Приставкин Анатолий Игнатьевич. Радиостанция«Тамара»

   Но Ванюшин не понял, не захотел понять приятеля и резонно возразил:
   – Хоть чему-нибудь научатся, иначе так и помрут дураками! – И оба понимающе рассмеялись. Комаров лишь рукой махнул и разрешил Ванюшину взять бездельников к себе, несмотря на их протесты, создать на их базе нечто научное и обоснованное, вроде практики, после которой уж к ним точно никого и никогда больше не пришлют.
   Дураков на свете нет.
   И правда, к нам никого долго не присылали, да и эти растворились незаметно; сперва говорили, что заболели оба, одновременно, потом как по волшебству появились вдруг в другом подразделении… И стало еще тише. Помертвело, будто черный ворон накрыл нас своим крылом.
   Разговор с Комаровым на этом не закончился, да и не было это главной причиной, для чего начальство могло побеспокоить Ванюшина, так он понял, когда объявились двое военных и пожелали с ним лично переговорить. Комаров их представил: работники военсвязи, часть особого назначения, подполковники Андреев и Полуян, оба в форме. Только один подполковник покрупней и посветлей, несмотря на молодость, с пролысиной, а старший – темен, курчав и коренаст. Они долго и старательно жали руку Ванюшину, поясняя, что давно мечтали познакомиться с прославленным ученым, они по его учебникам еще в училище занимались и не ведали, не гадали, что он так близко от них работает. А пришли они посоветоваться по очень важному для них вопросу, не мог бы уважаемый ученый выделить им минут десять?
   – Я вас слушаю, – коротко сказал Ванюшин и посмотрел на Комарова, пытаясь по его реакции определить, что так мучает наших братцев-связистов, но тот, отвернувшись, глядел в окно.
   Вопрос же необычных гостей состоял в том, что их подразделение, технически вполне оснащенное (еще американская аппаратура, переданная по ленд-лизу), второй месяц занимается поимкой пресловутой станции «Тамара», и все безуспешно. Ну, то есть какие-то успехи есть, и засечь, к примеру, координаты незаконно работающей станции в таком поселочке труда для них не составляет, и две находящиеся на линии спецмашины не раз и не два ее засекали, хотя иной раз именно в момент выезда на задание станция прекращала вдруг вещание, что означало: у нее, то есть у «Тамары», хорошо поставленная агентура, которая ее, видать, предупреждает. Но эту проблему, в общем, они преодолели.
   – А как? – спросил Ванюшин. До этого он молчал.
   – Наш маленький секрет, – ответил рослый подполковник.
   – Небось замаскировали спецмашины под хлебный фургон? Или – под мясной?
   – Ну, примерно.
   – Тоже мне секрет, – сказал Ванюшин. – А уши, то бишь антенны, на них торчат! Да весь поселок знает, когда вы выезжаете, тут никакой агентуры и не надо!
   Военные смешались, но ненадолго.
   – Не в этом дело, – сказал подполковник Полуян, он был неулыбчив и жесток. – Даже когда нам удается засечь их координаты, создается впечатление, что волны исходят как бы из нескольких сразу точек…
   – Если несколько передатчиков, то отчего же?
   – Станция – одна. В том-то и дело.
   – Она на колесах?
   – Нет, – ответили в голос оба. – Эту версию мы отрабатывали, станция – не на колесах. Но она, как бы сказать, дробится, указывая новые, совершенно противоположные и дальние точки. Такое разве возможно?
   – Вы меня спрашиваете? – удивился Ванюшин.
   – Вас. Вы, как бы сказать, ну, известный в стране теоретик, но вы и практик, мы вам верим.
   – Простите. – Ванюшин наклонил голову и при этом недобро взглянул на Комарова, втянувшего его в этот криминальный разговор. Хотя было понятно, что и без Комарова при нужде они разыскали бы его, нашли возможность поговорить. – Простите, я никогда не занимался обнаружением вражеских… как их… агентов, что ли? Так вы их, кажется, называете?
