Страница:
Я стоял рядом с Лейтифом. Мы пытались определить, какой из воюющих сторон принадлежали грузовики; в этой необъявленной гражданской войне противостоявшие силы редко прибегали к использованию цветовых отличий, поэтому транспортные средства обычно не несли на себе опознавательные знаки. Логично было предположить, что грузовики вела войсковая часть националистов или отступников, коль скоро атаковавшие их вертолеты пилотировали афримы, но точно сказать было невозможно. Я подумал, что грузовики могли принадлежать американцам, однако ничего определенного никто из нас не придумал.
Из дыма вышел мужчина и остановился перед нами. В оранжевых отсветах пожара мы узнали в нем Коллинза. Нос и рот были завязаны тряпкой, он тяжело дышал.
– Думаю, это была колонна националистов, Лейт, – прохрипел он.
– Что-нибудь для нас осталось? – спросил Лейтиф.
– Продовольствия нет. Да и остального немного. Но пойдем вместе посмотрим, что мы нашли.
Лейтиф достал из кармана лоскут ткани и завязал на лице. Я последовал его примеру. Когда мы были готовы, Коллинз повел нас мимо первых двух грузовиков к третьему, который не горел.
Видимо ракета ударила в его переднюю часть и разнесла водительскую кабину, но огонь не перебрался на кузов. Грузовик столкнулся с шедшим впереди, уже горевшим, но двигавшийся позади до него не доехал. Он стал жертвой прямого попадания и все, что от него осталось, уже догорело. Возле не охваченного огнем грузовика стояло восемь или девять наших людей; они выжидательно смотрели на Лейтифа.
Коллинз показал на лежавший на земле ящик:
– Мы нашли это в кузове.
Лейтиф опустился на колени, открыл крышку и достал карабин. Он положил его на землю.
– Есть еще оружие?
– Полный кузов.
В этот момент взорвался грузовик метрах в пятидесяти от нас. Мы пригнулись к земле. У меня в руках был карабин, я инстинктивно попятился к ближайшим деревьям. Из-за них я наблюдал за Лейтифом.
Он огляделся. Послышался его вопрос:
– Патроны есть?
– Да.
– Быстро выносите их. Как можно больше, Келк! – Один из наших уже бежал. – Бегите за тележкой. Опорожните ее. Мы будем вывозить на ней карабины.
Отступив за деревья, я неожиданно для себя стал сторонним наблюдателем.
Мне было ясно, что если грузовик с патронами взорвется, то вероятнее всего люди, копошившиеся вокруг, погибнут. Я заметил, что трава и кустарник возле этого грузовика почернели от жара, а вокруг вились искры, долетавшие до него от горевших машин. Я спрашивал себя, много ли топлива в грузовиках и нет ли поблизости неразорвавшихся снарядов. Возможно патроны – не единственный взрывоопасный груз в этом кузове, что если там есть материалы, которые взрываются от прикосновения. Хотя для моих страхов существовали логические основания, было в них и что-то иррациональное…ощущение, может быть суеверное, что если я пойду помогать остальным, то каким-то образом накличу беду.
Я стоял за деревьями, карабин у меня в руке выглядел совершенно лишним.
Лейтиф отошел от остальных и, стоя спиной к грузовику, стал вглядываться в деревья. Он окликнул меня.
Я дождался, пока к удовлетворению Лейтифа разгрузка завершилась. Затем, когда тележку покатили последний раз, я последовал за остальными на благоразумном расстоянии, пока почти в километре от попавшей в засаду колонны не было выбрано место для лагеря. Я придумал для Лейтифа оправдание: мне показалось, что за деревьями промелькнула фигура человека и я решил проверить. Затем предложил первым охранять добытое из огня оружие. Еще один по имени Педро вызвался составить мне компанию на первые два часа.
Утром каждый получил карабин и патроны. Лишние карабины и амуницию сложили на тележки.
Шли недели. Мы с Салли были одни. Некоторое время пришлось снова спать в палатке, но в конце концов посчастливилось найти ферму, где мы получили позволение жить в одном из домиков для батраков. Пожилая пара хозяев фермы проявляла к нам мало интереса. Мы не платили за постой, а за помощь по хозяйству получали еду.
В тот период у нас появилась видимость безопасности, хотя мы ни на минуту не забывали о расширении боевых действий в сельской местности.
Район находился под контролем сил националистов и наша ферма считалась стратегически важным пунктом. От случая к случаю армейские наведывались, чтобы помочь в работе, на одном из полей была поставлена зенитная батарея, хотя, насколько я знаю, она никогда не использовалась.
Поначалу я проявлял повышенный интерес к ходу гражданской войны, но вскоре научился его сдерживать. Я всего раз поговорил с фермером о политической ситуации и понял, что тот либо не хотел, либо не мог вступать в дискуссию. Он сказал, что когда-то у него были телевизор и радиоприемник, но их забрала армия. Его телефон не работал. Единственной информацией о положении в мире была малоформатная армейская газета, которая бесплатно раздавалась всем гражданам. Случайные встречи хозяина с другими фермерами никаких новостей не приносили, поскольку все были в одинаковом положении.
Я несколько раз заговаривал с армейскими, которые работали на ферме. От них тоже мало что удавалось узнать. Им, очевидно, было приказано не разговаривать с гражданами о ходе войны и хотя этот приказ не всегда строго выполнялся, было очевидно, что основную часть своих сведений эти люди черпали из пропагандистских речей командиров.
Однажды ночью в начале октября ферма стала целью налета вражеских сил. После первого появления самолета-разведчика я отвел Салли в наилучшее из имевшихся убежищ – низенький свинарник, обладавший тем преимуществом, что его стены были сложены из крепкого кирпича, – где мы просидели до окончания налета.
Наш домик не пострадал, но хозяйский был разрушен. Сами хозяева пропали.
Утром ферму посетил командир войсковой части националистов и забрал оставшееся оборудование. Зенитная батарея была брошена.
Не желая сниматься с места, мы с Салли остались в домике. Мы ощущали сомнительность своего положения, но перспектива снова жить под брезентом нас не прельщала. Во второй половине дня ферму занял смешанный отряд афримских и отступнических солдат и мы подверглись пристрастному допросу командовавшего отрядом лейтенанта-африканца.
