Страница:
Пока Бродбенты исследовали пространство вокруг пещеры, небо на востоке, предвещая рассвет, посерело. Они перепробовали все: стучали в дверь, кричали, колотили, давили, но ничего не помогало. Проходили часы, но преграда не шелохнулась.
— Так дело не пойдет, — наконец сказал Том. — Тут нужен иной подход.
Бродбенты возвратились на ближайший уступ. Звезды погасли, небо за горами стало светлеть. И перед глазами открылся потрясающий вид — дикая буйность рваных белых вершин, которые, подобно зубам, оскалились из зеленых десен джунглей.
— Давайте изучим какие-нибудь разломанные двери. Может быть, это даст нам идею, как они работают.
Братья миновали четыре-пять захоронений и нашли двери с проломом. Камень треснул посредине, и кусок блока вывалился наружу. Бораби зажег еще один факел, остановился на пороге и повернулся к Филиппу:
— Я трус. Ты смелее меня, младший брат. Иди. — Филипп стиснул ему плечо, взял факел и вошел внутрь. Том и Вернон последовали за братом.
Они попали в просторное помещение размером примерно восемь на десять футов. В середине возвышался каменный постамент, на котором сидела мумия: ноги подтянуты к подбородку, руки охватили колени. Черные волосы заплетены на затылке в косички. Губы высохли и обнажили зубы, нижняя челюсть отвалилась, и изо рта выпал какой-то предмет. Том присмотрелся и понял, что это вырезанная из нефрита куколка бабочки. В руке мертвец держал украшенный письменами полированный деревянный цилиндр длиной около восемнадцати дюймов. Рядом находился скромный погребальный набор: терракотовые фигурки, разбитые горшки и испещренные рисунками каменные плитки.
Том опустился на колени и попытался понять, как действуют двери. В каменном полу имелся паз; по нему катались отполированные каменные колесики, на которые опиралась дверь. Несколько колесиков лежали в стороне. Том поднял одно и подал Филиппу. Брат повертел его в руке.
— Несложный механизм, — заметил он. — Надо откатить дверь в сторону, и все дела. Вопрос в том, как заставить ее сдвинуться с места.
Они исследовали пространство вокруг, но не нашли очевидного ответа. Бораби ждал их снаружи и тут же кинулся с расспросами:
— Что найти?
— Ничего, — ответил Филипп.
Последним из гробницы показался Вернон. Он нес полированный деревянный цилиндр, который сжимала в руке мумия.
— Бораби, что это такое?
— Ключ в загробный мир.
— Интересно, — улыбнулся американец. И возвратился к гробнице отца. — Взгляните: по размеру ключ точно соответствует вентиляционным отверстиям. — Он начал вставлять цилиндр поочередно во все дырочки и чуть не упустил внутрь. — Из каждой наружу выходит воздух. Чувствуете? — Вернон приставлял по очереди ладонь к отверстиям. — Есть, есть, есть. А вот здесь — нет. Из этого вентиляционного отверстия воздух не идет.
Он вставил в него цилиндр. Тот вошел в дырочку на четырнадцать дюймов, а четыре осталось снаружи. Вернон подобрал с земли гладкий, тяжелый камень и подал Филиппу.
— Прошу. Честь открытия принадлежит тебе. Стукни по концу.
Филипп принял камень.
— Почему ты считаешь, что это получится?
— Дикая догадка и не более.
Филипп взвесил на ладони камень, собрался и с силой ударил по выступающей части цилиндра. Что-то щелкнуло, дерево целиком ушло в отверстие, затем наступила тишина.
Ничего не произошло. Филипп поковырял пальцем срез цилиндра. Он надежно застрял в дырочке.
— Черт! — потерял терпение Филипп и кинулся с кулаками на дверь: — Открывайся, зараза!
Раздался скрежет, пол под ногами завибрировал, и каменная дверь начала сдвигаться в сторону. Появилась темная щель, которая по мере того как каменные блоки катились на роликах по пазам, стала расширяться. Послышался новый щелчок, и дверь замерла.
Вход в гробницу был свободен.
Братья вглядывались в разверзшийся перед ними черный прямоугольник. Солнце только что выглянуло из-за вершин и, хотя успело вызолотить камни, светило под слишком острым углом, поэтому его лучи не проникали во мрак пещеры. Братья замерли, страшась заговорить и позвать отца. Из образовавшегося отверстия потянуло тлетворным запахом разложения — духом смерти.
67
68
69
70
71
— Так дело не пойдет, — наконец сказал Том. — Тут нужен иной подход.
Бродбенты возвратились на ближайший уступ. Звезды погасли, небо за горами стало светлеть. И перед глазами открылся потрясающий вид — дикая буйность рваных белых вершин, которые, подобно зубам, оскалились из зеленых десен джунглей.
— Давайте изучим какие-нибудь разломанные двери. Может быть, это даст нам идею, как они работают.
Братья миновали четыре-пять захоронений и нашли двери с проломом. Камень треснул посредине, и кусок блока вывалился наружу. Бораби зажег еще один факел, остановился на пороге и повернулся к Филиппу:
— Я трус. Ты смелее меня, младший брат. Иди. — Филипп стиснул ему плечо, взял факел и вошел внутрь. Том и Вернон последовали за братом.
Они попали в просторное помещение размером примерно восемь на десять футов. В середине возвышался каменный постамент, на котором сидела мумия: ноги подтянуты к подбородку, руки охватили колени. Черные волосы заплетены на затылке в косички. Губы высохли и обнажили зубы, нижняя челюсть отвалилась, и изо рта выпал какой-то предмет. Том присмотрелся и понял, что это вырезанная из нефрита куколка бабочки. В руке мертвец держал украшенный письменами полированный деревянный цилиндр длиной около восемнадцати дюймов. Рядом находился скромный погребальный набор: терракотовые фигурки, разбитые горшки и испещренные рисунками каменные плитки.
Том опустился на колени и попытался понять, как действуют двери. В каменном полу имелся паз; по нему катались отполированные каменные колесики, на которые опиралась дверь. Несколько колесиков лежали в стороне. Том поднял одно и подал Филиппу. Брат повертел его в руке.
— Несложный механизм, — заметил он. — Надо откатить дверь в сторону, и все дела. Вопрос в том, как заставить ее сдвинуться с места.
Они исследовали пространство вокруг, но не нашли очевидного ответа. Бораби ждал их снаружи и тут же кинулся с расспросами:
— Что найти?