   Военные вроде не заметили или решили не замечать скрытую иронию в словах Ванюшина и поставили вопрос по-иному: возможно ли, чтобы скрытая группа, об одном лице и разговора нет, могла так координировать работу передатчика, чтобы он вводил в заблуждение и морочил их так долго?
   – Но вы же сами объясняете, что это возможно, – сказал Ванюшин и вновь оглянулся на Комарова, стараясь привлечь его к этому, все более занятному разговору.
   И тот с кислой миной откликнулся, пробормотав, что он все это уже слышал и объяснял товарищам офицерам, что лаборатория ничем подобным не занимается, никакие разработки такого рода из их стен не могли быть использованы для станции «Тамара».
   – Да, мы и правда задавали такой вопрос, – подтвердил спокойно один из гостей. – Мы не только вас об этом спрашивали, но тогда остается одно, что все это какой-то непонятный фокус? Мистика? Или – как?
   – Фокус?
   – Ну, а что же! Радио – такая область…
   – Да, в общем, я немного догадываюсь, что собой представляет радио, – отвечал Ванюшин. – Что же все-таки вы хотите? Чтобы я разгадывал ваши фокусы?
   – Не спешите, – сказал, поднимаясь со стула, тот, что был постарше. – Подумайте, что это такое, а мы вам позвоним.
   – Звоните, – согласился легко Ванюшин и попрощался, каждому из военных он долго и старательно жал на прощание руку. Но когда они были уже у двери, нечаянно вспомнил: – Да вот телефоны у нас отключены! Так что извините, если что!
   – Телефоны вам подключат, – сразу же сказал подполковник. – Не все, пока один, но вам хватит.
   И военные удалились, вызвав последней репликой бурный восторг у Ванюшина, и даже Комаров вымученно улыбнулся. Они учились с Ванюшиным на одном факультете института связи, и Комаров мог оценить балаганчик, который сейчас при нем был разыгран. Но при этом сдержанно посоветовал:
   – Это тебе не практиканты! Учти. С ними шуточки не проходят. Они свое дело знают туго. А в общем, они к тебе обратились, так что решай, думай сам.
   – Кто их навел на меня? – спросил в упор Ванюшин.
   – Ты у нас знаменитость! Профессор!
   – Будь моя воля, я бы им такую двойку влепил! – энергично пообещал Ванюшин. – А еще говорят, по моей книге занимались!
   – За что же? – поинтересовался Комаров, морщась от терзающей его боли. – Дело-то и впрямь непростое.
   – За мистику, – отмахнулся Ванюшин.
   – А инженер Соболевский? – спросил вдруг Комаров.
   – Что Соболевский?
   – Сам знаешь… Как к схеме какой подойдет, так она вырубается… Это не мистика, по-твоему?
   – Ерунда это, – произнес Ванюшин. – Один раз и было.
   – Да в том-то и дело, что не один! И не два! Его уже летчики с собой не берут, уверяют: когда он садится в машину, вся электроника самолетная вырубается! Этак, говорят, мы с ним загремим! А дома? Жена не подпускает его к телевизору. В лаборатории уже называют «эффект Соболевского»; он вот тут в кабинете у меня тронул настольную лампу, до сих пор починить не могу!
   – Просто он – безрукий, – отмахнулся Ванюшин. – А ты Петрова-Водкина читал? Так я тебе расскажу… Вот у Петрова-Водкина в одной книжке описан деревенский самоучка, который, не зная электричества, впервые в жизни увидел в правлении колхоза телефон и весь его до винтика разобрал! А на вопрос, как же он осмелился и сможет ли снова его собрать, ответил… Ты знаешь, как он ответил?
   – Ну?
   – А ответил он так: что смогли сделать одни руки, смогут сделать и другие.
   – Это ты к чему? – поинтересовался Комаров.