Мы с большим интересом наблюдали за солдатами, так как впервые видели белых мужчин, действительно воевавших на стороне африканцев.
Всего в отряде было пятьдесят человек. Из них примерно пятнадцать – белые. Оба офицера – африканцы, но один из старших сержантов был белым. Дисциплина казалась отменной и обращались с нами хорошо. Нам позволили временно остаться в домике.
На следующий день ферму должен был посетить офицер-отступник высокого звания. Я узнал его, как только увидел, по фотографиям, которые регулярно печатались в газете националистов. Его звали Лайонел Кулсдон; до войны он был видным участником компании за гражданские права. В период афримского проникновения в частные владения в городах он вернулся на военную службу в присвоенном ему ранее звании и стал одним из вождей отступничества в пользу афримов в открытой вражде внутри вооруженных сил. Теперь он был полковником в армии бунтовщиков и жил приговоренным к смертной казни.
Перед нашим отбытием он вручил мне лист бумаги, в котором доходчивым языком объяснялись долгосрочные цели отступников.
Речь шла о восстановлении законности и порядка; немедленной амнистии всем сторонникам националистов; возврате к парламентской монархии, которая существовала до гражданской войны; возобновлении нормального судопроизводства; чрезвычайной программе жилищного строительства для перемещенных граждан; и британском гражданстве всем временным афримским иммигрантам.
Нас доставили на грузовике в деревушку в тринадцати километрах от фермы. Это, как нам сказали, была освобожденная территория. Мы заметили поблизости от деревни небольшой афримский армейский лагерь и обратились к его властям с просьбой помочь нам найти временное пристанище. К нам отнеслись далеко не с продемонстрированной полковником-отступником любезностью и пригрозили заключением под стражу. Мы сразу же ушли.
Деревенька оказалась очень неприветливым местом, мы столкнулись в ней всего с несколькими людьми, но все они отнеслись к нам с недоверием и враждебностью. Ночь мы провели в поле на склоне холма под брезентом в пяти километрах к западу от деревни. Салли во сне плакала.
Через неделю нам удалось найти дом с небольшим садом. Он стоял вблизи главной дороги, но был укрыт от нее лесом. Мы подходили к дому робко, но несмотря на настороженность, с которой нас встретили, назад не повернули. Дом занимала пара молодоженов, которые предложили нам разделить крышу над головой, пока мы не подыщем себе другое жилье. Мы оставались там три недели.
Я впервые видел Лейтифа напуганным.
Мы устали после событий этой ночи и нервы у всех были натянуты до предела. Чувства Лейтифа выдавало его напряжение; не в состоянии решить, сниматься нам с места или нет, он рыскал туда и сюда, сжимая в руках новый карабин, будто расстанься он с ним, и кто-то тут же посягнет на его власть. Остальные тревожно поглядывали на предводителя, в душе явно не радуясь резкому повороту нашей жизни.
Мне досаждали собственные сомнения. Причиной растущей тревоги было овладение нами оружием. Я уже слышал толки о создании активной партизанской организации против афримов. До меня доносились обрывки фраз, в которых громко звучали слова "чернокожие ублюдки", повторявшиеся гораздо чаще, чем когда-либо, даже чаще, чем в те часы мстительной злобы после похищения женщин.
В фокусе моих страхов был Лейтиф, пугало и настроение остальных. Сейчас, как никогда прежде, у меня было ощущение, что все наши действия определяются исключительно его волей.
Поводом для моих дурных предчувствий была демонстрируемая Лейтифом нерешительность. Он боялся самого себя; боялся оставаться здесь лагерем, который мы соорудили менее чем в километре от засады на колонну; не хватало ему и храбрости приказать сниматься.
Страх перед тем и другим был понятен. Оставаться так близко к месту нападения на колонну означало быть обнаруженными первой же командой, которая прибудет для расследования обстоятельств ее гибели. Но движение с грузом такого большого количества карабинов грозило бедой, если мы попадемся на глаза любой из воюющих сторон. Руководство нами давно стало второй натурой Лейтифа и хотя сейчас все смотрели на него в ожидании команды, эти взгляды молчаливо угрожали сместить его с командного поста в случае ошибки.
До настоящего момента мы оставались на месте, будто в самом бездействии было что-то похожее на принятое решение.
Я и еще трое провели инвентаризацию оружия, которое оказалось в нашем владении. Кроме карабинов, которые выдали каждому, было еще двенадцать ящиков по шесть стволов в каждом. Патронов тоже оказалось несколько ящиков. Эта куча оружия была едва ли не больше, чем мы могли унести. Большую его часть мы нагрузили на ручные тележки, но все это выглядело уложенным не для дальней дороги.
Я взглянул на сидевшую под деревьями группу озлобленных людей, их новообретенные карабины поблескивали у плеча каждого. Потом стал следить за стоявшим поодаль Лейтифом, он явно заблудился в собственных мыслях.
Я чувствовал, что за последние недели стал для Лейтифа самым близким в нашей группе. Спустя некоторое время я подошел к нему. Вмешательство в его мыслительный процесс не доставило ему удовольствия, тем более мое. Я сразу же увидел, что серьезно ошибся в своем суждении, и понял, что следовало оставаться с остальными.
Он спросил:
– Где вы, черт бы вас побрал, были ночью?
– Я уже говорил вам, что произошло. Я подумал, что заметил кого-то.
– Надо было сказать мне. Будь это афримы, они могли вас застрелить.
– Я подумал, что всем угрожает опасность. У меня был карабин и кроме меня вас некому было защитить, – ответил я. У меня не было желания говорить ему правду.
– Теперь у всех нас есть карабины. Вам незачем рисковать собой ради нас. Мы можем постоять за себя сами. Премного благодарны, Уитмэн.
В тоне его голоса была не только горечь. Слышалось нетерпение, раздражение, смущение. Но на уме у Лейтифа было нечто иное; он заговорил со мной, просто вспомнив события ночи, но беспокоило его вовсе не это.
– Карабинов у вас больше, чем нужно, – сказал я. – Что вы собираетесь с ними делать?
– А что бы вы предпочли с ними сделать?
– Думаю, нам следует их бросить. Они доставят больше проблем, чем принесут пользы.
– Нет… Я их не брошу. У меня другая идея.
– Какая же? – спросил я.
