Но за несколько месяцев работы в Астрахани он уже заслужил похвалу.
«…У нас появился наследник, назвали его Леонидом… Мы все не налюбуемся на него, подает большие надежды. С этой стороны мы, значит, утешены вполне».
«Накануне 2-го съезда РСДРП Иосиф Федорович, дискуссируя в Поволжье, посещает снова Саратов, и особенно помню это присутствие И[осифа] Ф[едоровича] на ряде конспиративных совещаний нашего соц[иал]дем[ократического] кружка на моей квартире в присутствии В. Ф. Горина… (Владимир Филиппович Горин – делегат II съезда от Саратова. – В. П.),где обсуждался вопрос об участии Поволжья на 2 съезде РСДРП».
Наверное, это сообщение Кузнецова-Голова не подлежит сомнению. Иосиф Федорович «посещал» и «выступал», «присутствовал». Мы говорим «наверное» только потому, что уже следующие строки сомнительны.
«…выехав из города Саратова, он (Дубровинский. – В. П.)посетил еще ряд поволжских городов, в том числе и г. Пермь, где поступает статистиком в Земскую Управу и где принимает участие в работе Пермской с[оциал]-д[емократической] организации, но там он вскоре подвергается обыскам, а затем арестовывается и водворяется по месту надзора в гор. Астрахань».
Сообщая о пребывании Иосифа Федоровича в г. Перми, Кузнецов-Голов, видимо, с кем-то его спутал. Дубровинский до конца ссылки оставался руководителем Астраханского комитета. И он, конечно, понимал, что полиция его разыщет и за самовольный отъезд из Астрахани может вновь сослать куда-либо в Сибирь, увеличив при этом сроки наказания.
То, что Дубровинский накануне II съезда мог побывать в приволжских городах и, в частности, в Саратове, вполне вероятно.
Июль 1903 года. Жарко. И не только в Астрахани. Не только от щедрот солнца. Термометр общественной жизни России подскочил к делению, за которым уже была красная черта. Красная потому, что она означала революцию.
26 февраля 1903 года Николай II опубликовал манифест, коим и подтверждал свой «священный обет» – хранить вековые устои самодержавия.
Это был царский ответ на клич «Долой самодержавие!».
Но царь колебался. Царь обещал подтвердить не только устои, но и основные законы, он заговорил о свободе вероисповедания, обещал привлечь к пересмотру законов, «касающихся сельского состояния» лиц, «пользующихся доверием общества», облегчить крестьянам выход из общины.
Три уступки.
На них последовали три требования. Их сформулировал Ленин.
«Во-первых, мы требуем немедленного и безусловного признания законом свободы сходок, свободы печати и амнистии всех „политиков“ и всех сектантов…
Во-вторых, мы требуем созыва всенародного учредительного собрания, которое должно быть выбрано всеми гражданами без изъятий и которое должно установить в России выборную форму правления…
В-третьих, мы требуем немедленного и безусловного признания законом полной равноправности крестьян со всеми остальными сословиями…». [1]
Благонамеренные земцы, купцы, дворяне, либералы пытались заглушить ленинский голос.
«Не с заносчивым дерзновением или дерзостным притязанием, а в прямодушном усердии отклика на милостивый призыв Вашего Величества… Для исполнения Ваших помышлений… мы просим Вас, Государь…», и далее в том же писарски-елейном тоне орловские земцы умоляли, чтобы законопроекты до внесения их в Государственный совет обсуждались в земствах.
Но время игры в помещичьи парламенты прошло.
«Искра» заявила протест против холопства либералов. Она призывала социал-демократов, рабочих дать истинный ответ царю.
И они дали.
Жарко стало не только в Астрахани. Новороссийск, Донбасс, Мариуполь, Харьков, Николаев, Кременчуг, Таганрог, а потом Одесса, Ростов-на-Дону, Батум ответили стачкой, охватившей весь юг России.
Одновременно забастовало свыше 200 тысяч рабочих. Это уже была всеобщая стачка. Новое оружие в руках пролетариата.
«Искра» оповещала рабочих России о борьбе их товарищей на юге.
Весь июль шли демонстрации в Баку. «Настроение и бодрость бастующих небывалые и невиданные. Толпа жадно слушает каждого оратора, готова идти за ним. Нет сил описать все то, что происходит кругом… Идешь по улице и видишь, 400–500 человек… жадно слушают речи своего оратора… Да, творится нечто знаменательное, то, что называется предвестником революции».
И Ленин резюмировал:
«В общем и целом, стачечное и демонстрационное движение, соединяясь одно с другим в различных формах и по различным поводам, росли вширь и вглубь, становясь все революционнее, подходя все ближе и ближе на практике к всенародному вооруженному восстанию». [2]
Как всполошились не только монархисты, но и буржуазные либералы из стана «Освобождения».
Ну разве можно быть таким нетактичным и на улице кричать «Да здравствует социализм»? Фи!.. «Можно быть добрым гражданином и вполне сочувствовать настоящему рабочему движению, но не разделять вовсе социалистической доктрины и не во имя ее жертвовать деньги. Следовало найти общую для всех почву для сочувствия», – писали эти будущие кадеты. И жертвовали деньги.
Нефтепромышленники ежегодно – 700 тысяч «на содержание полиции» и дополнительно 77 тысяч на содержание сверхштатно 300 полицейских чинов на промыслах.
Всеобщая стачка юга России проходила под руководством комитетов РСДРП. Она началась в условиях острейшего экономического кризиса. Предприниматели еще могли бороться с рабочими путем сокращения производства, увольнений. На это их толкал и кризис.
«Хочу – одну неделю принимаю блондинок, другую – брюнеток», – нагло заявил директор джутовой фабрики в Одессе, почувствовав некоторый спад стачечной волны.
Николай II требовал: «Действовать по забастовщикам оружием».
Полицейских дел заплечный мастер Плеве, когда железнодорожники задержали отправку поезда, вызвал войска – «поезд пойдет если надо, то по трупам».
1903 год предвещал революцию.
3 июля 1903 года у Иосифа Федоровича, наконец, окончился срок ссылки. Свободен! Можно не отмечаться в полицейских участках. Можно сесть в поезд и ехать куда угодно.
Нельзя!
«Ввиду серьезного характера преступной деятельности Иосифа Федоровича Дубровинского…» Далее перечисляются столицы, города столичных губерний, в которых ему воспрещается проживать еще в течение пяти лет.