— Ничего, — ответил Филипп.
Последним из гробницы показался Вернон. Он нес полированный деревянный цилиндр, который сжимала в руке мумия.
— Бораби, что это такое?
— Ключ в загробный мир.
— Интересно, — улыбнулся американец. И возвратился к гробнице отца. — Взгляните: по размеру ключ точно соответствует вентиляционным отверстиям. — Он начал вставлять цилиндр поочередно во все дырочки и чуть не упустил внутрь. — Из каждой наружу выходит воздух. Чувствуете? — Вернон приставлял по очереди ладонь к отверстиям. — Есть, есть, есть. А вот здесь — нет. Из этого вентиляционного отверстия воздух не идет.
Он вставил в него цилиндр. Тот вошел в дырочку на четырнадцать дюймов, а четыре осталось снаружи. Вернон подобрал с земли гладкий, тяжелый камень и подал Филиппу.
— Прошу. Честь открытия принадлежит тебе. Стукни по концу.
Филипп принял камень.
— Почему ты считаешь, что это получится?
— Дикая догадка и не более.
Филипп взвесил на ладони камень, собрался и с силой ударил по выступающей части цилиндра. Что-то щелкнуло, дерево целиком ушло в отверстие, затем наступила тишина.
Ничего не произошло. Филипп поковырял пальцем срез цилиндра. Он надежно застрял в дырочке.
— Черт! — потерял терпение Филипп и кинулся с кулаками на дверь: — Открывайся, зараза!
Раздался скрежет, пол под ногами завибрировал, и каменная дверь начала сдвигаться в сторону. Появилась темная щель, которая по мере того как каменные блоки катились на роликах по пазам, стала расширяться. Послышался новый щелчок, и дверь замерла.
Вход в гробницу был свободен.
Братья вглядывались в разверзшийся перед ними черный прямоугольник. Солнце только что выглянуло из-за вершин и, хотя успело вызолотить камни, светило под слишком острым углом, поэтому его лучи не проникали во мрак пещеры. Братья замерли, страшась заговорить и позвать отца. Из образовавшегося отверстия потянуло тлетворным запахом разложения — духом смерти.
67
Марк Хаузер ждал, наслаждаясь приятными лучами утреннего солнца и лаская пальцем грубоватый спусковой крючок автомата «стейр». Он знал оружие не хуже собственного тела и без него чувствовал себя не в своей тарелке. Металлический ствол согрелся от постоянного прикосновения, а годами отполированный его ладонями пластиковый приклад был гладким, словно женское бедро.
Хаузер удобно устроился в выемке скалы у спускавшейся вниз тропы. Со своего наблюдательного поста он не видел Бродбентов, но знал, что они внизу и будут возвращаться тем же путем, каким пришли. Наивные люди поступили именно так, как он рассчитывал. Привели его к гробнице Макса. И не к одной, а к целому некрополю. Хаузер подумал, что наконец достиг своей цели. Но на это потребовалось слишком много времени.
Бродбенты сослужили службу. Теперь спешить было некуда. Солнце только что встало — пусть как следует расслабятся, успокоятся, почувствуют себя в безопасности. А он тем временем продумает операцию до конца. Служба во Вьетнаме научила его терпению. Именно так вьетконговцы выиграли войну: у них оказалось больше терпения.
Хаузер обвел восхищенными глазами окрестности. Некрополь был огромен — тысячи захоронений и в каждом погребальные предметы. Вот оно — усыпанное спелыми плодами дерево, только срывай. Не говоря уже о бесценных древностях, обелисках, статуях, барельефах и других сокровищах Белого города. И сверх всего принадлежавшая Максу коллекция произведений искусства стоимостью полмиллиарда долларов. Он привезет кодекс и еще несколько небольших вещей, а на вырученные деньги вернется за всем остальным. Непременно вернется. На Белом городе можно заработать миллиарды. Миллиарды!
Хаузер нащупал в вещмешке пенал с сигарой и с сожалением оставил на месте. Не хватало только, чтобы Бродбенты почувствовали запах табака.
Приходилось идти на жертвы.
Хаузер удобно устроился в выемке скалы у спускавшейся вниз тропы. Со своего наблюдательного поста он не видел Бродбентов, но знал, что они внизу и будут возвращаться тем же путем, каким пришли. Наивные люди поступили именно так, как он рассчитывал. Привели его к гробнице Макса. И не к одной, а к целому некрополю. Хаузер подумал, что наконец достиг своей цели. Но на это потребовалось слишком много времени.
Бродбенты сослужили службу. Теперь спешить было некуда. Солнце только что встало — пусть как следует расслабятся, успокоятся, почувствуют себя в безопасности. А он тем временем продумает операцию до конца. Служба во Вьетнаме научила его терпению. Именно так вьетконговцы выиграли войну: у них оказалось больше терпения.
Хаузер обвел восхищенными глазами окрестности. Некрополь был огромен — тысячи захоронений и в каждом погребальные предметы. Вот оно — усыпанное спелыми плодами дерево, только срывай. Не говоря уже о бесценных древностях, обелисках, статуях, барельефах и других сокровищах Белого города. И сверх всего принадлежавшая Максу коллекция произведений искусства стоимостью полмиллиарда долларов. Он привезет кодекс и еще несколько небольших вещей, а на вырученные деньги вернется за всем остальным. Непременно вернется. На Белом городе можно заработать миллиарды. Миллиарды!
Хаузер нащупал в вещмешке пенал с сигарой и с сожалением оставил на месте. Не хватало только, чтобы Бродбенты почувствовали запах табака.
Приходилось идти на жертвы.
68
Четверо братьев словно приросли к земле и не сводили глаз с прямоугольного провала в темноту. Они не могли ни двинуться с места, ни заговорить. Бежали секунды, складывались в минуты, а из пещеры по-прежнему тянуло гнилостной затхлостью. Ни один не решался войти.
И вдруг из глубины раздалось покашливание, а затем шарканье ног.
Братья застыли, будто парализованные, и молча ждали.
Снова шарканье ног. И тут Том понял: отец жив! Он идет к ним из гробницы. Но, как и остальные, Том все еще был не в силах пошевелиться. Когда напряжение стало невыносимым, в черном прямоугольнике постепенно материализовалось лицо. Еще один шаркающий шаг — смутно проявилась фигура. Мгновение — и она обрела четкие очертания.
