобрил переход Андрея в «особую группу» и посоветовал другу излишне не терзаться сомнениями. Поболтав с полчаса о разных пустяках, Андрей попрощался и отправился домой.
У парадного он наткнулся на дворника, который сообщил, что несколько раз звонила девушка и просила передать товарищу Рябинину, что она приехала. Андрей поспешил в домком и набрал номер Полины.
– Привет! Объявился? – раздался в трубке радостный голос. – А я вот приехала днем раньше, свалилась вам, как снег на голову. Приходи побыстрее, мы уже за столом!
Дверь отворилась, и Андрей увидел на пороге загорелую девушку, которую поначалу не узнал.
– Вот это да! Где ты успела так загореть?
– На Островах! – рассмеялась Полина.
Она втащила Андрея в переднюю и бросилась ему на шею:
– Я ужасно соскучилась!
Андрей целовал ее горячие упругие губы, с опаской поглядывая на двери гостиной.
– Идем, неудобно, – проговорил он.
В просторной столовой Черногоровых оживленно беседовали четверо: Кирилл Петрович, Анастасия Леонидовна, Наташа Решетилова и незнакомая Андрею пухленькая девушка лет двадцати.
– О, нашего полку прибыло! – радостно поприветствовал нового гостя Кирилл Петрович и пожал ему руку. – Поддержите-ка, Андрей Николаевич, в споре мужскую половину.
– Подожди, папа, – прервала отца Полина. – Здесь не все знакомы с Андреем.
Она усадила Рябинина рядом с незнакомой девушкой:
– Прошу любить и жаловать: мадемуазель Платонова Татьяна.
Андрей представился и легонько пожал маленькую ручку. Татьяна очень походила на отца, предгубисполкома Никодима Ивановича Платонова: такая же крепенькая, с открытыми лучистыми глазами.
– Так о чем, простите, спор? – Андрей повернулся к Кириллу Петровичу.
– О моде и философии современной молодежи, – с улыбкой пояснила Анастасия Леонидовна. – Полюшка привезла из Ленинграда заграничные книги и журналы, а от них, как водится, перешли к разговору о нравах.
– Я говорю о развязности современной морали, девицы не соглашаются, а мама Настя держит нейтралитет, – добавил Кирилл Петрович.
– И каков результат? – поинтересовался Андрей.
– А никакого, – махнула рукой Полина. – Все хотят знать твое мнение. Покуда тебя ждали, папочка уверял, что товарищ Рябинин поддержит его тезис об упадке морали, нравов и современной моды.
Андрей неуверенно пожал плечами:
– Насчет моды на одежду судить не берусь.
А нравы у нас, по-моему, больше западные, нежели пролетарские.
Девушки негодующе зашумели.
– А! Что я вам говорил? – торжествующе воскликнул Кирилл Петрович. – Вот и я считаю: разлагается молодежь, уподобляется буржуазной культуре.
– Да в чем же, папа? В чем? – возмутилась Полина.
– Потише, девчата, не бузите, – попросил Кирилл Петрович. – Поверьте, я не призываю к гонениям на современную одежду или музыку. Не нам, старикам, судить. Я против бездуховности западной культуры, в которой важна лишь форма, а не содержание.
– Докажите последнее, – резко бросила Решетилова.
– Извольте. Пойдем от простого к сложному. Начнем с гардеробов. Нынешняя мода есть эпатаж, спорить, надеюсь, не будете. Эта ваша броская косметика, тяжелые ароматы, укороченные платья.
А чем эпатировать-то? Любая мода выражает определенное настроение человека и общества.
Вот наша, пролетарская мода – простота, удобство, романтика! Девушка привлекает своим внутренним содержанием. Лицо прекрасное, открытое. А у вас? Вычурный показ женских прелестей, вульгарный и откровенно напористый. А какое содержание? Да никакого! Пустота. Потому как настроения самые что ни на есть упаднические. Все эти песни-романсы, наполненные тоской, «мольбами», страданьями, печалью, разлукой; увлечение дешевым трагизмом ситуаций. Нет ничего созидательного, светлого. Не хочу сказать, что вы не верите в патетику революционных свершений, но тлетворное влияние Запада все сильнее отдаляет молодежь от идей коммунизма. Подобное еще простительно нэпманам, спекулянтам и деклассированным элементам, но умным, образованным девушкам, да еще комсомолкам?.. Не понимаю.