Самара не столичный город. Но все же здесь сотня тысяч жителей, по преимуществу купцов, мещан и городских крестьян. В городе мужская и женская гимназии, реальное училище, женская земская учительская школа, железнодорожное училище. В Александровской публичной библиотеке более 10 тысяч названий книг, две частные библиотеки, общество врачей…
В общем здесь есть учащаяся молодежь, есть сочувствующая интеллигенция. И главное – очень удобная связь. По Волге пароходы идут вплоть до Твери и вниз, в Астрахань. Железная дорога соединяет с Уфой, а значит, и с Сибирью.
В Самаре Мария Ильинична Ульянова, а это прямая связь с «Искрой».
Пока Иосиф Федорович и Анна Адольфовна перебирались, открылся II съезд РСДРП. А когда окончательно устроились и немного огляделись, в Самару прямо со съезда явилась Лидия Михайловна Книпович.
Как радостно и как важно узнать обо всем, что происходило на съезде, из первых рук, от делегата, человека, близкого Ленину, Крупской.
Ведь со съездом связано столько надежд. Наконец социал-демократы России оформят свою боевую партию, партию не реформ, не парламентской словопарни, а революционной борьбы.
Лидии Михайловне не дают отдохнуть с дороги. Может быть, поэтому в ее голосе чувствуются усталость и боль, а рассказ походит на ненаписанные мемуары…
17 июля 1903 года, Брюссель. Душно. Улицы словно вымерли. Кто мог, поспешил на дачи к морю, выбрался на курорты.
И кажется, что никому нет дела до иностранцев, собравшихся около трех часов дня в складском помещении, очищенном от товаров и наскоро заставленном стульями.
За столом немолодой мужчина с бородкой, пронзительным взглядом. Великолепно поставленный баритон.
Если бы случайные прохожие заглянули в склад, то с удивлением отметили бы, что мужчина за столом объявил об открытии II очередного съезда Российской социал-демократической партии.
Председатель съезда – Георгий Плеханов. Два его заместителя – Ленин и Красиков.
Об открывшемся съезде мало кто знал в столице Бельгии. Разве что бельгийские социал-демократы и, конечно, бельгийская полиция.
Социал-демократы Брюсселя владеют гостиницами, пивными, торговыми складами. Они не очень охотно прописывают в своих отелях «подозрительных» людей, одетых в приличные костюмы. Полиция же не спускала с них глаз.
Вскоре делегаты съезда заметили за собой слежку. Но проследить каждый шаг каждого из 57 русских социал-демократов… Не такая уж это была легкая задача. Русские с полицейскими шпиками не церемонились, и вскоре кое-кому из соглядатаев пришлось на деле узнать российские «методы отваживания шпиков». Метод проверенный! Сыщик должен следовать за своим подопечным, куда бы тот ни шел. А делегаты, разбившись на пары, бредут в самые отдаленные и пустынные окраины столицы, за склады, на подъездные пути. Потом короткое объяснение с филером. Для пущей убедительности держат правую руку в кармане. Помогает. Шпиков больше не стало видно, но зато четырем делегатам полиция предложила в 24 часа покинуть Бельгию. Лидер социал-демократов Вандервельде разъяснил, что этих четырех сочли за анархистов. Да и вообще бельгийские соцдеки считали, что русскому съезду было бы спокойнее заседать вне пределов «конституционной» Бельгии.
Совет был дельным. Социал-демократов полиция «перекрестила» в анархистов, а арестованных «анархистов» передавала с рук на руки полиции той страны, где они вели свою «подрывную» работу. Этак съезд в полном составе мог очутиться в Петропавловской крепости.
Пришлось переехать в Лондон. Здесь было действительно спокойнее.
Перебравшись через Ла-Манш, делегаты небольшими группами, «приличным» вторым классом следовали в Лондон.
Сколько разных легенд и «правдивых» рассказов долетало до России об этой удивительной островной стране – Англии! И рабочие одеты тут как денди, нет подвалов и вонючих «обжорок», на фабриках чистота, машины делают все, а рабочие покуривают сигары да присматривают за ними.
Но Лондон оказался другим. Нищета, грязь, теснота окраин и роскошь богатых кварталов. Так же, как и в Питере. Такие же грязные рыбные «обжорки», в которых вместо хлеба подают картошку и нет жидких блюд, такие же тесные, грязные меблированные комнаты и ночлежки и так же много нищенски одетых людей, которые вынуждены ночевать на улицах. Ночлежки им не по карману, потому что карманы пусты.
В Лондоне заседали каждый раз в новом помещении. Помнили о горьком брюссельском опыте. Но английская полиция не проявляла к съезду внимания.
Приняли программу – программу-минимум и программу-максимум. Сначала как минимум – свержение царизма и создание в России демократической республики. Максимум – победа социалистической революции и, что главное, установление диктатуры пролетариата. О ней забыли социал-демократы Бельгии и Германии, Англии и Франции.
Приняли и устав РСДРП. Много было сломано копий. Много раз Ильичу приходилось выступать, убеждать, высмеивать, уничтожать железной логикой тех, кто кивал на «заграничный опыт», кто тянул партию к организационной аморфности. Во главе их был Мартов.
Ему всячески подыгрывал «Балалайкин», такое прозвище заработал Троцкий.
Книжное знание рабочих, книжные газетные сведения об их классовой борьбе, а отсюда терпимость ко всякого рода попутчикам («немецкие социал-демократы терпимы»). Страх перед ленинским «чудовищным централизмом», железной дисциплиной: ведь это не принято у тех же немцев. И вообще зачем еще какое-то участие в жизни партийных организаций, достаточно формальной принадлежности. Смотрите, у немцев аккуратно платят членские взносы, спокойно потягивают пиво на собраниях, слушая речи своих вождей, и раз в четыре года подают свои голоса за партийного кандидата на выборах в парламент. Партийная дисциплина, когда она не противоречит желаниям и взглядам тех, кто должен подчиняться, а если противоречит, то можно и не подчиняться, Ильич же напоминает Робеспьера. И «Балалайкин» называл Владимира Ильича не иначе, как Максимилианом. То, что кривлялся Троцкий, было не удивительно. Но Плеханов, Плеханов…
Плеханов поначалу колебался. У него не было твердого убеждения в том, кто имеет право быть членом партии и каков круг обязанностей партийца:
– Я не имел предвзятого взгляда на обсуждаемый пункт устава. Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что «то сей, то оный набок гнется». Но чем больше говорилось об этом предмете и чем внимательнее вдумывался я в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина.