Человек был страшнее трупа. Он остановился перед ними и заморгал. Он был абсолютно гол, грязен и совершенно иссох, согнулся в три погибели, ничем не отличался от мертвеца и распространял вокруг себя дух смерти.
Максвелл Бродбент собственной персоной.
Секунды продолжали свой бег, а братья так и стояли, словно лишились дара речи.
Бродбент смотрел на них. У него сильно дергалось веко. Он зажмурился и снова открыл глаза. Они были пустыми — два провала в черных кратерах исхудавшего лица. Бродбент быстро переводил взгляд с одного сына на другого. А затем шумно вздохнул.
Том, сколько ни пытался, не мог ни двинуться, ни заговорить. А отец тем временем немного распрямился и опять обвел их взглядом, но на этот раз более осмысленным. Кашлянул, губы пошевелились, но он не проронил ни звука. Поднял трясущуюся руку и что-то прохрипел. Братья подались вперед, стараясь разобрать, что он хотел сказать.
Бродбент прокашлялся, издал нечленораздельный звук, сделал шаг вперед, вобрал в легкие воздух и наконец заговорил:
— Где, черт подери, вас так долго носило?
Слова прозвучали громом, отразились от каменных стен, и их эхо понеслось за пределы пещеры. Наваждение пропало: это в самом деле был их старый отец. Братья бросились вперед и обняли старика. Он, поворачиваясь к каждому по очереди, ответил жарким объятием, и его руки оказались на удивление крепкими.
Прошло несколько долгих минут, и Максвелл Бродбент отстранился. За это время он словно вернул свой прежний рост.
— Господи, — бормотал он, утирая лицо, — Боже мой, Боже мой…
Сыновья смотрели на него и не знали, что отвечать. А старик не переставал трясти седой головой.
— Боже праведный! Как я рад, что вы появились. От меня, должно быть, воняет. Взгляните — я все-таки дерьмо! Гол, грязен, отвратителен.
— Ничего подобного, — возразил Филипп. — Вот возьми… — Он стянул с себя рубашку и подал отцу.
— Спасибо, Филипп. — Максвелл надел рубашку и непослушными пальцами пытался застегнуть пуговицы. — Кто тебе стирает? Рубашка просто неприличная. — Он хотел рассмеяться, но только закашлялся.
Когда же Филипп собрался снять и брюки, Максвелл жестом остановил:
— У меня нет желания устраивать стриптиз, раздевая собственных сыновей.
— Отец… — попытался возразить Филипп.
— Меня похоронили голым. Я привык к такому состоянию. Бораби полез в мешок из пальмовых листьев и достал длинный разукрашенный отрезок ткани.
— Надень это.
— Совсем превращаюсь в местного? — Максвелл недоуменно покрутил ткань в руках. — А как его носить?
Бораби помог отцу обмотать ткань вокруг пояса и показал, как завязать пеньковым шнуром с узелками.
Старик молча стоял. Никто не знал, что сказать.
— Слава Богу, ты жив, — наконец проговорил Вернон.
— Поначалу я в этом сам сомневался, — ответил Бродбент. — Очнувшись, я подумай, что умер и оказался в аду.
— Да что ты?.. — хмыкнул Филипп. — Закоренелый атеист и вдруг поверил в ад?
— За последнее время очень многое изменилось, — улыбнулся Максвелл.
— Только не говори, что ты обрел Бога.
Старик тряхнул головой, положил руку Филиппу на плечо и любовно сжал:
— Я так рад тебя видеть, сын. — Он повернулся к Вернону: — И тебя тоже! — По очереди потрепал каждого по щеке. — Том… Бораби… Вам все-таки удалось. Вы меня нашли. Пища и вода были у меня на исходе. Я бы протянул еще день-два, но не более. Вы дали мне новый шанс. Я его не заслужил, но собираюсь воспользоваться. В гробнице я передумал очень о многом…
Максвелл обвел глазами окрашенную в алое россыпь вершин, развернул плечи и вдохнул полной грудью.
— Ты в порядке? — спросил Вернон.
— Если ты о раке, не сомневаюсь, он по-прежнему со мной, но пока не нанес удара. Пара месяцев у меня есть. Я вам не успел сказать: проходимец забрался ко мне в мозги. Но пока все нормально. Я чувствую себя превосходно. — Он обвел глазами горы. — Ну, давайте выбираться отсюда.
— К сожалению, это не так просто, — заметил Том.
— То есть?
Том посмотрел на братьев.
— У нас проблема. И имя этой проблемы — Хаузер.
— Хаузер? — изумился Максвелл.
Том кивнул и рассказал, какие каждому из них пришлось пережить приключения.
— Хаузер… — повторил старик и взглянул на Филиппа. — Ты связался с этим проходимцем?
— Извини… Я подумал…
— Ты подумал, он может знать, куда я отправился? Что ж, я сам виноват: не предусмотрел такую возможность. Хаузер — безжалостный садист. Однажды на моих глазах он чуть не убил девочку. Взять его в компаньоны было самой главной ошибкой моей жизни. — Бродбент опустился на камень и покачал косматой головой. — Невероятно, насколько вы рисковали. Какую же я совершил оплошность! Последнюю из многих!
— Ты наш отец, — сказал Бораби.
— Тоже мне отец, — фыркнул Максвелл. — Подверг вас такому глупому испытанию. А совсем недавно эта идея казалась мне отличной. Каким же я был идиотом!
— Но мы тоже не оправдали твоих надежд: не стали тремя папочкиными сыночками, каких ты хотел видеть, — заметил Филипп.
— Четырьмя, — поправил его Бораби.
— Четырьмя. Или есть еще? — усмехнулся Верном.
— Насколько мне известно, нет, — покачал головой Максвелл. — Четырех хороших сыновей вполне довольно. Если бы я вовремя понял, какие вы хорошие… — Он поднял глаза на Вернона. — Вот только мне не нравится твоя борода. Когда ты ее наконец сбреешь? Ты с ней похож на муллу.
— Ты сейчас тоже не слишком чисто выбрит, — парировал Верном.
— Извини. — Максвелл махнул рукой и рассмеялся. — Со старыми привычками тяжело расставаться. Можешь растить свою бороду дальше.
Наступило неловкое молчание. Солнце еще выше поднялось над горами и заливало округу уже не золотистым, а белым светом. Пролетела, дружно взмывая, ныряя к земле и бросаясь из стороны в сторону, стайка галдящих птиц. Том посмотрел на Бораби:
— Нам надо продумать план отступления.
