Что касается сведений, относящихся к мужу обвиняемой Надежды Минятовой, эмигрировавшему за границу (в Берлин), то они подробно изложены были в донесении департаменту полиции от 29 марта сего года за № 29. В указанном же донесении заключаются добытые дознанием сведения, указывающие на существование в настоящее время неблагонадежного элемента в Орле; сведения эти сообщены по указанию департамента полиции от 8 апреля за № 1169 полковнику Шепотьеву для зависящих распоряжений 16 апреля за № 3842».
Да, недолго пришлось Дубровинскому поработать в Москве. Но результаты этой работы, даже по признаниям следователей, были весьма ощутимы.
А ведь в «дознание» включены лишь ставшие известными полиции сведения. А это далеко не все, что успел Дубровинский в Москве.
Судя уже по тому, что «Московский союз» снова очень быстро оправился от разгрома, корни, которые пустили Дубровинский и его единомышленники среди фабрично-заводских рабочих первопрестольной, были очень глубоки.
Старый большевик С. И. Мицкевич, бывший одним из организаторов «Московского союза», потом с гордостью писал в воспоминаниях:
«С этого момента началась в Москве организованная марксистская революционная работа среди рабочих.
С этого времени, вплоть до Февральской революции 1917 года, не прекращалась эта подпольная революционная марксистская работа. Сколько ни было провалов, как ни старалась полиция вырвать с корнем эту организацию, но ей это не удавалось никогда: после провалов разорванная цепочка немедленно восстанавливалась. Борьба временами затихала и глубоко уходила в подполье, но никогда не прерывалась совсем…»
Глава II
Да, недолго пришлось Дубровинскому поработать в Москве. Но результаты этой работы, даже по признаниям следователей, были весьма ощутимы.
А ведь в «дознание» включены лишь ставшие известными полиции сведения. А это далеко не все, что успел Дубровинский в Москве.
Судя уже по тому, что «Московский союз» снова очень быстро оправился от разгрома, корни, которые пустили Дубровинский и его единомышленники среди фабрично-заводских рабочих первопрестольной, были очень глубоки.
Старый большевик С. И. Мицкевич, бывший одним из организаторов «Московского союза», потом с гордостью писал в воспоминаниях:
«С этого момента началась в Москве организованная марксистская революционная работа среди рабочих.
С этого времени, вплоть до Февральской революции 1917 года, не прекращалась эта подпольная революционная марксистская работа. Сколько ни было провалов, как ни старалась полиция вырвать с корнем эту организацию, но ей это не удавалось никогда: после провалов разорванная цепочка немедленно восстанавливалась. Борьба временами затихала и глубоко уходила в подполье, но никогда не прерывалась совсем…»
Глава II
Пройдет два-три года, и арестантов уже не станут выпускать из тюрем «впредь до решения…». Не будут и высылать на родину, пока министерство юстиции соблаговолит объявить свой приговор. В исключительных случаях департамент полиции будет соглашаться на денежный залог.
Через два-три года в рядах социал-демократов появится целая когорта революционеров-профессионалов, живущих под чужими именами, по чужим или просто «липовым» паспортам.
А пока, в октябре 1898 года, Дубровинский очутился за воротами Таганской тюрьмы с предписанием немедленно выехать на родину, в город Орел, под надзор полиции, пока по его делу министерство юстиции в административном порядке не вынесет решения.
Если бы это произошло в году 1902—1903-м, Иосиф Федорович, не задумываясь, перешел бы на нелегальное положение. И уж наверное, партия подыскала бы ему иное местопребывание.
А пока Орел.
Можно делать сколько угодно догадок и предположений и постфактум давать советы, что должен был бы предпринять Дубровинский с точки зрения революционера-профессионала. Но вернее всего предположить, что он был бесконечно рад возможности побывать дома. Повидаться с матерью. А там будет видно!..
Сколько лет они встречались только урывками, ночами. Торопливые слова, торопливый поцелуй и тоскливый взгляд на мирно спящих братьев. Теперь не нужно прятаться. Он не имеет права выходить за черту города, но может беспрепятственно бродить по его улицам.
Орловские доморощенные «пауки» неуклюже пытаются сопровождать поднадзорного. Но эти прогулки им в тягость, они довольны, когда Дубровинский, ни к кому не заходя, возвращается домой. Тогда «подметки» не затрудняют себя фантазией и доносят – «хлопочет по хозяйству».
Вечерами филеры заняты своими делами. Они отбыли «присутственное время». И никто теперь не может выгнать их на улицу. На дождь, на холод.
Вечерами, в дождь ли, в мороз, метель, Иосиф Федорович обходит квартиры своих друзей.
Увы, многих он не застает.
Зубатов «почистил» ближние и даже очень дальние окрестности Москвы. Его летучие отряды филеров выслеживали, разнюхивали, хватали. Они расчищали почву, на которой московский охранник собирался посеять отборные семена провокации.
Прогулки Дубровинского не остались незамеченными. Тем более что дом шляпной мастерицы уже давно примелькался орловской полиции. Она выслеживала брата Иосифа – Семена.
Дубровинского пригласили в полицейское управление и допросили по поводу Семена. Иосиф Федорович не преминул посмеяться над блюстителями: что он может сказать, ведь ему в Таганке о брате не докладывали.
Можно предположить, или даже хочется предположить, что у Иосифа возникла мысль о побеге. Побеге из Орла, от ищеек полиции. Право, сидеть так, без дела, дожидаясь, когда за тобой придут и скажут «пожалуйте в ссылку», невыносимо. Это унизительно не только для революционера, а просто для человеческого достоинства.
Но, наверное взвесив все шансы на успех, Дубровинский отказался от побега.
Не только в Орле, но и по Курску, Калуге, Москве прокатилась волна арестов. Об этом Дубровинский знал. Провалились явки, схвачены руководители союзов.