Но на съезде прошел первый параграф устава, предложенный Мартовым. Он обеспечивал расплывчатость, разношерстность, неоформленность партии, что так устраивало всех и всяческих оппортунистов.
Глава III
«…У нас появился наследник, назвали его Леонидом… Мы все не налюбуемся на него, подает большие надежды. С этой стороны мы, значит, утешены вполне».
«Накануне 2-го съезда РСДРП Иосиф Федорович, дискуссируя в Поволжье, посещает снова Саратов, и особенно помню это присутствие И[осифа] Ф[едоровича] на ряде конспиративных совещаний нашего соц[иал]дем[ократического] кружка на моей квартире в присутствии В. Ф. Горина… (Владимир Филиппович Горин – делегат II съезда от Саратова. – В. П.),где обсуждался вопрос об участии Поволжья на 2 съезде РСДРП».
Наверное, это сообщение Кузнецова-Голова не подлежит сомнению. Иосиф Федорович «посещал» и «выступал», «присутствовал». Мы говорим «наверное» только потому, что уже следующие строки сомнительны.
«…выехав из города Саратова, он (Дубровинский. – В. П.)посетил еще ряд поволжских городов, в том числе и г. Пермь, где поступает статистиком в Земскую Управу и где принимает участие в работе Пермской с[оциал]-д[емократической] организации, но там он вскоре подвергается обыскам, а затем арестовывается и водворяется по месту надзора в гор. Астрахань».
Сообщая о пребывании Иосифа Федоровича в г. Перми, Кузнецов-Голов, видимо, с кем-то его спутал. Дубровинский до конца ссылки оставался руководителем Астраханского комитета. И он, конечно, понимал, что полиция его разыщет и за самовольный отъезд из Астрахани может вновь сослать куда-либо в Сибирь, увеличив при этом сроки наказания.
То, что Дубровинский накануне II съезда мог побывать в приволжских городах и, в частности, в Саратове, вполне вероятно.
Июль 1903 года. Жарко. И не только в Астрахани. Не только от щедрот солнца. Термометр общественной жизни России подскочил к делению, за которым уже была красная черта. Красная потому, что она означала революцию.
26 февраля 1903 года Николай II опубликовал манифест, коим и подтверждал свой «священный обет» – хранить вековые устои самодержавия.
Это был царский ответ на клич «Долой самодержавие!».
Но царь колебался. Царь обещал подтвердить не только устои, но и основные законы, он заговорил о свободе вероисповедания, обещал привлечь к пересмотру законов, «касающихся сельского состояния» лиц, «пользующихся доверием общества», облегчить крестьянам выход из общины.
Три уступки.
На них последовали три требования. Их сформулировал Ленин.
«Во-первых, мы требуем немедленного и безусловного признания законом свободы сходок, свободы печати и амнистии всех „политиков“ и всех сектантов…
Во-вторых, мы требуем созыва всенародного учредительного собрания, которое должно быть выбрано всеми гражданами без изъятий и которое должно установить в России выборную форму правления…
В-третьих, мы требуем немедленного и безусловного признания законом полной равноправности крестьян со всеми остальными сословиями…». [1]
Благонамеренные земцы, купцы, дворяне, либералы пытались заглушить ленинский голос.
«Не с заносчивым дерзновением или дерзостным притязанием, а в прямодушном усердии отклика на милостивый призыв Вашего Величества… Для исполнения Ваших помышлений… мы просим Вас, Государь…», и далее в том же писарски-елейном тоне орловские земцы умоляли, чтобы законопроекты до внесения их в Государственный совет обсуждались в земствах.
Но время игры в помещичьи парламенты прошло.
«Искра» заявила протест против холопства либералов. Она призывала социал-демократов, рабочих дать истинный ответ царю.
И они дали.
Жарко стало не только в Астрахани. Новороссийск, Донбасс, Мариуполь, Харьков, Николаев, Кременчуг, Таганрог, а потом Одесса, Ростов-на-Дону, Батум ответили стачкой, охватившей весь юг России.
Одновременно забастовало свыше 200 тысяч рабочих. Это уже была всеобщая стачка. Новое оружие в руках пролетариата.
«Искра» оповещала рабочих России о борьбе их товарищей на юге.
Весь июль шли демонстрации в Баку. «Настроение и бодрость бастующих небывалые и невиданные. Толпа жадно слушает каждого оратора, готова идти за ним. Нет сил описать все то, что происходит кругом… Идешь по улице и видишь, 400–500 человек… жадно слушают речи своего оратора… Да, творится нечто знаменательное, то, что называется предвестником революции».
И Ленин резюмировал:
«В общем и целом, стачечное и демонстрационное движение, соединяясь одно с другим в различных формах и по различным поводам, росли вширь и вглубь, становясь все революционнее, подходя все ближе и ближе на практике к всенародному вооруженному восстанию». [2]
Как всполошились не только монархисты, но и буржуазные либералы из стана «Освобождения».
Ну разве можно быть таким нетактичным и на улице кричать «Да здравствует социализм»? Фи!.. «Можно быть добрым гражданином и вполне сочувствовать настоящему рабочему движению, но не разделять вовсе социалистической доктрины и не во имя ее жертвовать деньги. Следовало найти общую для всех почву для сочувствия», – писали эти будущие кадеты. И жертвовали деньги.
Нефтепромышленники ежегодно – 700 тысяч «на содержание полиции» и дополнительно 77 тысяч на содержание сверхштатно 300 полицейских чинов на промыслах.
Всеобщая стачка юга России проходила под руководством комитетов РСДРП. Она началась в условиях острейшего экономического кризиса. Предприниматели еще могли бороться с рабочими путем сокращения производства, увольнений. На это их толкал и кризис.
«Хочу – одну неделю принимаю блондинок, другую – брюнеток», – нагло заявил директор джутовой фабрики в Одессе, почувствовав некоторый спад стачечной волны.
Николай II требовал: «Действовать по забастовщикам оружием».
Полицейских дел заплечный мастер Плеве, когда железнодорожники задержали отправку поезда, вызвал войска – «поезд пойдет если надо, то по трупам».