— Я уже думать, брат. Будем ждать, пока темно. — Индеец посмотрел на небо. — Вечером пойдет дождь. Он нас укрыть.
— А как насчет Хаузера? — поинтересовался Максвелл.
— Он ищет гробницу в Белом городе и пока не додумался добраться до скал. Он не знает, что мы здесь.
Бродбент обвел глазами сыновей.
— Вы, случайно, не принесли ничего поесть? А то после той чепухи, которую мне оставили в гробнице, не очень-то побегаешь.
Бораби развязал мешок и начал выкладывать еду. Бродбент сделал шаг и покачнулся.
— Господи, свежие фрукты! — Он впился зубами в манго. Сок брызнул изо рта и потек на рубашку. — Рай, да и только.
Старик покончил с одним манго и взялся за второе. Заел папайей и филе копченой ящерицы.
— Бораби, ты вполне можешь открывать ресторан.
Том наблюдал, как отец ест. Он никак не мог поверить, что старик жив. В этом было нечто нереальное. Изменилось все и ничего.
Бродбент закончил трапезу, прислонился спиной к каменной стене и обвел глазами горы.
— Отец, — попросил Филипп, — если ты не против, расскажи, что произошло с тобой в гробнице.
— Расскажу, — согласился старик. — Мы устроили большое празднество. Не сомневаюсь, Бораби вам говорил. Я выпил смертельное снадобье Каха. А следующее, что я помню — как проснулся в кромешной тьме. Будучи добросовестным атеистом, я никогда не сомневался, что смерть обрывает сознание. Таково было мое убеждение. Но теперь находился в сознании, однако не сомневался, что умер. Никогда в жизни я так не пугался. Я метался по гробнице, и тут мне пришло в голову: я не только умер, но попал в ад!!!
— Не может быть, — удивился Филипп.
— Ей-ей, — покачал головой Максвелл. — Ты не представляешь, какой я испытал ужас. Я стенал и завывал, как погибшая душа. Призывал Господа. Молился, каялся и обещал, что исправлюсь, если получу шанс. Ощущал себя совсем как содомит на картине Микеланджело «Страшный суд», который умоляет о прощении, а демоны в это время увлекают его в огненное озеро.
А когда от воя и жалости к себе потерял последние силы, ко мне стали возвращаться крохи здравомыслия. Я облазал на четвереньках всю темницу, и до меня стало доходить, что я все-таки не умер, что нахожусь в гробнице и что Ках похоронил меня заживо. Он так и не простил мне нанесенную отцу обиду. Я должен был это предвидеть. Ках всегда мне казался хитрющей старой лисой. А когда я нашел рядом с собой еду и воду, понял, что испытание предстоит долгое. Хотел устроить вам веселое приключение, но повернулось так, что моя жизнь зависела теперь от вашего успеха.
— Веселое приключение? — недоверчиво переспросил Филипп.
— Намеревался подвигнуть вас совершить нечто важное. Не понимал, что каждый из вас и без того занимается важным делом — живет, как ему угодно. Кто я такой, чтобы судить? — Бродбент помолчал, кашлянул и покачал головой. — Я был заключен в гробницу с тем, что считал сокровищем, итогом всей своей жизни. А оказалось, что моя коллекция — барахло, от которого нет никакого толка. Мое достояние внезапно потеряло всякий смысл. В темноте я даже не имел возможности смотреть на картины. Погребение заживо потрясло меня до глубины души. Я оглянулся на прошлую жизнь и остался недоволен собой. Понял, что был плохим отцом, плохим мужем, алчным, самовлюбленным человеком. И вскоре открыл, что молюсь.
— Никогда не поверю! — воскликнул Филипп.
— Но так оно и было, — возразил ему Бродбент. — А что еще мне оставалось делать? И вот я услышал голоса, стук, скрежет. В гробницу пролился свет, и явились вы. Мои молитвы были услышаны.
— Хочешь сказать, что обрел веру? — спросил Филипп. — Стал верующим?
— Попал в самую точку. — Максвелл замолчал и стал смотреть на бесконечные горы и джунгли. Наконец пошевелился и кашлянул. — Забавно, но у меня такое ощущение, словно я умер и заново воскрес.
И вдруг из глубины раздалось покашливание, а затем шарканье ног.
Братья застыли, будто парализованные, и молча ждали.
Снова шарканье ног. И тут Том понял: отец жив! Он идет к ним из гробницы. Но, как и остальные, Том все еще был не в силах пошевелиться. Когда напряжение стало невыносимым, в черном прямоугольнике постепенно материализовалось лицо. Еще один шаркающий шаг — смутно проявилась фигура. Мгновение — и она обрела четкие очертания.
Человек был страшнее трупа. Он остановился перед ними и заморгал. Он был абсолютно гол, грязен и совершенно иссох, согнулся в три погибели, ничем не отличался от мертвеца и распространял вокруг себя дух смерти.
Максвелл Бродбент собственной персоной.
Секунды продолжали свой бег, а братья так и стояли, словно лишились дара речи.
Бродбент смотрел на них. У него сильно дергалось веко. Он зажмурился и снова открыл глаза. Они были пустыми — два провала в черных кратерах исхудавшего лица. Бродбент быстро переводил взгляд с одного сына на другого. А затем шумно вздохнул.
Том, сколько ни пытался, не мог ни двинуться, ни заговорить. А отец тем временем немного распрямился и опять обвел их взглядом, но на этот раз более осмысленным. Кашлянул, губы пошевелились, но он не проронил ни звука. Поднял трясущуюся руку и что-то прохрипел. Братья подались вперед, стараясь разобрать, что он хотел сказать.
Бродбент прокашлялся, издал нечленораздельный звук, сделал шаг вперед, вобрал в легкие воздух и наконец заговорил:
— Где, черт подери, вас так долго носило?
Слова прозвучали громом, отразились от каменных стен, и их эхо понеслось за пределы пещеры. Наваждение пропало: это в самом деле был их старый отец. Братья бросились вперед и обняли старика. Он, поворачиваясь к каждому по очереди, ответил жарким объятием, и его руки оказались на удивление крепкими.
Прошло несколько долгих минут, и Максвелл Бродбент отстранился. За это время он словно вернул свой прежний рост.
— Господи, — бормотал он, утирая лицо, — Боже мой, Боже мой…
Сыновья смотрели на него и не знали, что отвечать. А старик не переставал трясти седой головой.
