Страница:
Вот!
И молодец же ты, Павел Николаевич! Как ты умен и проницателен! Как ты смел в суждениях и дерзок в поступках! Правильно восторгается тобой Худолей. Не только из корыстных побуждений говорит он о твоей талантливости, Павел Николаевич, искренен он в своих словах!
Если весь город знает этого кудлатого бандюгу, то его должна знать и секретарша Сысцова. И если она узнала его, увидев на экране телевизора, то тогда все связано и упаковано! Тогда это та самая банда, которая вышла на Сысцова, которую представляет Илья Ильич Огородников, бывший зек, насильник, бывший петух и донельзя опущенный подонок! Суду все ясно и понятно!
И рука Пафнутьева снова потянулась к телефонной трубке, но теперь уже твердо и уверенно. Раскрыв свой блокнотик, он нашел букву "С" и набрал служебный номер Сысцова.
— Вас слушают, — прозвучал девичий голосок, в котором, однако, без труда можно было услышать слабые, но явно присутствующие металлические нотки. Это та еще девочка, подумал Пафнутьев и уверенно заорал:
— Здравствуйте!
— Добрый день, — сдержанно проговорила секретарша.
— Скажите, пожалуйста, — продолжал радоваться Пафнутьев, — я разговариваю с секретарем Ивана Ивановича Сысцова?
— Сейчас соединю...
— Ни в коем случае! — остановил секретаря Пафнутьев. — Я хочу поговорить именно с вами. Моя фамилия Пафнутьев. Зовут Павел Николаевич.
— А, простите... Иван Иванович предупреждал, что вы можете позвонить. Вас не надо с ним соединять?
— Попозже, чуть попозже... У меня к вам, милая девушка...
— Меня зовут Лена.
— У меня к вам, милая девушка Леночка, один вопрос чрезвычайно важности... Скажите, пожалуйста... Вы наверняка видели по телевизору портрет молодого человека, которого по моей просьбе показывают каждый час?
— Я поняла, Павел Николаевич... Не могу сказать уверенно, но он очень похож на того парня, который принес эту злополучную баночку. Я и сама хотела вам позвонить... Но...
— Иван Иванович просил немного подождать? — подсказал Пафнутьев.
— Вы, оказывается, все знаете?
— Скажите, Лена, чем похожа наша новая телезвезда на того странного посетителя?
— Сейчас скажу... Он похож внешне... Длинные волосы, невысокий рост, темная одежда... Но и внутренне, по своему психологическому складу... Тоже похож.
— Да? — удивился Пафнутьев не столько сообщению, сколько способности девчушки делать такие выводы. Ну, что ж, Сысцов другую бы и не держал. «Иван Иванович всегда умел распознавать людей и выдвигать их на высокие государственные посты», — подумал Пафнутьев уже о самом себе.
— Да, — подтвердила девушка спокойно. — Знаете, в нем чувствовалась какая-то настороженность, неуверенность в том, что он оказался в приемной на законных основаниях... Так может вести себя человек, который проник в приемную с черного хода, спустился с чердака, поднялся тайком из подвала... Понимаете, о чем я говорю?
— Вполне.
— Другими словами, он вписывается в тот образ, который я видела на экране. Знаете, не могу утверждать твердо, но мне кажется, что я даже запомнила его рубашку...
— Чем же она вам так запомнилась? — осторожно спросил Пафнутьев.
— Широкий черный воротник в мелкий горошек... Материал вроде бы женский, а рубашка на мужчине...
— Надо же, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — У вас такая наблюдательность...
— Это время такое, Павел Николаевич. — По голосу Пафнутьев понял, что девушка улыбается. — Все с повышенным интересом отмечают, кто на чем ездит, кто во что одет, кто что ест и пьет, кто с кем спит... Рыночные отношения ворвались в личную жизнь, Павел Николаевич! — рассмеялась Лена. — Хорошо или плохо, но это так, с этим приходится мириться.
— Вы потрясающая женщина! — воскликнул Пафнутьев.
— А почему вы решили, что я уже женщина?
— Девушка перечислила бы все, что и вы, но без последнего уточнения — кто с кем спит.
— Да? — озадаченно удивилась Лена. — Надо же... На каких мелочах можно прокалываться... Наверно, вы тоже в чем-то потрясаете окружающих?
— У меня обалденные внешние данные! — уверенно заверил Пафнутьев. — Когда я вижу себя в зеркале, то не могу поверить, что это он и есть, Павел Николаевич Пафнутьев.
— Показались бы!
— Обязательно! Непременно!
— Буду ждать!
— До скорой встречи! — напористо воскликнул Пафнутьев и тут же положил трубку, потому что не было у него уже сил, не было духу продолжать этот рискованный и двусмысленный разговор. Тем более что он уже знал — идет треп, пустой и никого ни к чему не обязывающий. «Не станет Сысцов держать секретаршу, которая вот так легко бы откликалась на чьи-то лукавые слова. Да и не дура она, судя по всему, чтобы вести себя столь легкомысленно. Значит, это просто высокий класс секретарши, и не более того. Кто знает, может быть, она с самого начала подключила Сысцова и тот слышал каждое их слово... Скорее всего, так все и было. Учитывая взвинченность нынешнего состояния Сысцова, не может он пренебречь новыми сведениями. А раз так, то сам позвонит», — решил Пафнутьев и в этот момент раздался звонок.
— Здравствуйте, Павел Николаевич! Сысцов беспокоит.
— А, Иван Иванович! — радостно закричал Пафнутьев. — А я только что назначил свидание вашей секретарше.
— Поздравляю, — усмехнулся Сысцов. — Немногим удается тронуть ее сердце. Вам удалось... Поздравляю.
— Спасибо, Иван Иванович. Лена, похоже, доложила вам о нашем разговоре?
— Вкратце.
— Есть новости.
— Хорошие?
— Да.
— Павел Николаевич... Лена сказала мне еще вчера, что узнала этого типа.
— Почему же сразу не позвонили?
— Не знаю... Старческая опасливость.
— Но вы же связались со мной, Иван Иванович!
— Да, согласен... Я этого недооценил. Вы считаете, что опасность для меня миновала?
— Не знаю, Иван Иванович, не знаю. — Пафнутьев помялся. — Во всяком случае, сегодня... Сегодня — да. Они спасаются и, кажется, впали в состояние самоуничтожения. Сколько это продлится, сказать не берусь. Я позвоню.
— Мы с Леной будем ждать, — улыбнулся Сысцов.
