– В ближайшее время мы созовем Съезд Русского народа. Пригласим на него представителей городов и земель, всех сословий, всех прославленных в России людей. На этом Съезде избирем Русское правительство. Потребуем от президента и депутатов принять его полномочия. – Генерал говорил четко, властно, чтобы слышали его не только в этой комнате, но и в Кремле. Он был наделен властью, вверенной ему народным движением, заповедями предков, заветами православия. – Это Русское правительство остановит развал, изгонит и накажет предателей и восстановит традиционное русское государство во всем его объеме и мощи! Если президент откажется его признать, мы соберем ополчение! Нас поддержит армия, органы безопасности, казачество. Узурпаторы рассеются, как дым, ибо с нами Бог!
Он сложил щепотью свои длинные белые персты, и сильно ударяя себя в плечи и грудь, перекрестился. И все перекрестились вместе с ним, как перед битвой. А казак Мороз щелкнул каблуками и от души сказал «Любо!»
Генерал двинулся от своего кресла к Хлопьянову. Проходя мимо, сказал:
– У меня есть несколько минут. Побеседуем в соседней комнате, – и вышел, оставляя за собой восторженный ропот.
В комнате, куда они перешли с Белым генералом, не было трехцветного имперского знамени, образов, изображений Минина и Пожарского. У одной стены был сооружен красивый маленький бар с дубовой стойкой и множеством разноцветных бутылок. У другой стоял удобный кожаный диван, кресла, и над ними висела картина художника-абстракциониста. На столике с лакированным английским журналом крутилась в бесконечной карусели забавная кинетическая скульптура.
Генерал сел на диван, указав Хлопьянову на кресло. Красиво обнажив белую манжету с вороненой запонкой, достал пачку «Мальборо» и закурил. Затянулся с наслаждением, словно отдыхал от недавней, оставшейся за стеной атмосферы.
– Клокотов звонил мне и просил за вас, – сказал генерал, глядя на тлеющую в пепле рубиновую точку. – Клокотов талантлив, неутомим, но слишком эклектичен. Пора ему выбирать между коммунистами и националистами, а он все скачет на двух лошадях. Красный конь хромой, скоро сдохнет, а Россия будет скакать на белом коне… Ваша профессия? – генерал сквозь облачко дыма остро смотрел на Хлопьянова, словно прочерчивал по его лицу царапины, желая убедиться, не загримирован ли он, – по лбу, переносице, на скулах и подбородке. – Чем занимаетесь?
– Офицер ГРУ, – ответил Хлопьянов, протягивая генералу удостоверение. – Места службы – Афганистан: операция «Муса-Кала», «Магистраль», вывод войск в направлении «Кандагар-Тарагунди». Затем: Ставка южного направления, Сумгаит, Степанакерт. Под руководством Виктора Поляничко ликвидировал армянское подполье в Карабахе. Затем: Четырнадцатая армия в Приднестровье, противодействие молдаванам в районе Дубоссар и Бендер. Несколько командировок в Абхазию в период контрнаступления на Сухуми. В настоящее время уволен в запас в звании полковника.
Генерал внимательно просмотрел удостоверение и вернул его Хлопьянову, уронив с сигареты на столик горстку пепла. Минуту длилось молчание. Генерал курил, рассматривал Хлопьянова, как деталь, мысленно помещая в неведомую Хлопьянову машину. Извлекал, снова вкладывал. Примерял к гнезду, к резьбе, к невидимым шарнирам и сопряжениям. Хлопьянов терпеливо ждал. Позволял обращаться с собой, как с запчастью. Он и был запчасть – одинокий полковник запаса, предлагающий себя дееспособной организации патриотов.
– Скажите, – задумчиво произнес генерал, растягивая слова, осторожно ввинчивая Хлопьянова в невидимую полость, стараясь не сорвать резьбу. – Если бы вам предложили наладить связи с другими офицерами разведки в военных округах, на флотах, в Главном управлении, в Минобороны, вам бы это было под силу?
– У меня остались товарищи в частях, в Генеральном штабе, в Министерстве обороны. Некоторые служат в Казахстане, в Грузии, в Приднестровье. При необходимости такие связи могут быть восстановлены, – ответил Хлопьянов. И быстролетной мыслью пронесся по всем пространствам, где служили его друзья-разведчики. Мыкали горе на проклятых междоусобных войнах, тоскуя, спиваясь, кляня мерзавцев, разоривших страну и армию. Но были и такие, кто безбедно служил в Москве, бил баклуши в сахарно-белом здании на Арбате. Или перебрался в посольства и вполсилы, имитировал службу подальше от продажной Москвы.
– А скажите, – продолжал генерал, все так же задумчиво, шевеля худыми пальцами, словно вывинчивал Хлопьянова из одного устройства и примерял для другого, – если бы вам, как разведчику, поручили закладку сетей, поиск источников, ну, скажем, в донском казачестве. Или в русской общине Эстонии. Или, к примеру, в нашей московской оппозиции. Вам бы это было под силу?
– Я закладывал сеть в Фарах-Руде, принимал агентуру из Ирана. Восстанавливал разрушенную армянами сеть в Шуше, внедрял по азербайджанским селам, вплоть до Лачина, надежные источники. Пользовался сетью в Дубоссарах, по обоим берегам Днестра, – Хлопьянов отвечал генералу и с моментальной тоской и сладостью вспомнил желтую глинобитную стену, вдоль которой бесшумно скользит гонец. Долгополая хламида. черная борода под чалмой, пыльные, стоптанные сандалии. В прохладе они пьют чай, извлекают из вазы афганские сладости. Пыльная обувь стоит у порога. Косой красный луч падает из-за шторы на гостя. Или ночные поездки по Лачинскому коридору, запах воды и мокрых камней. Чувство тревоги, ожиданье удара и выстрела. И в расщелине среди черных кустов вспыхивает троекратно фонарик. Цепляя автоматом за ветки, он ступает по скользким глыбам туда, где ждет его неразличимый во тьме человек. Или латунно-желтый разлив Днестра, ленивое течение маслянистых вод, тучные сады в селеньях. В придорожной харчевне, где обедают утомленные ополченцы, косматые коричневые от солнца казаки и печальные погорельцы, он подсаживается к худой белозубой крестьянке. Угощается яблоками из ее помятой кошелки, подмигивает ей и хохочет. А она, вынимая круглые пахучие яблоки, посмеиваясь на его прибаутки, тихонько рассказывает о движении пехоты и танков.