— Боже праведный! Как я рад, что вы появились. От меня, должно быть, воняет. Взгляните — я все-таки дерьмо! Гол, грязен, отвратителен.
— Ничего подобного, — возразил Филипп. — Вот возьми… — Он стянул с себя рубашку и подал отцу.
— Спасибо, Филипп. — Максвелл надел рубашку и непослушными пальцами пытался застегнуть пуговицы. — Кто тебе стирает? Рубашка просто неприличная. — Он хотел рассмеяться, но только закашлялся.
Когда же Филипп собрался снять и брюки, Максвелл жестом остановил:
— У меня нет желания устраивать стриптиз, раздевая собственных сыновей.
— Отец… — попытался возразить Филипп.
— Меня похоронили голым. Я привык к такому состоянию. Бораби полез в мешок из пальмовых листьев и достал длинный разукрашенный отрезок ткани.
— Надень это.
— Совсем превращаюсь в местного? — Максвелл недоуменно покрутил ткань в руках. — А как его носить?
Бораби помог отцу обмотать ткань вокруг пояса и показал, как завязать пеньковым шнуром с узелками.
Старик молча стоял. Никто не знал, что сказать.
— Слава Богу, ты жив, — наконец проговорил Вернон.
— Поначалу я в этом сам сомневался, — ответил Бродбент. — Очнувшись, я подумай, что умер и оказался в аду.
— Да что ты?.. — хмыкнул Филипп. — Закоренелый атеист и вдруг поверил в ад?
— За последнее время очень многое изменилось, — улыбнулся Максвелл.
— Только не говори, что ты обрел Бога.
Старик тряхнул головой, положил руку Филиппу на плечо и любовно сжал:
— Я так рад тебя видеть, сын. — Он повернулся к Вернону: — И тебя тоже! — По очереди потрепал каждого по щеке. — Том… Бораби… Вам все-таки удалось. Вы меня нашли. Пища и вода были у меня на исходе. Я бы протянул еще день-два, но не более. Вы дали мне новый шанс. Я его не заслужил, но собираюсь воспользоваться. В гробнице я передумал очень о многом…
Максвелл обвел глазами окрашенную в алое россыпь вершин, развернул плечи и вдохнул полной грудью.
— Ты в порядке? — спросил Вернон.
— Если ты о раке, не сомневаюсь, он по-прежнему со мной, но пока не нанес удара. Пара месяцев у меня есть. Я вам не успел сказать: проходимец забрался ко мне в мозги. Но пока все нормально. Я чувствую себя превосходно. — Он обвел глазами горы. — Ну, давайте выбираться отсюда.
— К сожалению, это не так просто, — заметил Том.
— То есть?
Том посмотрел на братьев.
— У нас проблема. И имя этой проблемы — Хаузер.
— Хаузер? — изумился Максвелл.
Том кивнул и рассказал, какие каждому из них пришлось пережить приключения.
— Хаузер… — повторил старик и взглянул на Филиппа. — Ты связался с этим проходимцем?
— Извини… Я подумал…
— Ты подумал, он может знать, куда я отправился? Что ж, я сам виноват: не предусмотрел такую возможность. Хаузер — безжалостный садист. Однажды на моих глазах он чуть не убил девочку. Взять его в компаньоны было самой главной ошибкой моей жизни. — Бродбент опустился на камень и покачал косматой головой. — Невероятно, насколько вы рисковали. Какую же я совершил оплошность! Последнюю из многих!
— Ты наш отец, — сказал Бораби.
— Тоже мне отец, — фыркнул Максвелл. — Подверг вас такому глупому испытанию. А совсем недавно эта идея казалась мне отличной. Каким же я был идиотом!
— Но мы тоже не оправдали твоих надежд: не стали тремя папочкиными сыночками, каких ты хотел видеть, — заметил Филипп.
— Четырьмя, — поправил его Бораби.
— Четырьмя. Или есть еще? — усмехнулся Верном.
— Насколько мне известно, нет, — покачал головой Максвелл. — Четырех хороших сыновей вполне довольно. Если бы я вовремя понял, какие вы хорошие… — Он поднял глаза на Вернона. — Вот только мне не нравится твоя борода. Когда ты ее наконец сбреешь? Ты с ней похож на муллу.
— Ты сейчас тоже не слишком чисто выбрит, — парировал Верном.
— Извини. — Максвелл махнул рукой и рассмеялся. — Со старыми привычками тяжело расставаться. Можешь растить свою бороду дальше.
Наступило неловкое молчание. Солнце еще выше поднялось над горами и заливало округу уже не золотистым, а белым светом. Пролетела, дружно взмывая, ныряя к земле и бросаясь из стороны в сторону, стайка галдящих птиц. Том посмотрел на Бораби:
— Нам надо продумать план отступления.
— Я уже думать, брат. Будем ждать, пока темно. — Индеец посмотрел на небо. — Вечером пойдет дождь. Он нас укрыть.
— А как насчет Хаузера? — поинтересовался Максвелл.
— Он ищет гробницу в Белом городе и пока не додумался добраться до скал. Он не знает, что мы здесь.
Бродбент обвел глазами сыновей.
— Вы, случайно, не принесли ничего поесть? А то после той чепухи, которую мне оставили в гробнице, не очень-то побегаешь.
Бораби развязал мешок и начал выкладывать еду. Бродбент сделал шаг и покачнулся.
— Господи, свежие фрукты! — Он впился зубами в манго. Сок брызнул изо рта и потек на рубашку. — Рай, да и только.
Старик покончил с одним манго и взялся за второе. Заел папайей и филе копченой ящерицы.
— Бораби, ты вполне можешь открывать ресторан.
Том наблюдал, как отец ест. Он никак не мог поверить, что старик жив. В этом было нечто нереальное. Изменилось все и ничего.
Бродбент закончил трапезу, прислонился спиной к каменной стене и обвел глазами горы.
— Отец, — попросил Филипп, — если ты не против, расскажи, что произошло с тобой в гробнице.
— Расскажу, — согласился старик. — Мы устроили большое празднество. Не сомневаюсь, Бораби вам говорил. Я выпил смертельное снадобье Каха. А следующее, что я помню — как проснулся в кромешной тьме. Будучи добросовестным атеистом, я никогда не сомневался, что смерть обрывает сознание. Таково было мое убеждение. Но теперь находился в сознании, однако не сомневался, что умер. Никогда в жизни я так не пугался. Я метался по гробнице, и тут мне пришло в голову: я не только умер, но попал в ад!!!