— Не та ли это девушка, которая угощала меня как-то в осеннем лесу? Помнится, тогда было холодное мясо с хреном, водка и немного стрельбы?
— Да, это она.
— Она такая же радостная?
— Вы же только что с ней разговаривали.
— Прекрасная девушка, — заверил Пафнутьев. — Я вас тоже поздравляю.
— Спасибо, Павел Николаевич. До скорой встречи.
По последним словам Пафнутьев понял, что Сысцов и в самом деле слышал разговор с секретаршей от первого до последнего слова. И не просто попрощался, он передразнил его, подзадорил. Прощался Сысцов суше и неопределеннее. А «До скорой встречи!» говорил только Пафнутьев.
Откинувшись на спинку кресла, он нащупал затылком холодную крашеную стену и закрыл глаза. Но успокоения, расслабленности не было. Глаза его под веками двигались, на губах играла улыбка, пальцы выбивали на столе нечто радостно-возбужденное. Все замкнулось, закольцевалось, завязалось в один тугой узел, и Пафнутьеву, как когда-то его честолюбивому соседу, оставалось лишь выбирать порядок ходов, только очередность, сами же ходы были очевидны.
Огородников, надо отработать Огородникова, поговорить с ним подробно, и жестко.
Если он не скроется.
Если он уже не скрылся.
Если не скрылась вся банда.
Хотя...
Хотя бегство — это признание своей вины, это слишком заметное действие, слишком уличающее, чтобы воспользоваться им вот так сразу.
Нет, не каждый может позволить себе удариться в бега, эта роскошь не для всех.
Показали и этого человека — с простреленной головой, с пистолетом, зажатым в мертвой руке. Казалось, общий вздох пронесся по городу — не то жалостливый, не то скорбный, не то полный удовлетворения. Скорее всего, в этом всеобщем вздохе всего было понемножку.
Когда честолюбивый Шаланда узнал, что «жигуленок» Вобликова засечен на трассе, от тут же послал вслед за ним вертолет, не забыв посадить туда двух операторов телевидения, которые чуть ли не круглосуточно толклись в его приемной, ожидая новостей. Поэтому злосчастный «жигуленок» зрители увидели и с высоты, несущимся на бешеной скорости по трассе, и стоявшим на обочине, и человека в темной одежде, выскакивающего из машины...
Зрелище было настолько захватывающим, что действие на экране даже не обсуждали, боясь пропустить хоть слово диктора.
Потом настала очередь Вобликова.
Казалось, Шаланда нигде не появлялся без оператора — зрители увидели, как выволакивали бездыханное тело капитана из подвала, потом видели его же на операционном столе, даже дыры в животе от вил Петровича показали крупно и безжалостно по отношению к зрителям, не подготовленным к подобным зрелищам.
Хирург Овсов молчал, пожимал плечами, ухмылялся, слушая бестолковые вопросы девицы с телевидения. Ее голос срывался, она смотрела в камеру, заглядывала в дверь операционной, хватала Овсова за рукав и спрашивала, спрашивала о здоровье Воблы, будто от этого зависела вся дальнейшая жизнь миллионного города.
— Постараемся сделать все возможное, — проговорил наконец Овсов. Пафнутьев, который смотрел передачу у себя дома, понял, что тот в хорошей степени поддатия. А раз так, рассудительно подумал Пафнутьев, то у Вобликова есть шанс выжить.
Потом в кадре появился Шаланда. Он был смущен, краснел, потел в жарком свете юпитеров. Но, заговорив, обрел уверенность, его мощный красный кулак улегся на жиденький телевизионный столик и придал убедительность каждому слову.
— Установлены, изобличены и задержаны два члена банды, которые несколько дней назад совершили кровавое преступление, расстреляв всю семью. Такого наш город ранее не знал и, будем надеяться, больше не узнает. Оба они, можно сказать, получили по заслугам. Один покончил с собой во время задержания, второго сообщник проткнул вилами. Выживет — послушаем, не выживет — не велика беда, переживем потерю. Во всяком случае, он уже сказал достаточно, и мы принимаем меры по задержанию остальных членов банды.
— Жаль, что убитый ничего не сможет сказать, — вставила словечко бойкая девица, которая брала интервью у Овсова.
— Почему это не может? — удивился Шаланда. — Может. И уже говорит.
— Простите? — побледнела девица. — Не поняла?
— Говорит, — повторил Шаланда. — Обнаружены его записки, он, оказывается, дневник вел. За что мы ему чрезвычайно благодарны.
— И что же он пишет?
— Называет вещи своими именами. Людей он тоже называет своими именами, — угрюмо произнес Шаланда и, вынув платок, вытер лицо.
— Значит, мы можем считать, что банда прекратила свое существование?
— Банда прекратит свое существование, когда суд вынесет приговор, — назидательно произнес Шаланда. — Пока хоть один ее член находится на свободе, мы не снимаем с себя никаких обязанностей.
— Вы знали, что в ваших рядах есть оборотень?
— Да, знали.
— Как вам удалось его разоблачить?
— Фирма веников не вяжет, — горделиво улыбнулся Шаланда.
— Благодарю вас! — Девица не знала, какие слова произнести, как ей отблагодарить начальника городской милиции за самоотверженную службу. — Мы надеемся в будущем еще увидеть вас на экране.
— Я тоже на это надеюсь.
Получилось так, что в передаче прозвучало больше вопросов, чем ответов, но так обычно и бывает, подобные передачи для того и устраиваются, чтобы задавать вопросы, а уж вовсе не для того, чтобы кто-то внятно ответил на них. Осталось так и невыясненным, как был разоблачен оборотень Вобла, кто именно пырнул его вилами в бок, как вышли на Гостюхина, которого удалось настичь уже в десяти километрах от границ соседней области, что в бреду наговорил Вобликов, какие записи обнаружились у Афганца, что дальше намерен делать Шаланда и все вверенные ему силы...
Однако общее впечатление от передачи было другим — всем казалось, что получены все ответы на заданные вопросы.
— Почему ты здесь? — спросила у Пафнутьева Вика, которая все это время сидела чуть позади него и не отрываясь смотрела на экран.
— А где ж мне быть, по-твоему?
— Почему Шаланда выступает по телевидению, а ты смотришь эту передачу? Почему ты не там?
— Лень, — ответил Пафнутьев.
— Тебе нечего сказать?
— Да нашлось бы, наверно... Но тогда я пришел бы домой гораздо позже.
— Я бы тебя простила.
— Учту. Вспомню эти твои слова, когда мне представится возможность где-нибудь задержаться, — улыбнулся Пафнутьев, но почувствовал, как заворочалось в его душе что-то громоздкое и недовольное. Не понравились ему слова жены, и он понимал, что говорит нечто раздражающее ее.