1903 год предвещал революцию.
3 июля 1903 года у Иосифа Федоровича, наконец, окончился срок ссылки. Свободен! Можно не отмечаться в полицейских участках. Можно сесть в поезд и ехать куда угодно.
Нельзя!
«Ввиду серьезного характера преступной деятельности Иосифа Федоровича Дубровинского…» Далее перечисляются столицы, города столичных губерний, в которых ему воспрещается проживать еще в течение пяти лет.
Самара не столичный город. Но все же здесь сотня тысяч жителей, по преимуществу купцов, мещан и городских крестьян. В городе мужская и женская гимназии, реальное училище, женская земская учительская школа, железнодорожное училище. В Александровской публичной библиотеке более 10 тысяч названий книг, две частные библиотеки, общество врачей…
В общем здесь есть учащаяся молодежь, есть сочувствующая интеллигенция. И главное – очень удобная связь. По Волге пароходы идут вплоть до Твери и вниз, в Астрахань. Железная дорога соединяет с Уфой, а значит, и с Сибирью.
В Самаре Мария Ильинична Ульянова, а это прямая связь с «Искрой».
Пока Иосиф Федорович и Анна Адольфовна перебирались, открылся II съезд РСДРП. А когда окончательно устроились и немного огляделись, в Самару прямо со съезда явилась Лидия Михайловна Книпович.
Как радостно и как важно узнать обо всем, что происходило на съезде, из первых рук, от делегата, человека, близкого Ленину, Крупской.
Ведь со съездом связано столько надежд. Наконец социал-демократы России оформят свою боевую партию, партию не реформ, не парламентской словопарни, а революционной борьбы.
Лидии Михайловне не дают отдохнуть с дороги. Может быть, поэтому в ее голосе чувствуются усталость и боль, а рассказ походит на ненаписанные мемуары…
17 июля 1903 года, Брюссель. Душно. Улицы словно вымерли. Кто мог, поспешил на дачи к морю, выбрался на курорты.
И кажется, что никому нет дела до иностранцев, собравшихся около трех часов дня в складском помещении, очищенном от товаров и наскоро заставленном стульями.
За столом немолодой мужчина с бородкой, пронзительным взглядом. Великолепно поставленный баритон.
Если бы случайные прохожие заглянули в склад, то с удивлением отметили бы, что мужчина за столом объявил об открытии II очередного съезда Российской социал-демократической партии.
Председатель съезда – Георгий Плеханов. Два его заместителя – Ленин и Красиков.
Об открывшемся съезде мало кто знал в столице Бельгии. Разве что бельгийские социал-демократы и, конечно, бельгийская полиция.
Социал-демократы Брюсселя владеют гостиницами, пивными, торговыми складами. Они не очень охотно прописывают в своих отелях «подозрительных» людей, одетых в приличные костюмы. Полиция же не спускала с них глаз.
Вскоре делегаты съезда заметили за собой слежку. Но проследить каждый шаг каждого из 57 русских социал-демократов… Не такая уж это была легкая задача. Русские с полицейскими шпиками не церемонились, и вскоре кое-кому из соглядатаев пришлось на деле узнать российские «методы отваживания шпиков». Метод проверенный! Сыщик должен следовать за своим подопечным, куда бы тот ни шел. А делегаты, разбившись на пары, бредут в самые отдаленные и пустынные окраины столицы, за склады, на подъездные пути. Потом короткое объяснение с филером. Для пущей убедительности держат правую руку в кармане. Помогает. Шпиков больше не стало видно, но зато четырем делегатам полиция предложила в 24 часа покинуть Бельгию. Лидер социал-демократов Вандервельде разъяснил, что этих четырех сочли за анархистов. Да и вообще бельгийские соцдеки считали, что русскому съезду было бы спокойнее заседать вне пределов «конституционной» Бельгии.
Совет был дельным. Социал-демократов полиция «перекрестила» в анархистов, а арестованных «анархистов» передавала с рук на руки полиции той страны, где они вели свою «подрывную» работу. Этак съезд в полном составе мог очутиться в Петропавловской крепости.
Пришлось переехать в Лондон. Здесь было действительно спокойнее.
Перебравшись через Ла-Манш, делегаты небольшими группами, «приличным» вторым классом следовали в Лондон.
Сколько разных легенд и «правдивых» рассказов долетало до России об этой удивительной островной стране – Англии! И рабочие одеты тут как денди, нет подвалов и вонючих «обжорок», на фабриках чистота, машины делают все, а рабочие покуривают сигары да присматривают за ними.
Но Лондон оказался другим. Нищета, грязь, теснота окраин и роскошь богатых кварталов. Так же, как и в Питере. Такие же грязные рыбные «обжорки», в которых вместо хлеба подают картошку и нет жидких блюд, такие же тесные, грязные меблированные комнаты и ночлежки и так же много нищенски одетых людей, которые вынуждены ночевать на улицах. Ночлежки им не по карману, потому что карманы пусты.
В Лондоне заседали каждый раз в новом помещении. Помнили о горьком брюссельском опыте. Но английская полиция не проявляла к съезду внимания.
Приняли программу – программу-минимум и программу-максимум. Сначала как минимум – свержение царизма и создание в России демократической республики. Максимум – победа социалистической революции и, что главное, установление диктатуры пролетариата. О ней забыли социал-демократы Бельгии и Германии, Англии и Франции.
Приняли и устав РСДРП. Много было сломано копий. Много раз Ильичу приходилось выступать, убеждать, высмеивать, уничтожать железной логикой тех, кто кивал на «заграничный опыт», кто тянул партию к организационной аморфности. Во главе их был Мартов.
Ему всячески подыгрывал «Балалайкин», такое прозвище заработал Троцкий.
Книжное знание рабочих, книжные газетные сведения об их классовой борьбе, а отсюда терпимость ко всякого рода попутчикам («немецкие социал-демократы терпимы»). Страх перед ленинским «чудовищным централизмом», железной дисциплиной: ведь это не принято у тех же немцев. И вообще зачем еще какое-то участие в жизни партийных организаций, достаточно формальной принадлежности. Смотрите, у немцев аккуратно платят членские взносы, спокойно потягивают пиво на собраниях, слушая речи своих вождей, и раз в четыре года подают свои голоса за партийного кандидата на выборах в парламент. Партийная дисциплина, когда она не противоречит желаниям и взглядам тех, кто должен подчиняться, а если противоречит, то можно и не подчиняться, Ильич же напоминает Робеспьера. И «Балалайкин» называл Владимира Ильича не иначе, как Максимилианом. То, что кривлялся Троцкий, было не удивительно. Но Плеханов, Плеханов…
Плеханов поначалу колебался. У него не было твердого убеждения в том, кто имеет право быть членом партии и каков круг обязанностей партийца:
– Я не имел предвзятого взгляда на обсуждаемый пункт устава. Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что «то сей, то оный набок гнется». Но чем больше говорилось об этом предмете и чем внимательнее вдумывался я в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина.