Он ухмыльнулся и медленно покачал головой:
– Скажите-ка мне вот что. Предположим, вы могли бы уйти отсюда с ними, как бы вы поступили?
– Я вам уже сказал.
– Устроили бы оружейный бартер? Или попробовали сбить побольше вертолетов?
Я понял куда он клонит и сказал:
– Дело не просто в обладании оружием. Если оно есть у каждого, а не у пары человек, теряется эффективность самого обладания им.
– Значит, когда вы человек с ружьем номер один, все в порядке. Теперь же различия нет, в этом дело?
– Я объяснил вам свое понимание этого дела в тот день, когда мне достался карабин. Один карабин – это форма обороны; всеобщее вооружение опасно его агрессивностью, – возразил я.
Лейтиф задумчиво посмотрел на меня:
– Возможно у нас меньше разногласий, чем я думал. Но вы все еще не сказали мне, как бы воспользовались оружием практически.
На мгновение я задумался. У меня по-прежнему был единственный мотив, каким бы непрактичным он ни выглядел.
– Попытался бы что-то сделать, чтобы разыскать дочь, – ответил я.
– Я знал, что вы так скажете. Но вам прекрасно известно, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Если хотите знать мое мнение, что бы ни вышло, это будет лучше того, что мы сделали до сих пор.
– Неужели вы не понимаете? – сказал Лейтиф. – Мы ничего и не могли сделать. Лучшее, на что вы можете надеяться, – они в лагере для интернированных. Более вероятно, что изнасилованы и убиты, возможно обе. Вчера вы видели, как они поступают с белыми женщинами.
– И вы просто миритесь с этим? – повысил я голос. – Для вас, Лейтиф, это совсем другое. Они забрали моих жену и дочь. Мою дочь!
– Эта беда постигла не только вас. Женщин было семнадцать.
– Но ни одна не была вашей.
Лейтиф сказал:
– Почему вы не можете примириться с этим, как другие мужчины, Алан? Мы ничего не можем сделать, чтобы их найти. Мы вне закона. Подойди мы близко к любым властям, и немедленно будем арестованы. Мы не можем пойти к этим афримам прежде всего потому, что не знаем где они, и ни в коем случае не можем ожидать, что они признаются в похищении наших женщин. Нам нечего ждать расположения людей ООН. Все, что нам дозволено, – пытаться жить.
Я злобно поглядел по сторонам:
– Вы это называете жизнью? Мы живем, как звери.
– Вы хотите положиться на самого себя? – Тон Лейтифа изменился; теперь он старался говорить убедительно, – Послушайте, вам известно сколько таких же беженцев, как мы?
– Этого никто не знает.
– Потому что нас слишком много. Тысячи… может быть миллионы. Просто мы действуем на небольшой территории страны. По всей Англии бродят такие же бездомные, как мы. Вы говорили, что нам не следует быть агрессивными. Но почему? У каждого отдельного беженца есть превосходный повод участия в этой войне. Но обстоятельства против него. Он не имеет определенного законом статуса. Небольшая ошибка в одну сторону, и он потенциально опасен для вооруженных сил, потому что беженец подвижен, потому что война идет на его глазах; лишний шаг по другой дорожке, и он втянут в политику. Вам известно отношение правительства к беженцам? Для него это люди, братающиеся с отступниками. Вам хочется взглянуть на концентрационный лагерь изнутри? Каждый беженец делает то же, что и мы: он живет и спит кое-как, он кучкуется с такими, как сам, занимается бартером, крадет и держится подальше от кого угодно.
– И у него отбирают женщин, – добавил я.
– Если угодно судьбе, да. Положение отвратительное, но готовой альтернативы нет.
Я ничего не ответил, понимая, что он, вероятно, прав. Мне самому казалось, что будь хоть какая-то альтернатива этой несчастной бродячей жизни, мы докопались бы до нее. Но то, что приходилось видеть в различных учреждениях во время доставки нас в них для коротких допросов, всякий раз убеждало, что для лишенных крова граждан подходящего места нет. Большие и среднего размера города жили по законам военного времени, городки и поселки находились либо под управлением военных, либо оборонялись силами гражданской милиции. Нашей была сельская местность.
Через пару минут я возразил:
– Но так не может продолжаться вечно. Это нестабильная ситуация.
Лейтиф ухмыльнулся:
– Нет, теперь это не так.
– Теперь?
– Мы вооружены. Это меняет дело. Беженцы могут объединяться, защищать себя. С карабинами мы сможем вернуть наших… свободу!
– Это безумие, – я попытался охладить его пыл. – Едва мы покинем этот лес, нас остановит первый же отряд регулярных войск.
– Партизанская армия. Нас тысячи, по всей стране. Мы сможем занимать деревни, устраивать засады на дорогах. Но придется вести себя осторожно, оставаться невидимыми.
– Что же тогда изменится?
– Мы будем организованы, вооружены, станем участниками войны.
– Нет, – сказал я. – Мы не должны в нее ввязываться. Участников и без нас слишком много.
– Пошли, – сказал он, – обсудим с остальными. Это будет демократично, идея сработает, лишь если все заодно.
Мы шли между деревьями к тому месту, где нас ожидали другие члены группы. Я сел на землю немного поодаль от Лейтифа и стал разглядывать тележки, нагруженные ящиками с карабинами. Лейтифа я слушал вполуха; в моем мозгу прокручивалась картина действий этой неорганизованной банды мужчин. Я представлял себе тысячи подобных банд в каждой сельской местности страны, готовых взять реванш у безликих вооруженных сил и гражданских организаций всех конфликтовавших сторон.
Я наперед видел, что если нынешние беженцы, которые в пожаре гражданской войны представляют собой отчаявшуюся, но совершенно нейтральную массу, превратят свою организацию в боеспособную партизанскую силу – не дай бог, чтобы эта задача оказалась выполнимой, – то это лишь углубит хаос, раздирающий страну.
Я поднялся на ноги и стал пятиться. Спотыкаясь о корни деревьев, я ускорил шаг, безумно желая оказаться подальше от этих людей. До моего слуха долетел крик единодушного одобрения. Мой путь лежал на юг.
В паре метров от моего столика сидела девушка. Я узнал ее и подошел.
– Лаура! – сказал я.
Девушка удивленно уставилась на меня. Потом тоже узнала.
– Алан!