— Паша, — Вика помолчала, видимо подбирая выражения, которые бы выглядели спокойными, — Паша, мы же не играемся словами... Ты знаешь не хуже меня, что на подобных делах, — Вика кивнула в сторону экрана, — делаются звания, должности, чины, звезды... Шаланда наверняка станет генералом после этой передачи. Тебе не кажется?
— Возможно. И я искренне желаю ему этого, потому что от банкета ему тогда не отвертеться.
— Я не шучу, Паша!
— Какую же должность ты присмотрела для меня?
— Не надо мне задавать таких вопросов, Паша.
— Почему?
— Потому что любой мой ответ будет глупым.
— Вот видишь, в какой угол ты себя загнала, Вика, — ответил Пафнутьев серьезно, хотя редко, чрезвычайно редко говорил с женой серьезно. — Ты хочешь, чтобы я стал прокурором? — спросил он, обернувшись и справившись наконец с тем злобным существом, которое ворочалось в его груди.
— Конечно нет, Паша! Просто обидно, что ты все время остаешься в тени, хотя... Хотя мог бы...
— Ты хочешь видеть меня на экране?
— Да.
— Заметано. Я поговорю с Фырниным.
— Шутишь? — спросила Вика, и голос выдал, насколько ей важно увидеть Пафнутьева в телепередаче.
— Нисколько.
— И тебе есть что сказать?
— А ты в этом сомневаешься?
Вика не успела ответить — зазвонил телефон. Пафнутьев помедлил, выждав несколько звонков, потом все-таки поднял трубку. Он допускал, что прямо из студии позвонит Шаланда и поблагодарит за возможность похвастаться тем, чем хвастаться он права не имел.
Но Пафнутьев ошибся — звонил Худолей.
— Добрый вечер, Павел Николаевич! — произнес он радостно и возбужденно. — Худолей вас беспокоит.
— Что же заставило его звонить в столь поздний час? Почему он не смотрит телевизор?...
— Смотрю, Павел Николаевич! Очень внимательно смотрю!
— И какие выводы?
— У Шаланды маловат носовой платок. Надо ему сделать замечание. Мне неудобно, а вы можете, Павел Николаевич.
— Хорошо, я поговорю с ним.
— Похоже, мы часто будем видеть Жору на экране... Ему понадобится ваш совет.
— Ты тоже хочешь выступить? — Пафнутьев чутко уловил в голосе Худолея обиду — все-таки Шаланда присвоил себе его, Худолеев успех, его счастливую находку.
— Упаси Боже! Мне тогда месяц придется ставить бутылки всем, кто меня узнает на экране.
— Чего же ты хочешь?
— Хочу вам задать вопрос, Павел Николаевич, если вы, конечно, позволите мне в столь поздний час побеспокоить вас своими неуместными, может быть, даже глупыми пожеланиями...
— Заткнись, — сказал Пафнутьев. — Или говори.
— Понял. У вас в баре, в домашнем укромном уголке, есть что-нибудь приличное?
— Найдется. — Голос Пафнутьева дрогнул, он понял, что не станет, не решится, не осмелится Худолей звонить вечером и интересоваться содержимым его бара, если не будет у того оснований. — Найдется, — повторил нетерпеливо Пафнутьев.
— Тогда захватите с собой, пожалуйста, завтра на работу. — В голосе Худолея явно прозвучали повелительные нотки с некоторой даже развязностью, что с ним бывало чрезвычайно редко.
— Все захватить? — спросил Пафнутьев.
— Да. Все. Хотя сколько бы вы, Павел Николаевич, ни захватили с собой, все равно останетесь в долгу, все равно этого будет мало.
— Круто!
— Да, Павел Николаевич, да! — подтвердил Худолей.
— Шаланда пообещал тебе ящик поставить.
— Обманет. Забудет. Слиняет.
— Не посмеет, — с сомнением проговорил Пафнутьев.
— Душа простая, бесхитростная, ему и в голову не придет, что кто-то может иметь корыстные устремления... Вот руку пожмет крепко, знаете, со встряхом... По плечу может похлопать. Даже о здоровье спросит, хотя сами знаете, что спрашивать меня о здоровье просто неприлично.
— Поставит, — твердо сказал Пафнутьев.
— А я что? Я ничего. Поставит — спасибо, не поставит — оботремся. Шаланда — Бог с ним... Я о вас, Павел Николаевич... Буду ждать завтра утром у кабинета с большим нетерпением. С вашего позволения, разумеется.
Пафнутьев помолчал, поворочался в кресле, убрал звук телевизора, беспомощно посмотрел на Вику, дескать, ничего не могу поделать, дескать, сама видишь. Худолей его не торопил, понимая, что начальству нужно время, чтобы что-то понять, сообразить, какое-то слово произнести в трубку.
— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Давай, что там у тебя.
— Вы, простите, сидите или стоите в данный момент?
— Сижу. В кресле. Очень устойчиво сижу.
— Это хорошо, а то можете упасть.
— Нет-нет, я сижу.
— Возьмите ручку, бумажку... Кое-что продиктую...
— Взял.
— Пишите... Осадчий Михаил Петрович. Записали?
— Да, записал подробно и полностью.
— Вот и все, что я хотел вам сказать, Павел Николаевич. Да! — воскликнул Худолей, как бы хлопая себя ладонью по лбу. — Чуть не забыл... Так зовут главаря банды, которая... В общем, сами понимаете. А то, я смотрю, вы все телевизионными передачами развлекаетесь, а настоящая-то работа невидима, неоценена, а то и попросту присвоена другими людьми, алчными и неблагодарными.
— Это точно? — спросил Пафнутьев, не услышав ни слова из гневной речи Худолея.
— Да.
— Кто он?
— Четырнадцать лет отсидок.
— Как узнал?
— Фирма веников не вяжет, — ответил Худолей недавними словами Шаланды.
— Отпечатки?
— Да, Павел Николаевич. Пришел ответ на наш запрос.
— Значит, все-таки оставил пальчики...
— Оставил, Павел Николаевич... И очень даже качественные. В той квартире на ванной двери ручки в виде шариков из пластмассы...
— Что же он так неосторожно... Такой опыт, знания, сноровка...
— И на старуху бывает проруха. И потом, Павел Николаевич, должен сказать совершенно откровенно... Я пришел к этому выводу в результате долгих бессонных ночей... Так вот, невозможно совершить преступление и не оставить никаких следов! Следы остаются, Павел Николаевич, следы всегда остаются. Если хотите знать...
