Евгений Прошкин
Загон
Homo homini lupiis est
(Человек человеку волк)
Tuт Макций Плавт
Перед лицом этого неопровержимого факта с радостью осознаешь, что идеи, лежащие в основе романа, правильны.
И. Ефремов
Глава 1
Понедельник
Барсик был в настроении, сегодня он ел гораздо лучше.
Андрей раскрутил вентиль до упора и навис над прозрачным колпаком. Темная пена в цилиндрическом баке ворочалась и толкалась, словно кого-то подгоняла. Это напоминало очередь за бесплатным супом и одновременно – сам суп, который варят дети из листьев и песка. Пена бурлила, выплескивала на позолоченные стенки какие-то комья и ввинчивалась в центр – туда, где, по представлениям Андрея, у Барсика был рот.
Эльза Васильевна не обманывала: воронка в баке закручивалась против часовой стрелки. Андрей обошел стеклянный колпак и обнаружил, что от места наблюдения ничего не зависит. Откуда ни смотри – везде получится против часовой. Раньше это ему и в голову не приходило.
Убедившись, что Барсик справляется, Андрей взялся за четвертую ручку. Четвертую трубу, резервную, он открывал редко, и вентиль успел закиснуть. Для того чтобы его сдвинуть, Андрею пришлось дернуть изо всех сил.
Загустевшая пробка туго выдавилась из горловины и, плюхнувшись в супчик, раскидала по стенкам бурые кляксы. Андрей отшатнулся и, хотя кляксы остались на внутренней поверхности колпака, машинально огладил лицо – кажется, не забрызгало. Стекло стеклом, а умыться Барсиковой пищей было бы неприятно.
– Эй, Белкин! – крикнула в ухе таблетка радио. – Белкин, что у тебя?
– Ничего, – буркнул Андрей. – Нормально все.
– Где ж нормально? – опять крикнул Чумаков. Он редко говорил тихо и еще реже называл людей по именам. – Какой нормально, когда у меня давление падает!
– Я четвертый канал запустил.
– А чудовище не подавится? Думаешь, сожрет?
– Думаю, съест, – холодно ответил Андрей.
– Ну, гляди… значит, сожрет? – Бригадир уловил его обиду и не отказал себе в радости обидеть Андрея еще раз. – Значит, у твоего гада аппетит прорезался? Это магнитные бури. Монстр их чует.
– Вам виднее.
– Чи-во-о?! – с угрозой протянул Чумаков.
– У вас образование, статус высокий, – невозмутимо сказал Андрей. – А я что?.. Я так…
– Статус, верно, – с достоинством заметил бригадир. – У тебя сколько в этом месяце?
– Семьдесят пять баллов.
– В прошлом больше было, а? – спросил он якобы сочувственно.
– Было, – покорно отозвался Андрей. – А теперь меньше.
– Опускаешься, Белкин. На самое дно опускаешься.
– Опускаюсь, – подтвердил он и кивнул, как будто бригадир находился не в аппаратной, а здесь, в одной камере с Барсиком.
– Ну, то-то. Не нарывайся, Белкин.
Сделав длинную воспитательную паузу. Чумаков дал «отбой», но прежде чем отключить микрофон, сказал по обыкновению громко:
– Эти черы совсем распустились.
Других собеседников у бригадира не было – в аппаратную, как и в камеры, посторонние не заходили, и фраза предназначалась исключительно для Андрея.
Андрей догадался, но стерпел. Не впервой. А если б и не стерпел – что тогда?.. С его семьюдесятью пятью баллами куда еще податься? И так выгнать могут. На конвертере ценз, не ниже семидесяти двух. Семьдесят один – это уже все. Это уже метла, или скребок, в зависимости от времени года. Желтые сапоги, желтая роба и форменная кепочка. И дети специально мусорят там, где ты недавно подмел. До семидесяти одного Андрей еще не падал, но и про кепочку, и про детей знал – соседи рассказывали.
– Барсик. Ба-арсик, – ласково произнес он. – Кушаешь? Добавить тебе?
Барсик, обитающий в огромной позолоченной емкости, слышать его не мог, но Андрея это не огорчало. Ему было не так уж и важно, слышит существо в баке или нет. Главное, что с ним можно говорить. С ними все операторы разговаривали – признавались, правда, немногие, но разговаривали все. Иначе на конвертере невозможно. Постоянно помнить, что ты обслуживаешь некий живой механизм и, соответственно, сам являешься неким живым механизмом, – это верный путь к смирительной рубашке. Лучше считать себя работником зоопарка. Только там, в зоопарке, существа природные, а здесь искусственные. Те орут, бегают и гадят, а эти лишь едят. То, что для одних существ отходы, для других пища. А также и наоборот. И к этому привыкаешь не сразу.
В первый день на конвертере Андрей не расставался с пластиковым пакетом. Пакеты выдали вместе со спецовкой, и после очередного пояснения бригадира он едва успевал отворачиваться и наполнять свежий кулек.
– Надо с пустым желудком приходить, – сказал тогда Чумаков. – Тут и без тебя дерьма хватает. Тридцать шесть труб, и в каждой – чистое дерьмо. Будешь им управлять, – объявил бригадир почти криком и, рассмеявшись, вытащил из кармана промасленный сверток.
Увидев, как Чумаков кусает румяный пирожок, Андрей не выдержал и снова отвернулся.
– Вообще-то, предприятие называется «М-конвертер», – продолжал бригадир. – «Мэ» – от слова «мусорный». Но мы говорим не «Мэ», а «Гэ». «Г-конвертер», вот так вот. Должен же кто-то этим заниматься. А еще иногда говорим «В-конвертер». «Вэ» – это от слова «вонь».
– Вроде не воняет…
– Конечно. Баки герметичные. Но иногда колпаки приходится открывать, – сообщил он, дожевывая. – Чудовища больше года не живут. Когда они сдыхают…
– Вы их оттуда вынимаете?! – ужаснулся Андрей.
– Не-е, – опять засмеялся Чумаков. – Мы их… ну ладно, это потом, а то все кишки выплюнешь.
Он утер лоснящиеся губы и, без смущения заглянув к Андрею в пакет, бросил туда смятую салфетку.
– Рвотный рефлекс блокируется, но у некоторых быстро, а у некоторых не очень. Испытательный срок – неделя. Ясно?
– Ясно, – сказал Андрей.
Из речи бригадира он понял не все, например, про рефлекс совсем не понял, но он к этому и не стремился. Интеллект-статус, никогда не поднимавшийся выше восьмидесяти пяти баллов, приучил Андрея относиться к непонятному спокойно. Люди вокруг часто говорили что-нибудь эдакое: «синтез», «концепция», «идеализм»… Еще они любили слова «весьма», «разумеется» И «непосредственно», однако Андрея это не касалось. Из мутного хоровода слов он всегда старался вычленить самую суть, и, пропустив «рефлекс» мимо ушей, уяснил, что блевать на работе можно только до конца недели.