   Но было видно, что ему неохота продолжать разговор, его угнетает бурная неуемность приятеля.
   – А хрен его знает, к чему… Наверное, ни к чему, – бросил на ходу Ванюшин и ушел в лабораторию.
   Вот это и было мне рассказано в странный, даже драматический момент нашего увольнения, когда, выкинутые за стены института, мы встретились на автобусной остановке за проходной. Я как бы по сокращению штатов, а Ванюшин по какой-то особой статье, о которой в ту пору предпочитали вслух не говорить.
   Остальное, что происходило в лаборатории, я и сам помнил, да все мы помнили, оно вершилось на наших глазах.
   Ванюшин тогда вошел в лабораторию легкой, энергичной походкой, бросив вскользь «вот бездельники», имея в виду практикантов. Но настроение его при этом даже на глазок было отменным. Он бросился чертить на листах какие-то ему одному доступные схемы. Не получалось, и он лишь качал головой, приговаривая вслух: «А батька эдак, а сын вот так…» Закончил расчеты к вечеру и просиял, будто открыл для себя такое, чего и сам до сих пор не знал. Но он-то, как известно, знал все и даже немного больше! Вскочил, забегал в возбуждении по комнате. Остановился, рассматривая нас, будто давно не видел. Подбежал к своему столу и впился глазами в схему, в массу начертанных им цифр с изумлением, с восторгом почти детским.
   Потом сделал вот что: попросил у Тахтагулова спички, сам он не курил, и поджег у нас на глазах эту схемку. А мы смотрели. И держал он свою схемку, пока та горела, обжигая ему пальцы, и не превратилась в пепел у него на ладони. С этим пеплом он прошел к умывальнику в углу, сбросил в мойку и, включив воду, долго, даже слишком долго отмывал руки. И вся комната слышала, как он напевал марш из оперы «Аида». Победный такой марш. Ванюшин пел как победитель, я, да и все мы видели это по его лицу…
   Много лет спустя, когда нас выбросили за ворота лаборатории, мы встретились с Ванюшиным на похоронах Горяева; духовой оркестр исполнял Шопена, дирижер был седой, представительный, в военной форме.
   Я узнал его сразу, да он и не очень изменился, разве чуть пополнел, напоминал какого-то известного спортивного комментатора. Меня из-за сильной близорукости он признал не сразу, какое-то мгновение вглядывался, но улыбнулся и даже, кажется, обрадовался. Может, потому, что хотелось поговорить, выговориться. Он тут же и заговорил о Горяеве, выяснилось, что они в последнее время встречались по делам и на отдыхе. Даже перед самым его отъездом, вернее, отлетом во Францию.
   – Что там случилось? – спросил я.
   Не мог не спросить, хотя понимал, что этот вопрос задают все друг другу, не веря никакой официальной версии, да ее на этот раз и не было. А если будет, то наврут с три короба, как врали всегда.
   Ванюшин так и понял мой вопрос. Он лишь развел руками.
   – Кроме слухов, ни-че-го. Вот недельки через две что-нибудь нам расскажут, – добавил, странно усмехаясь. Если бы я даже не знал этой привычки как-то особенно и лишь губами усмехаться, я все равно бы не пропустил его усмешки, в ней обычно скрывалось то, чего не было сказано вслух.
   С импровизированной трибуны стали произносить речи. Известный летчик-испытатель, высокий, седой, с золотой звездой Героя, открывал траурный митинг, но в это время по железной дороге, нависающей над кладбищем, прошел длинный товарный состав, и я сумел расслышать лишь последние слова о том, что имя Горяева будет жить столько, сколько будет жить советская авиация.
   – Как же! Вспомнят! – пробормотал Ванюшин, впрочем, ни к кому не обращаясь, стоял он потупясь и ковырял землю носком ботинка. Говорили и другие, от Министерства среднего машиностроения, от каких-то военных фирм, Ванюшин начал было объяснять, кто и откуда, но запутался. «Нет, я всех не знаю. Это какие-то новые! Им нет числа!»
