Страница:
– Со следующего понедельника. Мне дана неделя для передачи дел в цехе и изучения материалов на Гимназиста.
– А-а! Он направляет тебя на борьбу с этим мифическим налетчиком? Теперь понятно, в чем замысел отца: Гимназиста безуспешно ловят уже не первый год, а после последних событий мириться с его существованием стало просто невозможно. Вот папочка и бросает в бой новые кадры. Если ты поймаешь бандитов – честь и хвала тебе и доблестному ГПУ; не удастся – вся вина на новичке Рябинине, а Черногоров – чист.
– Неужто он столь коварен? – усомнился Андрей.
– Поверь, уж я-то его знаю! – хмыкнула Полина.
Она немного успокоилась, умылась речной водой и пошла заниматься ухой.
– Приготовим ужин и пойдем купаться, – хлопоча у костра, громко говорила Полина. – Обожаю ночное купание, в нем есть некая первобытность, захватывающий восторг и непонятная мистика.
Андрей наблюдал за ней и размышлял о том, что любящие люди обязаны быть откровенными друг с другом. «Никогда бы не поверил, что именно женщина сможет побороть мой Большой страх!»
Он поднялся и подошел к костру.
– Хочешь помочь? – весело бросила через плечо Полина. – А я уже заправила уху. К купанию готов?
– Позволь, я ненадолго отвлеку тебя.
– Ну конечно.
– Видишь ли, я очень благодарен тебе за откровенность и не могу не ответить тем же. Между нами не должно быть недосказанности.
Полина оставила в покое котелок и, поджав ноги, устроилась на песке:
– Внимательно слушаю вас, товарищ Рябинин.
Андрей уселся напротив.
– Тебе предстоит узнать некоторые подробности моей прошлой жизни и уж потом окончательно согласиться на брак.
– Эти подробности столь серьезны, что могут изменить мое решение? – Полина подняла брови.
– Не знаю…Однако держать тебя в неведении не имею права, – отрезал Андрей.
Полина опустила голову.
– Говори, – негромко бросила она.
– Помнишь, в тот вечер, когда я сообщил о командировке в Ленинград, ты в шутку назвала меня кавалергардом?..
Полина встрепенулась, пристально поглядела на Андрея и тонко улыбнулась.
– …Так вот, кавалергардом в прямом смысле я не был, но доля истины в твоих наблюдениях есть. Я – потомственный дворянин, офицер царской армии. До весны 1920-го воевал в войсках Колчака, затем – в Красной армии. Советской власти служил честно, принял ее как неизбежный результат великой трагедии России, начавшейся задолго до Октября семнадцатого. Не знаю, перед кем считать себя больше виноватым: то ли перед бывшими сослуживцами по Белой армии, то ли перед погибшими от моих рук красноармейцами, но моя вина смыта кровью. Счета и с теми, и с другими сведены на нет.
Я избавился от классовой ненависти и теперь просто хочу быть полезным своей стране, любить мою Полину и жить с миром.
Она нежно потрепала Андрея по волосам:
– Твой рассказ только подтвердил мои предположения. Скажи, «питерская тетушка», которую ты навещал, в действительности твоя мать?
Рябинин изумленно открыл рот.
– Ты вернулся от «тетушки» с такими счастливыми глазами! – Полина снисходительно пожала плечами. – И при этом ничего не поведал о встрече. К тому же я услышала от тебя интересные истории о петербургской жизни. Например, ты вспомнил церемонию открытия памятника Александру III в 1909 году. Ясно, что сведения о твоем рождении и детстве в Казани – вранье. Тебе хотелось что-то скрыть и кого-то обезопасить. В одном я была уверена наверняка: в доброте и чистом сердце Андрея Рябинина. Верю я и в то, что ты стремишься к мирной жизни. Однако, раз уж зашел разговор, не ответишь ли на давно волнующий меня вопрос?
– Попробую.
– Почему началась эта ужасная война? Отчего граждане одной страны стали безжалостно уничтожать друг друга? Хотелось бы услышать ответ человека, побывавшего на противоположной стороне, не коммуниста или агитатора, мнение, отличное от позиций официальной пропаганды. Сейчас все громче и громче твердят о «кучке озлобленных помещиков и капиталистов», не пожелавших уступить народу власть. Отчего же они, малочисленные и неправедные, смогли долгих четыре года вести по всей России войну? Ни на какие деньги империалистов Запада подобное не провернешь, дудки! Значит, их поддерживала часть того самого народа, который был ими же порабощен и угнетаем? Что-то не вяжется. Не сочти меня псевдоинтеллектуальной дурой, но я в действительности не знаю правды!
Андрей прикурил папиросу, глубоко затянулся:
– Когда в начале сентября 1911 года в Киеве был убит Столыпин, я в смятении бросился к отцу. Он сидел в кабинете и бездумно рисовал на листе бумаги витиеватые узоры. Я попросил его объяснить мне, что происходит, – ведь погиб передовой человек, дальновидный политик и настоящий патриот. «Тебе уж скоро исполнится шестнадцать, – вздохнул отец. – Приходит пора становиться мужчиной и гражданином. Смерть Столыпина – крах надежд умеренных людей, тех, кто ратует за сильную, процветающую Россию…В нашей стране, сынок, нелегко жилось от века! Наконец нашелся просвещенный монарх, мудрым повелением которого было отменено крепостничество, установлен справедливый суд и местное самоуправление. Страна стала быстро развиваться: множились заводы и фабрики, укреплялась армия, ширилась сеть образовательных учреждений, в том числе и для простого народа. Конечно, не все удавалось сразу – процесс созидания долог и кропотлив. Молодые российские капиталисты больше пеклись о наживе и расширении производства, чем о правах своих рабочих; инородцы ратовали за признание их самостоятельности; на селе сохранились тяжелые условия труда и крайнее безземелье. Простой народ выступал с протестами, требуя рабочего законодательства и защиты от произвола фабрикантов и чиновников. Так постепенно, нелегко, но и без особых потрясений страна развивалась. Однако нашлись подлецы, коварные честолюбцы и псевдорадетели за судьбы народные, которые призывали к изменению существующего строя. Они кричали о неспособности Императора к управлению, о косности самодержавия и его природной реакционности.