Вот, собственно, и все, что сказал ему бригадир. Остальная тысяча слов просто отражала высокий статус говорящего. Баллов двести, прикинул Андрей. Или двести пятьдесят.
Недели ему не потребовалось – дня четыре. На пятый его уже не тошнило, хотя пакеты он таскал с собой еще целый месяц. А еще через месяц Андрей начал брать на работу шоколадное печенье. Обедать в камере было намного удобней. Он только не помнил, когда заговорил с Барсиком и когда вообще появилось это имя. Где-то между первым и третьим месяцами, между пакетами и печеньем. Как-то незаметно и само собой.
Андрей чуть прикрыл один из вентилей и уселся на шаткий стульчик в углу. С этого места он видел все четыре крана и стенку бака с выдавленной чертой максимального уровня. Рисовать внутри емкости было бесполезно – Барсик съел бы краску, как он ел поступающую по трубам массу.
Кроме кранов, в поле зрения попадала железная дверь и площадка с двумя ступеньками, сваренными из толстых прутьев. Возле двери стояли шесть узких шкафов, по числу смен. Собственно, это все, что находилось в камере, – не считая Барсика. Над дверью темнело вентиляционное отверстие, но тяги не было; Андрею воздуха вполне хватало, а Барсик, если и дышал, то как-то иначе, не отсюда.
Утопленный в потолке плафон светил довольно ярко, но свет падал строго вертикально, на стеклянную крышку. Со стула он казался желтым столбом, выросшим прямо из бака. Стоило окунуть в него лицо, и серые стены камеры исчезали. Если подержать голову в желтом потоке минуты три, то потом перед глазами будут прыгать цветные мурашки. Впрочем, развлекаться таким образом Андрею надоело еще в первый месяц. Он обвел взглядом дверь, вентили и бак, затем зевнул и разорвал скрипучую фольгу.
– Что? А-а… Спасибо, Барсик. И тебе тоже – приятного аппетита.
Андрей вытряхнул из упаковки круглый крекер и, понюхав, отправил его в рот.
– Ты, Барсик, на Чумакова не обижайся, не надо. Глупый он. Обозвал тебя чудовищем? Так и меня обозвал. Чумаков всегда обзывается. И кричит всегда. Глупый потому что. Статус в три раза выше моего, а все равно – глупый. Он, Барсик, не понимает: если ты умнее другого человека, не надо ему об этом говорить. Тот, другой человек, не виноват. Вот ты, Барсик, разве в чем-то виноват? Мозга у тебя нету… Ну и не надо! Ты зато пользу приносишь, столько пользы, сколько ни я, ни Чумаков не принесем. Если б не ты…
Андрей поднялся и достал из шкафчика пластиковую бутылку с лимонадом. Он немножко хитрил: пить ему пока не хотелось, просто он не знал, как объяснить Барсику принцип работы конвертера. Андрей и сам понимал не все.
Барсик питался канализационным стоком, но на себя он тратил лишь малую часть. Остальное он отдавал – не в том виде, в котором поглотил, а в каком-то новом, полезном виде. Чумаков что-то рассказывал, но очень путано. Там были слова «атом» и «лекулы»… или «млекулы»?.. Андрей их сразу же забыл – незачем голову забивать.
Короче говоря, выходило, что все: огрызки, бумага, протухший холодец и даже мебель, состоят из одного и того же. Надо только суметь разобрать их на маленькие дольки. Дольки окажутся одинаковыми, и из них можно будет снова собрать – и бумагу, и холодец. А кроме того – всякие ткани, удобрения, корм для животных и тысячу прочих вещей.
Но это – в другом месте. Круглый бак с Барсиком не стоял на полу, а уходил сквозь бетон на нижний этаж. Здесь же Барсик только кушал. В коридоре этого уровня было десять дверей, значит, на конвертере трудилось десять существ – по одному на камеру.
К бакам крепились номерные бирки, но номер своего подопечного Андрей прикрыл старой кепкой, благо над табличкой торчал длинный запорный винт. Кепка была явно не к месту, к тому же она давно пропиталась пылью, но никто из сменщиков ее не снимал.
Когда обращаешься к существу по имени, зачем тебе его гражданский номер? «С-НР-32/15», разве выговоришь? «Барсик» намного лучше. Если б называть друг друга номерами было удобней, то люди говорили бы: «здравствуй, номер такой-то», «я тебя люблю, номер такой-то»…
Андрей прыснул и чуть не подавился пузырями. Закрыв бутылку, он убрал ее в шкаф и поискал на полке карточку.
«С-ЧР-45451/00016».
– Не горюй, Барсик! У людей тоже номера. И у Чумакова есть свой номер. У всех есть. Только у людей цифр больше, так их и запомнить трудней. Ну, у меня «ЧР» написано. Подумаешь!.. У Чумакова стоит «Р» – «разумный». А у меня еще «Ч» добавлено. То есть «частично». Частично разумный. Чер. Ну и что? Чер – это когда интеллект-статус ниже ста пятидесяти баллов. Ну и что?! Зато я о тебе забочусь. А Чумаков только орет и обзывается. Вот возьмут все операторы, да уволятся с конвертера! Кто тебя кормить будет? Чумаков? Уж он поко-ормит!..
Андрей захлопнул дверцу и вернулся к баку. Уровень пены постепенно поднимался – так много еды Барсику было не нужно. Дожевав крекер, Андрей отряхнул руки и закрутил четвертый кран.
– Что, Барсик, аппетит пропал? Не переживай. Или ты из-за меня?.. Из-за того, что Чумаков меня че-ром?.. Да брось ты! Тоже мне, горе! Он потому такой злой, что у него самого всего двести баллов. Ну, или двести пятьдесят. Для меня это, конечно, много, но для тех, у кого не «ЧР», а одна «Р», двести пятьдесят – тьфу. Думаешь, Чумаков на конвертере по своей воле? Думаешь, он тоже не хочет кем-нибудь – министром или, допустим, диктором в Сети? Хочет. Но он почти чер, а почти – это еще хуже. Почти – это значит, боишься опуститься, получаешь в начале месяца пробойку по тестам и дрожишь: вдруг сто сорок девять? Тогда тебе заменят карточку, и дадут как у меня – «ЧР», и с работы выгонят, и друзья перестанут тебя узнавать, и ты переедешь в бесплатный квартал, и много чего с тобой случится. Вся жизнь переменится… Нет, Барсик, со мной этого не было. Я, слава богу, родился чером. Но людей таких видел. Опустившихся. Ох, и несладко им…
Андрей потряс фольгой возле уха и, высыпав крошки на язык, бросил упаковку в пластмассовое ведро.
– Нам, конечно, тоже… – вздохнул он. – Тем, которые с детства. Нам никогда ничего не светило. Учись, не учись – без толку. Я не спорю, это справедливо. Раз тупой, зачем соваться? Займи свое место и не мешай людям. Чтоб каждый занимал свое место. Правильно. Чер – это же не «чрезмерно разумный», а «частично»…
Он замолчал и, обойдя бак, хлопнул себя по ноге.
