Прессфилд Стивен. Врата огня

   В конечном счете, рассказ пленника Ксеона сохранил мне жизнь.
   Хочу сказать еще несколько слов о сражении. Великий Царь, может быть, помнит имя Аристодем. Человек по имени Ксеон несколько раз упоминал этого спартанского командира как посла, а потом – в числе Трехсот у Горячих Ворот. Среди Равных уцелел лишь он один. Он почти не видел, и его отправили в тыл.
   По возвращении Аристодема живым в Спарту ему при­шлось немало вытерпеть от своих сограждан за трусость. С ним обращались, как с трезанте – «убоявшимся». Теперь, при Платеях, перед ним открылась возможность реабили­тировать себя, и он проявил выдающийся героизм, превзойдя всех на поле боя, словно стремился навсегда искоренить свой прошлый позор.
   Спартанцы, однако, с презрением отказали Аристодему в награде за отвагу и отличили троих других воинов – Посидония, Филокиона и Амомфарета. Военачальники со­чли героизм Аристодема безрассудным и ложным, когда он, охваченный кровавым безумием, сражался впереди строя. Он слишком очевидно искал смерти на глазах у товарищей, желая искупить свой позор. А отвагу Посидония, Филокиона и Амомфарета они сочли наивысшей – отвагой воинов, которые хотят остаться в живых и тем не менее сражаются великолепно.
   Возвращаюсь к моей собственной судьбе. Меня продер­жали в Афинах два лета. Я служил по мере сил переводчи­ком и писцом, что позволило мне стать непосредственным свидетелем имевших место необычайных и беспрецедент­ных преобразований.
   Разрушенный город восстал из пепла. С удивительной быстротой были вновь отстроены стены и порт, здания собраний и торговые дома, суды и правительственные учреждения, и жилые дома, и лавки, и рынки, и ремесленные мастерские. Теперь иной пожар пожирал всю Элладу и, в частности, город Афины – огонь дерзости и самоуверенно­сти. Казалось, сама рука небес возложила благословение на плечи каждого, навеки изгнав из людей робость и нерешительность: В одночасье греки захватили подмостки судьбы. Они разбили самое могучее войско, какое когда-либо существовало под небесами. Неужели какое-то меньшее предприятие теперь устрашит их? На что они решатся теперь?
   Афинский флот прогнал корабли Великого Царя обрат­но в Азию, очистив Эгейское море. Торговля расцвела. Сокро­вища и торговцы со всего мира наводнили Афины.
   И это грандиозное возрождение затмило для просто­людинов саму великую победу. Оптимизм и предприим­чивость зажгли всех и каждого верой в себя и своих удач­ливых богов. Каждый гражданин-воин, кто перенес испы­тание битвой в фаланге или тянул весло под обстрелом в море, теперь считал, что заслужил полного участия во всех городских делах и права обсуждать их.
   Особая эллинская форма правления, названная демокра­тией, правлением народа, пустила глубокие корни, вскорм­ленная кровью войны. Теперь, с победой, росток рванулся вверх и распустился пышным цветком. В Собрании и в судах, на рыночной площади и в правительственных уч­реждениях простолюдины решительно и самоуверенно проталкивались вперед.
   Для греков победа стала доказательством мощи и ве­личия их богов. Эти божества, которые в нашем, более цивилизованном, понимании кажутся тщеславными, одер­жимыми страстью, чудаковатыми и столь подверженны­ми слабостям и недостаткам, что и не достойны назы­ваться божествами, для греков воплощали их веру в нечто более великое, чем человеческое, по масштабу и все же глу­боко человечное по духу и сути. Греческие скульптуры и атлетические праздники прославляли человеческое тело, их литература и музыка – человеческие страсти, их бе­седы и философия – человеческий разум.
   В приливе торжества расцвели искусства. Не было ни одного дома, даже самого скромного, который восстал бы из пепла без какой-либо росписи на потолке, статуи или памятника, прославляющих богов и доблесть эллин­ского оружия. Процветали театры. Трагедии Эсхила и Фриниха привлекали толпы зрителей в стены театрона, где благородные и простолюдины, граждане и иноземцы занимали места в восторженном ожидании и часто пере­носили этот восторг на творения, чьи достоинства, по утверждению греков, переживут вечность.
   Осенью на второй год моего пленения меня вместе с множеством других чиновников Державы за выплаченный Великим Царем выкуп отправили на родину, и я вернулся в Азию.