   Буркнул и двинулся в сторону ворот вслед за остальными – митинг закончился.
   – Вы-то сами как? – поинтересовался я.
   – Что я? – спросил Ванюшин.
   – Но они же тогда здорово с вами… В лаборатории…
   – Здорово, – согласился он.
   Я думал, что Ванюшин продолжит, но он молчал. А расправились-то с ним и правда круто. Меня подвели под сокращение, а под него копали долго, биографию изучали, искали какие-то семитские корни, да, видать, так и не нашли. А уволили с формулировкой: «За халатность и потерю бдительности, приведшие к грубому нарушению в хранении особо секретных документов…» С подобной формулировочкой у нас далеко уже не уедешь. И он это понимал. Последний раз мы встретились у проходной в ожидании пропуска, чтобы пройти в отдел кадров. В отличие от меня он не паниковал и считал, что все обойдется.
   – Значит… Обошлось? Как вы живете?
   – Живу, хлеб жую, – отвечал он со своей странной улыбкой. – Никому ничего не должен. И мне никто.
   – Но где-то служите?
   – Да в одной фирме.
   – Руководите?
   – Приходится.
   Я стал прощаться, мы были уже у ворот кладбища, но оставался еще не выясненным для меня один вопросик, будто бы совсем простой, но не простой, которого я не мог не задать Ванюшину. Когда мы еще встретимся и встретимся ли вообще!
   – А вы не помните, случайно, – спросил я торопливо, – в те самые дни, ну, когда с нами это происходило, был такой случай с радистом, который…
   Я следил за его лицом, но ничто на нем не отразилось. Не дрогнуло, не всколыхнулось. Ни даже тени сомнения.
   – Не помню, – спокойно отвечал он.
   – Ну, как же! – настаивал я. – Столько было шума!
   – Да мало ли у нас шумят!
   – Но это и правда особенный случай! Радиостанция «Тамара». Его же ловили, пытались засечь, а он…
   Ванюшин отвернулся, почти зевнув. Произнес лениво-снисходительным, каким только он умел, тоном:
   – Ах, этот сумасшедший… И что?
   – Но почему сумасшедший?
   – Разве нормальный человек станет таким преступным делом заниматься? – спросил и посмотрел с вызовом на меня. – Я полагаю, что его, бедолагу, словили да посадили…
   А может, расстреляли…
   – Но – поймали?
   – Откуда мне знать? – удивился он и пожал плечами.
   – Ага. Значит, все-таки не поймали? – догадался я. – Ведь ему тоже вешали разное…
   Вешали даже гибель Кошкина, которому якобы он не дал своими помехами выйти на связь с аэродромной службой!
   – Это уж полная глупость, – заметил он. – И вы знаете, что это глупость. У Кошкина на взлете осекся двигатель, при чем тут, право, связь? – И посмотрел мне прямо в глаза.
   Вот тут я и понял: ничего Ванюшин не забыл. Все, все он помнит, но почему-то ему не хочется, чтобы я об этом догадался. Но – почему? И почему я именно от него ждал нужного для меня ответа? Пригляделся, но за толстыми, как линзы, стеклами не смог разобрать выражения его глаз, вот только губы да странная блуждающая улыбка, так раздражавшая его недругов.
   – Знаете, кто у меня работает? – спросил вдруг он. – Нет, ни в жизнь не отгадаете: Саня! Из практикантов! Вы же их помните?
   Ванюшин смотрел на меня, и очки его издевательски поблескивали. Разыгрывает он меня, что ли, помнить какого-то стукача Саню, не самого первого и не последнего из всех, что нас окружали. И забыть – радиста!
   – Работает, между прочим, моим замом!
   – Такой же бездельник?
   – Да нет, – отвечал Ванюшин. – Старается… Копает под меня. Полагаю, они спихнут меня.