Московская охранка по поводу этих арестов доносила в Петербург:
«Произведенные в ноябре и декабре минувшего года обыски, по данным наблюдения и розыска в гг. Москве, Курске, Орле и Калуге, обнаружили большое количество противоправительственных изданий социал-демократического направления, отпечатанных на пишущих машинках и мимеографе, а также принадлежности печатанья. Дознанием установлено, что некоторые члены этой группы вели преступную пропаганду среди рабочих, другие же занимались печатанием, изданием или распространением противоправительственных сочинений».
В Петербурге тоже аресты. Куда бежать? А если его поймают в «бегах»? Тогда административной ссылкой не отделаешься. Упекут куда-либо в «романовские тундры» на Енисей или Якутию.
Иосиф Федорович много передумал за время пребывания в тюрьме. Он понял, что для социал-демократов наступает новая пора, требующая решения новых организационных задач. Социал-демократические группы, кружки, комитеты, разбросанные по разным городам России, может быть, и способны руководить отдельными стачками на местах, но для руководства всей политической борьбой русского пролетариата необходима партия. Партия рабочего класса.
Он знал, что состоялся I съезд РСДРП, съезд, провозгласивший партию рабочего класса. И он хотел быть в ее рядах. А потому не стал рисковать. Что толку от него партии, если охранка упрячет раба божьего Иосифа в Якутию или на Кару?
Из административной ссылки в случае чего и сбежать можно, если, конечно, она будет в сравнительной близости от центра. А вот из Якутии не убежишь, это не Вятка, Вологда или Архангельск.
Понимал Дубровинский и другое: создающейся марксистской партии русского пролетариата нужны хорошо образованные марксисты. И уж если он выбрал для себя профессию революционера, то должен быть во всеоружии теории марксизма.
Значит, годы вынужденного поселения он должен использовать с толком. Он будет учиться и учиться.
Гектографы, кружковые занятия с рабочими, рефераты – это только подготовительный класс школы революционного подполья. Пора серьезно взяться за теоретическую учебу. И где-либо в Вятке или Вологде – традиционных местах административной ссылки – это сделать легче, нежели в Якутске или на Каре.
Это только догадка, предположение. И если Иосиф Федорович думал так или примерно так, то это были невеселые думы, но в тех условиях единственно правильные.
Может быть, у Дубровинского были какие-то иные мотивы. Но он ни с кем не делился своими мыслями. Потому-то на нашу долю и остаются только домыслы и догадки.
В июне 1899 года Иосифа Федоровича вызвали в полицейское управление города Орла. Наконец пришло решение министерства юстиции: «…выслать на жительство под гласный надзор полиции в Вятскую губернию Иосифа Дубровинского – на 4 года…»
Четыре года административной ссылки. Такой срок получали только те, кто казался полиции очень опасным. Обычно ограничивались тремя годами.
Зубатов не ошибся. Он разглядел в двадцатилетнем Дубровинском крупную фигуру революционного подполья.
В решении министерства указывалось, что Иосиф Федорович ссылается не в город Вятку, а в Вятскую губернию. Это было, конечно, плохо. Но была и надежда: ведь выбор конкретного места высылки принадлежит губернатору. Как-то еще там решит губернский властелин?..
Хмурые, косматые тучи. И белые журавли. Это небо. А на земле, на голом поле приткнулась партия арестантов. Люди растянулись на раскисшей пашне. Телега с телом умершего. Группа женщин. У одной на руках грудной ребенок. Но молока нет. И в глазах матери тоска, любовь и боль.
Это картина художника Валентина Ивановича Якоби «Привал арестантов». Может быть, Дубровинский и не видел ее на выставке. Наверное не видел. Но он мог бы подсказать художнику многие детали.
Ранняя дождливая осень 1899 года. Из Вятки в далекий, более чем двухсотверстный путь вышла партия арестантов. В ней были люди и в кандалах, были и женщины с грудными детьми. Вместе шли и политические и уголовники, искушенные этапники и впервой вступившие на скорбную дорогу. Они мокли под одним дождем и шли по одной и той же грязи. Шли и шли.
Потом, изможденные, падали на привалах. И снова шли. Натуженное дыхание и свистящий кашель, плач детей и густой мат, окрики конвоиров… И гнетущая беспросветность.
И казалось, что этой дороге нет конца, как нет конца вятским лесам, как нескончаем этот дождь и это серое, навалившееся грязным брюхом на землю небо.
Еще в тюремном смрадном вагоне, воюя с клопами, духотой, вонью, Иосиф Федорович как избавления ждал Казани. Из Казани они поедут по реке, пароходом, ведь иного пути в Вятку нет.
До Казани добрались быстро. Но в Казани их загнали в прокисшие трюмы баржи, которую подцепил черный от копоти и старости буксир. В трюме пахло гнилью, рыбой, потом и прелью.
Иосиф Федорович задыхался, но тогда ему казалось, что всему виной эта баржа. Он, как и все молодые люди, не задумывался о здоровье в двадцать два года. А ведь Дубровинский не отличался богатырским сложением. Недоедание в большой семье шляпной мастерицы было явлением обычным.
Когда окончил училище, началась суматоха неотложных дел, спешка кружковых занятий, сутолока земств. Поездки по нищим, голодным селам Калужской губернии. И он снова питался кое-как. И кое-как спал. И конечно, не копил сил, не «наливался соками».
В Вятской пересылке долго ожидали губернаторского решения. Потом, ближе к осени, Дубровинскому было объявлено, что он водворяется на поселение в город Яранск.
И только осенью сформировалась партия.
Двадцать верст в день. К вечеру темнело в глазах от мучительной усталости. Но ночь не приносила облегчения. Тело ломило от непосильной дороги. Жесткие нары, а иногда и просто грязные доски пола отгоняли сон. За ночь не просыхала одежда, и целый день потом не проходил неуемный озноб.
И конечно, конец этапа – заштатный Яранск показался обетованным раем.
А Яранск отнюдь не был райским местом. Около 5 тысяч жителей, 127 каменных и 532 деревянных дома, 4 церкви и винокуренный завод, олицетворяющий здесь промышленность, одна библиотека и одна женская гимназия. И все.