Но на съезде прошел первый параграф устава, предложенный Мартовым. Он обеспечивал расплывчатость, разношерстность, неоформленность партии, что так устраивало всех и всяческих оппортунистов.
Глава III
Книпович могла и не продолжать. Всем стало ясно, что Владимир Ильич и с ним большинство делегатов съезда разошлись с Мартовым и его сторонниками.
Лидия Михайловна не скрыла своего огорчения по поводу событий на съезде.
Да, съезд принял боевую революционную программу, включил в нее пункт об установлении диктатуры пролетариата. Эту программу отстаивал Ильич.
Но съезд незначительным большинством за счет колеблющихся утвердил мартовскую расплывчатую формулировку первого пункта устава.
При выборах центральных органов партии произошел раскол. Сторонники Ильича получили большинство мест в ЦК и ЦО, приверженцы Мартова остались в меньшинстве.
Все делегаты-большевики, по предложению Владимира Ильича, становились агентами ЦК и немедленно уезжали в Россию, чтобы по возможности шире разъяснить партии происшедший на съезде раскол. И каждый из делегатов должен был с этой целью объездить как можно больше организаций.
Меньшевики тоже двинули свои отряды в Россию. Они рекрутировали и студентов. Они имели директиву пролезть в комитеты и, пользуясь правом кооптации, проводить в члены комитета только испытанных меньшевиков.
Прибыл такой меньшевистский агент и в Самару.
Теперь самарским социал-демократам предстояло решить, с кем они. Поэтому и сделала паузу Лидия Михайловна, рассказывая о расколе. Поэтому так тревожно всматривалась в лица друзей.
Она не сразу сказала Иосифу Федоровичу, что Владимир Ильич рекомендовал на местах подобрать надежных людей, большевиков и тоже разослать их по местным комитетам для разъяснения решений съезда. При этом Владимир Ильич упомянул и имя Дубровинского. Она ждала ответа. С кем?
Дубровинский не колебался. Конечно, с Ильичем. Конечно, с большинством.
И только не верится, ужели Мартов, ужели Аксель-род?.. Но не верить Лидии Михайловне он не мог. И осталось недоумение, остался горький осадок. А может быть, надежда. Ведь Дубровинский был настолько цельным человеком, настолько прямым, убежденным, что ему было не понять, как так Мартов, один из главных сотрудников «Искры», и вдруг, оказывается, носил за пазухой камень?
Иосиф Федорович охотно собрался в дорогу. Еще бы, ему предложили объехать социал-демократические организации Орловской и Курской губерний. Ведь там он начинал свой путь революционера, там остались товарищи. Наконец, он сумеет повидать мать.
А может быть, и братья вышли на свободу?
Уже глубокая осень, но еще выдаются солнечные, удивительно прозрачные, но уже прохладные дни. Лучшей погоды и не дождаться, если нужно добираться до небольших городков и рабочих поселков не на поезде, а попутными подводами.
В Орле встретили тепло, радушно. И, что главное, орловских социал-демократов не пришлось долго уговаривать. Они жадно выслушали доклад Дубровинского, познакомились с резолюциями съезда… и проголосовали за позицию большинства. Такие же резолюции вынесли и другие организации Орловской губернии. И конечно, здесь сыграло не последнюю роль то, что сам Дубровинский тоже с большинством. Его не забыли, ему верили, за ним шли.
В Курск приехал под проливным дождем. Пока добрался до явки, живой нитки не осталось. Группа социал-демократов этом городе оказалась невелика – всего семь человек. И им уже кое-что известно о расколе па съезде. Здесь нашлись и свои меньшевики. Но в целом курские товарищи поддержали позицию большинства.
В Курске Иосифа Федоровича ожидало письмо. Члены русской части ЦК предлагали ему незамедлительно приехать в Киев.
Это было неожиданно. Вероятно, произошли какие-то перемены. И быть может, те резолюции и те тезисы, которые положены им в основу своего доклада, устарели или нуждаются в серьезных коррективах. И конечно, получить исчерпывающую информацию он может только от членов ЦК.
Вероятно, в Киеве впервой Дубровинский встретился с Владимиром Александровичем Носковым. Носков, он же «Глебов», «Борис», «Борис Николаевич», был и членом ЦК и членом Совета партии, созданного съездом.
Голубоглазый блондин, немного сутуловатый, когда молчит, и раздвигающий плечи, когда, мгновенно воспалившись, сыплет скороговоркой фразу за фразой с упором на такое ярославское «о», что, кажется, эта округлая буква вот-вот выпрыгнет из открытого рта и покатится по комнате.
Такой человек не мог не произвести впечатления.
С Носковым было нелегко разговаривать. Он часто в середине своей искрометной речи вдруг внезапно замолкал, о чем-то задумывался, затухал, снова сутулился и становился застенчивым, отвечал односложно, как будто нехотя.
Дубровинский настойчиво выспрашивал у Носкова подробности, но Владимир Александрович больше отмалчивался, словно что-то утаивал от этого беспокойного человека.
Зато только что прибывший из Швейцарии Глеб Кржижановский (Клэр) был словоохотлив.
От него Дубровинский узнал, что Мартов и Плеханов выступили против Ленина. Глеб Максимилианович приложил много сил, чтобы примирить эту троицу. По его словам выходило, что мир или по крайней мере перемирие все же достигнуто. И гроза окончательного разрыва миновала.
Не одного Дубровинского ввело в заблуждение это сообщение Кржижановского. Глеб Максимилианович действительно ездил в Женеву с миротворческой миссией. И, как позже жаловалась тому же Дубровинскому Крупская, «шел на всяческие уступки, превышал даже свои полномочия…».
Кржижановскому так хотелось примирить Ленина с Плехановым и Мартовым, что ему показалось – он достиг своего. И умчался в Россию.