   Вновь поступив на службу Великого Царя, я приступил к своим обязанностям по летописанию дел Державы. Слу­чай, а возможно рука бога Ахуры-Мазды, к следующему лету привел меня в портовый город Сидон, и там меня назначили помогать при допросах одного эгинского судо­владельца, грека, чью галеру шторм занес в Египет. Там ее захватили финикийские военные корабли из флота Великого Царя. Изучая бортовой журнал, я наткнулся на запись, упоминавшую о плавании прошлым летом из Эпидаврской Лимеры, лакедемонского порта, в Фермопилы.
   По моему настоянию чиновники Великого Царя заост­рили допрос на этом. пункте. Эгинский капитан заявил, что его судно было среди прочих, нанятых для перевозки группы спартанских военачальников и послов на праздно­вание в честь памяти Трехсот.
   Также, по утверждению капитана, на борту были спар­танские женщины, жены и родственницы погибших.
   Общаться с этими благородными женщинами, сообщил капитан, ни ему самому, ни его людям дозволено не было. Я усиленно спрашивал его, но не смог убедиться ни прямо, ни косвенно, были ли среди этих женщин госпожа Арета и госпожа Паралея.
   Эгинский судовладелец утверждал, что высадил пасса­жиров в устье Сперхея, у восточной оконечности той са­мой равнины, где некогда стояло лагерем войско Великого Царя. Там они высадились и остаток пути прошли пеш­ком.
   Несколькими месяцами ранее, доложил капитан, мест­ные жители нашли три тела греческих воинов у верхнего края Феспийской равнины, на том самом пастбище, где располагался шатер Великого Царя. Эти останки были с почтением сохранены гражданами Трахина и теперь с почетом возвращены лакедемонянам.
   Хотя в таких вопросах всегда трудно утверждать определенно, здравый смысл говорит, что эта были не иначе как тела Всадника Дориона, скирита Собаки и изгоя, известного под прозвищем Сферей, которые той ночью при­нимали участие в налете на шатер Великого Царя.
   Эгинское судно везло прах еще одного лакедемонского воина, в свое время возвращенный из Афин. О том чьи это были останки, капитан не смог сообщить никаких сведе­ний. Однако мое сердце склонно предположить, что это мог быть прах нашего рассказчика. Я стал расспрашивать капитана подробнее.
   У самых Горячих Ворот, заявил он, эти тела и урна с прахом были погребены в могильном холме на лакедемонском участке, расположенном на пригорке прямо над морем. Подробные расспросы капитана насчет топографии того места позволили мне заключить с определённой уве­ренностью, что это тот самый пригорок, на котором по­гибли последние защитники Фермопил.
   На поминовении не было никаких атлетических игр. Состоялось лишь простое торжественное воспевание 3евса-Спасителя, Аполлона, Эроса и Муз. По словам капитана, все закончилось менее, чем через час.
   Понятно, что местность интересовала капитана боль­ше с точки зрения безопасности судна, чем из-за произо­шедших там сражений. Однако, по его словам, его поразила одно незабываемое событие. Одна из спартанских женщин держалась среди остальных особняком и предпочла задер­жаться в одиночестве на месте сражения, когда ее сестры уже начали готовиться к отправлению домой. Эта госпо­жа так припозднилась, что капитану пришлось послать одного из своих моряков позвать ее.
   Я стал горячо расспрашивать его об имени этой жен­щины, но капитан, что и неудивительно, не осведомлялся об этом. Я продолжал расспросы, выясняя, как она выгля­дела. Возможно, внешность помогла бы мне определить, о ком шла речь. Капитан утверждал; что в ней не было ничего особенного.
   – А лицо? – продолжал настаивать я.– Была она молодой или старой? Сколько лет было ей с виду?
   – Не могу сказать,– ответил он. – Почему же?
   – Ее лицо было закрыто,– пояснил судовладелец. -Я видел лишь затененные покрывалом глаза.
   Я продолжил расспросы о самих памятниках, о камнях и надписях на них. Капитан рассказал то немногое, что запало ему в память. На камне над могилой спартанцев вспомнил он, были начертаны стихи поэта Симонида, ко­торый сам в тот день присутствовал на поминовении.
   – Ты запомнил эпитафию? – спросил я.– Или сти­хи были слишком длинные, чтобы удержать в памяти?
   – Вовсе нет,– ответил капитан.– Строки были составлены в спартанском стиле. Короткие. Ничего лиш­него.
   По его оценке, они были столь скупы, что даже такая ненадежная память, как его, без труда сохранила их.

 
О xein angellein Lakedaimoniois hoti tede
keimetha tois keinon rhemasi peithomenoi.
 

   Эти стихи, насколько сумел, я выразил так:
 

 
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,
Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.