– Чрезмерно разумный! – засмеялся Андрей. – А, Барсик?! Или «чрезвычайно»? Может, я чрезвычайно разумный?
Он вдруг удивился, откуда слова-то такие взялись. Вроде и не знал их никогда, а вот пришли же на ум.
– Белкин!! – гаркнуло в левом ухе.
– Слушаю, – прохрипел Андрей.
Он представил, что его разглагольствования слышал Чумаков, и сразу почувствовал какую-то усталость. Однажды бригадир записал болтовню оператора с существом и прокрутил ее на весь конвертер. Над оператором никто не смеялся, но он все равно ушел. Ведь то, что говоришь одному, должен знать один.
– Белкин, ты выпил?!
– Лимонад…
– Чего шипишь? Микрофон держи.
Андрей прижал мембрану большим пальцем и, прочистив горло, сказал:
– Я не пил.
– Да?! А если проверю? Что у тебя там за лимонад? Ты учти, Белкин!..
– Обычный лимонад, – пробубнил Андрей. – С пузырьками.
Чумаков оглушительно расхохотался и что-то сказал – не ему. Теперь он не глумился, теперь в аппаратной точно кто-то был.
– Так, ладно, у тебя до смены двадцать минут осталось. Сейчас к тебе человек придет, покажешь ему все.
– Я… я уволен?!
– Не ты, а профессор. Он что-то совсем съехал. Человек вместо него поработает. Неделю, как всегда, а там видно будет. Все, отбой.
Андрей снова подошел к баку, проверил уровень пены и на всякий случай потрогал вентили. Думал он совсем о другом – не о себе и не о Барсике.
Бедный профессор…
Сменщик Никита Николаевич и вправду был профессором. Когда-то был, давно… О своем интеллект-статусе он не распространялся, но Андрей сам посмотрел по таблице. ИС профессора – около тысячи баллов. Не только у Никиты Николаевича – вообще, у любого профессора. Значит, и у Никиты Николаевича было примерно столько же. А стало сто сорок. На конвертере говорили – судьба…
В свои пятьдесят два профессор выглядел на семьдесят. Развалина, выживший из ума старик. Но оператором он был хорошим. Он называл Барсика иначе, его все называют по-своему, но это не важно, ведь Барсик не слышит. Главное, что профессор с ним разговаривал.
А новый оператор – будет ли он разговаривать с Барсиком, будет ли он его любить? Он же чувствует, Барсик. Он все чувствует, даже лучше, чем люди.
– Ты, что ли, Белкин?
Незнакомец захлопнул дверь ногой и не спеша спустился с площадки. Лестница состояла всего из двух ступенек, но он сошел по ним так вальяжно, будто находился не на Г-конвертере, а на кинофестивале.
– Пакеты приготовь, – предупредил Андрей.
– Зачем?
– Вырвет.
– Серьезно? – Мужчина остановился возле стула и протянул руку. – Илья.
– А я Андрей. Доставай свои пакеты.
– Я не впечатлительный, – улыбнулся Илья. Потом равнодушно заглянул в бак и пожал плечами:
– И не такое видали.
– Уже работал на конвертерах?
– Какая разница? – Он сунул руки в карманы и, выпендрежно подшаркивая, прогулялся по камере. – Четыре крана. Следить, чтоб емкость не была пустой и не переполнялась. Все? Справлюсь. Тесновато у вас тут…
Андрей ходил за ним по пятам, словно опасался, что сменщик что-нибудь сопрет. Сначала Илья ему просто не понравился, но после этих слов он не понравился Андрею категорически.
Черы могут быть и самодовольными, и самовлюбленными, и какими угодно, однако, устраиваясь на работу, они всегда волнуются – это закон. Земле нужны дворники, грузчики и разные операторы, но не в таком количестве. Черов слишком много, и большинство сидит дома – не потому, что не хочет работать, а потому, что негде.
Новый сменщик был аккуратно подстрижен и гладко выбрит. Кажется, у него были причесаны даже брови – столько блеска и обаяния исходило от его холеного лица.
Лет тридцать пять, оценил Андрей. Бабы небось от него млеют. Что такому красавцу делать у бака с дерьмом? Шел бы в эскорт-услуги, там платят больше. Или в эротик-шоу, если насчет услуг здоровье слабое.
– Нет, не все, – обозлился Андрей. – Кормить – это еще не все. Надо… надо, чтоб… заботиться надо, вот что!
– О чем заботиться? – удивился Илья.
– Не о чем, а о ком. Эх, ты! Лучше б тебя тошнило…
– Андрюшка, привет! – сказали сзади. В камере появился сменщик – настоящий, не практикант. Открыв шкаф, он достал таблетку радиодинамика, затем наклеил на горло голубую пленку и доложил:
– Я принял.
– Я сдал, – сказал Андрей Чумакову.
– Свободен, – отозвался тот. – Нет, погоди! Белкин, слушай: у тебя смена отодвигается. Завтра ты не нужен, придешь в среду, заступишь после новенького, этого… Царапина.
– Какая царапина? – не понял Андрей.
– Фамилия у меня – Царапин, – пояснил Илья. Андрей молча снял халат, выковырял из уха динамик, отлепил от горла мембрану и сложил все это на верхнюю полку, рядом с недопитой бутылкой лимонада.
– Ну, и я пойду, – сказал Илья. – Чего тут постигать? Работа для дураков. Ты в каком блоке живешь?
– В тридцать седьмом, – ответил Андрей.
– Хо, соседи! – неизвестно чему обрадовался он.
– Что-то я тебя не видел.
– Я позавчера вселился. Не познакомился еще ни с кем.
– Успеешь…
Андрея удручало то, что встречаться с Ильей, с этой царапиной, придется не только на работе, но и, по-видимому, во дворе. Андрей не был сильным психологом, не был даже и слабым, но какой-то внутренний голос настойчиво твердил: этот лощеный – совсем не тот, за кого себя выдает. Или так: не совсем тот. К тому же от Царапина пахло одеколоном – тем самым, из рекламы.
Извращенец, решил Андрей.
– Я не сразу на станцию пойду, – сказал он Илье. – У меня дела.
– Какие у тебя могут быть дела? – воскликнул Царапин.
– Какие надо.
– Ладно, я с тобой, – заявил он.
– Давай лучше без меня.
– Одному ехать скучно.
Андрей хотел возразить, но растерялся: такого давления он не ожидал. Ясно же, что общество Царапина ему неприятно. Нормальному человеку должно быть ясно. Этому же – нет.
– Не люблю алкоголиков, – сказал он, стараясь не отводить глаз;
– И я не люблю.
– А пьешь зачем?
– Чего пью?
– Одеколон пьешь, «чего»! Водка дешевле.