— Заткнись. Кому-нибудь уже сообщал?
— Нет. — Худолей непостижимым образом умел в доли секунды переключаться от безудержной болтовни к суровой сдержанности, когда все свои мысли и чувства приходилось выражать одним только словом, взглядом, а то и просто вздохом.
— Когда узнал?
— Пять минут назад.
— Ты где?
— У себя. В лаборатории.
— Почему?
— В городе чрезвычайное происшествие, Павел Николаевич, — с некоторой укоризной произнес Худолей. — Сейчас многие на своих рабочих местах. И останутся на своих рабочих местах до утра.
— Надо включать Шаланду.
— Он еще не вернулся со студии, грим еще не смыл, от прожекторов не остыл, у него на щеках еще пылают поцелуи восторженных дикторш.
— У него телефон в кармане, услышит.
— Включайте, Павел Николаевич.
— Есть возражения? — Что-то в голосе Худолея насторожило Пафнутьева.
— Да нет, все правильно. Только это... Завтра мы опять будем видеть его в последних новостях? Счастливого и зацелованного... А?
— Нет. Слишком хорошо — тоже нехорошо.
— Ох, Павел Николаевич, как вы правильно говорите, как точно и неоспоримо, зримо и емко! — Худолея опять, кажется, прорвало, и Пафнутьев безжалостно его прервал обычным своим словцом.
— Заткнись. Буду через полчаса. — И положил трубку.
— Уезжаешь? — спросила Вика.
— Ты же хотела видеть меня на экране? Терпи. Ничто в этом мире не дается без жертв. — Пафнутьев печально развел руки в стороны, дескать, тут уж ничего от него не зависит, таков закон природы. — За все надо платить, дорогая.
— Кстати! Мы три месяца не платили за квартиру!
— Вот видишь, как я прав! — С этими словами Пафнутьев покинул квартиру и устремился в постылую свою прокуратуру, где круглосуточно заседал штаб по поимке особо опасной банды, скатившейся в полный беспредел.
Оплошал, опростоволосился, дурь сморозил.
Оставить следы, отпечатки пальцев — это было непростительно для человека его опыта, его мудрости и осторожности. Так мог вести себя алкаш, забравшийся в киоск за бутылкой водки, сопливый пацан, нырнувший в соседскую форточку за кассетой с голыми бабами на коробке, так мог проколоться новичок, который только выходил на зовущую, тревожную, полную опасностей и соблазнов воровскую тропу.
Но Петрович...
Однако было и объяснение, и оправдание.
Ни разу не случалось в его жизни, чтобы следователь припер его отпечатками. Брали Петровича в перестрелке, брали, обложив многодневной облавой, брали средь бела дня в уличной толпе, защелкнув на запястьях стальные кольца наручников. Как-то взяли смертельно пьяного, ничего не помнящего и не чувствующего. Раненого брали, порезанного и истекающего кровью, но отпечатки...
И еще было обстоятельство, которое оправдывало Петровича. Стар он стал, слишком стар, и все технические достижения, которые чуть ли не силком были внедрены в милицию, нисколько не отразились на его сознании. Проведя полтора десятка лет за колючей проволокой, Петрович упустил, по невежеству и здоровому недоверию упустил тот момент, когда на столах всевозможных правоохранительных учреждений появились мерцающие экраны компьютеров, когда нескольких секунд стало достаточно, чтобы передать любой документ с печатями и подписями, с фотографиями и личными признаниями из конца в конец необъятной Родины. Когда следователь, на несколько минут прервав допрос, возвращается в кабинет с бумагой, только что полученной из Москвы или Хабаровска, с бумагой, которая все ставила на свои места...
Это пришло, это наступило, а Петрович даже и не заметил.
И стоило прокурорскому эксперту Худолею, человеку с испариной на лбу и с неуверенными движениями вздрагивающих пальцев, выдающих нездоровый образ жизни, стоило ему обнаружить слабый отпечаток пальца на пластмассовой ручке двери и вложить это невнятное изображение в какую-то хитрую машину, связанную с сотнями таких же машин, разбросанных по всей стране, как прошло совсем немного времени и адская эта машина выдала, исторгла из себя, выплюнула полоску бумаги, на которой были указаны фамилия, имя, отчество, даты судимостей, номера статей и сроки, сроки, сроки, которые отсидел в своей жизни Осадчий Михаил Петрович...
Никогда нельзя предусмотреть все, предвидеть и ко всему быть готовым. Кто мог предположить, что в самый неподходящий момент из ванной выйдет полуобнаженная, распаренная, с раскрытой грудью красавица и нос к носу столкнется с парнем, с которым у нее ничегошеньки не было, кроме невнятных переглядок да этой дурацкой истории с черной рубашкой в белый горошек...
Да, так бывает — вышла девушка из ванной и...
И завертелись судьбы в смертельном хороводе, посыпались деньги, трупы, загремели выстрелы, полилась кровь...
И все это только начиналось, только начинаюсь...
Утром все, кто занимался расследованием убийства — и милиция, и прокуратура, и местные, и московские бригады, — знали, кого искать. У всех на руках были портреты Михаила Петровича Осадчего, правда, достаточно давние, но они давали представление об этом человеке. На снимках Петрович был моложе, острижен наголо, а он часто в жизни ходил остриженным наголо. И силком его стригли, и по доброй воле, в конце концов и сам он привык к этой удобной, практичной прическе, даже на воле оставаясь стриженым. И только в последние годы отпустил волосы, но управляться с ними не умел и чаще всего выглядел каким-то взлохмаченным. Но люди, знавшие Петровича, узнавали его сразу, поскольку он за последние десятилетия почти не изменился — те же глубокие морщины, печальный взгляд исподлобья и какая-то несмелая, неуверенная улыбка...
В общем, можно было опознать, можно. Тем более что портрет оказался в руках людей не совсем бестолковых.
В то же утро Илья Ильич Огородников тоже узнал — ищут Петровича. Что делать, все мы люди, все связаны какими-то обязательствами, нуждаемся в помощи и стараемся отблагодарить людей, которые нам эту помощь оказывают, или задобрить тех, на чью помощь надеемся, когда прижмет, когда станет невмоготу, когда обложат нас обстоятельства круто и, кажется, навсегда.
И молодец же ты, Павел Николаевич! Как ты умен и проницателен! Как ты смел в суждениях и дерзок в поступках! Правильно восторгается тобой Худолей. Не только из корыстных побуждений говорит он о твоей талантливости, Павел Николаевич, искренен он в своих словах!