Было ли это справедливым? Лишь отчасти. Наш Государь Николай Александрович, человек образованный и мягкий, безусловно, находится под влиянием высшей аристократии, публики крайне консервативной и далекой от жизненных реалий. Царь выжидал и, порою, слишком долго. Однако, при всех колебаниях, Император все же даровал народу демократические свободы и представительный парламент. Только дураки утверждают, что сделать подобное Николая заставила революция 1905 года. Чушь, царь и сам не раз подумывал о Государственной думе.
А была ли в ней нужда и государственный прок? Собралось полтысячи пустозвонов, схожих с античными демагогами, стали разжигать страсти, критикуя всех и вся… Россия не имеет опыта народного представительства, посему и оказались все наши Думы бездейственными. Вину же за свою несостоятельность депутаты старались свалить на Государя: он, дескать, маловато дал Думе прав! А вне стен Таврического дворца эти «народные избранники» разворачивали уже совсем разнузданную агитацию против самодержавия.
А что творилось вокруг? Рабочие и интеллигенция выступали за радикальные перемены. Реакционеры требовали ужесточения режима. Таким образом, власть оказалась в изоляции. И вот тут из среды здравомыслящих умеренных людей выдвинулся Петр Аркадьевич Столыпин, последняя надежда истинных патриотов. Он начал реформы в деревне, учредил школы для рабочих и ввел начатки трудового законодательства на фабриках. Не секрет, что такой человек не был угоден революционерам – он выбивал у них почву из-под ног. За что и поплатился.
Более всего меня огорчает свинство нашей интеллигенции. Все эти разночинцы, вышедшие в люди благодаря стараниям Александра Освободителя, орущие и свистящие беспрепятственно только с разрешения Государя Николая Александровича, настолько неблагодарны и непримиримы, что голова идет кругом! Ужели им мало того, что богатство и сила государства нашего растут с каждым годом? Нет, им милее бунт и безвластие! Ошибаетесь, милостивые государи! Россия сильна стержнем державности и единоначалия, ее пределы столь обширны, что революционный поворот к демократии может лишь обессилить ее и ввергнуть в сепаратизм. Мужик русский кроток и трудолюбив только в условиях традиционного закона, отмени его – и россиянин придет к анархии и вседозволенности, а не к желанной демократии…»
Отцовские слова во многом оказались пророческими. Сегодня, вспоминая их, становится ясно, что папа размышлял категориями чересчур субъективными. Да и может ли анализ исторической ситуации быть объективным и всеобъемлющим, ежели человек сам находился в условиях этой ситуации? Лишь теперь, пройдя испытания временем, мы начинаем понимать реальное положение вещей в дореволюционной России.
Причиной всех наших бед было вековое противостояние Империи (и ее опоры – дворянства) – остальному обществу. Со времени падения монгольского ига Российское государство имело цели, отличные от интересов простого народа, стояло над народом. Отсюда вытекали и сословная разобщенность, и непонимание друг друга, и, как следствие, – радикализм обеих сторон. Жестокая сословная иерархия, подавление любого вольнодумства привели к неразвитости политического сознания и опыта политической борьбы.
Внешне крепкая и процветающая страна медленно гнила изнутри и держалась лишь благодаря православию, авторитету самодержца и горячему патриотизму. Как только авторитет царской власти упал, церковь оказалась опорочена распутинщиной – с одной стороны, развитием науки и атеизмом – с другой; когда патриотизм сменился непониманием целей длительной мировой войны – Империя рухнула. После ее падения ни одно правительство не могло навести порядка – хаос продолжал разрастаться.
Большевики оказались наиболее мудрыми и прагматичными из всех «демократов». Они пообещали мир, землю, рабочий контроль на предприятиях и самоопределение нациям. Вместе с тем большевики приняли на себя огромную историческую ответственность в решении вековой проблемы построения гражданского общества на патриархальной, в основе своей еще феодальной почве. Уставший от войны, разрухи и обещаний Временного правительства народ принял большевиков с затаенной надеждой. Утверждению их власти почти не было отпора. Однако несмотря на заявления о стремлении к справедливому демократическому устройству, большевики оказались в парадоксальной ситуации – для сохранения власти партии они были вынуждены отмежеваться от миллионов граждан! Все непролетарские классы сразу же были объявлены эксплуататорскими, а их представители подверглись гонениям. Права личности и собственности не соблюдались, воцарилось беззаконие и произвол. Наш сосед по дому, больной старичок, около десяти лет жил на доходы от ценных бумаг. Вмиг ликвидировав их, большевистское правительство лишило его средств к существованию. И таких были миллионы!
Я приехал в Петроград в ноябре семнадцатого. С гордостью, при золотом «Георгии» вышагивал я по родному городу. И что же? Меня арестовали, пытались избить, сорвать награды. Только потому, что я не скрывал, что офицер! Разобравшись, конечно, отпустили, однако неприятный осадок остался. Непримиримостью и максимализмом большевики сами толкнули в лагерь своих противников массу людей. Мир и строительство «справедливого общества», обещанные коммунистами, обернулись кровавой бойней.
Наверное, не ошибусь, ежели скажу, что твое и мое детство мало чем отличались друг от друга. Сын статского советника Казначейства и внучка инспектора железных дорог росли вдалеке от бедняцких окраин, от «гнилых» рабочих местечек и социальных проблем; мы жили на земле, где исстари ценились честь, доброта, христианское благочестие и преданность долгу. Веками нечеловеческих усилий народа русского удалось создать великую державу, могущественную и, казалось, незыблемую. Новые же порядки ужасали: грабежи, расстрелы без суда, унижения, злоба и невежество – как добродетель…
Для меня, русского офицера, эпизод с арестом и попыткой осквернить боевые награды был немаловажным показателем. Произошло унижение чести защитника Отечества, принесшего присягу на служение России. Многие мои предки отдали жизнь служению Родине: далекий пращур отличился при Гангуте, за что получил наследное дворянство лично от Петра Великого; прадед был рядом с князем Барятинским при Гунибе и брал Шамиля; дед пал геройской смертью под Плевной. Немало моих предков строили мосты и дороги, лечили больных и сражались на море.