– Одеколон?! – изумился Царапин. – Ну ты… ну ты и дура-ак, Белкин. Это, во-первых, туалетная вода. А во-вторых, я ее не пью.
– То-то вонища по всему конвертеру.
– Я ей пользуюсь, дурень. Брызгаю, понимаешь? «Пшик-пшик».
– В общем, я с тобой не поеду, – отрезал Андрей. – И в друзья мне не набивайся.
– Я – к тебе? В друзья?! Да ты спятил.
– Вот и отлично.
Он поднялся на площадку и, махнув сменщику, вышел в коридор. Царапин шагал сзади, и Андрей, чтобы потянуть время, завернул в туалет. Илья прошел мимо.
Через несколько секунд лязгнули раздвижные двери. Андрей постоял еще минуту, от нечего делать вымыл руки и направился к лифту.
Вечером помойка возле конвертера выглядела не так, как утром. Когда включались прожекторы на заборах, за огромными отвалами протягивались длинные острые тени. Все увеличивалось в размерах и будто отгораживалось от внешнего мира.
Какая-нибудь консервная банка в куче хлама сияла ярче луны, а черный пластиковый мешок превращался в переливающийся плащ Прекрасной Незнакомки. Рокочущие измельчители становились похожими на гигантских жуков, но жуков добрых; сидевшие в них операторы исчезали. Если же комбайн проезжал между Андреем и фонарем, то в кабине на миг возникал силуэт водителя. Андрей давал им прозвища: «вихрастая голова», «монашка», «толстолобик»… Прозвища никогда не повторялись, ведь все силуэты были разными.
В первый месяц на конвертере Андрей подолгу наблюдал за работой измельчителей. Здесь, на вечерней помойке, среди гуляющих теней, он ощущал зарождение какого-то карнавала. Этот скрытый праздник был дорог еще и тем, что о нем никто не знал. Праздник в отвалах мусора вызревал и в феврале, и в марте – тогда еще невидимый, хоронящийся под серым снегом. Теперь, в конце мая, он расцвел по-настоящему.
Выйдя из периметра освещения, Андрей начал различать внешние объекты, не относящиеся к помойке: павильон станции, кабельные мачты и зарево над далеким городом.
Было еще не очень темно, и у самой станции Андрей разглядел спину Царапина. Справа, из надвигающегося мрака, появилась ползущая линейка – двенадцать вагонов с желтыми квадратами окон. Царапин на нее успевал, и Андрея это радовало.
Вскоре подошла следующая – к концу дневных смен линейки ходили чаще. Андрей добежал до платформы и вскочил на подножку. Следом за ним, тяжело дыша и перебрасываясь какими-то ненужными репликами, втиснулось еще человек семь.
В вагоне мест не было, и Андрей остался в тамбуре. Он не помнил, чтобы ему когда-нибудь удавалось сесть. Утром, вечером, днем – линейка всегда была забита до отказа. Заводы и помойки простирались километров на сто, дальше шли фермы и птицефабрики, а потом опять заводы. Город, как и Барсик, ел – много, без перерыва. Ел и выплевывал пищу для Барсика, для тысяч Барсиков. Выплевывал – и снова ел.
Мимо, гуднув и ошпарив ветром, промчалась электричка. Линейка еще не разогналась, а второй поезд, почти такой же, уже прибывал в Москву. Они мало чем отличались – разве что скоростью и комфортом. В электричках никто не стоял, там были глубокие кресла с ремнями и встроенными мониторами. Экраны в спинках показывали двадцать четыре общегосударственных и десять городских программ, и стюардесса в любой момент могла принести стакан сока. Но за все это нужно было платить – в отличие от бесплатной линейки.
Платить. Больное слово. Черам, как правило, платить было нечем. То, что удавалось заработать, тратилось на самое необходимое и, хотя все жизненно важные товары выдавались бесплатно, у каждого человека найдутся потребности, не входящие в гарантированный минимум. Каждому есть, о чем помечтать: женщинам – о помаде и всяких одеколонах, детям – об игрушках и пирожных, мужчинам… да мало ли о чем! Бесплатных наборов хватало для того, чтобы не умереть, но для того, чтобы жить, их было недостаточно.
Андрей не очень хорошо представлял, на что он копит, но так делали все работающие, они все копили, и он копил вместе с ними. Возможно, когда наберется крупная сумма, он отправится в круиз или купит сетевой терминал, строгий чемоданчик с кнопками. В кино и новостях терминалы показывали так часто, что, казалось, исчезнут они – исчезнет и весь мир.
– Бибирево-12, – объявили в динамике. – Следующая – Бибирево-6.
Андрей протолкнулся ближе к дверям и уперся ладонью в теплое стекло.
Линейка тормозила не как электричка, а рывками. Вагонные сцепы поочередно грохотали – волна лязга катилась от головы состава к хвосту, и лишь только она стихала, за ней тут же начиналась другая.
Содрогаясь и скрипя, поезд наконец встал. Гася остатки инерции, пассажиры влипли в переднюю стенку тамбура, при этом Андрею наступили на ногу.
Обменявшись с какой-то блеклой женщиной неприязненными взглядами, он вышел на улицу и осмотрел правый ботинок. Подошва была цела – при исчерпанном лимите она просто не имела права отрываться. В принципе, Андрей мог себе позволить новые ботинки, но покупать – значит тратить. А чем больше тратишь, тем дальше отодвигается вожделенный терминал. Или все-таки круиз…
Проходя мимо гуманитарной лавки, Андрей потоптался у витрины. Ничего интересного – те же крупы, консервы и хлеб. В соседней секции возвышались штабели из литровых пакетов молока и двухсотграммовых упаковок вязкого, кислого сыра.
Через перегородку лежали глыбы мороженой мойвы и банки с сублимированным мясом. Продукты можно было брать в неограниченном количестве, но помногу никто не брал. Бесплатные холодильники все использовали в качестве обычных шкафов, иначе месячного энерголимита не хватит и на три недели.
В отделе мебели и одежды ассортимент слегка поменялся: там появились симпатичные голубые дождевики и – еще одна мечта Андрея – телемониторы «Хьюлетт, Паккард & Кузнецов». Однако весной он предъявлял в лавке лимитную карточку слишком часто, и на хороший монитор не рассчитывал. С этим, как и с новыми ботинками, придется обождать до осени.
Андрей поцокал языком и направился к блоку из четырех панельных высоток. Поворачивая за угол, он неожиданно услышал стон – вроде жалобный и чуть ли не предсмертный, но в то же время громкий. Звук доносился с детской площадки, густо обсаженной кустами. Свет от фонарей над гуманитаркой сюда не доходил, а лампочки у подъездов то и дело перегорали – лампочки поступали тоже из гуманитарки.
Садик был черен и непроницаем, как лужа гудрона. Где-то в противоположном углу хлопнула входная дверь, и Андрей только сейчас заметил, как здесь пусто. Любителей ночных прогулок во дворе было немало, но сегодня они все куда-то подевались.