А ведь уже наступил ноябрь 1903 года. Мартын Николаевич Лядов, близко знавший, часто соприкасавшийся с Владимиром Ильичем, старый большевик, искровец и делегат II съезда, вспоминал:
«…В ноябре 1903 г. Ильич ушел из редакции „Искры“. Плеханов „единогласно“ кооптировал не выбранных на съезде редакторов. „Искра“ окончательно превратилась в меньшевистский орган. Ильич был кооптирован в состав ЦК, назначен заграничным представителем ЦК и входил в состав Совета партии уже не как редактор „Искры“, а как член ЦК.
В самом ЦК произошли крупные изменения. Кроме Ильича, в первоначально выбранную тройку (Кржижановского, Ленгника и Носкова) были кооптированы Землячка, Зверь (Эссен), Красин и Гальперин (Коняга)…
…В России были очень плохо и односторонне (у нас не было своей газеты) осведомлены о заграничных раздорах».
И русская часть ЦК по докладу Глеба Максимилиановича приняла решение – разослать по комитетам письма, в которых прямо указать, что хватит спорить, пора помириться.
Казалось, что это решение правильное. Ведь еще не кончился боевой 1903 год. Еще не остыли участники невиданных стачек, схваток с полицией, казаками. И именно теперь так нужна была партия, построенная на принципах централизма, с мощным идейно выдержанным руководящим аппаратом, монолитная в своем составе.
ЦК показалось, что спор Ленина с меньшевиками – только организационное недоразумение, он не касается главного – целей, программы.
Это было роковое заблуждение, которое потом привело к «примиренчеству», так дорого стоившему партии.
И Дубровинский согласился с мнением ЦК. Оно ответило на его недоумение, возникшее еще тогда, когда Книпович рассказывала о расколе на съезде. Конечно, Мартов и компания ведут себя не по-джентльменски, но разве возможно, чтобы Плеханов перестал быть революционером? В это Дубровинский поверить не мог.
Наверное, там же, в Киеве, Иосиф Федорович встретился и с Леонидом Борисовичем Красиным. «Никитич» тоже приехал на свидание с Клэром (Кржижановским).
Они ведь старинные друзья и однокашники по «техно-ложке».
И Красин, так же как Глеб Максимилианович, считает, что все разногласия в заграничных кругах – издержки, некоторые неудачи периода организационного улаживания.
Возможно, Дубровинский участвовал в остроумных, живых, полных веселой иронии беседах этих двух одареннейших людей. И еще больше проникался убежденностью в их правоте.
К тому же и Красин и Кржижановский были старше Иосифа Федоровича, знали Ленина, любили его, хотя и спорили с ним, и подтрунивали, о чем охотно рассказывали, но скромно умалчивали о том, как «Старик» (так они называли его по старинке) иногда расчихвостивал обоих.
Дубровинский вновь в пути. Снова города, комитеты, споры, резолюции.
Уже зима. Но не видно конца этим поездкам. А он устал. Просто по-человечески устал.
Но ни усталость, ни болезнь не могут его остановить.
Декабрь. Месяц трескучих морозов, сереньких, подслеповатых, полусонных дней и скоротечных колючих метелей.
Но Смоленск встречает мягким сиротским морозцем. На базарной площади, близ вокзала, лошади чавкают талой снежной кашицей.
Дубровинский не стал нанимать извозчика. Лучше пройтись пешком. Ведь он здесь впервой.
Объезжая партийные комитеты, он все время помнил о Смоленске. Но попал сюда уже к концу вояжа.
Сколько-нибудь крупной партийной организации в Смоленске нет. Нет в этом городе и больших косяков пролетариата.
Город – транзитный паук на дороге от Москвы к Варшаве. На его товарной станции переваливаются с путей на пути чужие промышленные изделия. И Смоленску, не считая усушки, тоже кое-что остается!..
Этот город ЦК избрал местом пребывания своего транспортно-технического бюро. И не случайно.
Лучшего не найти. Полиция и жандармы здесь непуганые. Промышленности нет, а значит, нет и рабочих. Местная же интеллигенция жаждет «просвещать» и вообще «приобщиться» – значит, нет недостатка в квартирах, явках, адресах. Говорят, что заведующий транспортным бюро – большой дока по части добывания паспортов, шрифтов и прочей техники. Фамилия его очень знакомая – Соколов. А вот кличку «Мирон» Дубровинский слышит впервой. Мирон работает в земской статистике. Кажется, вся социал-демократическая, да и эсеровская тоже, интеллигенция осела в местной статистике. Если жандармы обнаружат эту закономерность, то можно ожидать больших бед.
Сам он тоже начинал в статистике. Закономерно!..
Когда смотришь с правого берега Днепра на город, то кажется, что дома скатились с высокого холма и не грохнулись в воду только потому, что им помешала старая, но такая могучая и грозная на вид крепостная стена.
Стена как кокошник на косматой голове холма, а на его вершине древний собор. Но где же город?
И, только взобравшись на холм, Дубровинский обнаружил огромный сквер, смоляне называют его на французский лад «Блонье», запущенный Лопатинский сад и плац с великолепными памятниками в честь побед над Наполеоном.
Город древний, уютный, тихий. И полной неожиданностью стала встреча с трамваем. Его звонки как колокола из другого века. Совсем недавно на строительстве смоленского трамвая работал кладовщиком Иван Бабушкин. Он организовал тогда, кажется, первую в истории этого города забастовку. И благополучно скрылся.
Дубровинский знал одного из членов Смоленского комитета – Брилинга. У него и решил остановиться, минуя явочные квартиры. В Смоленске можно было позволить себе и такую роскошь.
Ух! Уж эти русские чаи! Хочешь не хочешь, а пей. Иначе обида. Иначе хозяйка будет коситься и дуться целый день. Пока Дубровинский устраивался за столом, Брилинг поспешно одевался. Иосиф Федорович был немало удивлен, узнав, что хозяин спешит предупредить комитетчиков о приезде представителя ЦК – «попозже все соберутся тут же, у меня».
Как все просто в этом городе! В Смоленске три четверти членов комитета РСДРП сидят за разными столами, но в одной комнате местной статистики. И Соколов с ними? Это уже плохо – накроют комитетчиков, загремит и транспорт.