Разве я мог спокойно принять это оскорбление? Подобные мне, оскорбленные несправедливостью русские люди и стали под знамена белых армий. Мы боролись не за потерянное добро и поместья (которых, к слову, у многих не было и в помине), не за капиталистов и заводчиков (которых презирали), а за свою тихую и славную Родину, за матерей и отцов, за будущее детей, за честь и доброе имя. В наших рядах сражались не трусливые фабриканты, а испытанные офицеры, недовольные большевистскими продразверстками крестьяне и казаки, подло обманутые интеллигенты и даже рабочие.
Так, непоколебимой стойкостью отличались Ижевская и Воткинская дивизии, составленные из настоящих пролетариев-добровольцев. Не скрою, союзники по Антанте помогали нам, однако первое время в действующих частях легко можно было встретить офицеров в лаптях и опорках, оборванных и полуголодных. Ужас и безумие гражданской войны заключались именно в том, что на стороне большевиков воевали столь же близкие нам люди, наши соотечественники. Многие из тех, кто поддержал большевиков (рабочие, часть крестьянства, беднота национальных окраин, «передовая» интеллигенция), всего лишь выступали против старых порядков, выбирали «из двух зол» – корниловской диктатуры и крайнего национализма белых или обещанной новой властью демократии. Белым воинством двигало отчаяние и жгучее желание восстановить справедливость; наши противники бились за свою правду. Жестокость подогревала воинский пыл, не оставляла путей к примирению.
Поначалу успех был на стороне белых армий. Затем ситуация изменилась. Красные военачальники научились сражаться в нестандартных условиях междоусобицы, стремительно мобилизовывать резервы. А к осени девятнадцатого большевики и вовсе поладили с крестьянством. Белые же гвардии обозлили обывателя косным высокомерием и необъятными поборами. Война стала надоедать народу, он вновь поверил коммунистам. С этих пор мы стали изгоями в собственной стране, и борьба наша стала бессмысленной.
Я много размышлял о гражданской войне. Хотелось услышать мнение человека нейтрального, не озлобленного борьбой. Как-то раз я прочел слова известного критика. Для него гражданская война была противостоянием его собственных правой и левой рук. Какая из них ближе и родней? Разве можно отсечь одну руку, не повредив всего организма? Именно тогда, весной двадцатого я понял, что спасение – в примирении и прощении. Я вспомнил заповедь Господню, которую прежде не понимал и не принимал: «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».
Только простив врагов своих, изгнав из сердец ненависть, можно восстанавливать, строить и созидать. Мы забыли в бесчинстве своем мудрость Александра II и Столыпина: созидать с прощением и любовью.
Андрей зажег погасшую папиросу.
– Вот ты, Полина, говоришь о неоправданной жестокости своего отца. Его тоже надо простить. Простить, потому как он, искренне думая, что совершает добро, творит зло. Ты огорчена тем, что Кирилл Петрович оказался не тем, кем ты его считала? А мог ли он изменить принципам, в которые верит? Судьба сама вынесет ему приговор, и он примет его как должное. Не случится партии большевиков построить «справедливое общество», разочарование и крах идеалов будут Кириллу Петровичу наказанием. Хотя ни одна справедливость не стоит той крови, тех слез и искалеченных жизней.
Полина кивнула:
– Трудно спорить. Испытания научили тебя мудрости. Однако ты уже в который раз приводишь в качестве доказательств христианские догматы. Пожалуй, это несовременно. Ты что, веришь в Бога?
– Нелегкий вопрос. Я и сам до конца не разобрался. В детстве считал, что искренне верю. Потом разочаровался. А сейчас все больше убеждаюсь, что Христос, кем бы он ни был на самом деле, во многом прав. Религия – не только вера, но и огромный пласт культуры мысли и морали. Нельзя огульно отрицать то, чему были привержены добрую тысячу лет миллионы людей.
– Я в религии слабо разбираюсь, – пожала плечами Полина. – Будет время – почитаю.
– Мой рассказ тебя огорчил? – осторожно спросил Андрей.
– Нет. Скорее – заставил задуматься. И к тому же лишний раз убедил, что ты – натура тонкая.
Она широко улыбнулась и поцеловала Андрея:
– Давай не будем хранить секретов друг от друга и держаться вместе. Я верю, что у нас все получится, правда?
Андрей крепко обнял ее:
– Нисколько не сомневаюсь.
Полина выскользнула из его рук, вскочила на ноги и задорно рассмеялась:
– Ну раз так, будем купаться. А потом – нас ждет шикарный ужин!
Она поглядела на небо:
– Ого, мы совсем не заметили, как наступила ночь!
Было уже довольно темно, и Полина пожелала купаться без костюма. Она оставила Андрею во владение причал, а сама, накинув халатик, направилась на дальний конец пляжа. Раздеваясь, Рябинин слышал, как Полина вошла в воду и поплыла. Андрей разбежался и прыгнул в темную бездну.
Лежа на спине, он глядел в высокий бархатный небосвод, усеянный острыми снежинками звезд. Теплые ласковые волны покачивали его тело. Андрей думал, далеко ли заплыла Полина, как вдруг что-то скользкое коснулось его ноги и потащило в глубину. Рябинин дернулся и увидел перед собой смеющееся лицо Полины.
– Испугался? – обдавая Андрея брызгами, спросила она.
– Ну уж нет, теперь мой черед! – Андрей схватил Полину за руки.
Полина звонко захохотала, ее упругое тело извивалось, не желая поддаваться.
– Не удастся, господин спрут! – весело кричала она, в очередной раз ускользая от Андрея. – Здесь мелко, да и место я знаю лучше.
Полина стояла по плечи в воде и подзадоривала Андрея рожицами. Он забыл о дурашливости и любовался ей. Подплыв совсем близко, он обнял ее и поцеловал. Полине передалось его настроение, она подалась вперед и крепко прижалась к груди. Андрей подхватил ее на руки и пошел к берегу.
Отблески костра играли на мокром теле Полины. Андрей смотрел в ее чуть прикрытые глаза, зовущие, благосклонные. Он зажмурился, нашел горячие губы Полины. В ночной тишине будто зазвучали невидимые струны. Они то звенели стремительным аллегро, то замирали в волнующем ожидании, то рассыпались нежным перебором. Неповторимой и прекрасной музыке вторили шепот осторожных волн, далекое щебетание птиц и легкий ветерок.