   Кто «они», я не стал спрашивать. Только произнес, чтобы что-то сказать:
   – Но может, обойдется? – это были слова самого Ванюшина из тех давних наших лет, когда были мы еще оптимисты. Этот же, нынешний Ванюшин вздохнул, озирая шоссе в поисках такси. И тотчас же оно объявилось: лихой частник на серой «Волге».
   – Вам не до Беляева? – спросил Ванюшин, прощаясь. – Ну, тогда до… – Он оглянулся на нетерпеливого частника и, не досказав, сел в машину, она с ходу рванула, а я смотрел вслед, вдруг осознав – встреча эта последняя.
   «Опять любовь, опять цветы, опять любовницу ищешь ты…» – напевал Иван Степанов совсем не по роли, но апрель творил с ним, да и с нами со всеми, противоестественные вещи. Почему-то именно в этом году все заговорили о любви – и Горяев, и Мария Федоровна, знаменитая наша артистка, и даже Зоя Волочаева. Вот уж от кого не ждали, а она взяла да выскочила замуж за вдовца с двумя детьми и сразу охладела к кружку. С трудом ее вытаскивали, она забегала, но как-то непривычно суетливая, с сумками, пакетами, и оживлялась лишь при разговоре о радисте «Тамаре», которого до сих пор не обнаружили, и уже, оказывается, тягают на собеседования всех Тамар, даже из нашего драмкружка двух вызывали, деликатно о чем-то выспрашивали, а одну, продавщицу из овощного ларька, не стали вызывать, справки навели и оставили в покое. Да еще такая новость: в поселковом роддоме косяком пошли новорожденные Тамары, и уже в загс полетела категорическая телеграмма вести просветительские разговоры с мамами и убеждать, что есть и другие красивые русские имена, которые надо пропагандировать и внедрять.
   На фоне всех этих страстей мне вовсе не показалось странным, когда у Толика на столе обнаружил альбом с голыми девицами. Я прямо-таки вцепился в него, рассматривая разных там красавиц, у которых, если честно говорить, и не было ничего видно, кроме красивых грудочек, и все они сняты так замечательно, что самое тайное место, предмет нашего глубокого и затаенного интереса, было как бы случайно прикрыто то ли веточкой сирени, то ли надкушенным яблочком, которое она держала в руках, а то и просто ладошкой, но как бы мимолетно, даже невинно. Да и сняты девицы были на фоне яхт, лодок и бесконечно синего, ярко-синего моря.
   Повторюсь, что я вцепился в альбом, не выпускал из рук и даже спать с ним лег, так что Толик, заметив, мимоходом сообщил, что он сам получил это на пару дней, но может мне оставить завтра, только, чур, никому не показывать и не отдавать, а наслаждаться в уединенном месте, где никто не увидит.
   – Лично по мне, – заметил, прищурясь, – все это глупости. Хотя мои собратья художники эротики не отрицают, наоборот. Но бабы, конечно, там что надо.
   – А если переснять?
   Такая вот неожиданная мысль пришла ко мне, возможная только весной и при сильном желании немедленно кого-нибудь полюбить. Ну хотя бы девочек из альбома!
   – Бери, но будь осторожней, – предупредил. – Альбом-то безопасный, не порнография, но у нас не различают, как углядят – «мейде ин оттуда», размажут по стенке!
   – Не увидят, – самоуверенно сказал я.
   Всю ночь я листал тот заграничный альбомчик, мечтая о красотках и строя всевозможные планы, как заполучить их копии, совершенно необходимые, я был в этом уверен, для моей жизни. Ради таких красавиц я был готов на все. После некоторых колебаний, сопровождавших меня и на работе, я выбрал, кaк мне показалось, удачный вариант – посвятить в свои планы моего шефа Тахтагулова, который был допущен в фотолабораторию. Его иначе у нас в лаборатории, чем черную косточку, рабочую лошадку, умеющую вкалывать на аэродроме, и не воспринимали. Да и я, сказать по правде, тоже – до нашей последней работы на «американце».