Если весь город знает этого кудлатого бандюгу, то его должна знать и секретарша Сысцова. И если она узнала его, увидев на экране телевизора, то тогда все связано и упаковано! Тогда это та самая банда, которая вышла на Сысцова, которую представляет Илья Ильич Огородников, бывший зек, насильник, бывший петух и донельзя опущенный подонок! Суду все ясно и понятно!
И рука Пафнутьева снова потянулась к телефонной трубке, но теперь уже твердо и уверенно. Раскрыв свой блокнотик, он нашел букву "С" и набрал служебный номер Сысцова.
— Вас слушают, — прозвучал девичий голосок, в котором, однако, без труда можно было услышать слабые, но явно присутствующие металлические нотки. Это та еще девочка, подумал Пафнутьев и уверенно заорал:
— Здравствуйте!
— Добрый день, — сдержанно проговорила секретарша.
— Скажите, пожалуйста, — продолжал радоваться Пафнутьев, — я разговариваю с секретарем Ивана Ивановича Сысцова?
— Сейчас соединю...
— Ни в коем случае! — остановил секретаря Пафнутьев. — Я хочу поговорить именно с вами. Моя фамилия Пафнутьев. Зовут Павел Николаевич.
— А, простите... Иван Иванович предупреждал, что вы можете позвонить. Вас не надо с ним соединять?
— Попозже, чуть попозже... У меня к вам, милая девушка...
— Меня зовут Лена.
— У меня к вам, милая девушка Леночка, один вопрос чрезвычайно важности... Скажите, пожалуйста... Вы наверняка видели по телевизору портрет молодого человека, которого по моей просьбе показывают каждый час?
— Я поняла, Павел Николаевич... Не могу сказать уверенно, но он очень похож на того парня, который принес эту злополучную баночку. Я и сама хотела вам позвонить... Но...
— Иван Иванович просил немного подождать? — подсказал Пафнутьев.
— Вы, оказывается, все знаете?
— Скажите, Лена, чем похожа наша новая телезвезда на того странного посетителя?
— Сейчас скажу... Он похож внешне... Длинные волосы, невысокий рост, темная одежда... Но и внутренне, по своему психологическому складу... Тоже похож.
— Да? — удивился Пафнутьев не столько сообщению, сколько способности девчушки делать такие выводы. Ну, что ж, Сысцов другую бы и не держал. «Иван Иванович всегда умел распознавать людей и выдвигать их на высокие государственные посты», — подумал Пафнутьев уже о самом себе.
— Да, — подтвердила девушка спокойно. — Знаете, в нем чувствовалась какая-то настороженность, неуверенность в том, что он оказался в приемной на законных основаниях... Так может вести себя человек, который проник в приемную с черного хода, спустился с чердака, поднялся тайком из подвала... Понимаете, о чем я говорю?
— Вполне.
— Другими словами, он вписывается в тот образ, который я видела на экране. Знаете, не могу утверждать твердо, но мне кажется, что я даже запомнила его рубашку...
— Чем же она вам так запомнилась? — осторожно спросил Пафнутьев.
— Широкий черный воротник в мелкий горошек... Материал вроде бы женский, а рубашка на мужчине...
— Надо же, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — У вас такая наблюдательность...
— Это время такое, Павел Николаевич. — По голосу Пафнутьев понял, что девушка улыбается. — Все с повышенным интересом отмечают, кто на чем ездит, кто во что одет, кто что ест и пьет, кто с кем спит... Рыночные отношения ворвались в личную жизнь, Павел Николаевич! — рассмеялась Лена. — Хорошо или плохо, но это так, с этим приходится мириться.
— Вы потрясающая женщина! — воскликнул Пафнутьев.
— А почему вы решили, что я уже женщина?
— Девушка перечислила бы все, что и вы, но без последнего уточнения — кто с кем спит.
— Да? — озадаченно удивилась Лена. — Надо же... На каких мелочах можно прокалываться... Наверно, вы тоже в чем-то потрясаете окружающих?
— У меня обалденные внешние данные! — уверенно заверил Пафнутьев. — Когда я вижу себя в зеркале, то не могу поверить, что это он и есть, Павел Николаевич Пафнутьев.
— Показались бы!
— Обязательно! Непременно!
— Буду ждать!
— До скорой встречи! — напористо воскликнул Пафнутьев и тут же положил трубку, потому что не было у него уже сил, не было духу продолжать этот рискованный и двусмысленный разговор. Тем более что он уже знал — идет треп, пустой и никого ни к чему не обязывающий. «Не станет Сысцов держать секретаршу, которая вот так легко бы откликалась на чьи-то лукавые слова. Да и не дура она, судя по всему, чтобы вести себя столь легкомысленно. Значит, это просто высокий класс секретарши, и не более того. Кто знает, может быть, она с самого начала подключила Сысцова и тот слышал каждое их слово... Скорее всего, так все и было. Учитывая взвинченность нынешнего состояния Сысцова, не может он пренебречь новыми сведениями. А раз так, то сам позвонит», — решил Пафнутьев и в этот момент раздался звонок.
— Здравствуйте, Павел Николаевич! Сысцов беспокоит.
— А, Иван Иванович! — радостно закричал Пафнутьев. — А я только что назначил свидание вашей секретарше.
— Поздравляю, — усмехнулся Сысцов. — Немногим удается тронуть ее сердце. Вам удалось... Поздравляю.
— Спасибо, Иван Иванович. Лена, похоже, доложила вам о нашем разговоре?
— Вкратце.
— Есть новости.
— Хорошие?
— Да.
— Павел Николаевич... Лена сказала мне еще вчера, что узнала этого типа.
— Почему же сразу не позвонили?
— Не знаю... Старческая опасливость.
— Но вы же связались со мной, Иван Иванович!
— Да, согласен... Я этого недооценил. Вы считаете, что опасность для меня миновала?
— Не знаю, Иван Иванович, не знаю. — Пафнутьев помялся. — Во всяком случае, сегодня... Сегодня — да. Они спасаются и, кажется, впали в состояние самоуничтожения. Сколько это продлится, сказать не берусь. Я позвоню.
— Мы с Леной будем ждать, — улыбнулся Сысцов.
— Не та ли это девушка, которая угощала меня как-то в осеннем лесу? Помнится, тогда было холодное мясо с хреном, водка и немного стрельбы?
— Да, это она.
— Она такая же радостная?
— Вы же только что с ней разговаривали.
— Прекрасная девушка, — заверил Пафнутьев. — Я вас тоже поздравляю.