В какой-то момент Андрей усомнился: сумеет ли он не нарушить гармонии, но Полина уверенно и страстно подхватила тему, придав ей новое восхитительное звучание. Андрей с радостью утопал в водовороте музыки любви, наслаждаясь неведомым доселе чувством безотчетного счастья.
Глава XII
– А-а! Он направляет тебя на борьбу с этим мифическим налетчиком? Теперь понятно, в чем замысел отца: Гимназиста безуспешно ловят уже не первый год, а после последних событий мириться с его существованием стало просто невозможно. Вот папочка и бросает в бой новые кадры. Если ты поймаешь бандитов – честь и хвала тебе и доблестному ГПУ; не удастся – вся вина на новичке Рябинине, а Черногоров – чист.
– Неужто он столь коварен? – усомнился Андрей.
– Поверь, уж я-то его знаю! – хмыкнула Полина.
Она немного успокоилась, умылась речной водой и пошла заниматься ухой.
* * *
– Приготовим ужин и пойдем купаться, – хлопоча у костра, громко говорила Полина. – Обожаю ночное купание, в нем есть некая первобытность, захватывающий восторг и непонятная мистика.
Андрей наблюдал за ней и размышлял о том, что любящие люди обязаны быть откровенными друг с другом. «Никогда бы не поверил, что именно женщина сможет побороть мой Большой страх!»
Он поднялся и подошел к костру.
– Хочешь помочь? – весело бросила через плечо Полина. – А я уже заправила уху. К купанию готов?
– Позволь, я ненадолго отвлеку тебя.
– Ну конечно.
– Видишь ли, я очень благодарен тебе за откровенность и не могу не ответить тем же. Между нами не должно быть недосказанности.
Полина оставила в покое котелок и, поджав ноги, устроилась на песке:
– Внимательно слушаю вас, товарищ Рябинин.
Андрей уселся напротив.
– Тебе предстоит узнать некоторые подробности моей прошлой жизни и уж потом окончательно согласиться на брак.
– Эти подробности столь серьезны, что могут изменить мое решение? – Полина подняла брови.
– Не знаю…Однако держать тебя в неведении не имею права, – отрезал Андрей.
Полина опустила голову.
– Говори, – негромко бросила она.
– Помнишь, в тот вечер, когда я сообщил о командировке в Ленинград, ты в шутку назвала меня кавалергардом?..
Полина встрепенулась, пристально поглядела на Андрея и тонко улыбнулась.
– …Так вот, кавалергардом в прямом смысле я не был, но доля истины в твоих наблюдениях есть. Я – потомственный дворянин, офицер царской армии. До весны 1920-го воевал в войсках Колчака, затем – в Красной армии. Советской власти служил честно, принял ее как неизбежный результат великой трагедии России, начавшейся задолго до Октября семнадцатого. Не знаю, перед кем считать себя больше виноватым: то ли перед бывшими сослуживцами по Белой армии, то ли перед погибшими от моих рук красноармейцами, но моя вина смыта кровью. Счета и с теми, и с другими сведены на нет.
Я избавился от классовой ненависти и теперь просто хочу быть полезным своей стране, любить мою Полину и жить с миром.
Она нежно потрепала Андрея по волосам:
– Твой рассказ только подтвердил мои предположения. Скажи, «питерская тетушка», которую ты навещал, в действительности твоя мать?
Рябинин изумленно открыл рот.
– Ты вернулся от «тетушки» с такими счастливыми глазами! – Полина снисходительно пожала плечами. – И при этом ничего не поведал о встрече. К тому же я услышала от тебя интересные истории о петербургской жизни. Например, ты вспомнил церемонию открытия памятника Александру III в 1909 году. Ясно, что сведения о твоем рождении и детстве в Казани – вранье. Тебе хотелось что-то скрыть и кого-то обезопасить. В одном я была уверена наверняка: в доброте и чистом сердце Андрея Рябинина. Верю я и в то, что ты стремишься к мирной жизни. Однако, раз уж зашел разговор, не ответишь ли на давно волнующий меня вопрос?
– Попробую.
– Почему началась эта ужасная война? Отчего граждане одной страны стали безжалостно уничтожать друг друга? Хотелось бы услышать ответ человека, побывавшего на противоположной стороне, не коммуниста или агитатора, мнение, отличное от позиций официальной пропаганды. Сейчас все громче и громче твердят о «кучке озлобленных помещиков и капиталистов», не пожелавших уступить народу власть. Отчего же они, малочисленные и неправедные, смогли долгих четыре года вести по всей России войну? Ни на какие деньги империалистов Запада подобное не провернешь, дудки! Значит, их поддерживала часть того самого народа, который был ими же порабощен и угнетаем? Что-то не вяжется. Не сочти меня псевдоинтеллектуальной дурой, но я в действительности не знаю правды!
Андрей прикурил папиросу, глубоко затянулся:
– Когда в начале сентября 1911 года в Киеве был убит Столыпин, я в смятении бросился к отцу. Он сидел в кабинете и бездумно рисовал на листе бумаги витиеватые узоры. Я попросил его объяснить мне, что происходит, – ведь погиб передовой человек, дальновидный политик и настоящий патриот. «Тебе уж скоро исполнится шестнадцать, – вздохнул отец. – Приходит пора становиться мужчиной и гражданином. Смерть Столыпина – крах надежд умеренных людей, тех, кто ратует за сильную, процветающую Россию…В нашей стране, сынок, нелегко жилось от века! Наконец нашелся просвещенный монарх, мудрым повелением которого было отменено крепостничество, установлен справедливый суд и местное самоуправление. Страна стала быстро развиваться: множились заводы и фабрики, укреплялась армия, ширилась сеть образовательных учреждений, в том числе и для простого народа. Конечно, не все удавалось сразу – процесс созидания долог и кропотлив. Молодые российские капиталисты больше пеклись о наживе и расширении производства, чем о правах своих рабочих; инородцы ратовали за признание их самостоятельности; на селе сохранились тяжелые условия труда и крайнее безземелье. Простой народ выступал с протестами, требуя рабочего законодательства и защиты от произвола фабрикантов и чиновников. Так постепенно, нелегко, но и без особых потрясений страна развивалась. Однако нашлись подлецы, коварные честолюбцы и псевдорадетели за судьбы народные, которые призывали к изменению существующего строя. Они кричали о неспособности Императора к управлению, о косности самодержавия и его природной реакционности.