Со всех сторон город заставлен каменистыми холмами, между ними застыли топкие, болотистые равнины. А вдалеке, по их берегам, сырые, серые, хмурые леса.
Царские охранители знали свое дело, знали, куда ссылать «неугодных», «подозрительных», «бунтовщиков». Один вид Яранска и его окрестностей мог убить всякую надежду, всякую мечту.
В реестре ссыльных мест Вятской губернии Яранск числился чуть ли не на последнем месте. По реестру в этом городе полагалось 11–14 ссыльнопоселенцев при трех полицейских чинах, приглядывающих за ними. Но это был старый реестр, 1881 года. Его творцы исходили из практики народнического и народовольческого движений. И никак не предвидели массового, пролетарского.
Так что Дубровинский сразу же нашел здесь довольно многочисленное общество таких же, как и он, поднадзорных. Среди них оказались и знакомые.
Леонид Петрович Радин был выслан сюда годом раньше и по делу того же «Московского рабочего союза». Они встречались в Москве. И теперь Радин посвящал Дубровинского во все тонкости ссыльного быта.
Леонид Петрович был значительно старше Дубровинского. Он родился в 1861 году. Окончил гимназию, потом Петербургский университет. Его учитель, великий Менделеев, прочил Радину блестящую карьеру ученого. И был несказанно огорчен, когда Леонид Петрович вдруг исчез из университета и объявился где-то в глухой деревне. Радина увлекли идеи народников. Он хотел жить среди крестьян, сеять «разумное, вечное» и, конечно же, вести социалистическую пропаганду.
В 80-х годах Леонид Петрович побывал за границей. Народовольчество после убийства Александра II переживало пору упадка. Когда же Радин прочел первые работы Плеханова и особенно «Наши разногласия», то окончательно разочаровался в народнических доктринах и с той поры усиленно взялся за изучение марксизма.
Радин не вернулся в университет. Он стал социал-демократом.
Леонид Петрович был разносторонне одаренным человеком. Он мог сделаться видным ученым-химиком и не менее известным поэтом. Но он стал революционером-профессионалом. Дубровинский с Радиным, таким образом, были коллегами по профессии. И это не могло их не сблизить. Дубровинский не скрывал своего восхищения талантами Радина, а Леонид Петрович не переставал удивляться огромной начитанности своего нового молодого друга.
Иосиф Федорович в тюрьме времени зря не терял. Он основательно изучил немецкий язык и теперь с наслаждением читал в подлинниках Гёте, Гейне, Шиллера. Не многие близкие друзья Дубровинского знали, что он тоже пишет стихи. Иосиф Федорович почти никому их не показывал и никогда не соглашался почитать что-либо. Но Радин знал, Радин читал стихи Дубровинского. И видимо, они ему нравились. А Радин был суровый и взыскательный читатель.
В ссылку Радин пришел уже больным туберкулезом, но продолжал увлеченно работать. Работал по ночам, ложился на рассвете и спал до обеда. Напрасно Дубровинский и другие ссыльные уговаривали его отказаться от ночных бдений и, вместо того чтобы весь день спать в полутемной комнате, хотя бы изредка погулять.
Радин ничего и слышать не хотел. Он спешил, хотя и не верил в близкую смерть. Никто из ссыльных товарищей Радина не обладал достаточной научной эрудицией, чтобы оценить исследования Леонида Петровича. Только потом, когда уже стали известны гениальные труды Эйнштейна, близко стоявший к Радину и тоже ссыльный И. Мошинский понял, что Радин вел исследования по тем же проблемам, завершил свою работу и был очень ею доволен.
Дубровинский поселился вместе с Радиным в двухэтажном домике и трогательно ухаживал за больным другом. Он немногим мог облегчить страдания Радина, разве что участливым словом.
Быт ссыльных безотраден. Им запрещалось служить в государственных учреждениях и частных компаниях, работать учителями, даже домашними. Но это последнее правило все же нарушалось, начальство смотрело на это сквозь пальцы. И все же на долю ссыльных в основном оставалась только физическая работа. Радин физически трудиться не мог. А Дубровинский не мог подыскать себе подходящего занятия. Какой-либо профессии у него не было, разнорабочие в этом городе не требовались. Оставалось ухитряться прожить на 1 рубль 20 копеек в месяц, которые ему полагались от казны, как человеку «непривилегированному». Иногда мать присылала небольшие суммы, но Любовь Леонтьевна не имела возможности регулярно помогать сыну. Она пыталась добиться перевода Иосифа Федоровича в Вятку или Глазов, чтобы приехать туда, устроиться работать и как-то облегчить положение Иосифа. Но министерство внутренних дел оставило ее прошение без ответа.
Правда, Дубровинскому удалось добыть работу по переводу книг Каутского «Анти-Бернштейн» и «Аграрный вопрос», но эти переводы сулили деньги позже, а пока он делился с Радиным последним. Поделился и переводческой работой.
Колония ссыльных, подобравшаяся в Яранске, достатком не отличалась. Немногим помогали родные и друзья. Особенно нуждались поселенцы-поляки, с партией которых в 1898 году и прибыл в этот город Радин. Систематическое недоедание, отсутствие теплой одежды, сырые квартиры в суровом, с очень нездоровым климатом городе делали свое пагубное дело.
Туберкулезный процесс у Радина обострился. Он вынужден был большую часть времени проводить в постели. Но и в постели писал и кашлял, кашлял и писал.
Дубровинский тоже заметно терял силы, худел, начал кашлять. Друзья старались уберечь этих двух замечательных людей. Но что они могли сделать?
В Яранске сколотилась небольшая группа социал-демократов, тоже из ссыльных. И вскоре Иосиф Федорович стал фактически ее руководителем. Среди членов этой группы были люди и постарше Дубровинского, но никто не мог сравниться с ним в знании теории марксизма, в умении самые сложные вопросы изложить четко, ясно, доходчиво.