– Помогите! – раздалось из-за кустов. Голос был женским и довольно приятным.
Андрей раскрутил вентиль до упора и навис над прозрачным колпаком. Темная пена в цилиндрическом баке ворочалась и толкалась, словно кого-то подгоняла. Это напоминало очередь за бесплатным супом и одновременно – сам суп, который варят дети из листьев и песка. Пена бурлила, выплескивала на позолоченные стенки какие-то комья и ввинчивалась в центр – туда, где, по представлениям Андрея, у Барсика был рот.
Эльза Васильевна не обманывала: воронка в баке закручивалась против часовой стрелки. Андрей обошел стеклянный колпак и обнаружил, что от места наблюдения ничего не зависит. Откуда ни смотри – везде получится против часовой. Раньше это ему и в голову не приходило.
Убедившись, что Барсик справляется, Андрей взялся за четвертую ручку. Четвертую трубу, резервную, он открывал редко, и вентиль успел закиснуть. Для того чтобы его сдвинуть, Андрею пришлось дернуть изо всех сил.
Загустевшая пробка туго выдавилась из горловины и, плюхнувшись в супчик, раскидала по стенкам бурые кляксы. Андрей отшатнулся и, хотя кляксы остались на внутренней поверхности колпака, машинально огладил лицо – кажется, не забрызгало. Стекло стеклом, а умыться Барсиковой пищей было бы неприятно.
– Эй, Белкин! – крикнула в ухе таблетка радио. – Белкин, что у тебя?
– Ничего, – буркнул Андрей. – Нормально все.
– Где ж нормально? – опять крикнул Чумаков. Он редко говорил тихо и еще реже называл людей по именам. – Какой нормально, когда у меня давление падает!
– Я четвертый канал запустил.
– А чудовище не подавится? Думаешь, сожрет?
– Думаю, съест, – холодно ответил Андрей.
– Ну, гляди… значит, сожрет? – Бригадир уловил его обиду и не отказал себе в радости обидеть Андрея еще раз. – Значит, у твоего гада аппетит прорезался? Это магнитные бури. Монстр их чует.
– Вам виднее.
– Чи-во-о?! – с угрозой протянул Чумаков.
– У вас образование, статус высокий, – невозмутимо сказал Андрей. – А я что?.. Я так…
– Статус, верно, – с достоинством заметил бригадир. – У тебя сколько в этом месяце?
– Семьдесят пять баллов.
– В прошлом больше было, а? – спросил он якобы сочувственно.
– Было, – покорно отозвался Андрей. – А теперь меньше.
– Опускаешься, Белкин. На самое дно опускаешься.
– Опускаюсь, – подтвердил он и кивнул, как будто бригадир находился не в аппаратной, а здесь, в одной камере с Барсиком.
– Ну, то-то. Не нарывайся, Белкин.
Сделав длинную воспитательную паузу. Чумаков дал «отбой», но прежде чем отключить микрофон, сказал по обыкновению громко:
– Эти черы совсем распустились.
Других собеседников у бригадира не было – в аппаратную, как и в камеры, посторонние не заходили, и фраза предназначалась исключительно для Андрея.
Андрей догадался, но стерпел. Не впервой. А если б и не стерпел – что тогда?.. С его семьюдесятью пятью баллами куда еще податься? И так выгнать могут. На конвертере ценз, не ниже семидесяти двух. Семьдесят один – это уже все. Это уже метла, или скребок, в зависимости от времени года. Желтые сапоги, желтая роба и форменная кепочка. И дети специально мусорят там, где ты недавно подмел. До семидесяти одного Андрей еще не падал, но и про кепочку, и про детей знал – соседи рассказывали.
– Барсик. Ба-арсик, – ласково произнес он. – Кушаешь? Добавить тебе?
Барсик, обитающий в огромной позолоченной емкости, слышать его не мог, но Андрея это не огорчало. Ему было не так уж и важно, слышит существо в баке или нет. Главное, что с ним можно говорить. С ними все операторы разговаривали – признавались, правда, немногие, но разговаривали все. Иначе на конвертере невозможно. Постоянно помнить, что ты обслуживаешь некий живой механизм и, соответственно, сам являешься неким живым механизмом, – это верный путь к смирительной рубашке. Лучше считать себя работником зоопарка. Только там, в зоопарке, существа природные, а здесь искусственные. Те орут, бегают и гадят, а эти лишь едят. То, что для одних существ отходы, для других пища. А также и наоборот. И к этому привыкаешь не сразу.
В первый день на конвертере Андрей не расставался с пластиковым пакетом. Пакеты выдали вместе со спецовкой, и после очередного пояснения бригадира он едва успевал отворачиваться и наполнять свежий кулек.
– Надо с пустым желудком приходить, – сказал тогда Чумаков. – Тут и без тебя дерьма хватает. Тридцать шесть труб, и в каждой – чистое дерьмо. Будешь им управлять, – объявил бригадир почти криком и, рассмеявшись, вытащил из кармана промасленный сверток.
Увидев, как Чумаков кусает румяный пирожок, Андрей не выдержал и снова отвернулся.
– Вообще-то, предприятие называется «М-конвертер», – продолжал бригадир. – «Мэ» – от слова «мусорный». Но мы говорим не «Мэ», а «Гэ». «Г-конвертер», вот так вот. Должен же кто-то этим заниматься. А еще иногда говорим «В-конвертер». «Вэ» – это от слова «вонь».
– Вроде не воняет…
– Конечно. Баки герметичные. Но иногда колпаки приходится открывать, – сообщил он, дожевывая. – Чудовища больше года не живут. Когда они сдыхают…
– Вы их оттуда вынимаете?! – ужаснулся Андрей.
– Не-е, – опять засмеялся Чумаков. – Мы их… ну ладно, это потом, а то все кишки выплюнешь.
Он утер лоснящиеся губы и, без смущения заглянув к Андрею в пакет, бросил туда смятую салфетку.
– Рвотный рефлекс блокируется, но у некоторых быстро, а у некоторых не очень. Испытательный срок – неделя. Ясно?
– Ясно, – сказал Андрей.
Из речи бригадира он понял не все, например, про рефлекс совсем не понял, но он к этому и не стремился. Интеллект-статус, никогда не поднимавшийся выше восьмидесяти пяти баллов, приучил Андрея относиться к непонятному спокойно. Люди вокруг часто говорили что-нибудь эдакое: «синтез», «концепция», «идеализм»… Еще они любили слова «весьма», «разумеется» И «непосредственно», однако Андрея это не касалось. Из мутного хоровода слов он всегда старался вычленить самую суть, и, пропустив «рефлекс» мимо ушей, уяснил, что блевать на работе можно только до конца недели.
Вот, собственно, и все, что сказал ему бригадир. Остальная тысяча слов просто отражала высокий статус говорящего. Баллов двести, прикинул Андрей. Или двести пятьдесят.