Обычно я не страдаю ностальгией, но по какой-то причине имел обыкновение посещать в парке ресторанчик, который автоматически ассоциировал с Лаурой Макин. Хотя память о ней была жива, встреча оказалась для меня сюрпризом; я не знал, что она продолжала бывать здесь.
Лаура пересела за мой столик.
– Зачем ты здесь?
– Разве это не очевидно?
Оба долго смотрели друг другу в глаза:
– Да.
Мы заказали вина, чтобы отпраздновать встречу, но оно оказалось слишком сладким. Ни один не захотел его пить, однако официанту мы претензий не предъявили. Тост в честь встречи мы провозгласили, а остальное не имело значения. Во время еды я пытался разобраться, зачем, все-таки, сюда ходил. Это не было поиском возврата в прошлое. О чем я думал нынче утром? Память подвела, как я ни старался вспомнить.
– Как твоя жена?
Этого вопроса мне не задавали давно. Я не ожидал услышать его и от нее.
– Изобель? Все та же.
– И ты все тот же.
– Никто за два года заметно не меняется.
– Не знаю.
Мы поели, выпили кофе. Паузы в разговоре стали смущать меня. Я пожалел, что мы встретились.
– Почему ты ее не оставляешь?
– Ты знаешь почему. Из-за Салли.
– Это ты говорил и прежде.
– Это правда.
Снова помолчали.
– Ты не меняешься, не так ли? Я чертовски хорошо знаю, что Салли всего лишь оправдание. Все так же плохо, как и прежде. Ты слишком слаб, чтобы от нее освободиться.
– Ты не понимаешь.
Мы заказали еще кофе. Мне хотелось прекратить разговор и оставить ее. Вместо этого я продолжал слушать. Это было проще. Мне пришлось признать, что ее упреки справедливы.
– И тем не менее, я не могу придумать ничего настолько убедительного, что изменит тебя.
– Нет.
– Я пыталась и прежде. Ты понимаешь, что именно по этой причине я не захотела с тобой больше встречаться.?
– Да.
– И ничто не изменилось.
Со всем прямодушием, на какое был способен, я сказал ей:
– Я все еще люблю тебя, Лаура.
– Я знаю. В этом-то и загвоздка. Я люблю тебя за твою слабость.
– Мне не нравится, когда ты так говоришь.
– Ничего не поделаешь. Что есть, то есть.
Она третировала меня, как прежде. Я совсем забыл об этой способности Лауры: причинять боль. И все же то, что говорила Лаура, было правдой и я продолжал ее любить, в чем не желал признаваться даже себе, пока мы снова не встретились. Из всех женщин, которых я знал после женитьбы, Лаура была единственным объектом моих более глубоких чувств, чем физическое желание. И причиной было ее умение видеть и понимать меня таким, каков я есть. Как ни больно признаваться, для меня была привлекательной способность Лауры не щадить мою неспособность порвать с Изобель. Я не знаю, за что она любила меня. Вполне я с ней так и не разобрался. Она существовала в своеобразном личном вакууме… жила в нашем обществе, но не принадлежала ему. Ее мать была ирландской иммигранткой; произведя дочь на свет, она умерла. Отец был матросом из цветных, Лаура никогда его не знала. Кожа Лауры была белой, но черты лица негроидными. Она стала одной из первых жертв афримской ситуации: погибла во время второго лондонского мятежа. Тот ленч в парковом ресторанчике стал нашей последней встречей.
Я узнал в предводителе группы того мужчину, с которым встретился в разрушенной деревне и вместе грабил рухнувший вертолет. В тот раз он назвался Лейтифом, но это имя не дало мне разгадки его происхождения. Развитие событий приобретало тогда такой характер, что я все меньше доверял людям с цветной кожей, сколь бы незначительной ни была ее пигментация.
Группа, которой он руководил, состояла примерно из сорока человек, включая семерых детей. Хорошей организации у них не было.
Я наблюдал за ними с верхнего этажа старого дома, надеясь, что они разбудят своим шумом Салли. Мы пережили еще один долгий день страданий и были голодны. Этот дом служил беженцам лишь временным пристанищем; надвигалась зима и мы знали, что должны найти более долговременное жилье.
Проблема состояла для меня в том, обнаруживать или нет наше присутствие.
Я считал, что вдвоем с Салли нам не так уж плохо. Пришлось убираться всего из пары домов, когда пошли слухи, что незарегистрированные граждане и те, кто давал им приют, подлежат отправке в лагерь для интернированных лиц. Хотя это постановление вскоре было отменено, мы решили, что лучше быть от греха подальше и оказались в этом доме.
Я наблюдал за группой и не мог решиться.
Если мы будем сами по себе, то опасность быть схваченными меньше, но присоединение к сформировавшейся группе означало более регулярное пищевое довольствие. Ничего привлекательного не было ни в той, ни в другой перспективе, но живя в доме молодоженов, мы слушали сводки континентальных радиостанций, поэтому нам были известны природа и размах гражданской войны. Мы с Салли входили в число наиболее пострадавших: двух миллионов лишившихся крова граждан, которые вынуждены жить бродяжничеством.
Больше всего беженцев в средней и северной Англии, там условия их существования предполагались наихудшими. На юге беженцев много меньше; радиообозреватели полагали, что жить им здесь легче, но и здесь, по их оценкам, в этой части Англии бродяжничало около ста пятидесяти тысяч граждан, живших за счет сельского населения.
Спустя некоторое время прибывшая группа беженцев стала устраиваться на ночлег; они поставили две или три палатки. В дом зашел мужчина и набрал из-под крана два ведра воды. В огороде развели костер и достали продукты.
Затем я обратил внимание на женщину, которая возилась с двумя маленькими мальчиками. Она пыталась заставить их умыться, но успеха не добилась. Она и сама выглядела грязной и усталой, волосы уложены в неопрятный узел на голове. Я узнал Изобель.
Это открытие, казалось, должно было заставить меня колебаться еще больше, но вместо этого я спустился вниз и попросил Лейтифа принять нас в его группу.