К нему особенно тянулись ссыльные поляки. Они жадно ловили каждое слово своего молодого учителя. И может быть, здесь, в ссыльной глуши, Иосиф распознал одно из самых замечательных своих дарований – умение увлекать слушателей, убеждать их в своей правоте. И достигалось это не красноречием. Ораторскими талантами Дубровинский не блистал, но его собственная внутренняя убежденность, отточенная мысль, облеченная в очень точные слова и фразы, действовали на любую аудиторию.
Наверное, распознав этот дар, Дубровинский попытался расширить круг своих знакомств. Наверное, ему не терпелось приобщить к марксистской вере тех немногих интеллигентов, которые жили в Яранске постоянно.
Но власть предержащие были начеку. Они старались всячески изолировать ссыльных от остальных жителей города.
Дубровинский показался местным полицейским чинам «человеком очень хитрым и скрытным». Да и из департамента полиции по поводу Иосифа Федоровича последовало указание: «в смысле надзора обратить особое внимание и наблюдение».
И наблюдение и внимание были обращены. Уже через несколько недель вятский губернатор знал, что Дубровинский сошелся с товарищами по несчастью, что «среди ссыльных пользуется доверием», а через два месяца на имя губернатора пришло прошение, которое подтвердило, что поднадзорный попытался сблизиться и с вольными жителями:
Осень. Злые дожди сбили с деревьев последнюю желтую листву. Раздетые, они вздрагивают на холодном ветру и никак не могут согреться.
На улицах ни души, ни собаки. Быстро темнеет, и кое-где в окнах уже зажглись рыжие светлячки керосиновых ламп.
В такую пору нужно заставить себя выйти из дому. И Дубровинский неохотно натягивает пальто.
Радин забылся в тяжелом сне. Его целый день знобило, целый день лихорадочно горели глаза, и он кашлял больше обычного.
Иосиф Федорович на цыпочках вышел за дверь. Он старается каждый день, несмотря на погоду, гулять. Друзья подсмеиваются, уверяют, что это в него въелась тюремная привычка – не пропускать ни одной прогулки. Но он-то знает, что это не совсем так. В последнее время Дубровинский стал замечать, что у него появился какой-то удушливый кашель – нет, не простудный, похожий на кашель курильщиков, но он не курит. Часто, сидя за столом, погруженный в книги, он вдруг ощущал приливы слабости, потом становилось нечем дышать.
На улице ветер подхватил, толкнул в спину, ноги заскользили по липкой грязной жиже. И он сразу задохнулся, закашлялся, прислонился к забору. И все же не повернул обратно.
Его ежедневные прогулки с некоторых пор обрели совершенно определенный маршрут.
Дубровинский промок, пока добрался до небольшого домика, где жила ссыльная – Анна Адольфовна Киселевская.
Анна Адольфовна прибыла в Яранск несколько позже Иосифа Федоровича. Она окончила гимназию в Керчи. Потом уехала, чтобы продолжать учебу в Тифлисе. В 1891 году в кружке Федора Афанасьева стала социал-демократкой. В 1896 году Анна Адольфовна приезжает в Петербург и поступает на Надеждинские акушерские курсы. Через нее петербургский «Союз борьбы» поддерживает связь с Тифлисом.
Через год механик швейных машин Федор Афанасьев был арестован тифлисской полицией. У него нашли большую библиотеку нелегальных книг и два письма, подписанных «Анна К.». Этого было достаточно. Киселевскую арестовали.
После жарких приазовских степей, после необъятной шири теплого моря, после кавказского разгула солнечного света, после великолепия столицы Яранск показался Анне Адольфовне серой могилой. Она забилась в свою комнату, редко куда-либо выходила, почти ни с кем не встречалась. И день ото дня становилась раздражительней, нелюдимей.
За ее плечами были годы «противоправительственной пропаганды». И она знала, что такое нужда.
Ее отец носил громкое звание «золотых дел мастер», но у этого мастера никогда не водились золотые монеты, зато была большая семья и большие долги. Жили впроголодь, милостью родственников. Так что яранский голодный государственный паек в 1 рубль 20 копеек было еще не самое худшее из того, что испытала Анна Адольфовна.
Полицейские власти донесли губернатору: «крайне вспыльчива, домоседка, любит уединение».
И все это не соответствовало действительности. Конечно, станешь домоседкой, если нет никакой работы и нет знакомых. Невольно уединишься в маленькой полутемной комнатушке с книгой, пока сквозь слезящиеся окна пробивается свет. А вечерами нужно экономить керосин. Такие вечера хорошо проводить в задушевных беседах с близкими. Но близкие остались далеко. А здесь самый частый гость – полицейский чиновник. Он приходит «справиться о здоровье». От такой полицейской «учтивости», от нужды и вынужденного безделья станешь не только вспыльчивой, с ума сойти можно.
Как познакомились, как стали друг другу дороги и близки эти два сдержанных, замкнутых человека, никто из ссыльных не знал. Но заметили скоро. Хотя такие люди и не выставляют свои интимные чувства напоказ. В среде революционеров тех дней еще были живучи заветы Рахметова.
Анна Адольфовна вспоминала:
«В то жестокое время подполья многие считали, что у революционера не должно быть семьи, детей. Когда в ссылке родилась наша старшая дочь, один из товарищей прислал нам прямо-таки соболезнующее письмо. Оно до глубины души оскорбило и меня и Иосифа Федоровича. Никогда не считал он, что семья может оторвать его от служения революции».
Кто автор этого письма, Киселевская, конечно, не сказала. Ссыльный И. Мошинский потом признался: «…впоследствии нас поразила женитьба Иосифа Федоровича на товарище по ссылке Анне Адольфовне Киселевской. Не мирилось это с установившимся в ссылке мнением о Иосифе Федоровиче».
Наверное, Дубровинский и Анна Адольфовна, зная такие настроения среди ссыльных, не спешили с объявлением своего брака.