У парадного он наткнулся на дворника, который сообщил, что несколько раз звонила девушка и просила передать товарищу Рябинину, что она приехала. Андрей поспешил в домком и набрал номер Полины.
– Привет! Объявился? – раздался в трубке радостный голос. – А я вот приехала днем раньше, свалилась вам, как снег на голову. Приходи побыстрее, мы уже за столом!
* * *
Дверь отворилась, и Андрей увидел на пороге загорелую девушку, которую поначалу не узнал.
– Вот это да! Где ты успела так загореть?
– На Островах! – рассмеялась Полина.
Она втащила Андрея в переднюю и бросилась ему на шею:
– Я ужасно соскучилась!
Андрей целовал ее горячие упругие губы, с опаской поглядывая на двери гостиной.
– Идем, неудобно, – проговорил он.
В просторной столовой Черногоровых оживленно беседовали четверо: Кирилл Петрович, Анастасия Леонидовна, Наташа Решетилова и незнакомая Андрею пухленькая девушка лет двадцати.
– О, нашего полку прибыло! – радостно поприветствовал нового гостя Кирилл Петрович и пожал ему руку. – Поддержите-ка, Андрей Николаевич, в споре мужскую половину.
– Подожди, папа, – прервала отца Полина. – Здесь не все знакомы с Андреем.
Она усадила Рябинина рядом с незнакомой девушкой:
– Прошу любить и жаловать: мадемуазель Платонова Татьяна.
Андрей представился и легонько пожал маленькую ручку. Татьяна очень походила на отца, предгубисполкома Никодима Ивановича Платонова: такая же крепенькая, с открытыми лучистыми глазами.
– Так о чем, простите, спор? – Андрей повернулся к Кириллу Петровичу.
– О моде и философии современной молодежи, – с улыбкой пояснила Анастасия Леонидовна. – Полюшка привезла из Ленинграда заграничные книги и журналы, а от них, как водится, перешли к разговору о нравах.
– Я говорю о развязности современной морали, девицы не соглашаются, а мама Настя держит нейтралитет, – добавил Кирилл Петрович.
– И каков результат? – поинтересовался Андрей.
– А никакого, – махнула рукой Полина. – Все хотят знать твое мнение. Покуда тебя ждали, папочка уверял, что товарищ Рябинин поддержит его тезис об упадке морали, нравов и современной моды.
Андрей неуверенно пожал плечами:
– Насчет моды на одежду судить не берусь.
А нравы у нас, по-моему, больше западные, нежели пролетарские.
Девушки негодующе зашумели.
– А! Что я вам говорил? – торжествующе воскликнул Кирилл Петрович. – Вот и я считаю: разлагается молодежь, уподобляется буржуазной культуре.
– Да в чем же, папа? В чем? – возмутилась Полина.
– Потише, девчата, не бузите, – попросил Кирилл Петрович. – Поверьте, я не призываю к гонениям на современную одежду или музыку. Не нам, старикам, судить. Я против бездуховности западной культуры, в которой важна лишь форма, а не содержание.
– Докажите последнее, – резко бросила Решетилова.
– Извольте. Пойдем от простого к сложному. Начнем с гардеробов. Нынешняя мода есть эпатаж, спорить, надеюсь, не будете. Эта ваша броская косметика, тяжелые ароматы, укороченные платья.
А чем эпатировать-то? Любая мода выражает определенное настроение человека и общества.
Вот наша, пролетарская мода – простота, удобство, романтика! Девушка привлекает своим внутренним содержанием. Лицо прекрасное, открытое. А у вас? Вычурный показ женских прелестей, вульгарный и откровенно напористый. А какое содержание? Да никакого! Пустота. Потому как настроения самые что ни на есть упаднические. Все эти песни-романсы, наполненные тоской, «мольбами», страданьями, печалью, разлукой; увлечение дешевым трагизмом ситуаций. Нет ничего созидательного, светлого. Не хочу сказать, что вы не верите в патетику революционных свершений, но тлетворное влияние Запада все сильнее отдаляет молодежь от идей коммунизма. Подобное еще простительно нэпманам, спекулянтам и деклассированным элементам, но умным, образованным девушкам, да еще комсомолкам?.. Не понимаю.