— Спасибо, Павел Николаевич. До скорой встречи.
По последним словам Пафнутьев понял, что Сысцов и в самом деле слышал разговор с секретаршей от первого до последнего слова. И не просто попрощался, он передразнил его, подзадорил. Прощался Сысцов суше и неопределеннее. А «До скорой встречи!» говорил только Пафнутьев.
Откинувшись на спинку кресла, он нащупал затылком холодную крашеную стену и закрыл глаза. Но успокоения, расслабленности не было. Глаза его под веками двигались, на губах играла улыбка, пальцы выбивали на столе нечто радостно-возбужденное. Все замкнулось, закольцевалось, завязалось в один тугой узел, и Пафнутьеву, как когда-то его честолюбивому соседу, оставалось лишь выбирать порядок ходов, только очередность, сами же ходы были очевидны.
Огородников, надо отработать Огородникова, поговорить с ним подробно, и жестко.
Если он не скроется.
Если он уже не скрылся.
Если не скрылась вся банда.
Хотя...
Хотя бегство — это признание своей вины, это слишком заметное действие, слишком уличающее, чтобы воспользоваться им вот так сразу.
Нет, не каждый может позволить себе удариться в бега, эта роскошь не для всех.
* * *
Ко времени выпуска вечерних новостей улицы города заметно опустели — город жил недавним преступлением, все хотели знать о подробностях расследования, тем более что и милиция, и прокуратура обещали хорошие новости. Ожидания горожан оправдались — на экранах телевизоров они увидели погоню на трассе, приземляющийся вертолет, фигуры спецназовцев, которые, согнувшись, прижав к груди короткоствольные автоматы, окружали бегущего в высокой траве человека.Показали и этого человека — с простреленной головой, с пистолетом, зажатым в мертвой руке. Казалось, общий вздох пронесся по городу — не то жалостливый, не то скорбный, не то полный удовлетворения. Скорее всего, в этом всеобщем вздохе всего было понемножку.
Когда честолюбивый Шаланда узнал, что «жигуленок» Вобликова засечен на трассе, от тут же послал вслед за ним вертолет, не забыв посадить туда двух операторов телевидения, которые чуть ли не круглосуточно толклись в его приемной, ожидая новостей. Поэтому злосчастный «жигуленок» зрители увидели и с высоты, несущимся на бешеной скорости по трассе, и стоявшим на обочине, и человека в темной одежде, выскакивающего из машины...
Зрелище было настолько захватывающим, что действие на экране даже не обсуждали, боясь пропустить хоть слово диктора.
Потом настала очередь Вобликова.
Казалось, Шаланда нигде не появлялся без оператора — зрители увидели, как выволакивали бездыханное тело капитана из подвала, потом видели его же на операционном столе, даже дыры в животе от вил Петровича показали крупно и безжалостно по отношению к зрителям, не подготовленным к подобным зрелищам.
Хирург Овсов молчал, пожимал плечами, ухмылялся, слушая бестолковые вопросы девицы с телевидения. Ее голос срывался, она смотрела в камеру, заглядывала в дверь операционной, хватала Овсова за рукав и спрашивала, спрашивала о здоровье Воблы, будто от этого зависела вся дальнейшая жизнь миллионного города.
— Постараемся сделать все возможное, — проговорил наконец Овсов. Пафнутьев, который смотрел передачу у себя дома, понял, что тот в хорошей степени поддатия. А раз так, рассудительно подумал Пафнутьев, то у Вобликова есть шанс выжить.
Потом в кадре появился Шаланда. Он был смущен, краснел, потел в жарком свете юпитеров. Но, заговорив, обрел уверенность, его мощный красный кулак улегся на жиденький телевизионный столик и придал убедительность каждому слову.
— Установлены, изобличены и задержаны два члена банды, которые несколько дней назад совершили кровавое преступление, расстреляв всю семью. Такого наш город ранее не знал и, будем надеяться, больше не узнает. Оба они, можно сказать, получили по заслугам. Один покончил с собой во время задержания, второго сообщник проткнул вилами. Выживет — послушаем, не выживет — не велика беда, переживем потерю. Во всяком случае, он уже сказал достаточно, и мы принимаем меры по задержанию остальных членов банды.
— Жаль, что убитый ничего не сможет сказать, — вставила словечко бойкая девица, которая брала интервью у Овсова.
— Почему это не может? — удивился Шаланда. — Может. И уже говорит.
— Простите? — побледнела девица. — Не поняла?
— Говорит, — повторил Шаланда. — Обнаружены его записки, он, оказывается, дневник вел. За что мы ему чрезвычайно благодарны.
— И что же он пишет?
— Называет вещи своими именами. Людей он тоже называет своими именами, — угрюмо произнес Шаланда и, вынув платок, вытер лицо.
— Значит, мы можем считать, что банда прекратила свое существование?
— Банда прекратит свое существование, когда суд вынесет приговор, — назидательно произнес Шаланда. — Пока хоть один ее член находится на свободе, мы не снимаем с себя никаких обязанностей.
— Вы знали, что в ваших рядах есть оборотень?
— Да, знали.
— Как вам удалось его разоблачить?
— Фирма веников не вяжет, — горделиво улыбнулся Шаланда.
— Благодарю вас! — Девица не знала, какие слова произнести, как ей отблагодарить начальника городской милиции за самоотверженную службу. — Мы надеемся в будущем еще увидеть вас на экране.
— Я тоже на это надеюсь.
Получилось так, что в передаче прозвучало больше вопросов, чем ответов, но так обычно и бывает, подобные передачи для того и устраиваются, чтобы задавать вопросы, а уж вовсе не для того, чтобы кто-то внятно ответил на них. Осталось так и невыясненным, как был разоблачен оборотень Вобла, кто именно пырнул его вилами в бок, как вышли на Гостюхина, которого удалось настичь уже в десяти километрах от границ соседней области, что в бреду наговорил Вобликов, какие записи обнаружились у Афганца, что дальше намерен делать Шаланда и все вверенные ему силы...
Однако общее впечатление от передачи было другим — всем казалось, что получены все ответы на заданные вопросы.
— Почему ты здесь? — спросила у Пафнутьева Вика, которая все это время сидела чуть позади него и не отрываясь смотрела на экран.
— А где ж мне быть, по-твоему?
— Почему Шаланда выступает по телевидению, а ты смотришь эту передачу? Почему ты не там?
— Лень, — ответил Пафнутьев.
— Тебе нечего сказать?
— Да нашлось бы, наверно... Но тогда я пришел бы домой гораздо позже.