Недели ему не потребовалось – дня четыре. На пятый его уже не тошнило, хотя пакеты он таскал с собой еще целый месяц. А еще через месяц Андрей начал брать на работу шоколадное печенье. Обедать в камере было намного удобней. Он только не помнил, когда заговорил с Барсиком и когда вообще появилось это имя. Где-то между первым и третьим месяцами, между пакетами и печеньем. Как-то незаметно и само собой.
Андрей чуть прикрыл один из вентилей и уселся на шаткий стульчик в углу. С этого места он видел все четыре крана и стенку бака с выдавленной чертой максимального уровня. Рисовать внутри емкости было бесполезно – Барсик съел бы краску, как он ел поступающую по трубам массу.
Кроме кранов, в поле зрения попадала железная дверь и площадка с двумя ступеньками, сваренными из толстых прутьев. Возле двери стояли шесть узких шкафов, по числу смен. Собственно, это все, что находилось в камере, – не считая Барсика. Над дверью темнело вентиляционное отверстие, но тяги не было; Андрею воздуха вполне хватало, а Барсик, если и дышал, то как-то иначе, не отсюда.
Утопленный в потолке плафон светил довольно ярко, но свет падал строго вертикально, на стеклянную крышку. Со стула он казался желтым столбом, выросшим прямо из бака. Стоило окунуть в него лицо, и серые стены камеры исчезали. Если подержать голову в желтом потоке минуты три, то потом перед глазами будут прыгать цветные мурашки. Впрочем, развлекаться таким образом Андрею надоело еще в первый месяц. Он обвел взглядом дверь, вентили и бак, затем зевнул и разорвал скрипучую фольгу.
– Что? А-а… Спасибо, Барсик. И тебе тоже – приятного аппетита.
Андрей вытряхнул из упаковки круглый крекер и, понюхав, отправил его в рот.
– Ты, Барсик, на Чумакова не обижайся, не надо. Глупый он. Обозвал тебя чудовищем? Так и меня обозвал. Чумаков всегда обзывается. И кричит всегда. Глупый потому что. Статус в три раза выше моего, а все равно – глупый. Он, Барсик, не понимает: если ты умнее другого человека, не надо ему об этом говорить. Тот, другой человек, не виноват. Вот ты, Барсик, разве в чем-то виноват? Мозга у тебя нету… Ну и не надо! Ты зато пользу приносишь, столько пользы, сколько ни я, ни Чумаков не принесем. Если б не ты…
Андрей поднялся и достал из шкафчика пластиковую бутылку с лимонадом. Он немножко хитрил: пить ему пока не хотелось, просто он не знал, как объяснить Барсику принцип работы конвертера. Андрей и сам понимал не все.
Барсик питался канализационным стоком, но на себя он тратил лишь малую часть. Остальное он отдавал – не в том виде, в котором поглотил, а в каком-то новом, полезном виде. Чумаков что-то рассказывал, но очень путано. Там были слова «атом» и «лекулы»… или «млекулы»?.. Андрей их сразу же забыл – незачем голову забивать.
Короче говоря, выходило, что все: огрызки, бумага, протухший холодец и даже мебель, состоят из одного и того же. Надо только суметь разобрать их на маленькие дольки. Дольки окажутся одинаковыми, и из них можно будет снова собрать – и бумагу, и холодец. А кроме того – всякие ткани, удобрения, корм для животных и тысячу прочих вещей.
Но это – в другом месте. Круглый бак с Барсиком не стоял на полу, а уходил сквозь бетон на нижний этаж. Здесь же Барсик только кушал. В коридоре этого уровня было десять дверей, значит, на конвертере трудилось десять существ – по одному на камеру.
К бакам крепились номерные бирки, но номер своего подопечного Андрей прикрыл старой кепкой, благо над табличкой торчал длинный запорный винт. Кепка была явно не к месту, к тому же она давно пропиталась пылью, но никто из сменщиков ее не снимал.
Когда обращаешься к существу по имени, зачем тебе его гражданский номер? «С-НР-32/15», разве выговоришь? «Барсик» намного лучше. Если б называть друг друга номерами было удобней, то люди говорили бы: «здравствуй, номер такой-то», «я тебя люблю, номер такой-то»…
Андрей прыснул и чуть не подавился пузырями. Закрыв бутылку, он убрал ее в шкаф и поискал на полке карточку.
«С-ЧР-45451/00016».
– Не горюй, Барсик! У людей тоже номера. И у Чумакова есть свой номер. У всех есть. Только у людей цифр больше, так их и запомнить трудней. Ну, у меня «ЧР» написано. Подумаешь!.. У Чумакова стоит «Р» – «разумный». А у меня еще «Ч» добавлено. То есть «частично». Частично разумный. Чер. Ну и что? Чер – это когда интеллект-статус ниже ста пятидесяти баллов. Ну и что?! Зато я о тебе забочусь. А Чумаков только орет и обзывается. Вот возьмут все операторы, да уволятся с конвертера! Кто тебя кормить будет? Чумаков? Уж он поко-ормит!..
Андрей захлопнул дверцу и вернулся к баку. Уровень пены постепенно поднимался – так много еды Барсику было не нужно. Дожевав крекер, Андрей отряхнул руки и закрутил четвертый кран.
– Что, Барсик, аппетит пропал? Не переживай. Или ты из-за меня?.. Из-за того, что Чумаков меня че-ром?.. Да брось ты! Тоже мне, горе! Он потому такой злой, что у него самого всего двести баллов. Ну, или двести пятьдесят. Для меня это, конечно, много, но для тех, у кого не «ЧР», а одна «Р», двести пятьдесят – тьфу. Думаешь, Чумаков на конвертере по своей воле? Думаешь, он тоже не хочет кем-нибудь – министром или, допустим, диктором в Сети? Хочет. Но он почти чер, а почти – это еще хуже. Почти – это значит, боишься опуститься, получаешь в начале месяца пробойку по тестам и дрожишь: вдруг сто сорок девять? Тогда тебе заменят карточку, и дадут как у меня – «ЧР», и с работы выгонят, и друзья перестанут тебя узнавать, и ты переедешь в бесплатный квартал, и много чего с тобой случится. Вся жизнь переменится… Нет, Барсик, со мной этого не было. Я, слава богу, родился чером. Но людей таких видел. Опустившихся. Ох, и несладко им…
Андрей потряс фольгой возле уха и, высыпав крошки на язык, бросил упаковку в пластмассовое ведро.
– Нам, конечно, тоже… – вздохнул он. – Тем, которые с детства. Нам никогда ничего не светило. Учись, не учись – без толку. Я не спорю, это справедливо. Раз тупой, зачем соваться? Займи свое место и не мешай людям. Чтоб каждый занимал свое место. Правильно. Чер – это же не «чрезмерно разумный», а «частично»…
Он замолчал и, обойдя бак, хлопнул себя по ноге.