Я шел на юг. Один я чувствовал себя в большей безопасности, чем с Лейтифом и остальными. С карабином я расстался, не было у меня и никакого другого оружия. Я нес лишь сумку с личными вещами, спальный мешок и немного продуктов. Мне нетрудно избегать нежелательных встреч с вооруженными силами, а входить в контакт с людьми в забаррикадированных деревнях и державших оборону домах было проще, чем если бы я был с группой. Первую ночь я спал под забором, вторую – в сарае, на третью мне отвели комнату в доме.
Из дыма вышел мужчина и остановился перед нами. В оранжевых отсветах пожара мы узнали в нем Коллинза. Нос и рот были завязаны тряпкой, он тяжело дышал.
– Думаю, это была колонна националистов, Лейт, – прохрипел он.
– Что-нибудь для нас осталось? – спросил Лейтиф.
– Продовольствия нет. Да и остального немного. Но пойдем вместе посмотрим, что мы нашли.
Лейтиф достал из кармана лоскут ткани и завязал на лице. Я последовал его примеру. Когда мы были готовы, Коллинз повел нас мимо первых двух грузовиков к третьему, который не горел.
Видимо ракета ударила в его переднюю часть и разнесла водительскую кабину, но огонь не перебрался на кузов. Грузовик столкнулся с шедшим впереди, уже горевшим, но двигавшийся позади до него не доехал. Он стал жертвой прямого попадания и все, что от него осталось, уже догорело. Возле не охваченного огнем грузовика стояло восемь или девять наших людей; они выжидательно смотрели на Лейтифа.
Коллинз показал на лежавший на земле ящик:
– Мы нашли это в кузове.
Лейтиф опустился на колени, открыл крышку и достал карабин. Он положил его на землю.
– Есть еще оружие?
– Полный кузов.
В этот момент взорвался грузовик метрах в пятидесяти от нас. Мы пригнулись к земле. У меня в руках был карабин, я инстинктивно попятился к ближайшим деревьям. Из-за них я наблюдал за Лейтифом.
Он огляделся. Послышался его вопрос:
– Патроны есть?
– Да.
– Быстро выносите их. Как можно больше, Келк! – Один из наших уже бежал. – Бегите за тележкой. Опорожните ее. Мы будем вывозить на ней карабины.
Отступив за деревья, я неожиданно для себя стал сторонним наблюдателем.
Мне было ясно, что если грузовик с патронами взорвется, то вероятнее всего люди, копошившиеся вокруг, погибнут. Я заметил, что трава и кустарник возле этого грузовика почернели от жара, а вокруг вились искры, долетавшие до него от горевших машин. Я спрашивал себя, много ли топлива в грузовиках и нет ли поблизости неразорвавшихся снарядов. Возможно патроны – не единственный взрывоопасный груз в этом кузове, что если там есть материалы, которые взрываются от прикосновения. Хотя для моих страхов существовали логические основания, было в них и что-то иррациональное…ощущение, может быть суеверное, что если я пойду помогать остальным, то каким-то образом накличу беду.
Я стоял за деревьями, карабин у меня в руке выглядел совершенно лишним.
Лейтиф отошел от остальных и, стоя спиной к грузовику, стал вглядываться в деревья. Он окликнул меня.
Я дождался, пока к удовлетворению Лейтифа разгрузка завершилась. Затем, когда тележку покатили последний раз, я последовал за остальными на благоразумном расстоянии, пока почти в километре от попавшей в засаду колонны не было выбрано место для лагеря. Я придумал для Лейтифа оправдание: мне показалось, что за деревьями промелькнула фигура человека и я решил проверить. Затем предложил первым охранять добытое из огня оружие. Еще один по имени Педро вызвался составить мне компанию на первые два часа.
Утром каждый получил карабин и патроны. Лишние карабины и амуницию сложили на тележки.
Шли недели. Мы с Салли были одни. Некоторое время пришлось снова спать в палатке, но в конце концов посчастливилось найти ферму, где мы получили позволение жить в одном из домиков для батраков. Пожилая пара хозяев фермы проявляла к нам мало интереса. Мы не платили за постой, а за помощь по хозяйству получали еду.
В тот период у нас появилась видимость безопасности, хотя мы ни на минуту не забывали о расширении боевых действий в сельской местности.
Район находился под контролем сил националистов и наша ферма считалась стратегически важным пунктом. От случая к случаю армейские наведывались, чтобы помочь в работе, на одном из полей была поставлена зенитная батарея, хотя, насколько я знаю, она никогда не использовалась.
Поначалу я проявлял повышенный интерес к ходу гражданской войны, но вскоре научился его сдерживать. Я всего раз поговорил с фермером о политической ситуации и понял, что тот либо не хотел, либо не мог вступать в дискуссию. Он сказал, что когда-то у него были телевизор и радиоприемник, но их забрала армия. Его телефон не работал. Единственной информацией о положении в мире была малоформатная армейская газета, которая бесплатно раздавалась всем гражданам. Случайные встречи хозяина с другими фермерами никаких новостей не приносили, поскольку все были в одинаковом положении.
Я несколько раз заговаривал с армейскими, которые работали на ферме. От них тоже мало что удавалось узнать. Им, очевидно, было приказано не разговаривать с гражданами о ходе войны и хотя этот приказ не всегда строго выполнялся, было очевидно, что основную часть своих сведений эти люди черпали из пропагандистских речей командиров.
Однажды ночью в начале октября ферма стала целью налета вражеских сил. После первого появления самолета-разведчика я отвел Салли в наилучшее из имевшихся убежищ – низенький свинарник, обладавший тем преимуществом, что его стены были сложены из крепкого кирпича, – где мы просидели до окончания налета.
Наш домик не пострадал, но хозяйский был разрушен. Сами хозяева пропали.
Утром ферму посетил командир войсковой части националистов и забрал оставшееся оборудование. Зенитная батарея была брошена.
Не желая сниматься с места, мы с Салли остались в домике. Мы ощущали сомнительность своего положения, но перспектива снова жить под брезентом нас не прельщала. Во второй половине дня ферму занял смешанный отряд афримских и отступнических солдат и мы подверглись пристрастному допросу командовавшего отрядом лейтенанта-африканца.
Мы с большим интересом наблюдали за солдатами, так как впервые видели белых мужчин, действительно воевавших на стороне африканцев.
Всего в отряде было пятьдесят человек. Из них примерно пятнадцать – белые. Оба офицера – африканцы, но один из старших сержантов был белым. Дисциплина казалась отменной и обращались с нами хорошо. Нам позволили временно остаться в домике.