Но Радину становилось все хуже и хуже. Иосифу Федоровичу все труднее было в одиночку заботиться о больном товарище, оставлять его одного вечерами. А ведь ему хотелось вечером, когда быстрые сумерки заволакивают темной дымкой уродливые улицы и убогие дома, отворить дверь в ту маленькую комнату, где его ждала любовь, где он оттаивал, оставлял за порогом суровость.
И колония ссыльных отпраздновала свадьбу.
Не было лихих троек. И не благовестили колокола церквей. И стол не ломился от яств. Но было шумно, как всегда бывает шумно, когда в дом набивается молодежь, было весело, хотя пелись и невеселые песни.
Через два-три года в рядах социал-демократов появится целая когорта революционеров-профессионалов, живущих под чужими именами, по чужим или просто «липовым» паспортам.
А пока, в октябре 1898 года, Дубровинский очутился за воротами Таганской тюрьмы с предписанием немедленно выехать на родину, в город Орел, под надзор полиции, пока по его делу министерство юстиции в административном порядке не вынесет решения.
Если бы это произошло в году 1902—1903-м, Иосиф Федорович, не задумываясь, перешел бы на нелегальное положение. И уж наверное, партия подыскала бы ему иное местопребывание.
А пока Орел.
Можно делать сколько угодно догадок и предположений и постфактум давать советы, что должен был бы предпринять Дубровинский с точки зрения революционера-профессионала. Но вернее всего предположить, что он был бесконечно рад возможности побывать дома. Повидаться с матерью. А там будет видно!..
Сколько лет они встречались только урывками, ночами. Торопливые слова, торопливый поцелуй и тоскливый взгляд на мирно спящих братьев. Теперь не нужно прятаться. Он не имеет права выходить за черту города, но может беспрепятственно бродить по его улицам.
Орловские доморощенные «пауки» неуклюже пытаются сопровождать поднадзорного. Но эти прогулки им в тягость, они довольны, когда Дубровинский, ни к кому не заходя, возвращается домой. Тогда «подметки» не затрудняют себя фантазией и доносят – «хлопочет по хозяйству».
Вечерами филеры заняты своими делами. Они отбыли «присутственное время». И никто теперь не может выгнать их на улицу. На дождь, на холод.
Вечерами, в дождь ли, в мороз, метель, Иосиф Федорович обходит квартиры своих друзей.
Увы, многих он не застает.
Зубатов «почистил» ближние и даже очень дальние окрестности Москвы. Его летучие отряды филеров выслеживали, разнюхивали, хватали. Они расчищали почву, на которой московский охранник собирался посеять отборные семена провокации.
Прогулки Дубровинского не остались незамеченными. Тем более что дом шляпной мастерицы уже давно примелькался орловской полиции. Она выслеживала брата Иосифа – Семена.
Дубровинского пригласили в полицейское управление и допросили по поводу Семена. Иосиф Федорович не преминул посмеяться над блюстителями: что он может сказать, ведь ему в Таганке о брате не докладывали.
Можно предположить, или даже хочется предположить, что у Иосифа возникла мысль о побеге. Побеге из Орла, от ищеек полиции. Право, сидеть так, без дела, дожидаясь, когда за тобой придут и скажут «пожалуйте в ссылку», невыносимо. Это унизительно не только для революционера, а просто для человеческого достоинства.
Но, наверное взвесив все шансы на успех, Дубровинский отказался от побега.
Не только в Орле, но и по Курску, Калуге, Москве прокатилась волна арестов. Об этом Дубровинский знал. Провалились явки, схвачены руководители союзов.
Московская охранка по поводу этих арестов доносила в Петербург:
«Произведенные в ноябре и декабре минувшего года обыски, по данным наблюдения и розыска в гг. Москве, Курске, Орле и Калуге, обнаружили большое количество противоправительственных изданий социал-демократического направления, отпечатанных на пишущих машинках и мимеографе, а также принадлежности печатанья. Дознанием установлено, что некоторые члены этой группы вели преступную пропаганду среди рабочих, другие же занимались печатанием, изданием или распространением противоправительственных сочинений».
В Петербурге тоже аресты. Куда бежать? А если его поймают в «бегах»? Тогда административной ссылкой не отделаешься. Упекут куда-либо в «романовские тундры» на Енисей или Якутию.
Иосиф Федорович много передумал за время пребывания в тюрьме. Он понял, что для социал-демократов наступает новая пора, требующая решения новых организационных задач. Социал-демократические группы, кружки, комитеты, разбросанные по разным городам России, может быть, и способны руководить отдельными стачками на местах, но для руководства всей политической борьбой русского пролетариата необходима партия. Партия рабочего класса.
Он знал, что состоялся I съезд РСДРП, съезд, провозгласивший партию рабочего класса. И он хотел быть в ее рядах. А потому не стал рисковать. Что толку от него партии, если охранка упрячет раба божьего Иосифа в Якутию или на Кару?
Из административной ссылки в случае чего и сбежать можно, если, конечно, она будет в сравнительной близости от центра. А вот из Якутии не убежишь, это не Вятка, Вологда или Архангельск.
Понимал Дубровинский и другое: создающейся марксистской партии русского пролетариата нужны хорошо образованные марксисты. И уж если он выбрал для себя профессию революционера, то должен быть во всеоружии теории марксизма.
Значит, годы вынужденного поселения он должен использовать с толком. Он будет учиться и учиться.
Гектографы, кружковые занятия с рабочими, рефераты – это только подготовительный класс школы революционного подполья. Пора серьезно взяться за теоретическую учебу. И где-либо в Вятке или Вологде – традиционных местах административной ссылки – это сделать легче, нежели в Якутске или на Каре.
Это только догадка, предположение. И если Иосиф Федорович думал так или примерно так, то это были невеселые думы, но в тех условиях единственно правильные.
Может быть, у Дубровинского были какие-то иные мотивы. Но он ни с кем не делился своими мыслями. Потому-то на нашу долю и остаются только домыслы и догадки.
В июне 1899 года Иосифа Федоровича вызвали в полицейское управление города Орла. Наконец пришло решение министерства юстиции: «…выслать на жительство под гласный надзор полиции в Вятскую губернию Иосифа Дубровинского – на 4 года…»
Четыре года административной ссылки. Такой срок получали только те, кто казался полиции очень опасным. Обычно ограничивались тремя годами.