— Не может быть, — удивился Филипп.
— Ей-ей, — покачал головой Максвелл. — Ты не представляешь, какой я испытал ужас. Я стенал и завывал, как погибшая душа. Призывал Господа. Молился, каялся и обещал, что исправлюсь, если получу шанс. Ощущал себя совсем как содомит на картине Микеланджело «Страшный суд», который умоляет о прощении, а демоны в это время увлекают его в огненное озеро.
А когда от воя и жалости к себе потерял последние силы, ко мне стали возвращаться крохи здравомыслия. Я облазал на четвереньках всю темницу, и до меня стало доходить, что я все-таки не умер, что нахожусь в гробнице и что Ках похоронил меня заживо. Он так и не простил мне нанесенную отцу обиду. Я должен был это предвидеть. Ках всегда мне казался хитрющей старой лисой. А когда я нашел рядом с собой еду и воду, понял, что испытание предстоит долгое. Хотел устроить вам веселое приключение, но повернулось так, что моя жизнь зависела теперь от вашего успеха.
— Веселое приключение? — недоверчиво переспросил Филипп.
— Намеревался подвигнуть вас совершить нечто важное. Не понимал, что каждый из вас и без того занимается важным делом — живет, как ему угодно. Кто я такой, чтобы судить? — Бродбент помолчал, кашлянул и покачал головой. — Я был заключен в гробницу с тем, что считал сокровищем, итогом всей своей жизни. А оказалось, что моя коллекция — барахло, от которого нет никакого толка. Мое достояние внезапно потеряло всякий смысл. В темноте я даже не имел возможности смотреть на картины. Погребение заживо потрясло меня до глубины души. Я оглянулся на прошлую жизнь и остался недоволен собой. Понял, что был плохим отцом, плохим мужем, алчным, самовлюбленным человеком. И вскоре открыл, что молюсь.
— Никогда не поверю! — воскликнул Филипп.
— Но так оно и было, — возразил ему Бродбент. — А что еще мне оставалось делать? И вот я услышал голоса, стук, скрежет. В гробницу пролился свет, и явились вы. Мои молитвы были услышаны.
— Хочешь сказать, что обрел веру? — спросил Филипп. — Стал верующим?
— Попал в самую точку. — Максвелл замолчал и стал смотреть на бесконечные горы и джунгли. Наконец пошевелился и кашлянул. — Забавно, но у меня такое ощущение, словно я умер и заново воскрес.
69
Из своего укрытия Хаузер слышал приглушенный шум голосов, которые доносил к нему ветер. Слов он не разбирал, но догадывался, что происходило внизу: братья наконец дорвались и чистили гробницу отца. И в данный момент прикидывали, что из небольших вещей взять в первую очередь. В их число непременно входил кодекс. Женщина, что была с ними, эта самая Колорадо, знала ему цену.
Мысленно Хаузер пробежал по списку остальных сокровищ. Большинство вещей из коллекции Максвелла Бродбента было вполне транспортабельно, включая наиболее ценные предметы. Драгоценные резные камни, артефакты инков и ацтеков, греческие монеты — все это отличалось небольшими размерами. Очень дорогими считались две бронзовые этрусские фигурки, каждая высотой десять дюймов и весом не больше двадцати фунтов. Все это мог унести на спине один человек, а денег за это получить от десяти до двадцати миллионов.
Они смогут также взять с собой Липпи и Моне. Эти две картины были относительно небольшими: Липпи — двадцать восемь на восемнадцать дюймов, Моне — тридцать шесть на двадцать шесть. Обе без рам. Написаны на покрытых гипсом досках и весили соответственно десять и восемь фунтов. А вместе с ящиками — не больше тридцати фунтов каждая. Ящики можно связать, прикрутить к раме рюкзака и нести на спине. А потом выручить сто миллионов за каждую картину.
Разумеется, в коллекции было много такого, чего на себе не унесешь. Например, Понтормо, который стоил что-то около тридцати или сорока миллионов. Или портрет кисти Бронзино. Обелиски майя и бронза Содерини. А вот два Брака были вполне подъемными. Меньший был ранней работой направления кубизма, и за него ничего не стоило отхватить миллионов пять. Бронзовая фигура мальчика в половину натуральной величины периода поздней Римской империи весила сотню фунтов — такую, пожалуй, на себе не потащишь. Тяжеловатыми казались каменные статуи из камбоджийских храмов, парочка раннекитайских бронзовых урн и инкрустированные бирюзой дощечки майя. У Макса был хороший вкус — он гонялся за качеством, а не за количеством. За долгие годы через его руки прошло очень много произведений искусства — себе он оставил только самые лучшие.
Да, думал Хаузер, если бы не он, те четверо, что сейчас копошились внизу, могли бы вынести на себе вещей миллионов на двести. А это почти половина стоимости всей коллекции.
Хаузер вытянул затекшие ноги. Яркое солнце стояло высоко над горизонтом и сильно припекало. Он посмотрел на часы. Без пяти десять. Он решил сниматься в десять часов. Время в этом деле не имело особого значения, но сознание дисциплины доставляло удовольствие. Это была скорее жизненная философия, чем что-либо другое. Хаузер потянулся, размял руки и сделал несколько глубоких вдохов. Быстро проверил автомат, который, как обычно, находился в отличном рабочем состоянии. Провел ладонью по волосам, посмотрел, нет ли заусениц и грязи под ногтями. Вокруг одного образовался темный ободок. Хаузер избавился от грязи с помощью зубочистки, а ее саму немедленно выбросил. Затем взглянул на тыльную сторону рук — лишь в одном месте немного вздулись вены. Руки тридцатилетнего, а не шестидесятилетнего мужчины. Солнце блеснуло на массивном золотом кольце с бриллиантом. Хаузер пять раз покрутил кистями, расправил складки на брюках цвета хаки, сделал несколько движений лодыжками, размял шею, раскрыл ладони и опять глубоко вдохнул. Вдох-выдох. Он бросил взгляд на хрустящую белую рубашку. Операция показалась бы ему неудавшейся, если бы он заляпал рубашку грязью. Это серьезное испытание — сохранить в джунглях одежду в чистоте.
Хаузер забросил автомат за плечо и направился вниз по тропе.