Было ли это справедливым? Лишь отчасти. Наш Государь Николай Александрович, человек образованный и мягкий, безусловно, находится под влиянием высшей аристократии, публики крайне консервативной и далекой от жизненных реалий. Царь выжидал и, порою, слишком долго. Однако, при всех колебаниях, Император все же даровал народу демократические свободы и представительный парламент. Только дураки утверждают, что сделать подобное Николая заставила революция 1905 года. Чушь, царь и сам не раз подумывал о Государственной думе.
А была ли в ней нужда и государственный прок? Собралось полтысячи пустозвонов, схожих с античными демагогами, стали разжигать страсти, критикуя всех и вся… Россия не имеет опыта народного представительства, посему и оказались все наши Думы бездейственными. Вину же за свою несостоятельность депутаты старались свалить на Государя: он, дескать, маловато дал Думе прав! А вне стен Таврического дворца эти «народные избранники» разворачивали уже совсем разнузданную агитацию против самодержавия.
А что творилось вокруг? Рабочие и интеллигенция выступали за радикальные перемены. Реакционеры требовали ужесточения режима. Таким образом, власть оказалась в изоляции. И вот тут из среды здравомыслящих умеренных людей выдвинулся Петр Аркадьевич Столыпин, последняя надежда истинных патриотов. Он начал реформы в деревне, учредил школы для рабочих и ввел начатки трудового законодательства на фабриках. Не секрет, что такой человек не был угоден революционерам – он выбивал у них почву из-под ног. За что и поплатился.
Более всего меня огорчает свинство нашей интеллигенции. Все эти разночинцы, вышедшие в люди благодаря стараниям Александра Освободителя, орущие и свистящие беспрепятственно только с разрешения Государя Николая Александровича, настолько неблагодарны и непримиримы, что голова идет кругом! Ужели им мало того, что богатство и сила государства нашего растут с каждым годом? Нет, им милее бунт и безвластие! Ошибаетесь, милостивые государи! Россия сильна стержнем державности и единоначалия, ее пределы столь обширны, что революционный поворот к демократии может лишь обессилить ее и ввергнуть в сепаратизм. Мужик русский кроток и трудолюбив только в условиях традиционного закона, отмени его – и россиянин придет к анархии и вседозволенности, а не к желанной демократии…»
Отцовские слова во многом оказались пророческими. Сегодня, вспоминая их, становится ясно, что папа размышлял категориями чересчур субъективными. Да и может ли анализ исторической ситуации быть объективным и всеобъемлющим, ежели человек сам находился в условиях этой ситуации? Лишь теперь, пройдя испытания временем, мы начинаем понимать реальное положение вещей в дореволюционной России.
Причиной всех наших бед было вековое противостояние Империи (и ее опоры – дворянства) – остальному обществу. Со времени падения монгольского ига Российское государство имело цели, отличные от интересов простого народа, стояло над народом. Отсюда вытекали и сословная разобщенность, и непонимание друг друга, и, как следствие, – радикализм обеих сторон. Жестокая сословная иерархия, подавление любого вольнодумства привели к неразвитости политического сознания и опыта политической борьбы.
Внешне крепкая и процветающая страна медленно гнила изнутри и держалась лишь благодаря православию, авторитету самодержца и горячему патриотизму. Как только авторитет царской власти упал, церковь оказалась опорочена распутинщиной – с одной стороны, развитием науки и атеизмом – с другой; когда патриотизм сменился непониманием целей длительной мировой войны – Империя рухнула. После ее падения ни одно правительство не могло навести порядка – хаос продолжал разрастаться.
Большевики оказались наиболее мудрыми и прагматичными из всех «демократов». Они пообещали мир, землю, рабочий контроль на предприятиях и самоопределение нациям. Вместе с тем большевики приняли на себя огромную историческую ответственность в решении вековой проблемы построения гражданского общества на патриархальной, в основе своей еще феодальной почве. Уставший от войны, разрухи и обещаний Временного правительства народ принял большевиков с затаенной надеждой. Утверждению их власти почти не было отпора. Однако несмотря на заявления о стремлении к справедливому демократическому устройству, большевики оказались в парадоксальной ситуации – для сохранения власти партии они были вынуждены отмежеваться от миллионов граждан! Все непролетарские классы сразу же были объявлены эксплуататорскими, а их представители подверглись гонениям. Права личности и собственности не соблюдались, воцарилось беззаконие и произвол. Наш сосед по дому, больной старичок, около десяти лет жил на доходы от ценных бумаг. Вмиг ликвидировав их, большевистское правительство лишило его средств к существованию. И таких были миллионы!
Я приехал в Петроград в ноябре семнадцатого. С гордостью, при золотом «Георгии» вышагивал я по родному городу. И что же? Меня арестовали, пытались избить, сорвать награды. Только потому, что я не скрывал, что офицер! Разобравшись, конечно, отпустили, однако неприятный осадок остался. Непримиримостью и максимализмом большевики сами толкнули в лагерь своих противников массу людей. Мир и строительство «справедливого общества», обещанные коммунистами, обернулись кровавой бойней.
Наверное, не ошибусь, ежели скажу, что твое и мое детство мало чем отличались друг от друга. Сын статского советника Казначейства и внучка инспектора железных дорог росли вдалеке от бедняцких окраин, от «гнилых» рабочих местечек и социальных проблем; мы жили на земле, где исстари ценились честь, доброта, христианское благочестие и преданность долгу. Веками нечеловеческих усилий народа русского удалось создать великую державу, могущественную и, казалось, незыблемую. Новые же порядки ужасали: грабежи, расстрелы без суда, унижения, злоба и невежество – как добродетель…
Для меня, русского офицера, эпизод с арестом и попыткой осквернить боевые награды был немаловажным показателем. Произошло унижение чести защитника Отечества, принесшего присягу на служение России. Многие мои предки отдали жизнь служению Родине: далекий пращур отличился при Гангуте, за что получил наследное дворянство лично от Петра Великого; прадед был рядом с князем Барятинским при Гунибе и брал Шамиля; дед пал геройской смертью под Плевной. Немало моих предков строили мосты и дороги, лечили больных и сражались на море.