На следующий день ферму должен был посетить офицер-отступник высокого звания. Я узнал его, как только увидел, по фотографиям, которые регулярно печатались в газете националистов. Его звали Лайонел Кулсдон; до войны он был видным участником компании за гражданские права. В период афримского проникновения в частные владения в городах он вернулся на военную службу в присвоенном ему ранее звании и стал одним из вождей отступничества в пользу афримов в открытой вражде внутри вооруженных сил. Теперь он был полковником в армии бунтовщиков и жил приговоренным к смертной казни.
Перед нашим отбытием он вручил мне лист бумаги, в котором доходчивым языком объяснялись долгосрочные цели отступников.
Речь шла о восстановлении законности и порядка; немедленной амнистии всем сторонникам националистов; возврате к парламентской монархии, которая существовала до гражданской войны; возобновлении нормального судопроизводства; чрезвычайной программе жилищного строительства для перемещенных граждан; и британском гражданстве всем временным афримским иммигрантам.
Нас доставили на грузовике в деревушку в тринадцати километрах от фермы. Это, как нам сказали, была освобожденная территория. Мы заметили поблизости от деревни небольшой афримский армейский лагерь и обратились к его властям с просьбой помочь нам найти временное пристанище. К нам отнеслись далеко не с продемонстрированной полковником-отступником любезностью и пригрозили заключением под стражу. Мы сразу же ушли.
Деревенька оказалась очень неприветливым местом, мы столкнулись в ней всего с несколькими людьми, но все они отнеслись к нам с недоверием и враждебностью. Ночь мы провели в поле на склоне холма под брезентом в пяти километрах к западу от деревни. Салли во сне плакала.
Через неделю нам удалось найти дом с небольшим садом. Он стоял вблизи главной дороги, но был укрыт от нее лесом. Мы подходили к дому робко, но несмотря на настороженность, с которой нас встретили, назад не повернули. Дом занимала пара молодоженов, которые предложили нам разделить крышу над головой, пока мы не подыщем себе другое жилье. Мы оставались там три недели.
Я впервые видел Лейтифа напуганным.
Мы устали после событий этой ночи и нервы у всех были натянуты до предела. Чувства Лейтифа выдавало его напряжение; не в состоянии решить, сниматься нам с места или нет, он рыскал туда и сюда, сжимая в руках новый карабин, будто расстанься он с ним, и кто-то тут же посягнет на его власть. Остальные тревожно поглядывали на предводителя, в душе явно не радуясь резкому повороту нашей жизни.
Мне досаждали собственные сомнения. Причиной растущей тревоги было овладение нами оружием. Я уже слышал толки о создании активной партизанской организации против афримов. До меня доносились обрывки фраз, в которых громко звучали слова "чернокожие ублюдки", повторявшиеся гораздо чаще, чем когда-либо, даже чаще, чем в те часы мстительной злобы после похищения женщин.
В фокусе моих страхов был Лейтиф, пугало и настроение остальных. Сейчас, как никогда прежде, у меня было ощущение, что все наши действия определяются исключительно его волей.
Поводом для моих дурных предчувствий была демонстрируемая Лейтифом нерешительность. Он боялся самого себя; боялся оставаться здесь лагерем, который мы соорудили менее чем в километре от засады на колонну; не хватало ему и храбрости приказать сниматься.
Страх перед тем и другим был понятен. Оставаться так близко к месту нападения на колонну означало быть обнаруженными первой же командой, которая прибудет для расследования обстоятельств ее гибели. Но движение с грузом такого большого количества карабинов грозило бедой, если мы попадемся на глаза любой из воюющих сторон. Руководство нами давно стало второй натурой Лейтифа и хотя сейчас все смотрели на него в ожидании команды, эти взгляды молчаливо угрожали сместить его с командного поста в случае ошибки.
До настоящего момента мы оставались на месте, будто в самом бездействии было что-то похожее на принятое решение.
Я и еще трое провели инвентаризацию оружия, которое оказалось в нашем владении. Кроме карабинов, которые выдали каждому, было еще двенадцать ящиков по шесть стволов в каждом. Патронов тоже оказалось несколько ящиков. Эта куча оружия была едва ли не больше, чем мы могли унести. Большую его часть мы нагрузили на ручные тележки, но все это выглядело уложенным не для дальней дороги.
Я взглянул на сидевшую под деревьями группу озлобленных людей, их новообретенные карабины поблескивали у плеча каждого. Потом стал следить за стоявшим поодаль Лейтифом, он явно заблудился в собственных мыслях.
Я чувствовал, что за последние недели стал для Лейтифа самым близким в нашей группе. Спустя некоторое время я подошел к нему. Вмешательство в его мыслительный процесс не доставило ему удовольствия, тем более мое. Я сразу же увидел, что серьезно ошибся в своем суждении, и понял, что следовало оставаться с остальными.
Он спросил:
– Где вы, черт бы вас побрал, были ночью?
– Я уже говорил вам, что произошло. Я подумал, что заметил кого-то.
– Надо было сказать мне. Будь это афримы, они могли вас застрелить.
– Я подумал, что всем угрожает опасность. У меня был карабин и кроме меня вас некому было защитить, – ответил я. У меня не было желания говорить ему правду.
– Теперь у всех нас есть карабины. Вам незачем рисковать собой ради нас. Мы можем постоять за себя сами. Премного благодарны, Уитмэн.
В тоне его голоса была не только горечь. Слышалось нетерпение, раздражение, смущение. Но на уме у Лейтифа было нечто иное; он заговорил со мной, просто вспомнив события ночи, но беспокоило его вовсе не это.
– Карабинов у вас больше, чем нужно, – сказал я. – Что вы собираетесь с ними делать?
– А что бы вы предпочли с ними сделать?
– Думаю, нам следует их бросить. Они доставят больше проблем, чем принесут пользы.
– Нет… Я их не брошу. У меня другая идея.
– Какая же? – спросил я.
Он ухмыльнулся и медленно покачал головой:
– Скажите-ка мне вот что. Предположим, вы могли бы уйти отсюда с ними, как бы вы поступили?
– Я вам уже сказал.
– Устроили бы оружейный бартер? Или попробовали сбить побольше вертолетов?