Зубатов не ошибся. Он разглядел в двадцатилетнем Дубровинском крупную фигуру революционного подполья.
В решении министерства указывалось, что Иосиф Федорович ссылается не в город Вятку, а в Вятскую губернию. Это было, конечно, плохо. Но была и надежда: ведь выбор конкретного места высылки принадлежит губернатору. Как-то еще там решит губернский властелин?..
Хмурые, косматые тучи. И белые журавли. Это небо. А на земле, на голом поле приткнулась партия арестантов. Люди растянулись на раскисшей пашне. Телега с телом умершего. Группа женщин. У одной на руках грудной ребенок. Но молока нет. И в глазах матери тоска, любовь и боль.
Это картина художника Валентина Ивановича Якоби «Привал арестантов». Может быть, Дубровинский и не видел ее на выставке. Наверное не видел. Но он мог бы подсказать художнику многие детали.
Ранняя дождливая осень 1899 года. Из Вятки в далекий, более чем двухсотверстный путь вышла партия арестантов. В ней были люди и в кандалах, были и женщины с грудными детьми. Вместе шли и политические и уголовники, искушенные этапники и впервой вступившие на скорбную дорогу. Они мокли под одним дождем и шли по одной и той же грязи. Шли и шли.
Потом, изможденные, падали на привалах. И снова шли. Натуженное дыхание и свистящий кашель, плач детей и густой мат, окрики конвоиров… И гнетущая беспросветность.
И казалось, что этой дороге нет конца, как нет конца вятским лесам, как нескончаем этот дождь и это серое, навалившееся грязным брюхом на землю небо.
Еще в тюремном смрадном вагоне, воюя с клопами, духотой, вонью, Иосиф Федорович как избавления ждал Казани. Из Казани они поедут по реке, пароходом, ведь иного пути в Вятку нет.
До Казани добрались быстро. Но в Казани их загнали в прокисшие трюмы баржи, которую подцепил черный от копоти и старости буксир. В трюме пахло гнилью, рыбой, потом и прелью.
Иосиф Федорович задыхался, но тогда ему казалось, что всему виной эта баржа. Он, как и все молодые люди, не задумывался о здоровье в двадцать два года. А ведь Дубровинский не отличался богатырским сложением. Недоедание в большой семье шляпной мастерицы было явлением обычным.
Когда окончил училище, началась суматоха неотложных дел, спешка кружковых занятий, сутолока земств. Поездки по нищим, голодным селам Калужской губернии. И он снова питался кое-как. И кое-как спал. И конечно, не копил сил, не «наливался соками».
В Вятской пересылке долго ожидали губернаторского решения. Потом, ближе к осени, Дубровинскому было объявлено, что он водворяется на поселение в город Яранск.
И только осенью сформировалась партия.
Двадцать верст в день. К вечеру темнело в глазах от мучительной усталости. Но ночь не приносила облегчения. Тело ломило от непосильной дороги. Жесткие нары, а иногда и просто грязные доски пола отгоняли сон. За ночь не просыхала одежда, и целый день потом не проходил неуемный озноб.
И конечно, конец этапа – заштатный Яранск показался обетованным раем.
А Яранск отнюдь не был райским местом. Около 5 тысяч жителей, 127 каменных и 532 деревянных дома, 4 церкви и винокуренный завод, олицетворяющий здесь промышленность, одна библиотека и одна женская гимназия. И все.
Со всех сторон город заставлен каменистыми холмами, между ними застыли топкие, болотистые равнины. А вдалеке, по их берегам, сырые, серые, хмурые леса.
Царские охранители знали свое дело, знали, куда ссылать «неугодных», «подозрительных», «бунтовщиков». Один вид Яранска и его окрестностей мог убить всякую надежду, всякую мечту.
В реестре ссыльных мест Вятской губернии Яранск числился чуть ли не на последнем месте. По реестру в этом городе полагалось 11–14 ссыльнопоселенцев при трех полицейских чинах, приглядывающих за ними. Но это был старый реестр, 1881 года. Его творцы исходили из практики народнического и народовольческого движений. И никак не предвидели массового, пролетарского.
Так что Дубровинский сразу же нашел здесь довольно многочисленное общество таких же, как и он, поднадзорных. Среди них оказались и знакомые.
Леонид Петрович Радин был выслан сюда годом раньше и по делу того же «Московского рабочего союза». Они встречались в Москве. И теперь Радин посвящал Дубровинского во все тонкости ссыльного быта.
Леонид Петрович был значительно старше Дубровинского. Он родился в 1861 году. Окончил гимназию, потом Петербургский университет. Его учитель, великий Менделеев, прочил Радину блестящую карьеру ученого. И был несказанно огорчен, когда Леонид Петрович вдруг исчез из университета и объявился где-то в глухой деревне. Радина увлекли идеи народников. Он хотел жить среди крестьян, сеять «разумное, вечное» и, конечно же, вести социалистическую пропаганду.
В 80-х годах Леонид Петрович побывал за границей. Народовольчество после убийства Александра II переживало пору упадка. Когда же Радин прочел первые работы Плеханова и особенно «Наши разногласия», то окончательно разочаровался в народнических доктринах и с той поры усиленно взялся за изучение марксизма.
Радин не вернулся в университет. Он стал социал-демократом.
Леонид Петрович был разносторонне одаренным человеком. Он мог сделаться видным ученым-химиком и не менее известным поэтом. Но он стал революционером-профессионалом. Дубровинский с Радиным, таким образом, были коллегами по профессии. И это не могло их не сблизить. Дубровинский не скрывал своего восхищения талантами Радина, а Леонид Петрович не переставал удивляться огромной начитанности своего нового молодого друга.