– Ну а если бы вам поручили создать аналитический центр, в котором отслеживается ситуация в коридорах власти, в группировках правительства, в промышленных и банковских сферах? – Генерал аккуратно вталкивал его в невидимый агрегат, подгоняя под зазоры и допуски. Хлопьянов не сопротивлялся его усилиям. Чувствовал себя деталью, которую умелый оружейник помещает в систему оружия, заменяя недостающий, изношенный элемент. – С этим вы в состоянии справиться?
– У меня не было опыта непосредственной работы в аналитическом центре, – ответил Хлопьянов, – Только в Баку, в ставке Южного направления. Я принимал участие в анализе сумгаитс-кого кризиса. Мы отслеживали напряженность в районе, давали прогноз событий с последствиями для всего региона. Этот прогноз оправдался. Полагаю, в Москве можно было бы создать экспресс-группы из действующих, симпатизирующих нам аналитиков в правительстве, спецслужбах, в независимых центрах. Хотя, повторяю, у меня нет в этой области опыта серьезной работы.
Колючий ветер на трассе. Колышется хлыст антенны. Он в головном бэтээре на бетонке по пути в Сумгаит. С ходу стальным жгутом колонна врывается в город, в смрад, в клокотанье толпы. У автовокзала камнями и палками теснят шеренгу солдат. Хряст и скрежет щитов, вопли и мат, тупые пулеметные очереди. Карэ бэтээров прикрывает скопление армян. На тюках, на цветных подушках сидят старики и женщины, с отрешенными лицами, с огромными, полными слез глазами. Он с автоматом обходит места погромов. На полу, среди осколков стекла изнасилованная мертвая женщина. Кровавые обрезки грудей, липкие дыры глазниц, вывернутые бугристые ноги. Ниже пупка, среди клейких волос и крови блестит в промежностях торчащий лом.
Пронеслось и кануло в ужаснувшейся памяти. Красивый бар у стены. Дорогой торшер с абажуром. Синеватая струйка дыма, истекающая с конца сигареты.
– А если бы вам предложили создать службу безопасности лидера? Прикрывать штаб-квартиру. Сопровождать на путях следования. Обеспечить электронную защиту офиса. С этим вы сталкивались?
Хлопьянов кивнул – да, с этим он сталкивался.
Он обеспечивал выезд генерала Варенникова в ущелье Саланг для встречи с полевым командиром. По обочине, пушками в стороны, стояли танки. Перекликались по рации высотные посты и заставы. Он сопровождал серебристую «Волгу», тревожно водил глазами, высматривая, не сверкнет ли на склоне тусклый металл, не блеснет ли на солнце бледная вспышка выстрела. Высокий худой Варенников шел навстречу бородачу, не таясь, в полевой генеральской форме. А Хлопьянов, в тревоге, опасаясь подвоха, был готов стрелять по осыпи, по тени пролетной птицы, по цветущим кустам, по черной бороде моджахеда.
Или позже, в Карабахе, он охранял Поляничко, когда тот, тяжелый и грузный, с прилипшей под мышками рубахой, громоздился в люк транспортера. Они катили из Агдама вверх к Степанакерту, и весь путь до города был ожиданием взрыва и выстрела. Армяне, угрюмые, группами, с небритыми синеватыми лицами, казались врагами, по которым вот-вот начнет стрелять автомат.
Он рассказал об этом Белому генералу, удивляясь свежести памяти, неисчезнувшему чувству опасности.
– Ну а, скажем, спецоперации… Устранение лица или объекта… С этим приходилось встречаться?
Устранение главаря, командира боевой группировки. Фотография кишлака с самолета – соты домов и наделов, клетки полей и садов, струйки арыков. Среди глиняных куполов и сушилен отмеченный крестиком дом – жилище муллы Насима. На бреющем, двумя вертолетами, уклоняясь от зениток душманов, прорвались в кишлак, отработали из всех установок. Смели глинобитный дом, взорвали стены и башни, спалили дворы и постройки. Прижимаясь к блистеру, он успел разглядеть: охваченная пламенем лошадь, и в седле, заваливаясь, скачет убитый наездник.
– Хорошо, – сказал генерал, докуривая сигарету. – Мне было интересно узнать. Я вам дам ответ. Не сейчас. Вы слышали, наш друг из «Русского золота» приглашает на презентацию. Там и увидимся, продолжим наш разговор.
Хлопьянов кивнул. Он не рассчитывал на немедленный успех, но все же был разочарован. Генерал обошелся с ним, как с предметом. Осмотрел, изучил и отложил. Генерал мог использовать его, как сложный компьютер для решения уникальных задач. Или как взрыватель и капсюль для снаряда и мины. Худые пальцы генерала аккуратно ввинтят его в металлический корпус заряда, а потом последует взрыв, клочья растерзанной плоти, и ему никогда не узнать, в чем был смысл операции, какого врага он унес с собой в смерть.
В комнату, где они завершали беседу, вошел охранник с мускулистым бычьим загривком. От порога, перетаптываясь расставленными натренированными ногами, сообщил:
– Телевидение… Хочет снять крестный ход… Ихний режиссер хочет вам слово сказать…
– Зови! – оживился Белый генерал, и в его холодных серых глазах впервые загорелся живой блеск нетерпения.
В комнате появился полнеющий молодой человек с пухлыми вертлявыми бедрами. Улыбался, бегал глазами по комнате, фиксируя убранство, ракурсы, источники света. Его курчавая голова крутилась, маленькие ручки жестикулировали. Хлопьянов с мгновенным отторжением узнал в нем известного телеведущего, чьи передачи долгие годы оскорбляли и унижали армию, разъедали государство, и в офицерской среде Хлопьянова считались самыми мерзкими и непотребными на телевидении. Хлопьянов помнил, как этот курчавый ведущий в страшные дни августа, когда безвольные коммунисты отдали власть, и шла охота на последних государственников, и толпы на площадях ревели, требуя голов мятежников, этот телеведущий, азартный и потный, как спаниель, объявил с экрана телефон, по которому следует доносить на сторонников путча.
Теперь этот нагловатый, развязно-дружелюбный ведущий стоял перед генералом, и Хлопьянов испытывал к нему, как к врагу-победителю, отвращение, страх, любопытство.
– Уж вы меня извините, что я пожаловал прямо сюда, в вашу молельню, – телеведущий говорил развязно, но и с легкой тревогой, пытаясь соразмерить свое превосходство с положением и ролью генерала, – Не вижу здесь образов, лампад и окладов. – Он насмешливо оглядывал бар, абстрактную картину и кинетическую скульптуру. – Лидер русских националистов и среди этих европейских предметов?