Я понял куда он клонит и сказал:
– Дело не просто в обладании оружием. Если оно есть у каждого, а не у пары человек, теряется эффективность самого обладания им.
– Значит, когда вы человек с ружьем номер один, все в порядке. Теперь же различия нет, в этом дело?
– Я объяснил вам свое понимание этого дела в тот день, когда мне достался карабин. Один карабин – это форма обороны; всеобщее вооружение опасно его агрессивностью, – возразил я.
Лейтиф задумчиво посмотрел на меня:
– Возможно у нас меньше разногласий, чем я думал. Но вы все еще не сказали мне, как бы воспользовались оружием практически.
На мгновение я задумался. У меня по-прежнему был единственный мотив, каким бы непрактичным он ни выглядел.
– Попытался бы что-то сделать, чтобы разыскать дочь, – ответил я.
– Я знал, что вы так скажете. Но вам прекрасно известно, что ничего хорошего из этого не выйдет.
– Если хотите знать мое мнение, что бы ни вышло, это будет лучше того, что мы сделали до сих пор.
– Неужели вы не понимаете? – сказал Лейтиф. – Мы ничего и не могли сделать. Лучшее, на что вы можете надеяться, – они в лагере для интернированных. Более вероятно, что изнасилованы и убиты, возможно обе. Вчера вы видели, как они поступают с белыми женщинами.
– И вы просто миритесь с этим? – повысил я голос. – Для вас, Лейтиф, это совсем другое. Они забрали моих жену и дочь. Мою дочь!
– Эта беда постигла не только вас. Женщин было семнадцать.
– Но ни одна не была вашей.
Лейтиф сказал:
– Почему вы не можете примириться с этим, как другие мужчины, Алан? Мы ничего не можем сделать, чтобы их найти. Мы вне закона. Подойди мы близко к любым властям, и немедленно будем арестованы. Мы не можем пойти к этим афримам прежде всего потому, что не знаем где они, и ни в коем случае не можем ожидать, что они признаются в похищении наших женщин. Нам нечего ждать расположения людей ООН. Все, что нам дозволено, – пытаться жить.
Я злобно поглядел по сторонам:
– Вы это называете жизнью? Мы живем, как звери.
– Вы хотите положиться на самого себя? – Тон Лейтифа изменился; теперь он старался говорить убедительно, – Послушайте, вам известно сколько таких же беженцев, как мы?
– Этого никто не знает.
– Потому что нас слишком много. Тысячи… может быть миллионы. Просто мы действуем на небольшой территории страны. По всей Англии бродят такие же бездомные, как мы. Вы говорили, что нам не следует быть агрессивными. Но почему? У каждого отдельного беженца есть превосходный повод участия в этой войне. Но обстоятельства против него. Он не имеет определенного законом статуса. Небольшая ошибка в одну сторону, и он потенциально опасен для вооруженных сил, потому что беженец подвижен, потому что война идет на его глазах; лишний шаг по другой дорожке, и он втянут в политику. Вам известно отношение правительства к беженцам? Для него это люди, братающиеся с отступниками. Вам хочется взглянуть на концентрационный лагерь изнутри? Каждый беженец делает то же, что и мы: он живет и спит кое-как, он кучкуется с такими, как сам, занимается бартером, крадет и держится подальше от кого угодно.
– И у него отбирают женщин, – добавил я.
– Если угодно судьбе, да. Положение отвратительное, но готовой альтернативы нет.
Я ничего не ответил, понимая, что он, вероятно, прав. Мне самому казалось, что будь хоть какая-то альтернатива этой несчастной бродячей жизни, мы докопались бы до нее. Но то, что приходилось видеть в различных учреждениях во время доставки нас в них для коротких допросов, всякий раз убеждало, что для лишенных крова граждан подходящего места нет. Большие и среднего размера города жили по законам военного времени, городки и поселки находились либо под управлением военных, либо оборонялись силами гражданской милиции. Нашей была сельская местность.
Через пару минут я возразил:
– Но так не может продолжаться вечно. Это нестабильная ситуация.
Лейтиф ухмыльнулся:
– Нет, теперь это не так.
– Теперь?
– Мы вооружены. Это меняет дело. Беженцы могут объединяться, защищать себя. С карабинами мы сможем вернуть наших… свободу!
– Это безумие, – я попытался охладить его пыл. – Едва мы покинем этот лес, нас остановит первый же отряд регулярных войск.
– Партизанская армия. Нас тысячи, по всей стране. Мы сможем занимать деревни, устраивать засады на дорогах. Но придется вести себя осторожно, оставаться невидимыми.
– Что же тогда изменится?
– Мы будем организованы, вооружены, станем участниками войны.
– Нет, – сказал я. – Мы не должны в нее ввязываться. Участников и без нас слишком много.
– Пошли, – сказал он, – обсудим с остальными. Это будет демократично, идея сработает, лишь если все заодно.
Мы шли между деревьями к тому месту, где нас ожидали другие члены группы. Я сел на землю немного поодаль от Лейтифа и стал разглядывать тележки, нагруженные ящиками с карабинами. Лейтифа я слушал вполуха; в моем мозгу прокручивалась картина действий этой неорганизованной банды мужчин. Я представлял себе тысячи подобных банд в каждой сельской местности страны, готовых взять реванш у безликих вооруженных сил и гражданских организаций всех конфликтовавших сторон.
Я наперед видел, что если нынешние беженцы, которые в пожаре гражданской войны представляют собой отчаявшуюся, но совершенно нейтральную массу, превратят свою организацию в боеспособную партизанскую силу – не дай бог, чтобы эта задача оказалась выполнимой, – то это лишь углубит хаос, раздирающий страну.
Я поднялся на ноги и стал пятиться. Спотыкаясь о корни деревьев, я ускорил шаг, безумно желая оказаться подальше от этих людей. До моего слуха долетел крик единодушного одобрения. Мой путь лежал на юг.
В паре метров от моего столика сидела девушка. Я узнал ее и подошел.
– Лаура! – сказал я.
Девушка удивленно уставилась на меня. Потом тоже узнала.
– Алан!
Обычно я не страдаю ностальгией, но по какой-то причине имел обыкновение посещать в парке ресторанчик, который автоматически ассоциировал с Лаурой Макин. Хотя память о ней была жива, встреча оказалась для меня сюрпризом; я не знал, что она продолжала бывать здесь.