Василий Николаевич Соколов, Мирон, заведующий транспортно-техническим бюро ЦК, конечно, знал, что нагрянувший в их «тихую обитель» гость – представитель Центрального Комитета, знал и его кличку Иннокентий. А вот познакомиться с ним раньше как-то не довелось. Смоленская «контора» была подведомственна «Борису» – Носкову. От него-то и услышал впервой об Иннокентии. Когда Брилинг пригласил Василия Николаевича заглянуть вечерком и сообщил, по какому поводу, Соколов не сказал ни да ни нет.
Лидия Михайловна не скрыла своего огорчения по поводу событий на съезде.
Да, съезд принял боевую революционную программу, включил в нее пункт об установлении диктатуры пролетариата. Эту программу отстаивал Ильич.
Но съезд незначительным большинством за счет колеблющихся утвердил мартовскую расплывчатую формулировку первого пункта устава.
При выборах центральных органов партии произошел раскол. Сторонники Ильича получили большинство мест в ЦК и ЦО, приверженцы Мартова остались в меньшинстве.
Все делегаты-большевики, по предложению Владимира Ильича, становились агентами ЦК и немедленно уезжали в Россию, чтобы по возможности шире разъяснить партии происшедший на съезде раскол. И каждый из делегатов должен был с этой целью объездить как можно больше организаций.
Меньшевики тоже двинули свои отряды в Россию. Они рекрутировали и студентов. Они имели директиву пролезть в комитеты и, пользуясь правом кооптации, проводить в члены комитета только испытанных меньшевиков.
Прибыл такой меньшевистский агент и в Самару.
Теперь самарским социал-демократам предстояло решить, с кем они. Поэтому и сделала паузу Лидия Михайловна, рассказывая о расколе. Поэтому так тревожно всматривалась в лица друзей.
Она не сразу сказала Иосифу Федоровичу, что Владимир Ильич рекомендовал на местах подобрать надежных людей, большевиков и тоже разослать их по местным комитетам для разъяснения решений съезда. При этом Владимир Ильич упомянул и имя Дубровинского. Она ждала ответа. С кем?
Дубровинский не колебался. Конечно, с Ильичем. Конечно, с большинством.
И только не верится, ужели Мартов, ужели Аксель-род?.. Но не верить Лидии Михайловне он не мог. И осталось недоумение, остался горький осадок. А может быть, надежда. Ведь Дубровинский был настолько цельным человеком, настолько прямым, убежденным, что ему было не понять, как так Мартов, один из главных сотрудников «Искры», и вдруг, оказывается, носил за пазухой камень?
Иосиф Федорович охотно собрался в дорогу. Еще бы, ему предложили объехать социал-демократические организации Орловской и Курской губерний. Ведь там он начинал свой путь революционера, там остались товарищи. Наконец, он сумеет повидать мать.
А может быть, и братья вышли на свободу?
Уже глубокая осень, но еще выдаются солнечные, удивительно прозрачные, но уже прохладные дни. Лучшей погоды и не дождаться, если нужно добираться до небольших городков и рабочих поселков не на поезде, а попутными подводами.
В Орле встретили тепло, радушно. И, что главное, орловских социал-демократов не пришлось долго уговаривать. Они жадно выслушали доклад Дубровинского, познакомились с резолюциями съезда… и проголосовали за позицию большинства. Такие же резолюции вынесли и другие организации Орловской губернии. И конечно, здесь сыграло не последнюю роль то, что сам Дубровинский тоже с большинством. Его не забыли, ему верили, за ним шли.
В Курск приехал под проливным дождем. Пока добрался до явки, живой нитки не осталось. Группа социал-демократов этом городе оказалась невелика – всего семь человек. И им уже кое-что известно о расколе па съезде. Здесь нашлись и свои меньшевики. Но в целом курские товарищи поддержали позицию большинства.
В Курске Иосифа Федоровича ожидало письмо. Члены русской части ЦК предлагали ему незамедлительно приехать в Киев.
Это было неожиданно. Вероятно, произошли какие-то перемены. И быть может, те резолюции и те тезисы, которые положены им в основу своего доклада, устарели или нуждаются в серьезных коррективах. И конечно, получить исчерпывающую информацию он может только от членов ЦК.
Вероятно, в Киеве впервой Дубровинский встретился с Владимиром Александровичем Носковым. Носков, он же «Глебов», «Борис», «Борис Николаевич», был и членом ЦК и членом Совета партии, созданного съездом.
Голубоглазый блондин, немного сутуловатый, когда молчит, и раздвигающий плечи, когда, мгновенно воспалившись, сыплет скороговоркой фразу за фразой с упором на такое ярославское «о», что, кажется, эта округлая буква вот-вот выпрыгнет из открытого рта и покатится по комнате.
Такой человек не мог не произвести впечатления.
С Носковым было нелегко разговаривать. Он часто в середине своей искрометной речи вдруг внезапно замолкал, о чем-то задумывался, затухал, снова сутулился и становился застенчивым, отвечал односложно, как будто нехотя.
Дубровинский настойчиво выспрашивал у Носкова подробности, но Владимир Александрович больше отмалчивался, словно что-то утаивал от этого беспокойного человека.
Зато только что прибывший из Швейцарии Глеб Кржижановский (Клэр) был словоохотлив.
От него Дубровинский узнал, что Мартов и Плеханов выступили против Ленина. Глеб Максимилианович приложил много сил, чтобы примирить эту троицу. По его словам выходило, что мир или по крайней мере перемирие все же достигнуто. И гроза окончательного разрыва миновала.
Не одного Дубровинского ввело в заблуждение это сообщение Кржижановского. Глеб Максимилианович действительно ездил в Женеву с миротворческой миссией. И, как позже жаловалась тому же Дубровинскому Крупская, «шел на всяческие уступки, превышал даже свои полномочия…».
Кржижановскому так хотелось примирить Ленина с Плехановым и Мартовым, что ему показалось – он достиг своего. И умчался в Россию.
А ведь уже наступил ноябрь 1903 года. Мартын Николаевич Лядов, близко знавший, часто соприкасавшийся с Владимиром Ильичем, старый большевик, искровец и делегат II съезда, вспоминал:
«…В ноябре 1903 г. Ильич ушел из редакции „Искры“. Плеханов „единогласно“ кооптировал не выбранных на съезде редакторов. „Искра“ окончательно превратилась в меньшевистский орган. Ильич был кооптирован в состав ЦК, назначен заграничным представителем ЦК и входил в состав Совета партии уже не как редактор „Искры“, а как член ЦК.