Разве я мог спокойно принять это оскорбление? Подобные мне, оскорбленные несправедливостью русские люди и стали под знамена белых армий. Мы боролись не за потерянное добро и поместья (которых, к слову, у многих не было и в помине), не за капиталистов и заводчиков (которых презирали), а за свою тихую и славную Родину, за матерей и отцов, за будущее детей, за честь и доброе имя. В наших рядах сражались не трусливые фабриканты, а испытанные офицеры, недовольные большевистскими продразверстками крестьяне и казаки, подло обманутые интеллигенты и даже рабочие.
Так, непоколебимой стойкостью отличались Ижевская и Воткинская дивизии, составленные из настоящих пролетариев-добровольцев. Не скрою, союзники по Антанте помогали нам, однако первое время в действующих частях легко можно было встретить офицеров в лаптях и опорках, оборванных и полуголодных. Ужас и безумие гражданской войны заключались именно в том, что на стороне большевиков воевали столь же близкие нам люди, наши соотечественники. Многие из тех, кто поддержал большевиков (рабочие, часть крестьянства, беднота национальных окраин, «передовая» интеллигенция), всего лишь выступали против старых порядков, выбирали «из двух зол» – корниловской диктатуры и крайнего национализма белых или обещанной новой властью демократии. Белым воинством двигало отчаяние и жгучее желание восстановить справедливость; наши противники бились за свою правду. Жестокость подогревала воинский пыл, не оставляла путей к примирению.
Поначалу успех был на стороне белых армий. Затем ситуация изменилась. Красные военачальники научились сражаться в нестандартных условиях междоусобицы, стремительно мобилизовывать резервы. А к осени девятнадцатого большевики и вовсе поладили с крестьянством. Белые же гвардии обозлили обывателя косным высокомерием и необъятными поборами. Война стала надоедать народу, он вновь поверил коммунистам. С этих пор мы стали изгоями в собственной стране, и борьба наша стала бессмысленной.
Я много размышлял о гражданской войне. Хотелось услышать мнение человека нейтрального, не озлобленного борьбой. Как-то раз я прочел слова известного критика. Для него гражданская война была противостоянием его собственных правой и левой рук. Какая из них ближе и родней? Разве можно отсечь одну руку, не повредив всего организма? Именно тогда, весной двадцатого я понял, что спасение – в примирении и прощении. Я вспомнил заповедь Господню, которую прежде не понимал и не принимал: «Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».
Только простив врагов своих, изгнав из сердец ненависть, можно восстанавливать, строить и созидать. Мы забыли в бесчинстве своем мудрость Александра II и Столыпина: созидать с прощением и любовью.
Андрей зажег погасшую папиросу.
– Вот ты, Полина, говоришь о неоправданной жестокости своего отца. Его тоже надо простить. Простить, потому как он, искренне думая, что совершает добро, творит зло. Ты огорчена тем, что Кирилл Петрович оказался не тем, кем ты его считала? А мог ли он изменить принципам, в которые верит? Судьба сама вынесет ему приговор, и он примет его как должное. Не случится партии большевиков построить «справедливое общество», разочарование и крах идеалов будут Кириллу Петровичу наказанием. Хотя ни одна справедливость не стоит той крови, тех слез и искалеченных жизней.
Полина кивнула:
– Трудно спорить. Испытания научили тебя мудрости. Однако ты уже в который раз приводишь в качестве доказательств христианские догматы. Пожалуй, это несовременно. Ты что, веришь в Бога?
– Нелегкий вопрос. Я и сам до конца не разобрался. В детстве считал, что искренне верю. Потом разочаровался. А сейчас все больше убеждаюсь, что Христос, кем бы он ни был на самом деле, во многом прав. Религия – не только вера, но и огромный пласт культуры мысли и морали. Нельзя огульно отрицать то, чему были привержены добрую тысячу лет миллионы людей.
– Я в религии слабо разбираюсь, – пожала плечами Полина. – Будет время – почитаю.
– Мой рассказ тебя огорчил? – осторожно спросил Андрей.
– Нет. Скорее – заставил задуматься. И к тому же лишний раз убедил, что ты – натура тонкая.
Она широко улыбнулась и поцеловала Андрея:
– Давай не будем хранить секретов друг от друга и держаться вместе. Я верю, что у нас все получится, правда?
Андрей крепко обнял ее:
– Нисколько не сомневаюсь.
Полина выскользнула из его рук, вскочила на ноги и задорно рассмеялась:
– Ну раз так, будем купаться. А потом – нас ждет шикарный ужин!
Она поглядела на небо:
– Ого, мы совсем не заметили, как наступила ночь!
* * *
Было уже довольно темно, и Полина пожелала купаться без костюма. Она оставила Андрею во владение причал, а сама, накинув халатик, направилась на дальний конец пляжа. Раздеваясь, Рябинин слышал, как Полина вошла в воду и поплыла. Андрей разбежался и прыгнул в темную бездну.
Лежа на спине, он глядел в высокий бархатный небосвод, усеянный острыми снежинками звезд. Теплые ласковые волны покачивали его тело. Андрей думал, далеко ли заплыла Полина, как вдруг что-то скользкое коснулось его ноги и потащило в глубину. Рябинин дернулся и увидел перед собой смеющееся лицо Полины.
– Испугался? – обдавая Андрея брызгами, спросила она.
– Ну уж нет, теперь мой черед! – Андрей схватил Полину за руки.
Полина звонко захохотала, ее упругое тело извивалось, не желая поддаваться.
– Не удастся, господин спрут! – весело кричала она, в очередной раз ускользая от Андрея. – Здесь мелко, да и место я знаю лучше.
Полина стояла по плечи в воде и подзадоривала Андрея рожицами. Он забыл о дурашливости и любовался ей. Подплыв совсем близко, он обнял ее и поцеловал. Полине передалось его настроение, она подалась вперед и крепко прижалась к груди. Андрей подхватил ее на руки и пошел к берегу.
Отблески костра играли на мокром теле Полины. Андрей смотрел в ее чуть прикрытые глаза, зовущие, благосклонные. Он зажмурился, нашел горячие губы Полины. В ночной тишине будто зазвучали невидимые струны. Они то звенели стремительным аллегро, то замирали в волнующем ожидании, то рассыпались нежным перебором. Неповторимой и прекрасной музыке вторили шепот осторожных волн, далекое щебетание птиц и легкий ветерок.