Иосиф Федорович в тюрьме времени зря не терял. Он основательно изучил немецкий язык и теперь с наслаждением читал в подлинниках Гёте, Гейне, Шиллера. Не многие близкие друзья Дубровинского знали, что он тоже пишет стихи. Иосиф Федорович почти никому их не показывал и никогда не соглашался почитать что-либо. Но Радин знал, Радин читал стихи Дубровинского. И видимо, они ему нравились. А Радин был суровый и взыскательный читатель.
В ссылку Радин пришел уже больным туберкулезом, но продолжал увлеченно работать. Работал по ночам, ложился на рассвете и спал до обеда. Напрасно Дубровинский и другие ссыльные уговаривали его отказаться от ночных бдений и, вместо того чтобы весь день спать в полутемной комнате, хотя бы изредка погулять.
Радин ничего и слышать не хотел. Он спешил, хотя и не верил в близкую смерть. Никто из ссыльных товарищей Радина не обладал достаточной научной эрудицией, чтобы оценить исследования Леонида Петровича. Только потом, когда уже стали известны гениальные труды Эйнштейна, близко стоявший к Радину и тоже ссыльный И. Мошинский понял, что Радин вел исследования по тем же проблемам, завершил свою работу и был очень ею доволен.
Дубровинский поселился вместе с Радиным в двухэтажном домике и трогательно ухаживал за больным другом. Он немногим мог облегчить страдания Радина, разве что участливым словом.
Быт ссыльных безотраден. Им запрещалось служить в государственных учреждениях и частных компаниях, работать учителями, даже домашними. Но это последнее правило все же нарушалось, начальство смотрело на это сквозь пальцы. И все же на долю ссыльных в основном оставалась только физическая работа. Радин физически трудиться не мог. А Дубровинский не мог подыскать себе подходящего занятия. Какой-либо профессии у него не было, разнорабочие в этом городе не требовались. Оставалось ухитряться прожить на 1 рубль 20 копеек в месяц, которые ему полагались от казны, как человеку «непривилегированному». Иногда мать присылала небольшие суммы, но Любовь Леонтьевна не имела возможности регулярно помогать сыну. Она пыталась добиться перевода Иосифа Федоровича в Вятку или Глазов, чтобы приехать туда, устроиться работать и как-то облегчить положение Иосифа. Но министерство внутренних дел оставило ее прошение без ответа.
Правда, Дубровинскому удалось добыть работу по переводу книг Каутского «Анти-Бернштейн» и «Аграрный вопрос», но эти переводы сулили деньги позже, а пока он делился с Радиным последним. Поделился и переводческой работой.
Колония ссыльных, подобравшаяся в Яранске, достатком не отличалась. Немногим помогали родные и друзья. Особенно нуждались поселенцы-поляки, с партией которых в 1898 году и прибыл в этот город Радин. Систематическое недоедание, отсутствие теплой одежды, сырые квартиры в суровом, с очень нездоровым климатом городе делали свое пагубное дело.
Туберкулезный процесс у Радина обострился. Он вынужден был большую часть времени проводить в постели. Но и в постели писал и кашлял, кашлял и писал.
Дубровинский тоже заметно терял силы, худел, начал кашлять. Друзья старались уберечь этих двух замечательных людей. Но что они могли сделать?
В Яранске сколотилась небольшая группа социал-демократов, тоже из ссыльных. И вскоре Иосиф Федорович стал фактически ее руководителем. Среди членов этой группы были люди и постарше Дубровинского, но никто не мог сравниться с ним в знании теории марксизма, в умении самые сложные вопросы изложить четко, ясно, доходчиво.
К нему особенно тянулись ссыльные поляки. Они жадно ловили каждое слово своего молодого учителя. И может быть, здесь, в ссыльной глуши, Иосиф распознал одно из самых замечательных своих дарований – умение увлекать слушателей, убеждать их в своей правоте. И достигалось это не красноречием. Ораторскими талантами Дубровинский не блистал, но его собственная внутренняя убежденность, отточенная мысль, облеченная в очень точные слова и фразы, действовали на любую аудиторию.
Наверное, распознав этот дар, Дубровинский попытался расширить круг своих знакомств. Наверное, ему не терпелось приобщить к марксистской вере тех немногих интеллигентов, которые жили в Яранске постоянно.
Но власть предержащие были начеку. Они старались всячески изолировать ссыльных от остальных жителей города.
Дубровинский показался местным полицейским чинам «человеком очень хитрым и скрытным». Да и из департамента полиции по поводу Иосифа Федоровича последовало указание: «в смысле надзора обратить особое внимание и наблюдение».
И наблюдение и внимание были обращены. Уже через несколько недель вятский губернатор знал, что Дубровинский сошелся с товарищами по несчастью, что «среди ссыльных пользуется доверием», а через два месяца на имя губернатора пришло прошение, которое подтвердило, что поднадзорный попытался сблизиться и с вольными жителями:
«С первых же дней по прибытии моем в г. Яранск я столкнулся здесь с рядом глубоко затрагивающих непосредственно мои интересы фактов, которые вынуждают меня обратиться к Вашему Превосходительству с нижеследующим:Но тщетно. Яранские полицейские хорошо знали, что можно и что не дозволено. Можно и нужно делать максимум возможного, чтобы создать ссыльным невыносимые условия жизни. И они старались.
Действиями некоторых лиц, занимающих в г. Яранске официальное положение, здесь созданы для высланных такие тягостные условия жизни, которые отнюдь не соответствуют и даже прямо противоречат тем условиям, в которые ставят состоящих под надзором полиции соответствующие узаконения.