– Чрезмерно разумный! – засмеялся Андрей. – А, Барсик?! Или «чрезвычайно»? Может, я чрезвычайно разумный?
Он вдруг удивился, откуда слова-то такие взялись. Вроде и не знал их никогда, а вот пришли же на ум.
– Белкин!! – гаркнуло в левом ухе.
– Слушаю, – прохрипел Андрей.
Он представил, что его разглагольствования слышал Чумаков, и сразу почувствовал какую-то усталость. Однажды бригадир записал болтовню оператора с существом и прокрутил ее на весь конвертер. Над оператором никто не смеялся, но он все равно ушел. Ведь то, что говоришь одному, должен знать один.
– Белкин, ты выпил?!
– Лимонад…
– Чего шипишь? Микрофон держи.
Андрей прижал мембрану большим пальцем и, прочистив горло, сказал:
– Я не пил.
– Да?! А если проверю? Что у тебя там за лимонад? Ты учти, Белкин!..
– Обычный лимонад, – пробубнил Андрей. – С пузырьками.
Чумаков оглушительно расхохотался и что-то сказал – не ему. Теперь он не глумился, теперь в аппаратной точно кто-то был.
– Так, ладно, у тебя до смены двадцать минут осталось. Сейчас к тебе человек придет, покажешь ему все.
– Я… я уволен?!
– Не ты, а профессор. Он что-то совсем съехал. Человек вместо него поработает. Неделю, как всегда, а там видно будет. Все, отбой.
Андрей снова подошел к баку, проверил уровень пены и на всякий случай потрогал вентили. Думал он совсем о другом – не о себе и не о Барсике.
Бедный профессор…
Сменщик Никита Николаевич и вправду был профессором. Когда-то был, давно… О своем интеллект-статусе он не распространялся, но Андрей сам посмотрел по таблице. ИС профессора – около тысячи баллов. Не только у Никиты Николаевича – вообще, у любого профессора. Значит, и у Никиты Николаевича было примерно столько же. А стало сто сорок. На конвертере говорили – судьба…
В свои пятьдесят два профессор выглядел на семьдесят. Развалина, выживший из ума старик. Но оператором он был хорошим. Он называл Барсика иначе, его все называют по-своему, но это не важно, ведь Барсик не слышит. Главное, что профессор с ним разговаривал.
А новый оператор – будет ли он разговаривать с Барсиком, будет ли он его любить? Он же чувствует, Барсик. Он все чувствует, даже лучше, чем люди.
– Ты, что ли, Белкин?
Незнакомец захлопнул дверь ногой и не спеша спустился с площадки. Лестница состояла всего из двух ступенек, но он сошел по ним так вальяжно, будто находился не на Г-конвертере, а на кинофестивале.
– Пакеты приготовь, – предупредил Андрей.
– Зачем?
– Вырвет.
– Серьезно? – Мужчина остановился возле стула и протянул руку. – Илья.
– А я Андрей. Доставай свои пакеты.
– Я не впечатлительный, – улыбнулся Илья. Потом равнодушно заглянул в бак и пожал плечами:
– И не такое видали.
– Уже работал на конвертерах?
– Какая разница? – Он сунул руки в карманы и, выпендрежно подшаркивая, прогулялся по камере. – Четыре крана. Следить, чтоб емкость не была пустой и не переполнялась. Все? Справлюсь. Тесновато у вас тут…
Андрей ходил за ним по пятам, словно опасался, что сменщик что-нибудь сопрет. Сначала Илья ему просто не понравился, но после этих слов он не понравился Андрею категорически.
Черы могут быть и самодовольными, и самовлюбленными, и какими угодно, однако, устраиваясь на работу, они всегда волнуются – это закон. Земле нужны дворники, грузчики и разные операторы, но не в таком количестве. Черов слишком много, и большинство сидит дома – не потому, что не хочет работать, а потому, что негде.
Новый сменщик был аккуратно подстрижен и гладко выбрит. Кажется, у него были причесаны даже брови – столько блеска и обаяния исходило от его холеного лица.
Лет тридцать пять, оценил Андрей. Бабы небось от него млеют. Что такому красавцу делать у бака с дерьмом? Шел бы в эскорт-услуги, там платят больше. Или в эротик-шоу, если насчет услуг здоровье слабое.
– Нет, не все, – обозлился Андрей. – Кормить – это еще не все. Надо… надо, чтоб… заботиться надо, вот что!
– О чем заботиться? – удивился Илья.
– Не о чем, а о ком. Эх, ты! Лучше б тебя тошнило…
– Андрюшка, привет! – сказали сзади. В камере появился сменщик – настоящий, не практикант. Открыв шкаф, он достал таблетку радиодинамика, затем наклеил на горло голубую пленку и доложил:
– Я принял.
– Я сдал, – сказал Андрей Чумакову.
– Свободен, – отозвался тот. – Нет, погоди! Белкин, слушай: у тебя смена отодвигается. Завтра ты не нужен, придешь в среду, заступишь после новенького, этого… Царапина.
– Какая царапина? – не понял Андрей.
– Фамилия у меня – Царапин, – пояснил Илья. Андрей молча снял халат, выковырял из уха динамик, отлепил от горла мембрану и сложил все это на верхнюю полку, рядом с недопитой бутылкой лимонада.
– Ну, и я пойду, – сказал Илья. – Чего тут постигать? Работа для дураков. Ты в каком блоке живешь?
– В тридцать седьмом, – ответил Андрей.
– Хо, соседи! – неизвестно чему обрадовался он.
– Что-то я тебя не видел.
– Я позавчера вселился. Не познакомился еще ни с кем.
– Успеешь…
Андрея удручало то, что встречаться с Ильей, с этой царапиной, придется не только на работе, но и, по-видимому, во дворе. Андрей не был сильным психологом, не был даже и слабым, но какой-то внутренний голос настойчиво твердил: этот лощеный – совсем не тот, за кого себя выдает. Или так: не совсем тот. К тому же от Царапина пахло одеколоном – тем самым, из рекламы.
Извращенец, решил Андрей.
– Я не сразу на станцию пойду, – сказал он Илье. – У меня дела.
– Какие у тебя могут быть дела? – воскликнул Царапин.
– Какие надо.
– Ладно, я с тобой, – заявил он.
– Давай лучше без меня.
– Одному ехать скучно.
Андрей хотел возразить, но растерялся: такого давления он не ожидал. Ясно же, что общество Царапина ему неприятно. Нормальному человеку должно быть ясно. Этому же – нет.
– Не люблю алкоголиков, – сказал он, стараясь не отводить глаз;
– И я не люблю.
– А пьешь зачем?
– Чего пью?
– Одеколон пьешь, «чего»! Водка дешевле.
– Одеколон?! – изумился Царапин. – Ну ты… ну ты и дура-ак, Белкин. Это, во-первых, туалетная вода. А во-вторых, я ее не пью.