Мысленно Хаузер пробежал по списку остальных сокровищ. Большинство вещей из коллекции Максвелла Бродбента было вполне транспортабельно, включая наиболее ценные предметы. Драгоценные резные камни, артефакты инков и ацтеков, греческие монеты — все это отличалось небольшими размерами. Очень дорогими считались две бронзовые этрусские фигурки, каждая высотой десять дюймов и весом не больше двадцати фунтов. Все это мог унести на спине один человек, а денег за это получить от десяти до двадцати миллионов.
Они смогут также взять с собой Липпи и Моне. Эти две картины были относительно небольшими: Липпи — двадцать восемь на восемнадцать дюймов, Моне — тридцать шесть на двадцать шесть. Обе без рам. Написаны на покрытых гипсом досках и весили соответственно десять и восемь фунтов. А вместе с ящиками — не больше тридцати фунтов каждая. Ящики можно связать, прикрутить к раме рюкзака и нести на спине. А потом выручить сто миллионов за каждую картину.
Разумеется, в коллекции было много такого, чего на себе не унесешь. Например, Понтормо, который стоил что-то около тридцати или сорока миллионов. Или портрет кисти Бронзино. Обелиски майя и бронза Содерини. А вот два Брака были вполне подъемными. Меньший был ранней работой направления кубизма, и за него ничего не стоило отхватить миллионов пять. Бронзовая фигура мальчика в половину натуральной величины периода поздней Римской империи весила сотню фунтов — такую, пожалуй, на себе не потащишь. Тяжеловатыми казались каменные статуи из камбоджийских храмов, парочка раннекитайских бронзовых урн и инкрустированные бирюзой дощечки майя. У Макса был хороший вкус — он гонялся за качеством, а не за количеством. За долгие годы через его руки прошло очень много произведений искусства — себе он оставил только самые лучшие.
Да, думал Хаузер, если бы не он, те четверо, что сейчас копошились внизу, могли бы вынести на себе вещей миллионов на двести. А это почти половина стоимости всей коллекции.
Хаузер вытянул затекшие ноги. Яркое солнце стояло высоко над горизонтом и сильно припекало. Он посмотрел на часы. Без пяти десять. Он решил сниматься в десять часов. Время в этом деле не имело особого значения, но сознание дисциплины доставляло удовольствие. Это была скорее жизненная философия, чем что-либо другое. Хаузер потянулся, размял руки и сделал несколько глубоких вдохов. Быстро проверил автомат, который, как обычно, находился в отличном рабочем состоянии. Провел ладонью по волосам, посмотрел, нет ли заусениц и грязи под ногтями. Вокруг одного образовался темный ободок. Хаузер избавился от грязи с помощью зубочистки, а ее саму немедленно выбросил. Затем взглянул на тыльную сторону рук — лишь в одном месте немного вздулись вены. Руки тридцатилетнего, а не шестидесятилетнего мужчины. Солнце блеснуло на массивном золотом кольце с бриллиантом. Хаузер пять раз покрутил кистями, расправил складки на брюках цвета хаки, сделал несколько движений лодыжками, размял шею, раскрыл ладони и опять глубоко вдохнул. Вдох-выдох. Он бросил взгляд на хрустящую белую рубашку. Операция показалась бы ему неудавшейся, если бы он заляпал рубашку грязью. Это серьезное испытание — сохранить в джунглях одежду в чистоте.
Хаузер забросил автомат за плечо и направился вниз по тропе.
70
Четверо братьев и их отец отдыхали в тени на каменном уступе рядом с входом в гробницу. Они съели большую часть принесенной еды, и теперь Том пустил по кругу флягу с водой. Он так много хотел сказать отцу. И братья, разумеется, испытывали то же самое. Однако после первой вспышки разговоров все почему-то замолчали. Фляга описала круг — каждый шумно утолил жажду — и возвратилась к Тому. Он завинтил крышку и опустил ее в свой маленький рюкзак. Наконец заговорил старший Бродбент:
— Значит, Марк Хаузер охотится за моей коллекцией? — Он покачал головой. — Ну что за мир!
— Прости, — вновь извинился Филипп.
— Тебе не следует извиняться. Вина целиком на мне. Виноват только я один.
Это что-то новенькое, подумал Том. Максвелл Бродбент признает, что не прав. Он по-прежнему казался все тем же неприветливым и резким стариком, однако что-то в нем изменилось. Определенно изменилось.
— Теперь я желаю только одного: чтобы четверо моих сыновей выбрались отсюда живыми. Не желаю быть вам обузой. Оставьте меня здесь, я сам о себе позабочусь. Встречу этого Хаузера так, что он надолго запомнит.
— Что?! — воскликнул Филипп. — Это после всего, что мы испытали, чтобы тебя спасти? — Он в самом деле вышел из себя.
— Ничего особенного: через месяц-другой я так или иначе умру. Вы бегите, а я разберусь с Хаузером.
Том сердито поднялся:
— Мы не для того проделали весь этот путь, чтобы оставить тебя на милость Хаузеру.
— Из-за меня не стоит рисковать жизнью.
— Мы без тебя не ходить! — отрезал Бораби. — С востока поднимается ветер. Вечером будет гроза. Мы идти через мост, пока гроза.
Максвелл вздохнул и вытер лицо. Филипп смущенно кашлянул.
— Отец…
— Да, сын?
— Сознаю, что вопрос не совсем уместен, но что ты собираешься делать с тем, что находится в твоей гробнице?
Том немедленно вспомнил о фармакопее. Вот ее следовало спасти. И не только ради себя — ради Сэлли и всего мира. Старший Бродбент на мгновение потупился.
— Об этом я еще не думал. Коллекция потеряла для меня всякий смысл. Но я рад, Филипп, что ты об этом заговорил. Полагаю, нам следует взять Липпи и кое-что еще, что легко унести. По крайней мере вырвем хотя бы несколько вещей из лап этого отпетого негодяя. Меня убивает мысль, что он получит все остальное, но полагаю, с этим ничего не поделать.
— Выберемся и заявим в ФБР, Интерпол…
— Хаузера не прижать, ты это прекрасно знаешь. Но вот что я вспомнил: с ящиками в пещере творилось нечто странное; это меня удивляло. Очень не хочется туда возвращаться, но мне надо проверить.
Филипп вскочил на ноги.
— Отец, я тебе помогу.
— Нет, я должен войти один. Бораби, сооруди мне свет. Индеец зажег пучок тростника и подал отцу.