В самом ЦК произошли крупные изменения. Кроме Ильича, в первоначально выбранную тройку (Кржижановского, Ленгника и Носкова) были кооптированы Землячка, Зверь (Эссен), Красин и Гальперин (Коняга)…
…В России были очень плохо и односторонне (у нас не было своей газеты) осведомлены о заграничных раздорах».
И русская часть ЦК по докладу Глеба Максимилиановича приняла решение – разослать по комитетам письма, в которых прямо указать, что хватит спорить, пора помириться.
Казалось, что это решение правильное. Ведь еще не кончился боевой 1903 год. Еще не остыли участники невиданных стачек, схваток с полицией, казаками. И именно теперь так нужна была партия, построенная на принципах централизма, с мощным идейно выдержанным руководящим аппаратом, монолитная в своем составе.
ЦК показалось, что спор Ленина с меньшевиками – только организационное недоразумение, он не касается главного – целей, программы.
Это было роковое заблуждение, которое потом привело к «примиренчеству», так дорого стоившему партии.
И Дубровинский согласился с мнением ЦК. Оно ответило на его недоумение, возникшее еще тогда, когда Книпович рассказывала о расколе на съезде. Конечно, Мартов и компания ведут себя не по-джентльменски, но разве возможно, чтобы Плеханов перестал быть революционером? В это Дубровинский поверить не мог.
Наверное, там же, в Киеве, Иосиф Федорович встретился и с Леонидом Борисовичем Красиным. «Никитич» тоже приехал на свидание с Клэром (Кржижановским).
Они ведь старинные друзья и однокашники по «техно-ложке».
И Красин, так же как Глеб Максимилианович, считает, что все разногласия в заграничных кругах – издержки, некоторые неудачи периода организационного улаживания.
Возможно, Дубровинский участвовал в остроумных, живых, полных веселой иронии беседах этих двух одареннейших людей. И еще больше проникался убежденностью в их правоте.
К тому же и Красин и Кржижановский были старше Иосифа Федоровича, знали Ленина, любили его, хотя и спорили с ним, и подтрунивали, о чем охотно рассказывали, но скромно умалчивали о том, как «Старик» (так они называли его по старинке) иногда расчихвостивал обоих.
Дубровинский вновь в пути. Снова города, комитеты, споры, резолюции.
Уже зима. Но не видно конца этим поездкам. А он устал. Просто по-человечески устал.
Но ни усталость, ни болезнь не могут его остановить.
Декабрь. Месяц трескучих морозов, сереньких, подслеповатых, полусонных дней и скоротечных колючих метелей.
Но Смоленск встречает мягким сиротским морозцем. На базарной площади, близ вокзала, лошади чавкают талой снежной кашицей.
Дубровинский не стал нанимать извозчика. Лучше пройтись пешком. Ведь он здесь впервой.
Объезжая партийные комитеты, он все время помнил о Смоленске. Но попал сюда уже к концу вояжа.
Сколько-нибудь крупной партийной организации в Смоленске нет. Нет в этом городе и больших косяков пролетариата.
Город – транзитный паук на дороге от Москвы к Варшаве. На его товарной станции переваливаются с путей на пути чужие промышленные изделия. И Смоленску, не считая усушки, тоже кое-что остается!..
Этот город ЦК избрал местом пребывания своего транспортно-технического бюро. И не случайно.
Лучшего не найти. Полиция и жандармы здесь непуганые. Промышленности нет, а значит, нет и рабочих. Местная же интеллигенция жаждет «просвещать» и вообще «приобщиться» – значит, нет недостатка в квартирах, явках, адресах. Говорят, что заведующий транспортным бюро – большой дока по части добывания паспортов, шрифтов и прочей техники. Фамилия его очень знакомая – Соколов. А вот кличку «Мирон» Дубровинский слышит впервой. Мирон работает в земской статистике. Кажется, вся социал-демократическая, да и эсеровская тоже, интеллигенция осела в местной статистике. Если жандармы обнаружат эту закономерность, то можно ожидать больших бед.
Сам он тоже начинал в статистике. Закономерно!..
Когда смотришь с правого берега Днепра на город, то кажется, что дома скатились с высокого холма и не грохнулись в воду только потому, что им помешала старая, но такая могучая и грозная на вид крепостная стена.
Стена как кокошник на косматой голове холма, а на его вершине древний собор. Но где же город?
И, только взобравшись на холм, Дубровинский обнаружил огромный сквер, смоляне называют его на французский лад «Блонье», запущенный Лопатинский сад и плац с великолепными памятниками в честь побед над Наполеоном.
Город древний, уютный, тихий. И полной неожиданностью стала встреча с трамваем. Его звонки как колокола из другого века. Совсем недавно на строительстве смоленского трамвая работал кладовщиком Иван Бабушкин. Он организовал тогда, кажется, первую в истории этого города забастовку. И благополучно скрылся.
Дубровинский знал одного из членов Смоленского комитета – Брилинга. У него и решил остановиться, минуя явочные квартиры. В Смоленске можно было позволить себе и такую роскошь.
Ух! Уж эти русские чаи! Хочешь не хочешь, а пей. Иначе обида. Иначе хозяйка будет коситься и дуться целый день. Пока Дубровинский устраивался за столом, Брилинг поспешно одевался. Иосиф Федорович был немало удивлен, узнав, что хозяин спешит предупредить комитетчиков о приезде представителя ЦК – «попозже все соберутся тут же, у меня».
Как все просто в этом городе! В Смоленске три четверти членов комитета РСДРП сидят за разными столами, но в одной комнате местной статистики. И Соколов с ними? Это уже плохо – накроют комитетчиков, загремит и транспорт.
Василий Николаевич Соколов, Мирон, заведующий транспортно-техническим бюро ЦК, конечно, знал, что нагрянувший в их «тихую обитель» гость – представитель Центрального Комитета, знал и его кличку Иннокентий. А вот познакомиться с ним раньше как-то не довелось. Смоленская «контора» была подведомственна «Борису» – Носкову. От него-то и услышал впервой об Иннокентии. Когда Брилинг пригласил Василия Николаевича заглянуть вечерком и сообщил, по какому поводу, Соколов не сказал ни да ни нет.