– Разные люди приходят ко мне в гости. – Генерала не обидела насмешка. Напротив, он с облегчением освободился от напряженной позы проповедника и вождя. – Здесь бывают послы европейских стран. Представители либеральной прессы. Я решил, что им будет легче в привычной для них обстановке. Не докучать им символами Великой России, которые могут быть для них невыносимы.
– Ну для меня-то они выносимы! Я, как и вы, – русский патриот, – с веселой ухмылкой сказал гость, поворачивая курчавую голову в сторону Хлопьянова, обезоруживая его, как ему казалось, своей белозубой улыбкой. – И все-таки, ваш образ вяжется с киотами, иконами, православной молитвой. Я хочу вас снять во время крестного хода и показать моим зрителям: вот современный Минин! Вот нынешний князь Пожарский!… Вы позволите мне снимать?
– Я не в праве вам запретить, – подхватывая его игривый тон, ответил генерал, – Впрочем, я знаю, каким выйду на вашем экране. Либо вы мне сделаете лошадиное лицо. Либо смонтируете с Адольфом Гитлером. Либо покажете в окружении безумных стариков и старух. Ведь вы пришли не для того, чтобы прославить русского национального лидера!
– Одно могу обещать, – строго, ибо речь шла о профессиональной чести, сказал телеведущий. – Я не ваш сторонник, у меня другие симпатии. Но я хочу, чтобы в моей передаче присутствовали все краски, все цвета. Как опытный человек, вы понимаете, что антиреклама – это тоже реклама!
– Поэтому я и пригласил вас снимать крестный ход. Пустил вас в мою резиденцию.
– Тогда, если вы позволите, мои операторы подхватят вас от самых дверей. Будут следовать по пути движения, и вы постоянно будете присутствовать в нашем кадре.
– Воображаю, во что вы меня превратите! – легкомысленно и светски рассмеялся генерал. Когда телеведущий исчез, лицо генерала обрело прежнее надменно-величавое выражение. И
Хлопьянов испытал странное ощущение зыбкости и невнятности мира, в котором неразличимо слились враги и друзья. Программа, которую вел теперь этот верткий, с пышными бедрами, телеведущий, имела загадочную эмблему. На экране, на мутном космическом фоне, как туманное светило, появлялась бело-голубая щербатая маска, напоминающая поверхность луны. Это была маска японского духа Зла. На ее голове, если приглядеться, сидела омерзительная синеватая жаба.
Неподалеку от генеральского особняка уже собралась толпа. Здесь были бородатые казаки в одутловатых, не по росту сшитых мундирах. К ним тотчас же подошел сотник Мороз, стал командовать, строить, оглашая воздух молодецкими окриками. Несколько священников в золотых и серебряных епитрахилях поклонились, принимая в свой круг отца Владимира, который успел облачиться в тяжелую, металлически-сияющую ризу. Несколько крепких кряжистых мужчин в сапогах и поддевках держали на шестах хоругви, воздели их выше, едва показался на крыльце Белый генерал. Женщины, повязанные светлыми платками, подхватили образ, украшенный праздничными рушниками, повернули икону навстречу подходящему генералу. Благообразные старики в форме офицеров Советской армии и светлоликие дети и отроки внимали пышнобородому человеку, по виду профессору истории или богословия, и разом умолкли, когда увидели генерала.
– Ну что, отцы! – сказал генерал, обращаясь к священникам. – Двинемся с Божьей помощью. Освятим место неудавшегося столпотворения. Потесним беса молитвами. Начинайте, отец Владимир!
Священник негромкими словами, тихими жестами стал выстраивать народ. Само собой образовалось, колыхнулось, двинулось нелюдное шествие. Потянулись ввысь хоругви. Впереди, прижимая к груди тяжелую, в медном окладе книгу, шел белоголовый мальчик. Женщины поклонились генералу, передали ему образ, и он, перехватив рушник, принял икону.
Хлопьянов хотел было идти восвояси, но невидимые тенета уловили его, стали затягивать в людское скопление. Словно ровный настойчивый ветер надавил на спину, подвинул к идущим, и он, удивляясь этому давлению, пошел со всеми. Смешался с казаками, с бородатыми, похожими на сельских землемеров мужиками. Зашагал по московским улицам, видя, как колышутся впереди малиновые и золотые хоругви, как сияет подобно слитку книга в руках у отрока, и отец Владимир подымает свой крест.
Крестный ход плыл по Москве, как парусный флот, сквозь сиреневую бензиновую гарь. Мимо проносились чешуйчатые лимузины. Прохожие расступались, пропускали шествие. Некоторые делали несколько шагов вслед, желали присоединиться, но потом отставали, словно шествие их отторгало.
Сквозь деревья блеснула река. По ней медленно, величаво двигалась белая баржа. На другой стороне реки чернел, как безжизненный угольный террикон, знаменитый Дом на набережной. Когда-то, – думал Хлопьянов, – в нем поселились энергичные надменные разрушители Белой Империи, чтобы из своих огромных застекленных окон любоваться на покоренный Кремль. Под грохот военных оркестров, под красное трепетание флагов был взорван Храм Христа, и красные магистры, упираясь циркулем в центр Москвы, готовились к возведению Башни, мраморного, улетающего к солнцу Дворца. Но магистры были убиты, чертежи Дворца сожжены, и на месте былого Храма осталась ржавая рытвина, выложенная несвежим кафелем, напоминающая скорлупу огромного пустого яйца. Из этого яйца вылупилась и исчезла бесследно то ли птица, то ли змея, утянув за собой вождей и героев, палачей и безвинных жертв, красных магистров и застреливших их в затылок охранников. Весь двадцатый, израсходованный и испитый до капли век, исполненный непомерных мечтаний, дерзких и жестоких свершений. Век, малой частью которого был он, Хлопьянов, офицер несуществующей армии, патриот изрубленной на части страны, слуга погибшего государства, бредущий теперь среди вялых хоругвей, невнятных псалмов мимо ржавого кратера, оставшегося от столкновения с метеоритом.
Он шел по асфальту, окруженный детьми и старухами, несущими букетики бумажных цветов. Его путь по Москве был малым отрезком на длинной дороге, которую он одолевал в своей жизни. Эта дорога продолжала ту розовую влажную тропку под тенистыми дубами, по которой вела его бабушка сквозь блуждающие пятна солнца, и под ногами в зайчиках света лежали гладкие зеленые желуди. В эту дорогу вплеталась и другая тропа, в афганском ущелье, по которому шел, грязный и потный, ставя на камни утомленные разбитые ноги, боясь наступить на мину, и на мучнистом горячем камне лежала россыпь стреляных гильз. В эту дорогу вливалась сверкающая лыжня, по которой юношей он мчался в подмосковных лесах, и в красном сосняке вышел ему навстречу лось, седой, с сиреневой мордой, окруженной паром. В нее входил и тот крохотный отрезок аэродромного поля под Степанакертом, по которому он нес убитого в засаде товарища, брезент носилок прогибался под тяжестью тела, краснела звезда на борту вертолета.
Вот и сейчас он идет, одолевая малый отрезок жизни, встраивая его в свой земной загадочный путь, который неведомо когда и где оборвется.
Вначале, когда он колебался, идти или не идти ему с крестным ходом, он чувствовал, что неведомая сила, помимо воли, оставила его в крестном ходе. Оказавшись среди белых платков, косматых бород, мятых казачьих лампасов, он ощутил облегчение, слился с шествием, песнопениями, мерцанием церковных облачений. Когда проходили мимо обшарпанного особняка, за которым открылся розовый Кремль, белые уступы соборов, он испытал благодарность к этим безвестным людям, пустившим его в свое шествие, окружившим бумажными цветками, сберегающими словами молитвы. Постепенно, не различая молитвенных слов, подчиняясь таинственным торжественным песнопениям, он стал сам молиться. Вызывал кого-то, кто смотрел на них с бледных московских небес, из белого мягкого облака. Он не выпрашивал себе благ, не молил о спасении или продлении жизни. Он молил это невидимое доброе и всемогущее существо объявиться, открыть себя, обозначить свое присутствие в беспощадном и бессмысленном мире, в котором он, Хлопьянов, жил, погибал без цели.
«Если ты есть, – молил он кого-то, укрывшегося в облаке, – покажись и откликнись! Я буду знать, что мир не абсурден! Моя в нем жизнь не напрасна!»
И так страстно и бескорыстно он молился, так сладостны и тягучи были песнопения, так ярко краснел бумажный цветок в руках у мальчика, что душа его, устремленная ввысь, выскользнула из тела, вознеслась к высокому облаку, и навстречу ей из лучей, из-за огненной кромки облака кто-то вышел, огромный, светоносный и чудный. Подхватил его душу, и мгновение они реяли вместе над Кремлем, над блеском реки.
Он не мог понять, что это было. С кем повстречалась его душа у кромки белого облака. Кто ее обнял, унес в высоту, а потом вернул обратно на землю.
Крестный ход обходил бассейн. Приближался к деревянной, воздвигнутой у бассейна часовни. Во главе процессии величаво выступал генерал, неся у живота лакированный образ. Перед ним пятился и отступал оператор, захватывая генерала в кадр. Рядом, пятясь, двигался толстенький телеведущий, весело скалил зубы, что-то язвительно и насмешливо говорил оператору.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Он сложил щепотью свои длинные белые персты, и сильно ударяя себя в плечи и грудь, перекрестился. И все перекрестились вместе с ним, как перед битвой. А казак Мороз щелкнул каблуками и от души сказал «Любо!»
Генерал двинулся от своего кресла к Хлопьянову. Проходя мимо, сказал:
– У меня есть несколько минут. Побеседуем в соседней комнате, – и вышел, оставляя за собой восторженный ропот.
В комнате, куда они перешли с Белым генералом, не было трехцветного имперского знамени, образов, изображений Минина и Пожарского. У одной стены был сооружен красивый маленький бар с дубовой стойкой и множеством разноцветных бутылок. У другой стоял удобный кожаный диван, кресла, и над ними висела картина художника-абстракциониста. На столике с лакированным английским журналом крутилась в бесконечной карусели забавная кинетическая скульптура.
Генерал сел на диван, указав Хлопьянову на кресло. Красиво обнажив белую манжету с вороненой запонкой, достал пачку «Мальборо» и закурил. Затянулся с наслаждением, словно отдыхал от недавней, оставшейся за стеной атмосферы.
– Клокотов звонил мне и просил за вас, – сказал генерал, глядя на тлеющую в пепле рубиновую точку. – Клокотов талантлив, неутомим, но слишком эклектичен. Пора ему выбирать между коммунистами и националистами, а он все скачет на двух лошадях. Красный конь хромой, скоро сдохнет, а Россия будет скакать на белом коне… Ваша профессия? – генерал сквозь облачко дыма остро смотрел на Хлопьянова, словно прочерчивал по его лицу царапины, желая убедиться, не загримирован ли он, – по лбу, переносице, на скулах и подбородке. – Чем занимаетесь?
– Офицер ГРУ, – ответил Хлопьянов, протягивая генералу удостоверение. – Места службы – Афганистан: операция «Муса-Кала», «Магистраль», вывод войск в направлении «Кандагар-Тарагунди». Затем: Ставка южного направления, Сумгаит, Степанакерт. Под руководством Виктора Поляничко ликвидировал армянское подполье в Карабахе. Затем: Четырнадцатая армия в Приднестровье, противодействие молдаванам в районе Дубоссар и Бендер. Несколько командировок в Абхазию в период контрнаступления на Сухуми. В настоящее время уволен в запас в звании полковника.
Генерал внимательно просмотрел удостоверение и вернул его Хлопьянову, уронив с сигареты на столик горстку пепла. Минуту длилось молчание. Генерал курил, рассматривал Хлопьянова, как деталь, мысленно помещая в неведомую Хлопьянову машину. Извлекал, снова вкладывал. Примерял к гнезду, к резьбе, к невидимым шарнирам и сопряжениям. Хлопьянов терпеливо ждал. Позволял обращаться с собой, как с запчастью. Он и был запчасть – одинокий полковник запаса, предлагающий себя дееспособной организации патриотов.
– Скажите, – задумчиво произнес генерал, растягивая слова, осторожно ввинчивая Хлопьянова в невидимую полость, стараясь не сорвать резьбу. – Если бы вам предложили наладить связи с другими офицерами разведки в военных округах, на флотах, в Главном управлении, в Минобороны, вам бы это было под силу?
– У меня остались товарищи в частях, в Генеральном штабе, в Министерстве обороны. Некоторые служат в Казахстане, в Грузии, в Приднестровье. При необходимости такие связи могут быть восстановлены, – ответил Хлопьянов. И быстролетной мыслью пронесся по всем пространствам, где служили его друзья-разведчики. Мыкали горе на проклятых междоусобных войнах, тоскуя, спиваясь, кляня мерзавцев, разоривших страну и армию. Но были и такие, кто безбедно служил в Москве, бил баклуши в сахарно-белом здании на Арбате. Или перебрался в посольства и вполсилы, имитировал службу подальше от продажной Москвы.
– А скажите, – продолжал генерал, все так же задумчиво, шевеля худыми пальцами, словно вывинчивал Хлопьянова из одного устройства и примерял для другого, – если бы вам, как разведчику, поручили закладку сетей, поиск источников, ну, скажем, в донском казачестве. Или в русской общине Эстонии. Или, к примеру, в нашей московской оппозиции. Вам бы это было под силу?
– Я закладывал сеть в Фарах-Руде, принимал агентуру из Ирана. Восстанавливал разрушенную армянами сеть в Шуше, внедрял по азербайджанским селам, вплоть до Лачина, надежные источники. Пользовался сетью в Дубоссарах, по обоим берегам Днестра, – Хлопьянов отвечал генералу и с моментальной тоской и сладостью вспомнил желтую глинобитную стену, вдоль которой бесшумно скользит гонец. Долгополая хламида. черная борода под чалмой, пыльные, стоптанные сандалии. В прохладе они пьют чай, извлекают из вазы афганские сладости. Пыльная обувь стоит у порога. Косой красный луч падает из-за шторы на гостя. Или ночные поездки по Лачинскому коридору, запах воды и мокрых камней. Чувство тревоги, ожиданье удара и выстрела. И в расщелине среди черных кустов вспыхивает троекратно фонарик. Цепляя автоматом за ветки, он ступает по скользким глыбам туда, где ждет его неразличимый во тьме человек. Или латунно-желтый разлив Днестра, ленивое течение маслянистых вод, тучные сады в селеньях. В придорожной харчевне, где обедают утомленные ополченцы, косматые коричневые от солнца казаки и печальные погорельцы, он подсаживается к худой белозубой крестьянке. Угощается яблоками из ее помятой кошелки, подмигивает ей и хохочет. А она, вынимая круглые пахучие яблоки, посмеиваясь на его прибаутки, тихонько рассказывает о движении пехоты и танков.
– Ну а если бы вам поручили создать аналитический центр, в котором отслеживается ситуация в коридорах власти, в группировках правительства, в промышленных и банковских сферах? – Генерал аккуратно вталкивал его в невидимый агрегат, подгоняя под зазоры и допуски. Хлопьянов не сопротивлялся его усилиям. Чувствовал себя деталью, которую умелый оружейник помещает в систему оружия, заменяя недостающий, изношенный элемент. – С этим вы в состоянии справиться?
– У меня не было опыта непосредственной работы в аналитическом центре, – ответил Хлопьянов, – Только в Баку, в ставке Южного направления. Я принимал участие в анализе сумгаитс-кого кризиса. Мы отслеживали напряженность в районе, давали прогноз событий с последствиями для всего региона. Этот прогноз оправдался. Полагаю, в Москве можно было бы создать экспресс-группы из действующих, симпатизирующих нам аналитиков в правительстве, спецслужбах, в независимых центрах. Хотя, повторяю, у меня нет в этой области опыта серьезной работы.
Колючий ветер на трассе. Колышется хлыст антенны. Он в головном бэтээре на бетонке по пути в Сумгаит. С ходу стальным жгутом колонна врывается в город, в смрад, в клокотанье толпы. У автовокзала камнями и палками теснят шеренгу солдат. Хряст и скрежет щитов, вопли и мат, тупые пулеметные очереди. Карэ бэтээров прикрывает скопление армян. На тюках, на цветных подушках сидят старики и женщины, с отрешенными лицами, с огромными, полными слез глазами. Он с автоматом обходит места погромов. На полу, среди осколков стекла изнасилованная мертвая женщина. Кровавые обрезки грудей, липкие дыры глазниц, вывернутые бугристые ноги. Ниже пупка, среди клейких волос и крови блестит в промежностях торчащий лом.
Пронеслось и кануло в ужаснувшейся памяти. Красивый бар у стены. Дорогой торшер с абажуром. Синеватая струйка дыма, истекающая с конца сигареты.
– А если бы вам предложили создать службу безопасности лидера? Прикрывать штаб-квартиру. Сопровождать на путях следования. Обеспечить электронную защиту офиса. С этим вы сталкивались?
Хлопьянов кивнул – да, с этим он сталкивался.
Он обеспечивал выезд генерала Варенникова в ущелье Саланг для встречи с полевым командиром. По обочине, пушками в стороны, стояли танки. Перекликались по рации высотные посты и заставы. Он сопровождал серебристую «Волгу», тревожно водил глазами, высматривая, не сверкнет ли на склоне тусклый металл, не блеснет ли на солнце бледная вспышка выстрела. Высокий худой Варенников шел навстречу бородачу, не таясь, в полевой генеральской форме. А Хлопьянов, в тревоге, опасаясь подвоха, был готов стрелять по осыпи, по тени пролетной птицы, по цветущим кустам, по черной бороде моджахеда.
Или позже, в Карабахе, он охранял Поляничко, когда тот, тяжелый и грузный, с прилипшей под мышками рубахой, громоздился в люк транспортера. Они катили из Агдама вверх к Степанакерту, и весь путь до города был ожиданием взрыва и выстрела. Армяне, угрюмые, группами, с небритыми синеватыми лицами, казались врагами, по которым вот-вот начнет стрелять автомат.
Он рассказал об этом Белому генералу, удивляясь свежести памяти, неисчезнувшему чувству опасности.
– Ну а, скажем, спецоперации… Устранение лица или объекта… С этим приходилось встречаться?
Устранение главаря, командира боевой группировки. Фотография кишлака с самолета – соты домов и наделов, клетки полей и садов, струйки арыков. Среди глиняных куполов и сушилен отмеченный крестиком дом – жилище муллы Насима. На бреющем, двумя вертолетами, уклоняясь от зениток душманов, прорвались в кишлак, отработали из всех установок. Смели глинобитный дом, взорвали стены и башни, спалили дворы и постройки. Прижимаясь к блистеру, он успел разглядеть: охваченная пламенем лошадь, и в седле, заваливаясь, скачет убитый наездник.
– Хорошо, – сказал генерал, докуривая сигарету. – Мне было интересно узнать. Я вам дам ответ. Не сейчас. Вы слышали, наш друг из «Русского золота» приглашает на презентацию. Там и увидимся, продолжим наш разговор.
Хлопьянов кивнул. Он не рассчитывал на немедленный успех, но все же был разочарован. Генерал обошелся с ним, как с предметом. Осмотрел, изучил и отложил. Генерал мог использовать его, как сложный компьютер для решения уникальных задач. Или как взрыватель и капсюль для снаряда и мины. Худые пальцы генерала аккуратно ввинтят его в металлический корпус заряда, а потом последует взрыв, клочья растерзанной плоти, и ему никогда не узнать, в чем был смысл операции, какого врага он унес с собой в смерть.
В комнату, где они завершали беседу, вошел охранник с мускулистым бычьим загривком. От порога, перетаптываясь расставленными натренированными ногами, сообщил:
– Телевидение… Хочет снять крестный ход… Ихний режиссер хочет вам слово сказать…
– Зови! – оживился Белый генерал, и в его холодных серых глазах впервые загорелся живой блеск нетерпения.
В комнате появился полнеющий молодой человек с пухлыми вертлявыми бедрами. Улыбался, бегал глазами по комнате, фиксируя убранство, ракурсы, источники света. Его курчавая голова крутилась, маленькие ручки жестикулировали. Хлопьянов с мгновенным отторжением узнал в нем известного телеведущего, чьи передачи долгие годы оскорбляли и унижали армию, разъедали государство, и в офицерской среде Хлопьянова считались самыми мерзкими и непотребными на телевидении. Хлопьянов помнил, как этот курчавый ведущий в страшные дни августа, когда безвольные коммунисты отдали власть, и шла охота на последних государственников, и толпы на площадях ревели, требуя голов мятежников, этот телеведущий, азартный и потный, как спаниель, объявил с экрана телефон, по которому следует доносить на сторонников путча.
Теперь этот нагловатый, развязно-дружелюбный ведущий стоял перед генералом, и Хлопьянов испытывал к нему, как к врагу-победителю, отвращение, страх, любопытство.
– Уж вы меня извините, что я пожаловал прямо сюда, в вашу молельню, – телеведущий говорил развязно, но и с легкой тревогой, пытаясь соразмерить свое превосходство с положением и ролью генерала, – Не вижу здесь образов, лампад и окладов. – Он насмешливо оглядывал бар, абстрактную картину и кинетическую скульптуру. – Лидер русских националистов и среди этих европейских предметов?
– Разные люди приходят ко мне в гости. – Генерала не обидела насмешка. Напротив, он с облегчением освободился от напряженной позы проповедника и вождя. – Здесь бывают послы европейских стран. Представители либеральной прессы. Я решил, что им будет легче в привычной для них обстановке. Не докучать им символами Великой России, которые могут быть для них невыносимы.
– Ну для меня-то они выносимы! Я, как и вы, – русский патриот, – с веселой ухмылкой сказал гость, поворачивая курчавую голову в сторону Хлопьянова, обезоруживая его, как ему казалось, своей белозубой улыбкой. – И все-таки, ваш образ вяжется с киотами, иконами, православной молитвой. Я хочу вас снять во время крестного хода и показать моим зрителям: вот современный Минин! Вот нынешний князь Пожарский!… Вы позволите мне снимать?
– Я не в праве вам запретить, – подхватывая его игривый тон, ответил генерал, – Впрочем, я знаю, каким выйду на вашем экране. Либо вы мне сделаете лошадиное лицо. Либо смонтируете с Адольфом Гитлером. Либо покажете в окружении безумных стариков и старух. Ведь вы пришли не для того, чтобы прославить русского национального лидера!
– Одно могу обещать, – строго, ибо речь шла о профессиональной чести, сказал телеведущий. – Я не ваш сторонник, у меня другие симпатии. Но я хочу, чтобы в моей передаче присутствовали все краски, все цвета. Как опытный человек, вы понимаете, что антиреклама – это тоже реклама!
– Поэтому я и пригласил вас снимать крестный ход. Пустил вас в мою резиденцию.
– Тогда, если вы позволите, мои операторы подхватят вас от самых дверей. Будут следовать по пути движения, и вы постоянно будете присутствовать в нашем кадре.
– Воображаю, во что вы меня превратите! – легкомысленно и светски рассмеялся генерал. Когда телеведущий исчез, лицо генерала обрело прежнее надменно-величавое выражение. И
Хлопьянов испытал странное ощущение зыбкости и невнятности мира, в котором неразличимо слились враги и друзья. Программа, которую вел теперь этот верткий, с пышными бедрами, телеведущий, имела загадочную эмблему. На экране, на мутном космическом фоне, как туманное светило, появлялась бело-голубая щербатая маска, напоминающая поверхность луны. Это была маска японского духа Зла. На ее голове, если приглядеться, сидела омерзительная синеватая жаба.
Неподалеку от генеральского особняка уже собралась толпа. Здесь были бородатые казаки в одутловатых, не по росту сшитых мундирах. К ним тотчас же подошел сотник Мороз, стал командовать, строить, оглашая воздух молодецкими окриками. Несколько священников в золотых и серебряных епитрахилях поклонились, принимая в свой круг отца Владимира, который успел облачиться в тяжелую, металлически-сияющую ризу. Несколько крепких кряжистых мужчин в сапогах и поддевках держали на шестах хоругви, воздели их выше, едва показался на крыльце Белый генерал. Женщины, повязанные светлыми платками, подхватили образ, украшенный праздничными рушниками, повернули икону навстречу подходящему генералу. Благообразные старики в форме офицеров Советской армии и светлоликие дети и отроки внимали пышнобородому человеку, по виду профессору истории или богословия, и разом умолкли, когда увидели генерала.
– Ну что, отцы! – сказал генерал, обращаясь к священникам. – Двинемся с Божьей помощью. Освятим место неудавшегося столпотворения. Потесним беса молитвами. Начинайте, отец Владимир!
Священник негромкими словами, тихими жестами стал выстраивать народ. Само собой образовалось, колыхнулось, двинулось нелюдное шествие. Потянулись ввысь хоругви. Впереди, прижимая к груди тяжелую, в медном окладе книгу, шел белоголовый мальчик. Женщины поклонились генералу, передали ему образ, и он, перехватив рушник, принял икону.
Хлопьянов хотел было идти восвояси, но невидимые тенета уловили его, стали затягивать в людское скопление. Словно ровный настойчивый ветер надавил на спину, подвинул к идущим, и он, удивляясь этому давлению, пошел со всеми. Смешался с казаками, с бородатыми, похожими на сельских землемеров мужиками. Зашагал по московским улицам, видя, как колышутся впереди малиновые и золотые хоругви, как сияет подобно слитку книга в руках у отрока, и отец Владимир подымает свой крест.
Крестный ход плыл по Москве, как парусный флот, сквозь сиреневую бензиновую гарь. Мимо проносились чешуйчатые лимузины. Прохожие расступались, пропускали шествие. Некоторые делали несколько шагов вслед, желали присоединиться, но потом отставали, словно шествие их отторгало.
Сквозь деревья блеснула река. По ней медленно, величаво двигалась белая баржа. На другой стороне реки чернел, как безжизненный угольный террикон, знаменитый Дом на набережной. Когда-то, – думал Хлопьянов, – в нем поселились энергичные надменные разрушители Белой Империи, чтобы из своих огромных застекленных окон любоваться на покоренный Кремль. Под грохот военных оркестров, под красное трепетание флагов был взорван Храм Христа, и красные магистры, упираясь циркулем в центр Москвы, готовились к возведению Башни, мраморного, улетающего к солнцу Дворца. Но магистры были убиты, чертежи Дворца сожжены, и на месте былого Храма осталась ржавая рытвина, выложенная несвежим кафелем, напоминающая скорлупу огромного пустого яйца. Из этого яйца вылупилась и исчезла бесследно то ли птица, то ли змея, утянув за собой вождей и героев, палачей и безвинных жертв, красных магистров и застреливших их в затылок охранников. Весь двадцатый, израсходованный и испитый до капли век, исполненный непомерных мечтаний, дерзких и жестоких свершений. Век, малой частью которого был он, Хлопьянов, офицер несуществующей армии, патриот изрубленной на части страны, слуга погибшего государства, бредущий теперь среди вялых хоругвей, невнятных псалмов мимо ржавого кратера, оставшегося от столкновения с метеоритом.
Он шел по асфальту, окруженный детьми и старухами, несущими букетики бумажных цветов. Его путь по Москве был малым отрезком на длинной дороге, которую он одолевал в своей жизни. Эта дорога продолжала ту розовую влажную тропку под тенистыми дубами, по которой вела его бабушка сквозь блуждающие пятна солнца, и под ногами в зайчиках света лежали гладкие зеленые желуди. В эту дорогу вплеталась и другая тропа, в афганском ущелье, по которому шел, грязный и потный, ставя на камни утомленные разбитые ноги, боясь наступить на мину, и на мучнистом горячем камне лежала россыпь стреляных гильз. В эту дорогу вливалась сверкающая лыжня, по которой юношей он мчался в подмосковных лесах, и в красном сосняке вышел ему навстречу лось, седой, с сиреневой мордой, окруженной паром. В нее входил и тот крохотный отрезок аэродромного поля под Степанакертом, по которому он нес убитого в засаде товарища, брезент носилок прогибался под тяжестью тела, краснела звезда на борту вертолета.
Вот и сейчас он идет, одолевая малый отрезок жизни, встраивая его в свой земной загадочный путь, который неведомо когда и где оборвется.
Вначале, когда он колебался, идти или не идти ему с крестным ходом, он чувствовал, что неведомая сила, помимо воли, оставила его в крестном ходе. Оказавшись среди белых платков, косматых бород, мятых казачьих лампасов, он ощутил облегчение, слился с шествием, песнопениями, мерцанием церковных облачений. Когда проходили мимо обшарпанного особняка, за которым открылся розовый Кремль, белые уступы соборов, он испытал благодарность к этим безвестным людям, пустившим его в свое шествие, окружившим бумажными цветками, сберегающими словами молитвы. Постепенно, не различая молитвенных слов, подчиняясь таинственным торжественным песнопениям, он стал сам молиться. Вызывал кого-то, кто смотрел на них с бледных московских небес, из белого мягкого облака. Он не выпрашивал себе благ, не молил о спасении или продлении жизни. Он молил это невидимое доброе и всемогущее существо объявиться, открыть себя, обозначить свое присутствие в беспощадном и бессмысленном мире, в котором он, Хлопьянов, жил, погибал без цели.
«Если ты есть, – молил он кого-то, укрывшегося в облаке, – покажись и откликнись! Я буду знать, что мир не абсурден! Моя в нем жизнь не напрасна!»
И так страстно и бескорыстно он молился, так сладостны и тягучи были песнопения, так ярко краснел бумажный цветок в руках у мальчика, что душа его, устремленная ввысь, выскользнула из тела, вознеслась к высокому облаку, и навстречу ей из лучей, из-за огненной кромки облака кто-то вышел, огромный, светоносный и чудный. Подхватил его душу, и мгновение они реяли вместе над Кремлем, над блеском реки.
Он не мог понять, что это было. С кем повстречалась его душа у кромки белого облака. Кто ее обнял, унес в высоту, а потом вернул обратно на землю.
Крестный ход обходил бассейн. Приближался к деревянной, воздвигнутой у бассейна часовни. Во главе процессии величаво выступал генерал, неся у живота лакированный образ. Перед ним пятился и отступал оператор, захватывая генерала в кадр. Рядом, пятясь, двигался толстенький телеведущий, весело скалил зубы, что-то язвительно и насмешливо говорил оператору.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Третий, к кому он отправился, был Красный генерал, известный с тех пор, когда всенародно, на съезде обвинил Горбачева в предательстве. Народ рукоплескал генералу, называл его спасителем Родины. Он командовал военным округом, имел под рукой дивизии, ракеты и танки и строго пригрозил Горбачеву. Это было не похоже на молчание остальных генералов, угрюмо взиравших на разрушение страны. Как молчаливые совы, они сидели на съездах, слушая трескучие речи политиков, уступавших Америке рубежи обороны, сокращавших ракеты и лодки, приводя в упадок великую армию.
Красный генерал, как в мыслях нарек его Хлопьянов, единственный выступил против. Он не повел на Москву дивизии, не нацелил на Кремль ракеты, ни тогда, ни позже, когда в августе пала страна. Отрешенный от должности, оскорбляемый и поносимый победителями, он попытался соперничать с Ельциным, выставил себя на президентские выборы. Хлопьянов, воюя в Карабахе, голосовал за него. Был огорчен генеральским проигрышем. Горевал по поводу наивной бестолковости и легковерия народа, опоенного мухомором льстивых речей, отдавшего себя на погибель Ельцину.
Теперь он отправлялся на встречу со своим любимцем. Ожидал от этой встречи немедленного успеха, понимания с первых слов, приятия и доверия.
Он шагал московскими улицами, стараясь вернуть себе сладостное ощущение любимого города, где каждое лицо, каждый дом, каждый перекресток и угол порождали множество мимолетных переживаний, погружавших его в детство, юность, пору мужания. В то исчезнувшее время, когда суждено ему было родиться среди красных кирпичных фасадов, сырых подворотен, медовых лип на бульваре, в любимой Москве, где он доживет и завершит свои дни.
Он увидел знакомый дом, его многооконный тяжеловесный фасад и слепой торец, который издавна украшало панно, – равнодушный художник, выполняя пропагандистский заказ, изобразил рабочего и работницу, воздевших руки, на которых топорщился колючий искусственный спутник. Панно было из давнишних времен покорения Космоса, состряпано наспех ремесленником и вызывало всегда у Хлопьянова унылую досаду и скуку.
Теперь, приближаясь к дому, он увидел на торце огромные яркие квадраты рекламы. Высотный кран протянул к фасаду косую стрелу, подтягивал вверх еще один нарядный квадрат. Прежнее изображение рабочего и работницы почти скрылось, виднелись ноги работницы в босоножках. Их место занимал бравый, опаленный солнцем ковбой, в широкополой шляпе, в кожаных брюках и безрукавке. Он прикуривал от зажигалки на фоне прерий, и по всему фасаду была начертана огромная английская надпись «Мальборо».
Хлопьянов встал, пораженный. На его город, на его улицу, на его здание, на его блеклую символику и обветшалый облик наносилась огромная яркая метина. Знак чужой страны, чужой силы, чужой победившей воли. На изможденное, усталое, знакомое с детства лицо надевалась яркая мертвая маска, скрывавшая морщины и тени усталости, заслонявшая их неживым выражением вечного благополучия и удачи.
Символика Родины, выполненная торопливо и неталантливо, лишь намекая на заводы-гиганты, производившие спутники, не отражая усилий и великих побед народа, охранявшего и лелеявшего огромную прекрасную страну, эта наивная символика теперь заслонялась знаком чужой победы и чужого господства.
Вместо спутников покоренной стране предлагались сигареты завоевателей. Вместо космонавтов, инженеров и воинов примером для подражания предлагался ковбой. Над завоеванным городом поднимался флаг оккупации. Отныне со всех углов и фасадов, со всех страниц и экранов будут показывать эти символы позора и плена. Чтобы взгляды покоренных постоянно утыкались в этого бравого, сделавшего свое дело ковбоя, покорившего другую страну, позволившего себе перекур.
Хлопьянов стоял, задыхаясь от бессилия. Вдоль стены медленно подымался завершающий ломоть рекламы. Покачивался на стальной стреле японского крана. Хлопьянов оглядывался, надеясь увидеть среди прохожих таких же как и он, возмущенных. Но мимо валила толпа, торопились озабоченные люди, и никто не поднимал головы, не замечал, как водружается в московском небе отвратительный знак, совершается казнь родного города.
Красный генерал, как в мыслях нарек его Хлопьянов, единственный выступил против. Он не повел на Москву дивизии, не нацелил на Кремль ракеты, ни тогда, ни позже, когда в августе пала страна. Отрешенный от должности, оскорбляемый и поносимый победителями, он попытался соперничать с Ельциным, выставил себя на президентские выборы. Хлопьянов, воюя в Карабахе, голосовал за него. Был огорчен генеральским проигрышем. Горевал по поводу наивной бестолковости и легковерия народа, опоенного мухомором льстивых речей, отдавшего себя на погибель Ельцину.
Теперь он отправлялся на встречу со своим любимцем. Ожидал от этой встречи немедленного успеха, понимания с первых слов, приятия и доверия.
Он шагал московскими улицами, стараясь вернуть себе сладостное ощущение любимого города, где каждое лицо, каждый дом, каждый перекресток и угол порождали множество мимолетных переживаний, погружавших его в детство, юность, пору мужания. В то исчезнувшее время, когда суждено ему было родиться среди красных кирпичных фасадов, сырых подворотен, медовых лип на бульваре, в любимой Москве, где он доживет и завершит свои дни.
Он увидел знакомый дом, его многооконный тяжеловесный фасад и слепой торец, который издавна украшало панно, – равнодушный художник, выполняя пропагандистский заказ, изобразил рабочего и работницу, воздевших руки, на которых топорщился колючий искусственный спутник. Панно было из давнишних времен покорения Космоса, состряпано наспех ремесленником и вызывало всегда у Хлопьянова унылую досаду и скуку.
Теперь, приближаясь к дому, он увидел на торце огромные яркие квадраты рекламы. Высотный кран протянул к фасаду косую стрелу, подтягивал вверх еще один нарядный квадрат. Прежнее изображение рабочего и работницы почти скрылось, виднелись ноги работницы в босоножках. Их место занимал бравый, опаленный солнцем ковбой, в широкополой шляпе, в кожаных брюках и безрукавке. Он прикуривал от зажигалки на фоне прерий, и по всему фасаду была начертана огромная английская надпись «Мальборо».
Хлопьянов встал, пораженный. На его город, на его улицу, на его здание, на его блеклую символику и обветшалый облик наносилась огромная яркая метина. Знак чужой страны, чужой силы, чужой победившей воли. На изможденное, усталое, знакомое с детства лицо надевалась яркая мертвая маска, скрывавшая морщины и тени усталости, заслонявшая их неживым выражением вечного благополучия и удачи.
Символика Родины, выполненная торопливо и неталантливо, лишь намекая на заводы-гиганты, производившие спутники, не отражая усилий и великих побед народа, охранявшего и лелеявшего огромную прекрасную страну, эта наивная символика теперь заслонялась знаком чужой победы и чужого господства.
Вместо спутников покоренной стране предлагались сигареты завоевателей. Вместо космонавтов, инженеров и воинов примером для подражания предлагался ковбой. Над завоеванным городом поднимался флаг оккупации. Отныне со всех углов и фасадов, со всех страниц и экранов будут показывать эти символы позора и плена. Чтобы взгляды покоренных постоянно утыкались в этого бравого, сделавшего свое дело ковбоя, покорившего другую страну, позволившего себе перекур.
Хлопьянов стоял, задыхаясь от бессилия. Вдоль стены медленно подымался завершающий ломоть рекламы. Покачивался на стальной стреле японского крана. Хлопьянов оглядывался, надеясь увидеть среди прохожих таких же как и он, возмущенных. Но мимо валила толпа, торопились озабоченные люди, и никто не поднимал головы, не замечал, как водружается в московском небе отвратительный знак, совершается казнь родного города.