Старик скрылся в черном проеме. Том видел, как светлый ореол двигается между клетями и ящиками. Голос Максвелла Бродбента гулко отдавался под сводами пещеры:
— Не понимаю, почему это идиотское барахло было так близко моему сердцу.
Светлое пятно углубилось в темноту, а затем и вовсе растворилось в сумраке гробницы. Филипп поднялся и, чтобы немного размяться, сделал небольшой круг.
— Противно подумать, что Липпи может оказаться в руках Хаузера.
И в ту же секунду до них донесся холодный насмешливый голос:
— Кто тут поминает мое имя?
— Значит, Марк Хаузер охотится за моей коллекцией? — Он покачал головой. — Ну что за мир!
— Прости, — вновь извинился Филипп.
— Тебе не следует извиняться. Вина целиком на мне. Виноват только я один.
Это что-то новенькое, подумал Том. Максвелл Бродбент признает, что не прав. Он по-прежнему казался все тем же неприветливым и резким стариком, однако что-то в нем изменилось. Определенно изменилось.
— Теперь я желаю только одного: чтобы четверо моих сыновей выбрались отсюда живыми. Не желаю быть вам обузой. Оставьте меня здесь, я сам о себе позабочусь. Встречу этого Хаузера так, что он надолго запомнит.
— Что?! — воскликнул Филипп. — Это после всего, что мы испытали, чтобы тебя спасти? — Он в самом деле вышел из себя.
— Ничего особенного: через месяц-другой я так или иначе умру. Вы бегите, а я разберусь с Хаузером.
Том сердито поднялся:
— Мы не для того проделали весь этот путь, чтобы оставить тебя на милость Хаузеру.
— Из-за меня не стоит рисковать жизнью.
— Мы без тебя не ходить! — отрезал Бораби. — С востока поднимается ветер. Вечером будет гроза. Мы идти через мост, пока гроза.
Максвелл вздохнул и вытер лицо. Филипп смущенно кашлянул.
— Отец…
— Да, сын?
— Сознаю, что вопрос не совсем уместен, но что ты собираешься делать с тем, что находится в твоей гробнице?
Том немедленно вспомнил о фармакопее. Вот ее следовало спасти. И не только ради себя — ради Сэлли и всего мира. Старший Бродбент на мгновение потупился.
— Об этом я еще не думал. Коллекция потеряла для меня всякий смысл. Но я рад, Филипп, что ты об этом заговорил. Полагаю, нам следует взять Липпи и кое-что еще, что легко унести. По крайней мере вырвем хотя бы несколько вещей из лап этого отпетого негодяя. Меня убивает мысль, что он получит все остальное, но полагаю, с этим ничего не поделать.
— Выберемся и заявим в ФБР, Интерпол…
— Хаузера не прижать, ты это прекрасно знаешь. Но вот что я вспомнил: с ящиками в пещере творилось нечто странное; это меня удивляло. Очень не хочется туда возвращаться, но мне надо проверить.
Филипп вскочил на ноги.
— Отец, я тебе помогу.
— Нет, я должен войти один. Бораби, сооруди мне свет. Индеец зажег пучок тростника и подал отцу.
Старик скрылся в черном проеме. Том видел, как светлый ореол двигается между клетями и ящиками. Голос Максвелла Бродбента гулко отдавался под сводами пещеры:
— Не понимаю, почему это идиотское барахло было так близко моему сердцу.
Светлое пятно углубилось в темноту, а затем и вовсе растворилось в сумраке гробницы. Филипп поднялся и, чтобы немного размяться, сделал небольшой круг.
— Противно подумать, что Липпи может оказаться в руках Хаузера.
И в ту же секунду до них донесся холодный насмешливый голос:
— Кто тут поминает мое имя?
71
Хаузер говорил мягко и успокаивающе, но при этом держал оружие на изготовку, готовый при малейшем движении пустить его в ход. Трое братьев и индеец сидели рядом с открытой дверью в гробницу и с нескрываемым ужасом в глазах повернули к нему головы.
— Прошу вас, не трудитесь — не вставайте. И вообще не двигайтесь. Можете только моргать. Филипп, рад видеть, что ты поправился. Ты сильно изменился — уже не тот никчемный хлыщ с идиотской трубкой, который два месяца назад явился ко мне в кабинет.
Хаузер сделал шаг вперед, собранный, готовый при малейшем движении скосить их всех.
— Как любезно, что вы показали мне путь в гробницу. И даже открыли дверь. Вы очень внимательны. А теперь послушайте меня: если вы будете выполнять все мои указания, никто не пострадает.
Хаузер помолчал и обвел взглядом лица четырех сидящих перед ним мужчин. Никто не ударился в панику, однако ни один не разыгрывал из себя героя. Рассудительные люди. Он заговорил как можно спокойнее и убедительнее:
— Кто-нибудь переведите индейцу, чтобы он положил лук и стрелы. Только медленно и спокойно, никаких резких движений.
Бораби снял колчан и вместе с луком положил перед собой.
— Ах вот как, индеец понимает по-английски. Отлично! А теперь, друзья мои, попрошу вас по очереди освободиться от мачете. Ты первый, Филипп. Не вставай.
Филипп отцепил от пояса тесак и положил рядом с луком Бораби.
— Прошу вас, не трудитесь — не вставайте. И вообще не двигайтесь. Можете только моргать. Филипп, рад видеть, что ты поправился. Ты сильно изменился — уже не тот никчемный хлыщ с идиотской трубкой, который два месяца назад явился ко мне в кабинет.
Хаузер сделал шаг вперед, собранный, готовый при малейшем движении скосить их всех.
— Как любезно, что вы показали мне путь в гробницу. И даже открыли дверь. Вы очень внимательны. А теперь послушайте меня: если вы будете выполнять все мои указания, никто не пострадает.
Хаузер помолчал и обвел взглядом лица четырех сидящих перед ним мужчин. Никто не ударился в панику, однако ни один не разыгрывал из себя героя. Рассудительные люди. Он заговорил как можно спокойнее и убедительнее:
— Кто-нибудь переведите индейцу, чтобы он положил лук и стрелы. Только медленно и спокойно, никаких резких движений.
Бораби снял колчан и вместе с луком положил перед собой.
— Ах вот как, индеец понимает по-английски. Отлично! А теперь, друзья мои, попрошу вас по очереди освободиться от мачете. Ты первый, Филипп. Не вставай.
Филипп отцепил от пояса тесак и положил рядом с луком Бораби.