   В обеденный перерыв, подловив его за лабораторией на припеке жующим хлеб с луком, я предложил погулять и в дальнем соснячке за зелеными фургонами локаторов достал из-за пазухи заветный альбомчик, показал из своих рук первую картинку.
   Тахтагулов заглянул и тут же вцепился в альбом и почти вырвал. Надолго припал к нему, забыв обо всем вокруг, я видел, как убыстрились его движения, как зажглись азартом глаза.
   Реагировал он по-своему, громко чмокал губами, что-то восклицал, но чаще повторял почему-то: Зухра! Видно, запомнилась из недавно прошедшего фильма «Тахир и Зухра», но здесь по поводу особенно красивенькой складненькой японочки с грудочками в кулачок.
   Мы потом и другим девицам дали свои имена, но японская обольстительная Зухра так и осталась самой желанной для нас обоих. Вот уж я не ожидал такой скрытой страсти от нашего тихони башкира, ведь у него, по всем данным, была семья.
   Альбом он мне обратно не отдал, засунул по моему примеру глубоко за пазуху, произнеся торопливо, что он сейчас же, немедля переснимет все на пленку, а вечером возьмет ключ у начальника фотоотдела, чтобы отпечатать. А до поры, извини, так сказал он, я уж побуду с ними! И с этими словами опять извлек альбом, открыл на странице, где была изображена Зухра, поблескивая влажным глазом, нагло и лихо поцеловал ее в самую грудку и погладил ручкой – «Любимая!» – не без ерничества, конечно. Потом снова спрятал альбомчик, застегнул плащ и погладил потаенное место, показывая тем самым, что дорожит временным сокровищем, бережет и хранит его. Ну, а далее произошло так: мы, перемигнувшись перед звонком, чуть задержались и тут же заперлись в комнате фотографа, приступили к делу. А дела было много – надо было отпечатать всех любимых девиц, да не по разу, а по нескольку раз, и каждая из них вызывала у нас новый приступ влюбленности.
   Разгоряченные необыкновенным делом, мы совсем забыли о времени и о том, где мы находимся, а между тем допуска-то мы для вечерней работы не имели и за спешкой совсем забыли подать заявку для такой работы. Фотолабораторию, как и полагалось, снаружи опечатали, поставили на охрану, но мы, ничего этого не ведающие, потеряв голову, печатали и печатали фотографии своих дам, подгоняя себя горячечным шепотом и перебивая друг друга: «Еще вот эту! Смотри, какая! А эта прямо на скале! А эта под парусом! А эта в гамаке!» Штамповали и ту, что на скале, и ту, что под парусом, и ту, что в гамаке… И много, много разных других. А имена давали им экзотические: Мэри, Сюзи, Анжела… Ну, а той красотке японочке, с узким разрезом глаз, смугленькой, миниатюрной, с детскими обольстительными ножками, с грудочками, торчащими торчком, мы так и оставили имя Зухра. Этих Зухр мы отпечатали больше всего, никак не могли остановиться.
   Дело подвигалось к концу. Все фотографии были рассортированы по кучкам и мокрые – сушить мы собирались, конечно, дома – были разложены в лаборатории на столе, на полках, на стульях и даже на полу. В такой вот критический момент и раздался легкий стучок в дверь. Мы затаились, даже перестали дышать. А между тем услышали чьи-то шаги, подергивание двери, а потом кто-то снаружи вставил ключ, повернул, замок щелкнул, и на пороге появился инженер Трубников. Он ничего не спросил и вообще не произнес ни слова. Вглядевшись и узнав нас, окинул быстрым взглядом помещение, потом наклонился и поднял одну из фотографий, лежавших прямо у него под ногами. В то время как мы, оцепенев от неожиданности, в страхе взирали на него, он, приблизившись к лампе, не спеша и не без любопытства стал рассматривать наши изделия. Причем подробно, не пропуская ни одной и подчас приближая карточку поближе к глазам, чтобы лучше разглядеть подробности. Отложив последнюю из фотографий, он обвел глазами лабораторию и сосредоточился на нас с каким-то новым интересом, разглядывая ну почти как эти снимки.