В какой-то момент Андрей усомнился: сумеет ли он не нарушить гармонии, но Полина уверенно и страстно подхватила тему, придав ей новое восхитительное звучание. Андрей с радостью утопал в водовороте музыки любви, наслаждаясь неведомым доселе чувством безотчетного счастья.
Глава XII
Уже в понедельник Андрей понял, что многие на заводе знают о его переходе в ГПУ. Рабочие косились и кивали вслед головами, члены бюро комсомольской ячейки, обычно называвшие Рябинина «товарищ Андрей», теперь при встрече величали по имени-отчеству. Ковальчук попросту отозвал начальника в сторону и горько пожалел о потере заводом хорошего работника. Ко всему прочему, Андрею встретилась Виракова, которая недвусмысленно намекнула на карьеризм Рябинина:
– А я уж подумала, у тебя и вправду любовь, – усмехнулась Надежда. – Оказывается, ты всего-навсего к товарищу Черногорову подбирался.
Андрей посчитал оправдания бессмысленными и унизительными и промолчал.
Не успел он прийти домой, как услышал за дверью голос:
– Отвори, товарищ Рябинин, у меня руки заняты, не могу постучать.
Андрей распахнул дверь и увидел руководителя облавы на беспризорных Непецина со стопками папок, перевязанных бечевками.
– Здравия желаю! Разрешите? – с улыбкой справился Непецин.
Он вошел в комнату, свалил свою ношу на стол и утер мокрый лоб:
– Фу, приморился. Удивлены незваному гостю?
– Признаться, не ожидал, – хмыкнул Андрей.
Непецин подобрался, поправил фуражку и отрапортовал:
– Товарищ начособгруппы! По приказу товарища Черногорова доставил материалы на банду Гимназиста!
– А-а, – понял Андрей. – Вольно. Присаживайтесь, Борис Борисович. Квасу хотите? Мне, знаете ли, соседи любезно презентовали целую бутыль.
– Благодарю, не откажусь.
– Выходит, вы теперь мой подчиненный?
– Так точно. В группу, кроме вас и меня, входит также товарищ Деревянников, лучший эксперт-криминалист в губернии, – Непецин указал на кипу папок: – Здесь – материалы дел на нашего клиента. Изучайте, знакомьтесь.
Андрей окинул взглядом гору документов:
– Прилично! Постараюсь за неделю проштудировать.
Непецин понимающе кивнул:
– Хотите совет? Особое внимание обратите на донесения агентуры. В показаниях свидетелей ровным счетом ничего интересного нет. И вот еще, лично от меня! Прочтите книжку Деревянникова, – он извлек из кармана брошюру, – она во многом поможет разобраться.
Рябинин взял книгу:
– «Некоторые особенности преступности в России и нашей губернии», – прочитал он. – Спасибо.
Андрей наполнил армейскую кружку шипящим квасом и протянул Непецину. Тот отхлебнул и, прищурившись, крякнул:
– Эх, ядреный квасок, аж слезу вышибает!
– Есть у нас в квартире мастерица, Лукерьей зовут, – улыбнулся Андрей.
Он дождался, когда Непецин насладится ободряющим соседским квасом, и сказал:
– Материалы я непременно прочту, однако хотел бы вас просить, Борис Борисович, вкратце рассказать о Гимназисте.
Непецин посмотрел на часы:
– Ну, как прикажете, время терпит.
Он легонько подергал пряжку своего ремня:
– Разрешите немного рассупониться?
– Так точно.
Непецин снял ремень, кобуру с револьвером, расстегнул ворот гимнастерки. Собираясь с мыслями, он поглядел в потолок и приступил к рассказу:
– История эта началась больше двух лет назад, в апреле двадцать второго. Как-то утром мне позвонил оперативный дежурный угро и сообщил, что минувшей ночью ограблена страховая касса по улице Рыкова. Вместе с опергруппой я выехал на место преступления. Картина была ясной: злоумышленники проникли в здание со двора, под угрозой оружия связали сторожа, взломали сейф и унесли пятьдесят тысяч рублей. Сам сторож, инвалид империалистической, нестарый еще малый, ничего определенного показать не мог – взломщики застали его врасплох, да к тому же орудовали в масках. Горе-караульщик сумел только сообщить, что налетчиков было пять. Преступники не оставили никаких следов, что меня и насторожило. Ограбление касс и богатых квартир – явление в нашем городе весьма распространенное, но обычно преступники успевают изрядно наследить. Здесь же случай был особый.
К расследованию сразу же подключили эксперта Деревянникова. Алексей Андреич скрупулезно осмотрел замки дверей, сейф и сделал вывод, что «ломал медведя» [42]крупный специалист. Таковых в городе проживало двое: Липягин, он же Ставский, и Шеин, по кличке Профессор. Однако оба имели алиби: Ставский весь вечер резался в карты, а Профессора видели мертвецки пьяным. Заговорили о «гастролерах». Не успели мы опросить осведомителей, как произошло новое ограбление.
Ровно через неделю, теплым вечерком, прямо перед закрытием двое неизвестных вошли в магазин «Ювелир» на улице Ленина, предъявили «наганы» и приказали опорожнить сейф и прилавки. Налетчики, очевидно, знали о сигнализации, потому как тут же ее отключили. Приказчик подробнейшим образом описал мне грабителей, хотя обилие бород и усов говорило, что они, скорее всего, накладные. Тогда никто не связал ограбление страховой кассы и магазина. Секретные агенты скупо сообщали о каких-то «залетных». Сведений было крайне мало, и вскоре расследование зашло в тупик.
Третий удар Гимназист нанес уже в июле (оговорюсь, что мы в то время, конечно, не знали, кто именно стоял за преступлениями). В ночь с 23 на 24 июля 1922 года ограбили самый крупный ювелирный магазин города – «Золото России». Это «дело» я не вел, – преступление совершилось не в моем округе. Однако один толковый уполномоченный, Сотников, обратил внимание на то, что в магазине похищено слишком много ценностей – аж на тридцать тысяч! Это настораживало, ведь крупные ценности ювелиры привыкли сдавать в банк или надежно прятать. Хозяин магазина пояснил, что камни и золото прибыли к нему только накануне, таким образом, не исключалась утечка информации. Хозяин заказал ценности из соседней губернии – как сырье для выполнения крупного столичного заказа. Следственная группа выехала туда и отыскала человечка, знавшего об отправке, – некоего Митина, известного барыгу и мошенника. На допросе выяснилось, что он рассказал о перевозке ценностей знакомому налетчику Федьке Фролову, который и провернул операцию вместе с подручными. Фрола мы не поймали, но кое-какой материал на него из Питера получили. «Дело» закрыли, Митина осудили, а Фрола продолжали искать.