— Я бы тебя простила.
— Учту. Вспомню эти твои слова, когда мне представится возможность где-нибудь задержаться, — улыбнулся Пафнутьев, но почувствовал, как заворочалось в его душе что-то громоздкое и недовольное. Не понравились ему слова жены, и он понимал, что говорит нечто раздражающее ее.
— Паша, — Вика помолчала, видимо подбирая выражения, которые бы выглядели спокойными, — Паша, мы же не играемся словами... Ты знаешь не хуже меня, что на подобных делах, — Вика кивнула в сторону экрана, — делаются звания, должности, чины, звезды... Шаланда наверняка станет генералом после этой передачи. Тебе не кажется?
— Возможно. И я искренне желаю ему этого, потому что от банкета ему тогда не отвертеться.
— Я не шучу, Паша!
— Какую же должность ты присмотрела для меня?
— Не надо мне задавать таких вопросов, Паша.
— Почему?
— Потому что любой мой ответ будет глупым.
— Вот видишь, в какой угол ты себя загнала, Вика, — ответил Пафнутьев серьезно, хотя редко, чрезвычайно редко говорил с женой серьезно. — Ты хочешь, чтобы я стал прокурором? — спросил он, обернувшись и справившись наконец с тем злобным существом, которое ворочалось в его груди.
— Конечно нет, Паша! Просто обидно, что ты все время остаешься в тени, хотя... Хотя мог бы...
— Ты хочешь видеть меня на экране?
— Да.
— Заметано. Я поговорю с Фырниным.
— Шутишь? — спросила Вика, и голос выдал, насколько ей важно увидеть Пафнутьева в телепередаче.
— Нисколько.
— И тебе есть что сказать?
— А ты в этом сомневаешься?
Вика не успела ответить — зазвонил телефон. Пафнутьев помедлил, выждав несколько звонков, потом все-таки поднял трубку. Он допускал, что прямо из студии позвонит Шаланда и поблагодарит за возможность похвастаться тем, чем хвастаться он права не имел.
Но Пафнутьев ошибся — звонил Худолей.
— Добрый вечер, Павел Николаевич! — произнес он радостно и возбужденно. — Худолей вас беспокоит.
— Что же заставило его звонить в столь поздний час? Почему он не смотрит телевизор?...
— Смотрю, Павел Николаевич! Очень внимательно смотрю!
— И какие выводы?
— У Шаланды маловат носовой платок. Надо ему сделать замечание. Мне неудобно, а вы можете, Павел Николаевич.
— Хорошо, я поговорю с ним.
— Похоже, мы часто будем видеть Жору на экране... Ему понадобится ваш совет.
— Ты тоже хочешь выступить? — Пафнутьев чутко уловил в голосе Худолея обиду — все-таки Шаланда присвоил себе его, Худолеев успех, его счастливую находку.
— Упаси Боже! Мне тогда месяц придется ставить бутылки всем, кто меня узнает на экране.
— Чего же ты хочешь?
— Хочу вам задать вопрос, Павел Николаевич, если вы, конечно, позволите мне в столь поздний час побеспокоить вас своими неуместными, может быть, даже глупыми пожеланиями...
— Заткнись, — сказал Пафнутьев. — Или говори.
— Понял. У вас в баре, в домашнем укромном уголке, есть что-нибудь приличное?
— Найдется. — Голос Пафнутьева дрогнул, он понял, что не станет, не решится, не осмелится Худолей звонить вечером и интересоваться содержимым его бара, если не будет у того оснований. — Найдется, — повторил нетерпеливо Пафнутьев.
— Тогда захватите с собой, пожалуйста, завтра на работу. — В голосе Худолея явно прозвучали повелительные нотки с некоторой даже развязностью, что с ним бывало чрезвычайно редко.
— Все захватить? — спросил Пафнутьев.
— Да. Все. Хотя сколько бы вы, Павел Николаевич, ни захватили с собой, все равно останетесь в долгу, все равно этого будет мало.
— Круто!
— Да, Павел Николаевич, да! — подтвердил Худолей.
— Шаланда пообещал тебе ящик поставить.
— Обманет. Забудет. Слиняет.
— Не посмеет, — с сомнением проговорил Пафнутьев.
— Душа простая, бесхитростная, ему и в голову не придет, что кто-то может иметь корыстные устремления... Вот руку пожмет крепко, знаете, со встряхом... По плечу может похлопать. Даже о здоровье спросит, хотя сами знаете, что спрашивать меня о здоровье просто неприлично.
— Поставит, — твердо сказал Пафнутьев.
— А я что? Я ничего. Поставит — спасибо, не поставит — оботремся. Шаланда — Бог с ним... Я о вас, Павел Николаевич... Буду ждать завтра утром у кабинета с большим нетерпением. С вашего позволения, разумеется.
Пафнутьев помолчал, поворочался в кресле, убрал звук телевизора, беспомощно посмотрел на Вику, дескать, ничего не могу поделать, дескать, сама видишь. Худолей его не торопил, понимая, что начальству нужно время, чтобы что-то понять, сообразить, какое-то слово произнести в трубку.
— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Давай, что там у тебя.
— Вы, простите, сидите или стоите в данный момент?
— Сижу. В кресле. Очень устойчиво сижу.
— Это хорошо, а то можете упасть.
— Нет-нет, я сижу.
— Возьмите ручку, бумажку... Кое-что продиктую...
— Взял.
— Пишите... Осадчий Михаил Петрович. Записали?
— Да, записал подробно и полностью.
— Вот и все, что я хотел вам сказать, Павел Николаевич. Да! — воскликнул Худолей, как бы хлопая себя ладонью по лбу. — Чуть не забыл... Так зовут главаря банды, которая... В общем, сами понимаете. А то, я смотрю, вы все телевизионными передачами развлекаетесь, а настоящая-то работа невидима, неоценена, а то и попросту присвоена другими людьми, алчными и неблагодарными.
— Это точно? — спросил Пафнутьев, не услышав ни слова из гневной речи Худолея.
— Да.
— Кто он?
— Четырнадцать лет отсидок.
— Как узнал?
— Фирма веников не вяжет, — ответил Худолей недавними словами Шаланды.
— Отпечатки?
— Да, Павел Николаевич. Пришел ответ на наш запрос.
— Значит, все-таки оставил пальчики...
— Оставил, Павел Николаевич... И очень даже качественные. В той квартире на ванной двери ручки в виде шариков из пластмассы...
— Что же он так неосторожно... Такой опыт, знания, сноровка...