Лаура пересела за мой столик.
– Зачем ты здесь?
– Разве это не очевидно?
Оба долго смотрели друг другу в глаза:
– Да.
Мы заказали вина, чтобы отпраздновать встречу, но оно оказалось слишком сладким. Ни один не захотел его пить, однако официанту мы претензий не предъявили. Тост в честь встречи мы провозгласили, а остальное не имело значения. Во время еды я пытался разобраться, зачем, все-таки, сюда ходил. Это не было поиском возврата в прошлое. О чем я думал нынче утром? Память подвела, как я ни старался вспомнить.
– Как твоя жена?
Этого вопроса мне не задавали давно. Я не ожидал услышать его и от нее.
– Изобель? Все та же.
– И ты все тот же.
– Никто за два года заметно не меняется.
– Не знаю.
Мы поели, выпили кофе. Паузы в разговоре стали смущать меня. Я пожалел, что мы встретились.
– Почему ты ее не оставляешь?
– Ты знаешь почему. Из-за Салли.
– Это ты говорил и прежде.
– Это правда.
Снова помолчали.
– Ты не меняешься, не так ли? Я чертовски хорошо знаю, что Салли всего лишь оправдание. Все так же плохо, как и прежде. Ты слишком слаб, чтобы от нее освободиться.
– Ты не понимаешь.
Мы заказали еще кофе. Мне хотелось прекратить разговор и оставить ее. Вместо этого я продолжал слушать. Это было проще. Мне пришлось признать, что ее упреки справедливы.
– И тем не менее, я не могу придумать ничего настолько убедительного, что изменит тебя.
– Нет.
– Я пыталась и прежде. Ты понимаешь, что именно по этой причине я не захотела с тобой больше встречаться.?
– Да.
– И ничто не изменилось.
Со всем прямодушием, на какое был способен, я сказал ей:
– Я все еще люблю тебя, Лаура.
– Я знаю. В этом-то и загвоздка. Я люблю тебя за твою слабость.
– Мне не нравится, когда ты так говоришь.
– Ничего не поделаешь. Что есть, то есть.
Она третировала меня, как прежде. Я совсем забыл об этой способности Лауры: причинять боль. И все же то, что говорила Лаура, было правдой и я продолжал ее любить, в чем не желал признаваться даже себе, пока мы снова не встретились. Из всех женщин, которых я знал после женитьбы, Лаура была единственным объектом моих более глубоких чувств, чем физическое желание. И причиной было ее умение видеть и понимать меня таким, каков я есть. Как ни больно признаваться, для меня была привлекательной способность Лауры не щадить мою неспособность порвать с Изобель. Я не знаю, за что она любила меня. Вполне я с ней так и не разобрался. Она существовала в своеобразном личном вакууме… жила в нашем обществе, но не принадлежала ему. Ее мать была ирландской иммигранткой; произведя дочь на свет, она умерла. Отец был матросом из цветных, Лаура никогда его не знала. Кожа Лауры была белой, но черты лица негроидными. Она стала одной из первых жертв афримской ситуации: погибла во время второго лондонского мятежа. Тот ленч в парковом ресторанчике стал нашей последней встречей.
Я узнал в предводителе группы того мужчину, с которым встретился в разрушенной деревне и вместе грабил рухнувший вертолет. В тот раз он назвался Лейтифом, но это имя не дало мне разгадки его происхождения. Развитие событий приобретало тогда такой характер, что я все меньше доверял людям с цветной кожей, сколь бы незначительной ни была ее пигментация.
Группа, которой он руководил, состояла примерно из сорока человек, включая семерых детей. Хорошей организации у них не было.
Я наблюдал за ними с верхнего этажа старого дома, надеясь, что они разбудят своим шумом Салли. Мы пережили еще один долгий день страданий и были голодны. Этот дом служил беженцам лишь временным пристанищем; надвигалась зима и мы знали, что должны найти более долговременное жилье.
Проблема состояла для меня в том, обнаруживать или нет наше присутствие.
Я считал, что вдвоем с Салли нам не так уж плохо. Пришлось убираться всего из пары домов, когда пошли слухи, что незарегистрированные граждане и те, кто давал им приют, подлежат отправке в лагерь для интернированных лиц. Хотя это постановление вскоре было отменено, мы решили, что лучше быть от греха подальше и оказались в этом доме.
Я наблюдал за группой и не мог решиться.
Если мы будем сами по себе, то опасность быть схваченными меньше, но присоединение к сформировавшейся группе означало более регулярное пищевое довольствие. Ничего привлекательного не было ни в той, ни в другой перспективе, но живя в доме молодоженов, мы слушали сводки континентальных радиостанций, поэтому нам были известны природа и размах гражданской войны. Мы с Салли входили в число наиболее пострадавших: двух миллионов лишившихся крова граждан, которые вынуждены жить бродяжничеством.
Больше всего беженцев в средней и северной Англии, там условия их существования предполагались наихудшими. На юге беженцев много меньше; радиообозреватели полагали, что жить им здесь легче, но и здесь, по их оценкам, в этой части Англии бродяжничало около ста пятидесяти тысяч граждан, живших за счет сельского населения.
Спустя некоторое время прибывшая группа беженцев стала устраиваться на ночлег; они поставили две или три палатки. В дом зашел мужчина и набрал из-под крана два ведра воды. В огороде развели костер и достали продукты.
Затем я обратил внимание на женщину, которая возилась с двумя маленькими мальчиками. Она пыталась заставить их умыться, но успеха не добилась. Она и сама выглядела грязной и усталой, волосы уложены в неопрятный узел на голове. Я узнал Изобель.
Это открытие, казалось, должно было заставить меня колебаться еще больше, но вместо этого я спустился вниз и попросил Лейтифа принять нас в его группу.
Я шел на юг. Один я чувствовал себя в большей безопасности, чем с Лейтифом и остальными. С карабином я расстался, не было у меня и никакого другого оружия. Я нес лишь сумку с личными вещами, спальный мешок и немного продуктов. Мне нетрудно избегать нежелательных встреч с вооруженными силами, а входить в контакт с людьми в забаррикадированных деревнях и державших оборону домах было проще, чем если бы я был с группой. Первую ночь я спал под забором, вторую – в сарае, на третью мне отвели комнату в доме.