Так, например, в самое последнее время местный инспектор народных училищ нескольких подчиненных ему лиц за простое знакомство с высланными, знакомство, при котором никакие незаконные отношения и цели не только не имели места в действительности, но и не были заподозрены и не выставлялись в качестве мотивов самим училищным начальством, подверг тяжелому наказанию – переводу на службу в глухие местности уезда. Между тем, если бы только местной полицией не были нарушены требования закона (Положение о полицейском надзоре, § 6), то г. инспектор народных училищ даже не мог иметь никаких официальных сведений о том, состоит ли кто под надзором или нет, и, следовательно, не имел и не имеет права распространять подобных, подрывающих в глазах местного общества мою репутацию слухов, и тем более принимать меры, имеющие непосредственной своей целью лишить меня (в числе других высланных) возможности иметь какие-либо знакомства и отношения вне круга лиц, находящихся в одинаковом со мной положении. Но эти произвольные и бессознательные действия наносят мне вред не только нравственный. Преследования, которые возбуждаются здесь против меня… преграждают мне всякую возможность найти заработок…
Не видя никакой возможности изменить установившиеся уже в г. Яранске описанные мною положения дел, честь имею просить Ваше Превосходительство о переводе меня на жительство в г. Вятку, где я надеюсь испытать лишь те ограничения, которые действительно в отношении меня установлены законом».
Осень. Злые дожди сбили с деревьев последнюю желтую листву. Раздетые, они вздрагивают на холодном ветру и никак не могут согреться.
На улицах ни души, ни собаки. Быстро темнеет, и кое-где в окнах уже зажглись рыжие светлячки керосиновых ламп.
В такую пору нужно заставить себя выйти из дому. И Дубровинский неохотно натягивает пальто.
Радин забылся в тяжелом сне. Его целый день знобило, целый день лихорадочно горели глаза, и он кашлял больше обычного.
Иосиф Федорович на цыпочках вышел за дверь. Он старается каждый день, несмотря на погоду, гулять. Друзья подсмеиваются, уверяют, что это в него въелась тюремная привычка – не пропускать ни одной прогулки. Но он-то знает, что это не совсем так. В последнее время Дубровинский стал замечать, что у него появился какой-то удушливый кашель – нет, не простудный, похожий на кашель курильщиков, но он не курит. Часто, сидя за столом, погруженный в книги, он вдруг ощущал приливы слабости, потом становилось нечем дышать.
На улице ветер подхватил, толкнул в спину, ноги заскользили по липкой грязной жиже. И он сразу задохнулся, закашлялся, прислонился к забору. И все же не повернул обратно.
Его ежедневные прогулки с некоторых пор обрели совершенно определенный маршрут.
Дубровинский промок, пока добрался до небольшого домика, где жила ссыльная – Анна Адольфовна Киселевская.
Анна Адольфовна прибыла в Яранск несколько позже Иосифа Федоровича. Она окончила гимназию в Керчи. Потом уехала, чтобы продолжать учебу в Тифлисе. В 1891 году в кружке Федора Афанасьева стала социал-демократкой. В 1896 году Анна Адольфовна приезжает в Петербург и поступает на Надеждинские акушерские курсы. Через нее петербургский «Союз борьбы» поддерживает связь с Тифлисом.
Через год механик швейных машин Федор Афанасьев был арестован тифлисской полицией. У него нашли большую библиотеку нелегальных книг и два письма, подписанных «Анна К.». Этого было достаточно. Киселевскую арестовали.
После жарких приазовских степей, после необъятной шири теплого моря, после кавказского разгула солнечного света, после великолепия столицы Яранск показался Анне Адольфовне серой могилой. Она забилась в свою комнату, редко куда-либо выходила, почти ни с кем не встречалась. И день ото дня становилась раздражительней, нелюдимей.
За ее плечами были годы «противоправительственной пропаганды». И она знала, что такое нужда.
Ее отец носил громкое звание «золотых дел мастер», но у этого мастера никогда не водились золотые монеты, зато была большая семья и большие долги. Жили впроголодь, милостью родственников. Так что яранский голодный государственный паек в 1 рубль 20 копеек было еще не самое худшее из того, что испытала Анна Адольфовна.
Полицейские власти донесли губернатору: «крайне вспыльчива, домоседка, любит уединение».
И все это не соответствовало действительности. Конечно, станешь домоседкой, если нет никакой работы и нет знакомых. Невольно уединишься в маленькой полутемной комнатушке с книгой, пока сквозь слезящиеся окна пробивается свет. А вечерами нужно экономить керосин. Такие вечера хорошо проводить в задушевных беседах с близкими. Но близкие остались далеко. А здесь самый частый гость – полицейский чиновник. Он приходит «справиться о здоровье». От такой полицейской «учтивости», от нужды и вынужденного безделья станешь не только вспыльчивой, с ума сойти можно.
Как познакомились, как стали друг другу дороги и близки эти два сдержанных, замкнутых человека, никто из ссыльных не знал. Но заметили скоро. Хотя такие люди и не выставляют свои интимные чувства напоказ. В среде революционеров тех дней еще были живучи заветы Рахметова.
Анна Адольфовна вспоминала:
«В то жестокое время подполья многие считали, что у революционера не должно быть семьи, детей. Когда в ссылке родилась наша старшая дочь, один из товарищей прислал нам прямо-таки соболезнующее письмо. Оно до глубины души оскорбило и меня и Иосифа Федоровича. Никогда не считал он, что семья может оторвать его от служения революции».
Кто автор этого письма, Киселевская, конечно, не сказала. Ссыльный И. Мошинский потом признался: «…впоследствии нас поразила женитьба Иосифа Федоровича на товарище по ссылке Анне Адольфовне Киселевской. Не мирилось это с установившимся в ссылке мнением о Иосифе Федоровиче».
Наверное, Дубровинский и Анна Адольфовна, зная такие настроения среди ссыльных, не спешили с объявлением своего брака.
Но Радину становилось все хуже и хуже. Иосифу Федоровичу все труднее было в одиночку заботиться о больном товарище, оставлять его одного вечерами. А ведь ему хотелось вечером, когда быстрые сумерки заволакивают темной дымкой уродливые улицы и убогие дома, отворить дверь в ту маленькую комнату, где его ждала любовь, где он оттаивал, оставлял за порогом суровость.
И колония ссыльных отпраздновала свадьбу.
Не было лихих троек. И не благовестили колокола церквей. И стол не ломился от яств. Но было шумно, как всегда бывает шумно, когда в дом набивается молодежь, было весело, хотя пелись и невеселые песни.