— И на старуху бывает проруха. И потом, Павел Николаевич, должен сказать совершенно откровенно... Я пришел к этому выводу в результате долгих бессонных ночей... Так вот, невозможно совершить преступление и не оставить никаких следов! Следы остаются, Павел Николаевич, следы всегда остаются. Если хотите знать...
— Заткнись. Кому-нибудь уже сообщал?
— Нет. — Худолей непостижимым образом умел в доли секунды переключаться от безудержной болтовни к суровой сдержанности, когда все свои мысли и чувства приходилось выражать одним только словом, взглядом, а то и просто вздохом.
— Когда узнал?
— Пять минут назад.
— Ты где?
— У себя. В лаборатории.
— Почему?
— В городе чрезвычайное происшествие, Павел Николаевич, — с некоторой укоризной произнес Худолей. — Сейчас многие на своих рабочих местах. И останутся на своих рабочих местах до утра.
— Надо включать Шаланду.
— Он еще не вернулся со студии, грим еще не смыл, от прожекторов не остыл, у него на щеках еще пылают поцелуи восторженных дикторш.
— У него телефон в кармане, услышит.
— Включайте, Павел Николаевич.
— Есть возражения? — Что-то в голосе Худолея насторожило Пафнутьева.
— Да нет, все правильно. Только это... Завтра мы опять будем видеть его в последних новостях? Счастливого и зацелованного... А?
— Нет. Слишком хорошо — тоже нехорошо.
— Ох, Павел Николаевич, как вы правильно говорите, как точно и неоспоримо, зримо и емко! — Худолея опять, кажется, прорвало, и Пафнутьев безжалостно его прервал обычным своим словцом.
— Заткнись. Буду через полчаса. — И положил трубку.
— Уезжаешь? — спросила Вика.
— Ты же хотела видеть меня на экране? Терпи. Ничто в этом мире не дается без жертв. — Пафнутьев печально развел руки в стороны, дескать, тут уж ничего от него не зависит, таков закон природы. — За все надо платить, дорогая.
— Кстати! Мы три месяца не платили за квартиру!
— Вот видишь, как я прав! — С этими словами Пафнутьев покинул квартиру и устремился в постылую свою прокуратуру, где круглосуточно заседал штаб по поимке особо опасной банды, скатившейся в полный беспредел.
* * *
Засветился Петрович, засветился.Оплошал, опростоволосился, дурь сморозил.
Оставить следы, отпечатки пальцев — это было непростительно для человека его опыта, его мудрости и осторожности. Так мог вести себя алкаш, забравшийся в киоск за бутылкой водки, сопливый пацан, нырнувший в соседскую форточку за кассетой с голыми бабами на коробке, так мог проколоться новичок, который только выходил на зовущую, тревожную, полную опасностей и соблазнов воровскую тропу.
Но Петрович...
Однако было и объяснение, и оправдание.
Ни разу не случалось в его жизни, чтобы следователь припер его отпечатками. Брали Петровича в перестрелке, брали, обложив многодневной облавой, брали средь бела дня в уличной толпе, защелкнув на запястьях стальные кольца наручников. Как-то взяли смертельно пьяного, ничего не помнящего и не чувствующего. Раненого брали, порезанного и истекающего кровью, но отпечатки...
И еще было обстоятельство, которое оправдывало Петровича. Стар он стал, слишком стар, и все технические достижения, которые чуть ли не силком были внедрены в милицию, нисколько не отразились на его сознании. Проведя полтора десятка лет за колючей проволокой, Петрович упустил, по невежеству и здоровому недоверию упустил тот момент, когда на столах всевозможных правоохранительных учреждений появились мерцающие экраны компьютеров, когда нескольких секунд стало достаточно, чтобы передать любой документ с печатями и подписями, с фотографиями и личными признаниями из конца в конец необъятной Родины. Когда следователь, на несколько минут прервав допрос, возвращается в кабинет с бумагой, только что полученной из Москвы или Хабаровска, с бумагой, которая все ставила на свои места...
Это пришло, это наступило, а Петрович даже и не заметил.
И стоило прокурорскому эксперту Худолею, человеку с испариной на лбу и с неуверенными движениями вздрагивающих пальцев, выдающих нездоровый образ жизни, стоило ему обнаружить слабый отпечаток пальца на пластмассовой ручке двери и вложить это невнятное изображение в какую-то хитрую машину, связанную с сотнями таких же машин, разбросанных по всей стране, как прошло совсем немного времени и адская эта машина выдала, исторгла из себя, выплюнула полоску бумаги, на которой были указаны фамилия, имя, отчество, даты судимостей, номера статей и сроки, сроки, сроки, которые отсидел в своей жизни Осадчий Михаил Петрович...
Никогда нельзя предусмотреть все, предвидеть и ко всему быть готовым. Кто мог предположить, что в самый неподходящий момент из ванной выйдет полуобнаженная, распаренная, с раскрытой грудью красавица и нос к носу столкнется с парнем, с которым у нее ничегошеньки не было, кроме невнятных переглядок да этой дурацкой истории с черной рубашкой в белый горошек...
Да, так бывает — вышла девушка из ванной и...
И завертелись судьбы в смертельном хороводе, посыпались деньги, трупы, загремели выстрелы, полилась кровь...
И все это только начиналось, только начинаюсь...
Утром все, кто занимался расследованием убийства — и милиция, и прокуратура, и местные, и московские бригады, — знали, кого искать. У всех на руках были портреты Михаила Петровича Осадчего, правда, достаточно давние, но они давали представление об этом человеке. На снимках Петрович был моложе, острижен наголо, а он часто в жизни ходил остриженным наголо. И силком его стригли, и по доброй воле, в конце концов и сам он привык к этой удобной, практичной прическе, даже на воле оставаясь стриженым. И только в последние годы отпустил волосы, но управляться с ними не умел и чаще всего выглядел каким-то взлохмаченным. Но люди, знавшие Петровича, узнавали его сразу, поскольку он за последние десятилетия почти не изменился — те же глубокие морщины, печальный взгляд исподлобья и какая-то несмелая, неуверенная улыбка...
В общем, можно было опознать, можно. Тем более что портрет оказался в руках людей не совсем бестолковых.
В то же утро Илья Ильич Огородников тоже узнал — ищут Петровича. Что делать, все мы люди, все связаны какими-то обязательствами, нуждаемся в помощи и стараемся отблагодарить людей, которые нам эту помощь оказывают, или задобрить тех, на чью помощь надеемся, когда прижмет, когда станет невмоготу, когда обложат нас обстоятельства круто и, кажется, навсегда.