– А я уж подумала, у тебя и вправду любовь, – усмехнулась Надежда. – Оказывается, ты всего-навсего к товарищу Черногорову подбирался.
Андрей посчитал оправдания бессмысленными и унизительными и промолчал.
Не успел он прийти домой, как услышал за дверью голос:
– Отвори, товарищ Рябинин, у меня руки заняты, не могу постучать.
Андрей распахнул дверь и увидел руководителя облавы на беспризорных Непецина со стопками папок, перевязанных бечевками.
– Здравия желаю! Разрешите? – с улыбкой справился Непецин.
Он вошел в комнату, свалил свою ношу на стол и утер мокрый лоб:
– Фу, приморился. Удивлены незваному гостю?
– Признаться, не ожидал, – хмыкнул Андрей.
Непецин подобрался, поправил фуражку и отрапортовал:
– Товарищ начособгруппы! По приказу товарища Черногорова доставил материалы на банду Гимназиста!
– А-а, – понял Андрей. – Вольно. Присаживайтесь, Борис Борисович. Квасу хотите? Мне, знаете ли, соседи любезно презентовали целую бутыль.
– Благодарю, не откажусь.
– Выходит, вы теперь мой подчиненный?
– Так точно. В группу, кроме вас и меня, входит также товарищ Деревянников, лучший эксперт-криминалист в губернии, – Непецин указал на кипу папок: – Здесь – материалы дел на нашего клиента. Изучайте, знакомьтесь.
Андрей окинул взглядом гору документов:
– Прилично! Постараюсь за неделю проштудировать.
Непецин понимающе кивнул:
– Хотите совет? Особое внимание обратите на донесения агентуры. В показаниях свидетелей ровным счетом ничего интересного нет. И вот еще, лично от меня! Прочтите книжку Деревянникова, – он извлек из кармана брошюру, – она во многом поможет разобраться.
Рябинин взял книгу:
– «Некоторые особенности преступности в России и нашей губернии», – прочитал он. – Спасибо.
Андрей наполнил армейскую кружку шипящим квасом и протянул Непецину. Тот отхлебнул и, прищурившись, крякнул:
– Эх, ядреный квасок, аж слезу вышибает!
– Есть у нас в квартире мастерица, Лукерьей зовут, – улыбнулся Андрей.
Он дождался, когда Непецин насладится ободряющим соседским квасом, и сказал:
– Материалы я непременно прочту, однако хотел бы вас просить, Борис Борисович, вкратце рассказать о Гимназисте.
Непецин посмотрел на часы:
– Ну, как прикажете, время терпит.
Он легонько подергал пряжку своего ремня:
– Разрешите немного рассупониться?
– Так точно.
Непецин снял ремень, кобуру с револьвером, расстегнул ворот гимнастерки. Собираясь с мыслями, он поглядел в потолок и приступил к рассказу:
– История эта началась больше двух лет назад, в апреле двадцать второго. Как-то утром мне позвонил оперативный дежурный угро и сообщил, что минувшей ночью ограблена страховая касса по улице Рыкова. Вместе с опергруппой я выехал на место преступления. Картина была ясной: злоумышленники проникли в здание со двора, под угрозой оружия связали сторожа, взломали сейф и унесли пятьдесят тысяч рублей. Сам сторож, инвалид империалистической, нестарый еще малый, ничего определенного показать не мог – взломщики застали его врасплох, да к тому же орудовали в масках. Горе-караульщик сумел только сообщить, что налетчиков было пять. Преступники не оставили никаких следов, что меня и насторожило. Ограбление касс и богатых квартир – явление в нашем городе весьма распространенное, но обычно преступники успевают изрядно наследить. Здесь же случай был особый.
К расследованию сразу же подключили эксперта Деревянникова. Алексей Андреич скрупулезно осмотрел замки дверей, сейф и сделал вывод, что «ломал медведя» [42]крупный специалист. Таковых в городе проживало двое: Липягин, он же Ставский, и Шеин, по кличке Профессор. Однако оба имели алиби: Ставский весь вечер резался в карты, а Профессора видели мертвецки пьяным. Заговорили о «гастролерах». Не успели мы опросить осведомителей, как произошло новое ограбление.
Ровно через неделю, теплым вечерком, прямо перед закрытием двое неизвестных вошли в магазин «Ювелир» на улице Ленина, предъявили «наганы» и приказали опорожнить сейф и прилавки. Налетчики, очевидно, знали о сигнализации, потому как тут же ее отключили. Приказчик подробнейшим образом описал мне грабителей, хотя обилие бород и усов говорило, что они, скорее всего, накладные. Тогда никто не связал ограбление страховой кассы и магазина. Секретные агенты скупо сообщали о каких-то «залетных». Сведений было крайне мало, и вскоре расследование зашло в тупик.
Третий удар Гимназист нанес уже в июле (оговорюсь, что мы в то время, конечно, не знали, кто именно стоял за преступлениями). В ночь с 23 на 24 июля 1922 года ограбили самый крупный ювелирный магазин города – «Золото России». Это «дело» я не вел, – преступление совершилось не в моем округе. Однако один толковый уполномоченный, Сотников, обратил внимание на то, что в магазине похищено слишком много ценностей – аж на тридцать тысяч! Это настораживало, ведь крупные ценности ювелиры привыкли сдавать в банк или надежно прятать. Хозяин магазина пояснил, что камни и золото прибыли к нему только накануне, таким образом, не исключалась утечка информации. Хозяин заказал ценности из соседней губернии – как сырье для выполнения крупного столичного заказа. Следственная группа выехала туда и отыскала человечка, знавшего об отправке, – некоего Митина, известного барыгу и мошенника. На допросе выяснилось, что он рассказал о перевозке ценностей знакомому налетчику Федьке Фролову, который и провернул операцию вместе с подручными. Фрола мы не поймали, но кое-какой материал на него из Питера получили. «Дело» закрыли, Митина осудили, а Фрола продолжали искать.