– То-то вонища по всему конвертеру.
– Я ей пользуюсь, дурень. Брызгаю, понимаешь? «Пшик-пшик».
– В общем, я с тобой не поеду, – отрезал Андрей. – И в друзья мне не набивайся.
– Я – к тебе? В друзья?! Да ты спятил.
– Вот и отлично.
Он поднялся на площадку и, махнув сменщику, вышел в коридор. Царапин шагал сзади, и Андрей, чтобы потянуть время, завернул в туалет. Илья прошел мимо.
Через несколько секунд лязгнули раздвижные двери. Андрей постоял еще минуту, от нечего делать вымыл руки и направился к лифту.
Вечером помойка возле конвертера выглядела не так, как утром. Когда включались прожекторы на заборах, за огромными отвалами протягивались длинные острые тени. Все увеличивалось в размерах и будто отгораживалось от внешнего мира.
Какая-нибудь консервная банка в куче хлама сияла ярче луны, а черный пластиковый мешок превращался в переливающийся плащ Прекрасной Незнакомки. Рокочущие измельчители становились похожими на гигантских жуков, но жуков добрых; сидевшие в них операторы исчезали. Если же комбайн проезжал между Андреем и фонарем, то в кабине на миг возникал силуэт водителя. Андрей давал им прозвища: «вихрастая голова», «монашка», «толстолобик»… Прозвища никогда не повторялись, ведь все силуэты были разными.
В первый месяц на конвертере Андрей подолгу наблюдал за работой измельчителей. Здесь, на вечерней помойке, среди гуляющих теней, он ощущал зарождение какого-то карнавала. Этот скрытый праздник был дорог еще и тем, что о нем никто не знал. Праздник в отвалах мусора вызревал и в феврале, и в марте – тогда еще невидимый, хоронящийся под серым снегом. Теперь, в конце мая, он расцвел по-настоящему.
Выйдя из периметра освещения, Андрей начал различать внешние объекты, не относящиеся к помойке: павильон станции, кабельные мачты и зарево над далеким городом.
Было еще не очень темно, и у самой станции Андрей разглядел спину Царапина. Справа, из надвигающегося мрака, появилась ползущая линейка – двенадцать вагонов с желтыми квадратами окон. Царапин на нее успевал, и Андрея это радовало.
Вскоре подошла следующая – к концу дневных смен линейки ходили чаще. Андрей добежал до платформы и вскочил на подножку. Следом за ним, тяжело дыша и перебрасываясь какими-то ненужными репликами, втиснулось еще человек семь.
В вагоне мест не было, и Андрей остался в тамбуре. Он не помнил, чтобы ему когда-нибудь удавалось сесть. Утром, вечером, днем – линейка всегда была забита до отказа. Заводы и помойки простирались километров на сто, дальше шли фермы и птицефабрики, а потом опять заводы. Город, как и Барсик, ел – много, без перерыва. Ел и выплевывал пищу для Барсика, для тысяч Барсиков. Выплевывал – и снова ел.
Мимо, гуднув и ошпарив ветром, промчалась электричка. Линейка еще не разогналась, а второй поезд, почти такой же, уже прибывал в Москву. Они мало чем отличались – разве что скоростью и комфортом. В электричках никто не стоял, там были глубокие кресла с ремнями и встроенными мониторами. Экраны в спинках показывали двадцать четыре общегосударственных и десять городских программ, и стюардесса в любой момент могла принести стакан сока. Но за все это нужно было платить – в отличие от бесплатной линейки.
Платить. Больное слово. Черам, как правило, платить было нечем. То, что удавалось заработать, тратилось на самое необходимое и, хотя все жизненно важные товары выдавались бесплатно, у каждого человека найдутся потребности, не входящие в гарантированный минимум. Каждому есть, о чем помечтать: женщинам – о помаде и всяких одеколонах, детям – об игрушках и пирожных, мужчинам… да мало ли о чем! Бесплатных наборов хватало для того, чтобы не умереть, но для того, чтобы жить, их было недостаточно.
Андрей не очень хорошо представлял, на что он копит, но так делали все работающие, они все копили, и он копил вместе с ними. Возможно, когда наберется крупная сумма, он отправится в круиз или купит сетевой терминал, строгий чемоданчик с кнопками. В кино и новостях терминалы показывали так часто, что, казалось, исчезнут они – исчезнет и весь мир.
– Бибирево-12, – объявили в динамике. – Следующая – Бибирево-6.
Андрей протолкнулся ближе к дверям и уперся ладонью в теплое стекло.
Линейка тормозила не как электричка, а рывками. Вагонные сцепы поочередно грохотали – волна лязга катилась от головы состава к хвосту, и лишь только она стихала, за ней тут же начиналась другая.
Содрогаясь и скрипя, поезд наконец встал. Гася остатки инерции, пассажиры влипли в переднюю стенку тамбура, при этом Андрею наступили на ногу.
Обменявшись с какой-то блеклой женщиной неприязненными взглядами, он вышел на улицу и осмотрел правый ботинок. Подошва была цела – при исчерпанном лимите она просто не имела права отрываться. В принципе, Андрей мог себе позволить новые ботинки, но покупать – значит тратить. А чем больше тратишь, тем дальше отодвигается вожделенный терминал. Или все-таки круиз…
Проходя мимо гуманитарной лавки, Андрей потоптался у витрины. Ничего интересного – те же крупы, консервы и хлеб. В соседней секции возвышались штабели из литровых пакетов молока и двухсотграммовых упаковок вязкого, кислого сыра.
Через перегородку лежали глыбы мороженой мойвы и банки с сублимированным мясом. Продукты можно было брать в неограниченном количестве, но помногу никто не брал. Бесплатные холодильники все использовали в качестве обычных шкафов, иначе месячного энерголимита не хватит и на три недели.
В отделе мебели и одежды ассортимент слегка поменялся: там появились симпатичные голубые дождевики и – еще одна мечта Андрея – телемониторы «Хьюлетт, Паккард & Кузнецов». Однако весной он предъявлял в лавке лимитную карточку слишком часто, и на хороший монитор не рассчитывал. С этим, как и с новыми ботинками, придется обождать до осени.
Андрей поцокал языком и направился к блоку из четырех панельных высоток. Поворачивая за угол, он неожиданно услышал стон – вроде жалобный и чуть ли не предсмертный, но в то же время громкий. Звук доносился с детской площадки, густо обсаженной кустами. Свет от фонарей над гуманитаркой сюда не доходил, а лампочки у подъездов то и дело перегорали – лампочки поступали тоже из гуманитарки.
Садик был черен и непроницаем, как лужа гудрона. Где-то в противоположном углу хлопнула входная дверь, и Андрей только сейчас заметил, как здесь пусто. Любителей ночных прогулок во дворе было немало, но сегодня они все куда-то подевались.
– Помогите! – раздалось из-за кустов. Голос был женским и довольно приятным.