   – Так-с, молодые люди, – произнес врастяжку, но без какой-либо угрозы и даже не так громко, как привык. – Распечатывание, то есть тиражирование, явно аморальных порнографических изделий на работе! Вы хоть понимаете, что вы натворили?
   Мы стояли потупившись. Еще бы не понимать! И не за такие грехи, а за невинный поцелуй в аккумуляторной был подведен под аморалку дежурный электрик. Его имя долго трепали на всяких собраниях, смакуя подробности, которые были или могли быть. А тут… В сотнях видов, словно специально выставленные для обозрения, демонстрировались наши Мэри, Сюзи, наши Анжелы и – двадцать бесстыжих грудочек любимой Зухры! Это ли не криминал, достойный сурового наказания! Изничтожат, сомнут, провернут сквозь общественную мясорубку, подведут под разрушительное и зловредное влияние вражеских голосов типа «Тамары» да выкинут из лаборатории, из нашего сверхсекретного института.
   Все это молнией пронеслось в нашем воображении. Мы и без всяких угроз были сражены. Стоя перед Трубниковым, как перед Страшным судом, понимали всю глубину и пагубность нашего падения, и не было прощения нам!
   Наш же обвинитель сделал далее то, что и должен был сделать. Получить от такой встречи самое полное свое удовольствие. И тогда он снова обратился к фотографиям, комментируя увиденное вслух, присюсюкивая, причмокивая и со вкусом обсуждая всяческие подробности, одним этим как бы низводя тех, кем мы любовались, до нашего морального уровня. А уровень наш был низок, очень низок, да просто никакой.
   – Ну, ус и носки! – восклицал он азартно, специально присюсюкивая. – Палки какие-то, а не носки! А ус эти грудечки… Вымечки козьи, не иначе, где такие берут! А зывот? Ну сто это за зывот… Это просто доска, а не зывот…
   Произнося так, он поблескивающим глазом косил в нашу сторону, желая воочию убедиться, что нам при этом больно, что наши души хоть и оцепенели от страха перед будущим наказанием, но еще способны реагировать на его тычки и уколы. Так, наверное, вздрагивает мертвая лягушка на уроке физики, когда во время опытов ее дергают за нерв. А насчет опытов, в том числе психологических, наш Трубников, это мы знали и до того, был великий мастак!
   Наигравшись вдоволь таким образом, он в какой-то миг переменился, посерьезнел.
   Игра закончилась, начиналась разборка. Коротко, по-деловому пояснил, что явился он, конечно, не случайно. Заслышав шум в запечатанной лаборатории, охранник, слава богу, не поднял тревоги, а позвал его, Трубникова, который засиделся у себя в лаборатории.
   – К счастью, к счастью, засиделся! – подчеркнул он.
   «Какое уж тут счастье!» – мелькнуло тревожно. Наверное, и Тахтагулов думал примерно так же.
   Но Трубников словно угадал наши сомнения и сам на них ответил.
   – А счастье ваше, – произнес негромко, – вот какое… Сейчас я пойду к охраннику и скажу, что это я вас оставил тут для работы, но забыл с вечера подать заявку, сейчас позвоню и подам… И улажу. А завтра… Ну, у нас есть время подумать и решить, что мы будем делать завтра, – добавил он.
   При этих словах вытянул одну из карточек, кажется даже, взял любимую нами Зухру.
   Не обращая внимания на то, что карточка еще мокрая, он сложил ее вчетверо и сунул в нагрудный карман, словно там было для нее место. Шагнул к дверям, но оглянулся и четким шепотом приказал: