Глава VII
В Петербургском комитете сказали, что он должен как можно скорее ехать в Москву. Его «командировка» в Кронштадт оказалась, к сожалению, кратковременной. Да, к сожалению. Он не чувствует за собой вины, и все же на душе очень и очень скверно. Восстание подавлено, и сотни моряков пойдут под суд, военно-полевой суд. А это для многих означает расстрел. Правда, петербургский пролетариат уже выступил в защиту кронштадцев. И сейчас не те времена, когда с такими выступлениями можно было бы не считаться. И все же скверно.
Николаевская дорога работает исправно. А остальные дороги московского узла бастуют. Да и не только московского. По приезде в Москву нужно поставить перед комитетом вопрос о Николаевской. Ведь случись восстание в столице или в первопрестольной, и правительство сможет по этой дороге перебрасывать войска.
Сегодня в голову лезут мрачные мысли. К тому же в Кронштадте ухитрился простудиться, и снова душит кашель, и опять появилась кровь. И сжимается сердце. Дочки выросли, а ведь он и не видел, когда и как. Наездами, наскоками и по большей части ночью бывал он дома. Заставал дочерей спящими, удивлялся, если замечал, что детские кроватки заменили новыми, уже почти взрослыми. Как редко ему выпадало поиграть с дочурками, взять их на руки и побежать куда-нибудь в лес или к реке, слышать счастливый смех и самому быть счастливым!
Говорят, что от таких мыслей люди раскисают. Нет, это неправда. Конечно, веселее на душе не стало. Душа – черт знает, что это такое, но она есть, только вот слово-то это попы и поэты уж очень засидели, как мухи оконное стекло.
Дубровинский никак не может найти удобную позу на жесткой полке вагона. Крутится, кашляет, пытается заснуть, но не спится. Не вслушиваясь, слышит приглушенные голоса.
Соседи в купе – по одежке и не поймешь кто. Не то городские крестьяне, не то деревенские горожане. Но, видать, «выбились в люди». По всей видимости, приторговывают, пообвыкли в городах, но корень их все равно на селе. Вполголоса и не таясь рассуждают о том, как «суседи барина своего пожгли, честь честью, всем миром. А самого упредили, чтоб все было без греха».
Да, мало еще, очень мало внимания обращают большевики на деревню. Пролетариат уже взялся за оружие, вот-вот вспыхнет восстание. Даже армия и особенно флот начинают открыто переходить на сторону рабочих, а деревня все еще на уровне пугачевщины. Раскачивается, осенив лоб крестным знамением, жжет, ломает ненавистное, помещичье и подгребает под себя землю. Это именно бунт земли, в который еще предстоит внести революционное сознание.
С этими мыслями приехал в Москву и не утерпел – поделился с членами МК. Не он один, оказывается, настороженно и с надеждой прислушивался к грозному гулу, доносящемуся из деревенской глуши, не он один думал о той силище, которую таит в себе мужик, не он один прикидывал, как бы этого Антея организовать, и тогда он станет надежной опорой и союзником рабочих.
Кто-то из комитетчиков горько посетовал, что, кажется, придется варьировать старый народнический лозунг «земля и воля». Дубровинский не сдержался.
– Вы только вслух об этом не говорите – засмеют. – И вдруг засмеялся сам, представив себе, как большевики подлаживаются под эсеровскую вывеску.
– Нам ни у кого не надо перенимать и варьировать. Глубинное крестьянство идет за рабочими, за нами, хотя самому ему кажется, что оно идет за эсерами. А эти простачки воображают, что деревня за ними, и плетутся в хвосте у конституционных демократов. И Дядько прав: не исключена возможность ближайшей борьбы за конечные цели – об этих именно лозунгах приходится теперь думать.
Никто не возражал, и только Шанцер простуженным голосом проворчал что-то о «нашей правой блудливой руке» – так он неизменно величал меньшевиков и не уставал зло издеваться над ними.
Только теперь Дубровинский как следует мог познакомиться с членами Московского комитета РСДРП. Он и раньше встречался с некоторыми из них, но теперь они вместе и составляют одно целое.
Сразу бросалось в глаза, что всю работу Московской организации направляет Шанцер, или Марат, под этой кличкой его знают и в комитете и на заводах и фабриках. Это старый революционер с тюремным стажем, с закваской ссыльных. Он же и представитель ЦК в Москве.
С Розалией Землячкой Иосиф Федорович знаком давно.
Землячка очень обрадовалась приезду Дубровинского. Людей не хватает, а тут еще такие невосполнимые потери – Бауман, Грожан. Иннокентий рассчитывал, что Розалия Самойловна вновь пошлет его в район, на фабрики, как это было в первый день по выходе из Таганки. Он даже улыбнулся этим недавним воспоминаниям.
– Вы чему радуетесь? Иннокентий расхохотался.
– Да вот припомнил, как вы огорошили меня и Носкова. Как это вы тогда поучали членов ЦК: «Там сейчас основная работа, товарищи! Нужно поднимать низы, а вы в тюрьме уже немного отвыкли от этого». А? Ловко! И не на тюрьму вы намекали, а на то, что члены ЦК от низов оторвались, особливо в скверные дни примиренчества. Не так ли?
Теперь уже смеялась и Землячка.
– А помните, как Борис раскипятился? «Черт знает что! – орет. – Мы, по-вашему, должны проходить снова выучку от кружка?»
– Где он, кстати? В Москве?
– Нет, потолкался, потолкался в белокаменной и уехал в Иваново.
– Ну что же, я ведь тогда ему акафист прочел па-счет того, что вы в конце концов правы, отстали мы малость. Прикажете проходить искус до конца, снова в район?
– Район от вас не уйдет. Считайте, что вы закреплены за Рогожско-Симоновским. От него и в Московский комитет войдете. Но пока есть одно очень важное дело – поставить свою газету, свой комитетский орган. Андрей Квятковский уже хлопочет, и вам нужно заняться этим. Официальным представителем от МК в редакцию войдет Васильев-Южин.
Квятковский хлопочет? Значит, где-то тут и Мирон и Голубков. Старые друзья еще до октябрьских дней обосновались в Москве. Соколова осенью выпустили из Лукьяновки, и Дубровинский встретился с ним, но толком и поговорить не успели.
Сошлись через несколько дней. Действительно, Квятковский подключил Соколова и Голубкова к организации издания. Это хорошо. У них опыт. Правда, до сего времени им приходилось ставить подпольные типографии. Как оказалось, основать легальную газету, большевистскую при этом, пожалуй, труднее, чем наладить ее регулярный выпуск в подполье.
Мирон рассказывал, что ему удалось договориться с жуликоватым, скользким и изворотливым издателем и владельцем типографии Холчевым. Он пока либеральничает, хотя его бульварный листок «Вечерняя почта» всеяден. Противно, конечно, иметь дело с этаким типом, но есть и преимущество – заказов у сего господина с гулькин нос, а в типографии имеется свободное место.
Достать разрешение администрации не удалось, но в настоящий момент это и не так важно. Газета выйдет явочным порядком. Квятковский и Мирон уверены, что пора начинать рекламную кампанию.
Дубровинскому не очень-то по душе такая самонадеянность новоявленных издателей. И он плохо верит в либерализм Холчева. Но делать нечего, надо готовить первый номер.
Иосиф Федорович переселился в помещение редакции. И спал там на кипах каких-то газет и журналов.
А днем в редакции вечная сутолока. Приходят студенты и курсистки, рабочие и журналисты. И несут, несут корреспонденции.
Кончался ноябрь, и неимоверно выросло влияние социал-демократов, и особенно большевиков, на рабочих в профессиональных союзах, окружных деревнях.
Либеральная буржуазия уже позабыла о былых своих мечтаниях и металась в трепете. Трепетали и царские слуги.
Московский градоначальник барон Медем в рапорте министру внутренних дел 16 ноября писал:
«18 октября, неожиданно для московской администрации… появление высочайшего манифеста нарушило нормальную жизнь и дало возможность революционной партии дерзко проявить о своем существовании, причем на генерал-губернаторском доме взамен национальных флагов появились какие-то красные знамена с революционными надписями, и эти подошедшие к дому анархисты вынудили у генерал-губернатора, а затем и у прокурорского надзора о немедленном освобождении всех арестованных по политическим делам, что и было спешно выполнено».
Немецкий барон явно не ладил с русской грамматикой и был страшно растерян – подумать только, губернатор и охранники не посмели удалить с губернаторского дома красные флаги! А ведь на них было написано: «Долой самодержавие!»
Медем заявил о своем «физическом изнеможении» и попросился в отставку. Николай II на рапорте перепуганного градоначальника начертал: «Грустно».
Императору было не просто грустно, самодержавие чувствовало себя как на горячих углях.
Всероссийская октябрьская стачка уже вплотную ставила вопрос о вооруженном восстании. И в этой атмосфере всеобщего возбуждения московский пролетариат во всеуслышанье провозгласил своим единственным вождем и руководителем Российскую социал-демократическую партию большевиков.
Дубровинский с удовольствием читал постановление собрания рабочих ряда фабрик и заводов Замоскворецкого района от 27 ноября 1905 года:
«Отныне мы признаем защитницей и выразительницей наших интересов Росс[ийскую] с[оциал]-д[емократическую] р[абочую] партию и только под ее руководством будем вести дальнейшую борьбу как с капиталистами, так и с правительством.
Мы шлем своим товарищам, рабочим всей России, свой горячий привет и приглашаем их на дальнейшую борьбу за свободу пролетариата…»
Ну конечно же, это постановление, это обращение, это «приглашение» должно быть опубликовано в первом же номере «Вперед».
Материалов набралось много.
Но этот прохвост Холчев!..
Все случилось так, как и должно было произойти. Когда первый номер был готов и оставалось только его отпечатать, Холчев потребовал разрешения администрации. И надо было видеть, как этот господинчик кривлялся, прикладывал руки к груди, заверяя, что это, разумеется, пустая формальность и он сам всегда был за явочный порядок… Но инспектора!.. Они ведь такие бюрократы, и он во имя же интересов издателей «Вперед» не может рисковать закрытием типографии.
Соколов и Квятковский глаз не смели поднять на Иннокентия. Что теперь делать? Добывать разрешение? Поздно. Искать нового издателя – где гарантия, что новый в последний момент не приложит ручки к груди и тоже не будет ссылаться на формалистов инспекторов?
В Московском комитете напомнили – есть старое разрешение на издание библиографического еженедельника «Книжный рынок». Решили набрать это название в заголовок мелким шрифтом, а крупно – «Вперед».
Типография на Тверском бульваре, редакция в фешенебельном доме на Никитской. Управляющий домом какой-то полковник, не то в отставке, не то – шут его знает, во всяком случае монархист. Заключая договор на помещение, не стесняется – вовсю костит манифест, ирода Витте и прочих христопродавцев из чиновников и немцев.
Деньги за аренду потребовал чуть ли не за полгода вперед. Когда же получил отказ, согласился и на месяц, – видно, дела у домовладельца не блестящие.
Утром 2 декабря члены редакции торжественно приготовились встретить первенца нового большевистского издания. От начала Тверского бульвара до Никитской рукой подать. Но прошел час, другой… Вдруг в редакцию врываются два брата Мураловых – работники экспедиции новой газеты – и, перебивая друг друга, путано рассказывают, что ломовик, на котором везли тираж, был окружен какими-то «неизвестными», один схватил лошадь под уздцы, остальные вмиг расхватали кипы газет и начали рвать их, топтать, раскидывать…
Все были ошеломлены этим известием. Конечно, никто не сомневался, что декларированная манифестом свобода печати – это только фраза, что на деле существует лишь свобода погрома печати. Удивляло другое – как черносотенцы пронюхали о часе, когда из типографии повезут тираж? Этот час нигде в рекламных объявлениях, конечно же, не упоминался, и незачем это было делать.
Подозрения пали на господина Холчева. Но доказательств не было.
Быстро решили – Мураловы организуют охранную дружину. Утром дружинники будут эскортировать тираж от типографии до редакции. Причем дружинники должны быть вооружены и держать оружие наготове.
Прошло несколько дней. И новый сюрприз. Кто-то попытался повредить типографские машины, на которых печаталась газета. Встал вопрос об охране и типографии.
Задолго до прибытия транспортного кортежа в подъезде редакции полно парода. Особенно много здесь толчется ободранных, но бойких и языкастых мальчишек. Этим все нипочем. Газетные киоски отказываются брать «Вперед» – появление большевистской газеты на их прилавках грозит немедленным погромом и избиением киоскеров. А мальчишки-газетчики – народ дерзкий, увертливый. И у этих пострелят уже хорошо развито классовое чутье. Они считают «Вперед» своей, «правильной» газетой и распродают ее в первую очередь.
Из районов, с фабрик и заводов за газетой приходят специальные гонцы, безработные в данный момент пролетарии. Именно через них газета и доходит до тех, кому она предназначена.
Газета газетой. Но у Дубровинского полно и иных забот.
Он член Московского комитета РСДРП, он партийный руководитель Симоновской слободы.
22 ноября 1905 года в жизни пролетариата Москвы произошло событие огромной исторической важности.
Оформился и собрался на свой первый пленум Московский Совет рабочих депутатов. В Совет вошли не только большевики. Были в нем и меньшевики, были и эсеры. Но декларации и практические решения Московского Совета в подавляющей части были большевистскими.
Это признавали даже меньшевики. «Обычно, – писал меньшевик Колокольников, – на заседаниях Совета после небольшого доклада Васильев-Южин (член МК и Московского Совета. – В. П.)оглашал написанные им… резолюции и декларации, которые затем голосовались и принимались почти без прений».
Почти одновременно возникли и районные Советы. Эти Советы ближе стояли к рабочей массе, и они осуществляли практическое руководство революционной борьбой московского пролетариата.
Рогожско-Симоновский районный Совет. Партийным руководителем Симоновки был Иосиф Федорович. И рабочие района тщательно готовились к вооруженной борьбе, к восстанию. Был создан боевой штаб будущего восстания, формировались рабочие дружины. В этой «чертовой слободке», как черносотенцы окрестили Симоновскую слободу, городовые и полиция уже в начале декабря исчезли с улиц.
Иосиф Федорович особое внимание обратил на формирование рабочих дружин. Добровольцев-рабочих было хоть отбавляй, но с оружием дело обстояло из рук вон плохо.
Как ни старались большевики, закупая его большими партиями за границей, особенно в Бельгии, добывая его на Сестрорецком, Тульском, Брянском и других оружейных заводах, – оружия не хватало. В Финляндских шхерах сел на мель и был взорван пароход «Джон Граф-тон», который должен был доставить несколько тысяч винтовок, револьверов, патронов к ним, запасы динамита. История этой экспедиции темная. Пароход снаряжали эсеры и поп Гапон. Но в последний момент они обратились к Ленину, большевикам, предлагая им организовать встречу и разгрузку оружия. Много позже стало известно, что вся эта экспедиция была тонко задуманной провокацией со стороны охранки и Гапона.
Какую-то незначительную часть оружия с погибшего парохода подобрали рыбаки. Максим Максимович Литвинов скупил у них все, что было можно, но это была все-таки капля в море.
Дубровинский хорошо отдавал себе отчет, что произойдет, если в момент восстания московский гарнизон останется верным правительству. С револьверами и самодельными бомбами против винтовок, пулеметов и артиллерии долго не продержишься. Московские большевики делали все, чтобы добыть оружие.
Еще в октябре 1905 года Московский комитет отпустил 7721 рубль на приобретение оружия. В ноябре на закупку оружия истратили 10 530 рублей. Алексей Максимович Горький из личных средств предоставил комитету 15 тысяч рублей. Владелец мебельной фабрики Н. Шмит на свои деньги вооружил дружину этой фабрики и дал, по совету Горького, 20 тысяч рублей Московскому комитету. Средства собирались повсюду, но их не хватало, как и не хватало оружия.
В Рогожском районе на заводе «Динамо» Дубровинский видел, как рабочие выковывали пики, вытачивали ножи, кинжалы, просто острили первые попавшиеся под руку металлические прутья.
Да, московский пролетариат не сомневался: ему предстоят бои.
Московский комитет большевиков понимал, что восстание в Москве еще ничего не решает. Москва может начать, но ее должны поддержать другие промышленные города. И прежде всего Петербург. В конечном итоге там, в столице, и должна решиться судьба восстания. Значит, прежде чем его начинать, необходимо связаться с Центральным Комитетом, с Лениным, получить от них директивы.
30 ноября секретарь Московского комитета и постоянный представитель ЦК в Московской организации Шанцер и член Московского Совета Лядов выехали в Петербург. Там они встретились с Лениным, получили от него указания.
Мартын Лядов вспоминал: «Перед отъездом в Москву Ильич дал нам подробные директивы для МК. Он считал наиболее важной задачей в настоящую минуту во что бы то ни стало добиться через голову меньшевиков единства рабочих… „У вас в Москве, – говорил Ильич, – Московский Совет проводит все то, что решено МК, вы – через Совет проводите влияние Комитета на беспартийные рабочие массы, а у нас в Питере Совет ползет за беспартийными массами, он делает все, чтобы дискредитировать самую идею вооруженного восстания. Вам легко удастся повести за собой рабочих и создать настоящую боевую большевистскую организацию, авторитетную в глазах всех рабочих“».
Из Петербурга в Москву накануне восстания приехал А. М. Горький. Немного позже Ленин туда же, в Москву, послал члена ЦК Любича (Иван Адамович Саммер).
Теперь Московский комитет, имея директивы Ленина, должен был практически решить, когда и как начинать восстание.
4 декабря. Морозно. Воздух застыл, словно огромная, прозрачная сосулька, и даже чуть звенит.
Мыльников переулок. Здание реального училища Фидлера. Здесь поместился штаб боевых дружин Москвы. Здесь под охраной дружинников сегодня состоится закрытое заседание Московского комитета большевиков. Иосифу Федоровичу поручено председательствовать на заседании.
Он, конечно, понимал, какая мера ответственности за принятые решения лежит на председателе заседания. Решения принимаются в прениях голосованием, но к голосу председательствующего прислушиваются особо. От того, как он поведет заседание, на чем будет акцентировать внимание собравшихся, наконец, чью сторону сам изберет, зависит очень многое. А ведь на этом заседании должен решаться ни много, ни мало, а вопрос о вооруженном восстании.
На заседание уже прибыли партийные организаторы районов. Пришел и представитель ЦК Любич.
Это было деловое заседание. Сообщения партийных организаторов о волнениях в гарнизоне и готовности районов к выступлению. Короткие прения. И Московский комитет признал создавшуюся в городе обстановку благоприятной для того, чтобы объявить всеобщую политическую стачку и перевести ее в вооруженное восстание.
Конечно, несколько смущало сообщение Любича об аресте Исполкома Петербургского Совета, о неготовности столицы к восстанию. Но члены комитета были уверены – столичный пролетариат в дни восстания не останется в стороне.
Вечером того же дня должен был состояться третий пленум Московского Совета, на котором ожидалось присутствие большого числа гостей – рабочих с московских заводов и фабрик и по 20 представителей от партий – большевиков, меньшевиков, эсеров.
Пленум высказался за восстание, но меньшевики и эсеры настояли на том, чтобы не принималось никакого решения до тех пор, пока вопрос о вооруженном восстании не будет обсужден непосредственно на предприятиях. Они еще надеялись убедить рабочих в безнадежности восстания.
Пленум согласился обсудить 5 декабря на фабриках и заводах вопрос о стачке и вооруженном восстании, с тем чтобы 6 декабря принять окончательное решение.
Митинги рабочих начались еще вечером 4-го и проходили весь день 5 декабря. Резолюции митингов были равнозначными.
Рабочие городского хозяйства: «Примкнуть к всеобщей политической забастовке с целью добиться освобождения всего русского народа всеми имеющимися в распоряжении пролетариата средствами по первому распоряжению Московского Совета рабочих депутатов».
Рабочие типографии Кушнарева требовали ответить на «вызов правительства всеобщей забастовкой, надеясь, что она может и должна перейти в вооруженное восстание».
И так повсеместно – фабрика за фабрикой, завод за заводом.
Поздний вечер 5 декабря. Снова училище Фидлера. И снова Иосиф Федорович занимает председательствующее место.
Но сегодня в училище уже не закрытое заседание, а общегородская конференция большевиков Москвы. Здесь же присутствуют представители большевистских организаций Подольска, Звенигорода, Волоколамска, Тулы, воинских частей.
Дубровинский говорил первым. Говорил о готовности пролетарской Москвы к восстанию. Москва подвалов и бараков, Москва гулких заводских пролетов ждет призыва.
Мартын Лядов вспоминает: «Я отлично помню эту конференцию. Настроение всех собравшихся было чрезвычайно серьезное. Дружинники тщательно охраняли вход в училище и внимательно проверяли каждый мандат».
Дальше память несколько изменила Лядову. Он пишет: «Марат особенно торжественно открывает собрание кратким вступительным словом…» Но собрание открывал Дубровинский. Как председательствующий, он предоставлял слово и очередным ораторам.
«Говорят не районные организаторы, даже не передовые партийцы-профессионалы, а рабочие от станка – действительные представители с предприятий. И все их речи были совершенно однообразны: вчера или сегодня обсуждался вопрос по цехам, принято было единогласное решение поддержать питерцев, на заводе имеется такое-то количество вооруженных, мастерские готовят пики, кинжалы, полосы железа для нападения; если Московский комитет не объявит восстания, рабочие восстанут сами, ведь их трудно было удержать еще во время восстания Ростовского полка.
Я не помню, сколько было произнесено таких речей (их было много), но, наконец, начали раздаваться голоса, что пора прекратить прения».
Тогда Дубровинский «предлагает дать слово тем, кто хочет высказаться против восстания».
Вопрос о вооруженном восстании ставится на голосование.
И лес рук. Объявить 7 декабря всеобщую забастовку и начать вооруженную борьбу.
«Члены комитета остались на заседание комитета. Все чувствовали, что сейчас принято величайшей важности историческое решение. Ни у кого не было полной уверенности, что мы действительно победим на этот раз, но зато большинство было уверено в том, что, если бы мы не подняли в этот момент перчатки, революция была бы наверняка разбита. Реакция, поддержанная теперь открыто всей буржуазией, уже ни перед чем не остановилась бы, она наглела бы все больше и больше. Наше, даже неудачное, восстание, безусловно, оттянет окончательную победу реакции, даст нам возможность лучше организовать дальнейший ход революции. Поэтому принятое решение было единственно возможным решением. И нужно принять все меры к тому, чтобы провести наилучшим образом московское восстание и чтобы наш ЦК добился поддержки нашего восстания другими местами, в особенности Петербургом и по линиям железных дорог.
…Был принят ряд практических мероприятий: было решено выделить Исполнительную комиссию из трех членов (Марата, Васильева-Южина и меня) и двух кандидатов – Савкова и Лешего (Доссера), всем остальным членам комитета разойтись по своим районам и жить непосредственно в районе все время восстания; Исполнительная комиссия должна у себя сосредоточить все руководство восстанием; все районные дружины должны быть непосредственно подчинены боевому организатору. Было принято решение и насчет того, чтобы подробная информация о сегодняшней конференции была дана в наших газетах „Вперед“ и „Борьба“».
В. И. Ленин. 1897 г., С.-Петербург.
Н. К. Крупская. 1903 г.
С. И. Прокофьев.
А. Д. Карпузи
А. И. Хозецкий.
Николаевская дорога работает исправно. А остальные дороги московского узла бастуют. Да и не только московского. По приезде в Москву нужно поставить перед комитетом вопрос о Николаевской. Ведь случись восстание в столице или в первопрестольной, и правительство сможет по этой дороге перебрасывать войска.
Сегодня в голову лезут мрачные мысли. К тому же в Кронштадте ухитрился простудиться, и снова душит кашель, и опять появилась кровь. И сжимается сердце. Дочки выросли, а ведь он и не видел, когда и как. Наездами, наскоками и по большей части ночью бывал он дома. Заставал дочерей спящими, удивлялся, если замечал, что детские кроватки заменили новыми, уже почти взрослыми. Как редко ему выпадало поиграть с дочурками, взять их на руки и побежать куда-нибудь в лес или к реке, слышать счастливый смех и самому быть счастливым!
Говорят, что от таких мыслей люди раскисают. Нет, это неправда. Конечно, веселее на душе не стало. Душа – черт знает, что это такое, но она есть, только вот слово-то это попы и поэты уж очень засидели, как мухи оконное стекло.
Дубровинский никак не может найти удобную позу на жесткой полке вагона. Крутится, кашляет, пытается заснуть, но не спится. Не вслушиваясь, слышит приглушенные голоса.
Соседи в купе – по одежке и не поймешь кто. Не то городские крестьяне, не то деревенские горожане. Но, видать, «выбились в люди». По всей видимости, приторговывают, пообвыкли в городах, но корень их все равно на селе. Вполголоса и не таясь рассуждают о том, как «суседи барина своего пожгли, честь честью, всем миром. А самого упредили, чтоб все было без греха».
Да, мало еще, очень мало внимания обращают большевики на деревню. Пролетариат уже взялся за оружие, вот-вот вспыхнет восстание. Даже армия и особенно флот начинают открыто переходить на сторону рабочих, а деревня все еще на уровне пугачевщины. Раскачивается, осенив лоб крестным знамением, жжет, ломает ненавистное, помещичье и подгребает под себя землю. Это именно бунт земли, в который еще предстоит внести революционное сознание.
С этими мыслями приехал в Москву и не утерпел – поделился с членами МК. Не он один, оказывается, настороженно и с надеждой прислушивался к грозному гулу, доносящемуся из деревенской глуши, не он один думал о той силище, которую таит в себе мужик, не он один прикидывал, как бы этого Антея организовать, и тогда он станет надежной опорой и союзником рабочих.
Кто-то из комитетчиков горько посетовал, что, кажется, придется варьировать старый народнический лозунг «земля и воля». Дубровинский не сдержался.
– Вы только вслух об этом не говорите – засмеют. – И вдруг засмеялся сам, представив себе, как большевики подлаживаются под эсеровскую вывеску.
– Нам ни у кого не надо перенимать и варьировать. Глубинное крестьянство идет за рабочими, за нами, хотя самому ему кажется, что оно идет за эсерами. А эти простачки воображают, что деревня за ними, и плетутся в хвосте у конституционных демократов. И Дядько прав: не исключена возможность ближайшей борьбы за конечные цели – об этих именно лозунгах приходится теперь думать.
Никто не возражал, и только Шанцер простуженным голосом проворчал что-то о «нашей правой блудливой руке» – так он неизменно величал меньшевиков и не уставал зло издеваться над ними.
Только теперь Дубровинский как следует мог познакомиться с членами Московского комитета РСДРП. Он и раньше встречался с некоторыми из них, но теперь они вместе и составляют одно целое.
Сразу бросалось в глаза, что всю работу Московской организации направляет Шанцер, или Марат, под этой кличкой его знают и в комитете и на заводах и фабриках. Это старый революционер с тюремным стажем, с закваской ссыльных. Он же и представитель ЦК в Москве.
С Розалией Землячкой Иосиф Федорович знаком давно.
Землячка очень обрадовалась приезду Дубровинского. Людей не хватает, а тут еще такие невосполнимые потери – Бауман, Грожан. Иннокентий рассчитывал, что Розалия Самойловна вновь пошлет его в район, на фабрики, как это было в первый день по выходе из Таганки. Он даже улыбнулся этим недавним воспоминаниям.
– Вы чему радуетесь? Иннокентий расхохотался.
– Да вот припомнил, как вы огорошили меня и Носкова. Как это вы тогда поучали членов ЦК: «Там сейчас основная работа, товарищи! Нужно поднимать низы, а вы в тюрьме уже немного отвыкли от этого». А? Ловко! И не на тюрьму вы намекали, а на то, что члены ЦК от низов оторвались, особливо в скверные дни примиренчества. Не так ли?
Теперь уже смеялась и Землячка.
– А помните, как Борис раскипятился? «Черт знает что! – орет. – Мы, по-вашему, должны проходить снова выучку от кружка?»
– Где он, кстати? В Москве?
– Нет, потолкался, потолкался в белокаменной и уехал в Иваново.
– Ну что же, я ведь тогда ему акафист прочел па-счет того, что вы в конце концов правы, отстали мы малость. Прикажете проходить искус до конца, снова в район?
– Район от вас не уйдет. Считайте, что вы закреплены за Рогожско-Симоновским. От него и в Московский комитет войдете. Но пока есть одно очень важное дело – поставить свою газету, свой комитетский орган. Андрей Квятковский уже хлопочет, и вам нужно заняться этим. Официальным представителем от МК в редакцию войдет Васильев-Южин.
Квятковский хлопочет? Значит, где-то тут и Мирон и Голубков. Старые друзья еще до октябрьских дней обосновались в Москве. Соколова осенью выпустили из Лукьяновки, и Дубровинский встретился с ним, но толком и поговорить не успели.
Сошлись через несколько дней. Действительно, Квятковский подключил Соколова и Голубкова к организации издания. Это хорошо. У них опыт. Правда, до сего времени им приходилось ставить подпольные типографии. Как оказалось, основать легальную газету, большевистскую при этом, пожалуй, труднее, чем наладить ее регулярный выпуск в подполье.
Мирон рассказывал, что ему удалось договориться с жуликоватым, скользким и изворотливым издателем и владельцем типографии Холчевым. Он пока либеральничает, хотя его бульварный листок «Вечерняя почта» всеяден. Противно, конечно, иметь дело с этаким типом, но есть и преимущество – заказов у сего господина с гулькин нос, а в типографии имеется свободное место.
Достать разрешение администрации не удалось, но в настоящий момент это и не так важно. Газета выйдет явочным порядком. Квятковский и Мирон уверены, что пора начинать рекламную кампанию.
Дубровинскому не очень-то по душе такая самонадеянность новоявленных издателей. И он плохо верит в либерализм Холчева. Но делать нечего, надо готовить первый номер.
Иосиф Федорович переселился в помещение редакции. И спал там на кипах каких-то газет и журналов.
А днем в редакции вечная сутолока. Приходят студенты и курсистки, рабочие и журналисты. И несут, несут корреспонденции.
Кончался ноябрь, и неимоверно выросло влияние социал-демократов, и особенно большевиков, на рабочих в профессиональных союзах, окружных деревнях.
Либеральная буржуазия уже позабыла о былых своих мечтаниях и металась в трепете. Трепетали и царские слуги.
Московский градоначальник барон Медем в рапорте министру внутренних дел 16 ноября писал:
«18 октября, неожиданно для московской администрации… появление высочайшего манифеста нарушило нормальную жизнь и дало возможность революционной партии дерзко проявить о своем существовании, причем на генерал-губернаторском доме взамен национальных флагов появились какие-то красные знамена с революционными надписями, и эти подошедшие к дому анархисты вынудили у генерал-губернатора, а затем и у прокурорского надзора о немедленном освобождении всех арестованных по политическим делам, что и было спешно выполнено».
Немецкий барон явно не ладил с русской грамматикой и был страшно растерян – подумать только, губернатор и охранники не посмели удалить с губернаторского дома красные флаги! А ведь на них было написано: «Долой самодержавие!»
Медем заявил о своем «физическом изнеможении» и попросился в отставку. Николай II на рапорте перепуганного градоначальника начертал: «Грустно».
Императору было не просто грустно, самодержавие чувствовало себя как на горячих углях.
Всероссийская октябрьская стачка уже вплотную ставила вопрос о вооруженном восстании. И в этой атмосфере всеобщего возбуждения московский пролетариат во всеуслышанье провозгласил своим единственным вождем и руководителем Российскую социал-демократическую партию большевиков.
Дубровинский с удовольствием читал постановление собрания рабочих ряда фабрик и заводов Замоскворецкого района от 27 ноября 1905 года:
«Отныне мы признаем защитницей и выразительницей наших интересов Росс[ийскую] с[оциал]-д[емократическую] р[абочую] партию и только под ее руководством будем вести дальнейшую борьбу как с капиталистами, так и с правительством.
Мы шлем своим товарищам, рабочим всей России, свой горячий привет и приглашаем их на дальнейшую борьбу за свободу пролетариата…»
Ну конечно же, это постановление, это обращение, это «приглашение» должно быть опубликовано в первом же номере «Вперед».
Материалов набралось много.
Но этот прохвост Холчев!..
Все случилось так, как и должно было произойти. Когда первый номер был готов и оставалось только его отпечатать, Холчев потребовал разрешения администрации. И надо было видеть, как этот господинчик кривлялся, прикладывал руки к груди, заверяя, что это, разумеется, пустая формальность и он сам всегда был за явочный порядок… Но инспектора!.. Они ведь такие бюрократы, и он во имя же интересов издателей «Вперед» не может рисковать закрытием типографии.
Соколов и Квятковский глаз не смели поднять на Иннокентия. Что теперь делать? Добывать разрешение? Поздно. Искать нового издателя – где гарантия, что новый в последний момент не приложит ручки к груди и тоже не будет ссылаться на формалистов инспекторов?
В Московском комитете напомнили – есть старое разрешение на издание библиографического еженедельника «Книжный рынок». Решили набрать это название в заголовок мелким шрифтом, а крупно – «Вперед».
Типография на Тверском бульваре, редакция в фешенебельном доме на Никитской. Управляющий домом какой-то полковник, не то в отставке, не то – шут его знает, во всяком случае монархист. Заключая договор на помещение, не стесняется – вовсю костит манифест, ирода Витте и прочих христопродавцев из чиновников и немцев.
Деньги за аренду потребовал чуть ли не за полгода вперед. Когда же получил отказ, согласился и на месяц, – видно, дела у домовладельца не блестящие.
Утром 2 декабря члены редакции торжественно приготовились встретить первенца нового большевистского издания. От начала Тверского бульвара до Никитской рукой подать. Но прошел час, другой… Вдруг в редакцию врываются два брата Мураловых – работники экспедиции новой газеты – и, перебивая друг друга, путано рассказывают, что ломовик, на котором везли тираж, был окружен какими-то «неизвестными», один схватил лошадь под уздцы, остальные вмиг расхватали кипы газет и начали рвать их, топтать, раскидывать…
Все были ошеломлены этим известием. Конечно, никто не сомневался, что декларированная манифестом свобода печати – это только фраза, что на деле существует лишь свобода погрома печати. Удивляло другое – как черносотенцы пронюхали о часе, когда из типографии повезут тираж? Этот час нигде в рекламных объявлениях, конечно же, не упоминался, и незачем это было делать.
Подозрения пали на господина Холчева. Но доказательств не было.
Быстро решили – Мураловы организуют охранную дружину. Утром дружинники будут эскортировать тираж от типографии до редакции. Причем дружинники должны быть вооружены и держать оружие наготове.
Прошло несколько дней. И новый сюрприз. Кто-то попытался повредить типографские машины, на которых печаталась газета. Встал вопрос об охране и типографии.
Задолго до прибытия транспортного кортежа в подъезде редакции полно парода. Особенно много здесь толчется ободранных, но бойких и языкастых мальчишек. Этим все нипочем. Газетные киоски отказываются брать «Вперед» – появление большевистской газеты на их прилавках грозит немедленным погромом и избиением киоскеров. А мальчишки-газетчики – народ дерзкий, увертливый. И у этих пострелят уже хорошо развито классовое чутье. Они считают «Вперед» своей, «правильной» газетой и распродают ее в первую очередь.
Из районов, с фабрик и заводов за газетой приходят специальные гонцы, безработные в данный момент пролетарии. Именно через них газета и доходит до тех, кому она предназначена.
Газета газетой. Но у Дубровинского полно и иных забот.
Он член Московского комитета РСДРП, он партийный руководитель Симоновской слободы.
22 ноября 1905 года в жизни пролетариата Москвы произошло событие огромной исторической важности.
Оформился и собрался на свой первый пленум Московский Совет рабочих депутатов. В Совет вошли не только большевики. Были в нем и меньшевики, были и эсеры. Но декларации и практические решения Московского Совета в подавляющей части были большевистскими.
Это признавали даже меньшевики. «Обычно, – писал меньшевик Колокольников, – на заседаниях Совета после небольшого доклада Васильев-Южин (член МК и Московского Совета. – В. П.)оглашал написанные им… резолюции и декларации, которые затем голосовались и принимались почти без прений».
Почти одновременно возникли и районные Советы. Эти Советы ближе стояли к рабочей массе, и они осуществляли практическое руководство революционной борьбой московского пролетариата.
Рогожско-Симоновский районный Совет. Партийным руководителем Симоновки был Иосиф Федорович. И рабочие района тщательно готовились к вооруженной борьбе, к восстанию. Был создан боевой штаб будущего восстания, формировались рабочие дружины. В этой «чертовой слободке», как черносотенцы окрестили Симоновскую слободу, городовые и полиция уже в начале декабря исчезли с улиц.
Иосиф Федорович особое внимание обратил на формирование рабочих дружин. Добровольцев-рабочих было хоть отбавляй, но с оружием дело обстояло из рук вон плохо.
Как ни старались большевики, закупая его большими партиями за границей, особенно в Бельгии, добывая его на Сестрорецком, Тульском, Брянском и других оружейных заводах, – оружия не хватало. В Финляндских шхерах сел на мель и был взорван пароход «Джон Граф-тон», который должен был доставить несколько тысяч винтовок, револьверов, патронов к ним, запасы динамита. История этой экспедиции темная. Пароход снаряжали эсеры и поп Гапон. Но в последний момент они обратились к Ленину, большевикам, предлагая им организовать встречу и разгрузку оружия. Много позже стало известно, что вся эта экспедиция была тонко задуманной провокацией со стороны охранки и Гапона.
Какую-то незначительную часть оружия с погибшего парохода подобрали рыбаки. Максим Максимович Литвинов скупил у них все, что было можно, но это была все-таки капля в море.
Дубровинский хорошо отдавал себе отчет, что произойдет, если в момент восстания московский гарнизон останется верным правительству. С револьверами и самодельными бомбами против винтовок, пулеметов и артиллерии долго не продержишься. Московские большевики делали все, чтобы добыть оружие.
Еще в октябре 1905 года Московский комитет отпустил 7721 рубль на приобретение оружия. В ноябре на закупку оружия истратили 10 530 рублей. Алексей Максимович Горький из личных средств предоставил комитету 15 тысяч рублей. Владелец мебельной фабрики Н. Шмит на свои деньги вооружил дружину этой фабрики и дал, по совету Горького, 20 тысяч рублей Московскому комитету. Средства собирались повсюду, но их не хватало, как и не хватало оружия.
В Рогожском районе на заводе «Динамо» Дубровинский видел, как рабочие выковывали пики, вытачивали ножи, кинжалы, просто острили первые попавшиеся под руку металлические прутья.
Да, московский пролетариат не сомневался: ему предстоят бои.
Московский комитет большевиков понимал, что восстание в Москве еще ничего не решает. Москва может начать, но ее должны поддержать другие промышленные города. И прежде всего Петербург. В конечном итоге там, в столице, и должна решиться судьба восстания. Значит, прежде чем его начинать, необходимо связаться с Центральным Комитетом, с Лениным, получить от них директивы.
30 ноября секретарь Московского комитета и постоянный представитель ЦК в Московской организации Шанцер и член Московского Совета Лядов выехали в Петербург. Там они встретились с Лениным, получили от него указания.
Мартын Лядов вспоминал: «Перед отъездом в Москву Ильич дал нам подробные директивы для МК. Он считал наиболее важной задачей в настоящую минуту во что бы то ни стало добиться через голову меньшевиков единства рабочих… „У вас в Москве, – говорил Ильич, – Московский Совет проводит все то, что решено МК, вы – через Совет проводите влияние Комитета на беспартийные рабочие массы, а у нас в Питере Совет ползет за беспартийными массами, он делает все, чтобы дискредитировать самую идею вооруженного восстания. Вам легко удастся повести за собой рабочих и создать настоящую боевую большевистскую организацию, авторитетную в глазах всех рабочих“».
Из Петербурга в Москву накануне восстания приехал А. М. Горький. Немного позже Ленин туда же, в Москву, послал члена ЦК Любича (Иван Адамович Саммер).
Теперь Московский комитет, имея директивы Ленина, должен был практически решить, когда и как начинать восстание.
4 декабря. Морозно. Воздух застыл, словно огромная, прозрачная сосулька, и даже чуть звенит.
Мыльников переулок. Здание реального училища Фидлера. Здесь поместился штаб боевых дружин Москвы. Здесь под охраной дружинников сегодня состоится закрытое заседание Московского комитета большевиков. Иосифу Федоровичу поручено председательствовать на заседании.
Он, конечно, понимал, какая мера ответственности за принятые решения лежит на председателе заседания. Решения принимаются в прениях голосованием, но к голосу председательствующего прислушиваются особо. От того, как он поведет заседание, на чем будет акцентировать внимание собравшихся, наконец, чью сторону сам изберет, зависит очень многое. А ведь на этом заседании должен решаться ни много, ни мало, а вопрос о вооруженном восстании.
На заседание уже прибыли партийные организаторы районов. Пришел и представитель ЦК Любич.
Это было деловое заседание. Сообщения партийных организаторов о волнениях в гарнизоне и готовности районов к выступлению. Короткие прения. И Московский комитет признал создавшуюся в городе обстановку благоприятной для того, чтобы объявить всеобщую политическую стачку и перевести ее в вооруженное восстание.
Конечно, несколько смущало сообщение Любича об аресте Исполкома Петербургского Совета, о неготовности столицы к восстанию. Но члены комитета были уверены – столичный пролетариат в дни восстания не останется в стороне.
Вечером того же дня должен был состояться третий пленум Московского Совета, на котором ожидалось присутствие большого числа гостей – рабочих с московских заводов и фабрик и по 20 представителей от партий – большевиков, меньшевиков, эсеров.
Пленум высказался за восстание, но меньшевики и эсеры настояли на том, чтобы не принималось никакого решения до тех пор, пока вопрос о вооруженном восстании не будет обсужден непосредственно на предприятиях. Они еще надеялись убедить рабочих в безнадежности восстания.
Пленум согласился обсудить 5 декабря на фабриках и заводах вопрос о стачке и вооруженном восстании, с тем чтобы 6 декабря принять окончательное решение.
Митинги рабочих начались еще вечером 4-го и проходили весь день 5 декабря. Резолюции митингов были равнозначными.
Рабочие городского хозяйства: «Примкнуть к всеобщей политической забастовке с целью добиться освобождения всего русского народа всеми имеющимися в распоряжении пролетариата средствами по первому распоряжению Московского Совета рабочих депутатов».
Рабочие типографии Кушнарева требовали ответить на «вызов правительства всеобщей забастовкой, надеясь, что она может и должна перейти в вооруженное восстание».
И так повсеместно – фабрика за фабрикой, завод за заводом.
Поздний вечер 5 декабря. Снова училище Фидлера. И снова Иосиф Федорович занимает председательствующее место.
Но сегодня в училище уже не закрытое заседание, а общегородская конференция большевиков Москвы. Здесь же присутствуют представители большевистских организаций Подольска, Звенигорода, Волоколамска, Тулы, воинских частей.
Дубровинский говорил первым. Говорил о готовности пролетарской Москвы к восстанию. Москва подвалов и бараков, Москва гулких заводских пролетов ждет призыва.
Мартын Лядов вспоминает: «Я отлично помню эту конференцию. Настроение всех собравшихся было чрезвычайно серьезное. Дружинники тщательно охраняли вход в училище и внимательно проверяли каждый мандат».
Дальше память несколько изменила Лядову. Он пишет: «Марат особенно торжественно открывает собрание кратким вступительным словом…» Но собрание открывал Дубровинский. Как председательствующий, он предоставлял слово и очередным ораторам.
«Говорят не районные организаторы, даже не передовые партийцы-профессионалы, а рабочие от станка – действительные представители с предприятий. И все их речи были совершенно однообразны: вчера или сегодня обсуждался вопрос по цехам, принято было единогласное решение поддержать питерцев, на заводе имеется такое-то количество вооруженных, мастерские готовят пики, кинжалы, полосы железа для нападения; если Московский комитет не объявит восстания, рабочие восстанут сами, ведь их трудно было удержать еще во время восстания Ростовского полка.
Я не помню, сколько было произнесено таких речей (их было много), но, наконец, начали раздаваться голоса, что пора прекратить прения».
Тогда Дубровинский «предлагает дать слово тем, кто хочет высказаться против восстания».
Вопрос о вооруженном восстании ставится на голосование.
И лес рук. Объявить 7 декабря всеобщую забастовку и начать вооруженную борьбу.
«Члены комитета остались на заседание комитета. Все чувствовали, что сейчас принято величайшей важности историческое решение. Ни у кого не было полной уверенности, что мы действительно победим на этот раз, но зато большинство было уверено в том, что, если бы мы не подняли в этот момент перчатки, революция была бы наверняка разбита. Реакция, поддержанная теперь открыто всей буржуазией, уже ни перед чем не остановилась бы, она наглела бы все больше и больше. Наше, даже неудачное, восстание, безусловно, оттянет окончательную победу реакции, даст нам возможность лучше организовать дальнейший ход революции. Поэтому принятое решение было единственно возможным решением. И нужно принять все меры к тому, чтобы провести наилучшим образом московское восстание и чтобы наш ЦК добился поддержки нашего восстания другими местами, в особенности Петербургом и по линиям железных дорог.
…Был принят ряд практических мероприятий: было решено выделить Исполнительную комиссию из трех членов (Марата, Васильева-Южина и меня) и двух кандидатов – Савкова и Лешего (Доссера), всем остальным членам комитета разойтись по своим районам и жить непосредственно в районе все время восстания; Исполнительная комиссия должна у себя сосредоточить все руководство восстанием; все районные дружины должны быть непосредственно подчинены боевому организатору. Было принято решение и насчет того, чтобы подробная информация о сегодняшней конференции была дана в наших газетах „Вперед“ и „Борьба“».
ЧЛЕНЫ ЦЕНТРАЛЬНОГО РАБОЧЕГО КРУЖКА «МОСКОВСКОГО РАБОЧЕГО СОЮЗА».