Страница:
По мере приближения к городу, храмы и дворцы которого видны были из-за облака пыли, словно сквозь дымку, местность становилась все оживленнее. По широкому тракту и соседним каналам перевозили скот, пшеницу, плоды, вино, цветы, хлеб и множество других предметов, необходимых в быту. Поток людей и товаров, стремившийся по направлению к городу, густой и шумный, как под Мемфисом в дни больших праздников, был в этих местах обычным явлением. Вокруг Бубаста круглый год царила базарная суета, утихавшая только ночью.
Причина этого была простая: город славился древним храмом Ашторет, привлекавшим толпы паломников со всей западной Азии. Без преувеличения можно сказать, что под Бубастом ежедневно располагалось в палатках и под открытым небом до тридцати тысяч чужеземцев: шасу или арабов, финикиян, иудеев, филистимлян[101], хеттов, ассирийцев и других. Египетское правительство благосклонно относилось к паломникам, приносившим ему значительный доход, жрецы терпели их, а население соседних номов вело с ними оживленную торговлю.
Еще за час пути до города стали попадаться мазанки и палатки приезжих, разбитые на голой земле. По мере приближения к Бубасту число их все возрастало и все чаще попадались на дороге их обитатели. Одни готовили пищу под открытым небом, другие толпились вокруг лавок, где продавались прибывавшие непрерывно товары, третьи целыми процессиями направлялись к храму. То там, то здесь показывали свое искусство укротители зверей, заклинатели змей, атлеты, танцовщицы и фокусники, собирая вокруг себя толпы народа. Над всей этой толпой царил зной и неумолкающий гул.
У городских ворот Рамсеса встретили его придворные, а также номарх нома Хабу с чиновниками. Однако встреча была настолько холодна, что удивленный наместник шепнул Тутмосу:
— Что это вы смотрите на меня, точно я приехал обличать и наказывать?
— Потому что у тебя, государь, — ответил его любимец, — вид человека, который пребывал все время с богами.
Он был прав. Аскетическая ли жизнь или общество ученых жрецов, а может быть, и длительные размышления изменили Рамсеса. Он похудел, кожа его потемнела, выражение лица стало серьезным, а осанка — степенной. За несколько недель он постарел на целые годы.
На одной из главных улиц города толпилось столько народу, что полицейским пришлось прокладывать дорогу наследнику и его свите. Толпа не приветствовала его и даже как будто не замечала; люди собирались вокруг небольшого дворца, кого-то ожидая.
— Что здесь происходит? — спросил Рамсес у номарха, неприятно задетый равнодушием населения.
— Здесь проживает Хирам, — ответил номарх, — тирский князь. Человек милосердный, он каждый день раздает щедрую милостыню, и потому сюда сбегаются нищие.
Наследник повернулся на лошади и, посмотрев, сказал:
— Я вижу здесь работников фараона. Они тоже приходят к финикийскому богачу за милостыней?
Номарх промолчал. К счастью, они подъезжали к дворцу, и Рамсес забыл о Хираме.
Несколько дней продолжались пиршества в честь наследника. Но на этих пиршествах не хватало веселья и не раз случались неприятные происшествия.
Как-то одна из женщин наследника, танцуя перед ним, расплакалась. Рамсес обнял ее и спросил, что с ней.
Сперва она не хотела отвечать, но, ободренная лаской господина, сказала, заливаясь слезами:
— Повелитель, я и мои подруги — мы все родом из знатных семей, мы принадлежим тебе, и нам должны оказывать уважение…
— Разумеется, — ответил царевич.
— А между тем твой казначей ограничивает наши расходы. Он хочет даже лишить нас служанок, без которых мы не можем ни умыться, ни причесаться.
Рамсес призвал казначея и строго пригрозил ему, повелев исполнять все требования высокородных девиц.
Казначей пал ниц перед наместником и обещал дать им все, что они потребуют.
Спустя несколько дней вспыхнули беспорядки среди дворцовых рабов, которые жаловались, что их лишают вина.
Наследник приказал выдать им вино. Но на следующий день во время военного парада к нему явилась делегация от полков с всепокорнейшей жалобой на то, что им уменьшили порции мяса и хлеба.
Наследник и на этот раз распорядился, чтобы были выполнены требования просителей. Однако вскоре его разбудили утром громкие крики у самых ворот дворца. Рамсес спросил, в чем дело. Воин, стоявший в карауле, объяснил, что собрались царские работники и требуют не выплаченное им жалованье.
Призвали казначея, и Рамсес гневно на него обрушился.
— Что у вас тут творится? — кричал он. — С тех пор как я приехал, нет дня, чтобы мне не жаловались на обиды. Если так будет продолжаться, я назначу следствие и положу конец вашему воровству!
Казначей, дрожа, пал ниц и простонал:
— Убей меня, господин, но что я могу сделать, когда твоя казна, твои амбары и скотные дворы пусты?
Несмотря на весь свой гнев, наместник понял, что казначей, может быть, и не виноват. Он велел ему удалиться и призвал Тутмоса.
— Послушай, — обратился он к своему любимцу, — тут творятся дела, которых я не понимаю и к которым не привык: мои воины и царские работники не получают жалованья, моих женщин ограничивают в расходах. Когда же я спросил казначея, что это значит, он ответил, что у нас нет ничего ни в казне, ни на скотных дворах.
— Он сказал правду.
— Как так? — вспыхнул Рамсес. — На мое путешествие царь отпустил двести талантов товарами и золотом. Неужели все это растрачено?
— Да, — ответил Тутмос.
— Каким образом? На что? — возмутился наместник. — Ведь на всем пути нас принимали у себя номархи?
— Но мы им за это платили.
— Значит, это плуты и воры, если они делают вид, будто принимают нас, как гостей, а потом обирают!
— Не сердись, — сказал Тутмос, — я тебе все объясню.
— Садись.
Тутмос сел и начал:
— Ты знаешь, что я уже месяц получаю стол из твоей кухни, пью вино из твоих кувшинов и ношу твое платье?
— Ты имеешь на это право.
— Но раньше я никогда этого не делал. Я жил, одевался и развлекался на свой счет, чтобы не обременять твоей казны. Правда, ты частенько платил мои долги, но это была лишь часть моих расходов.
— Не стоит вспоминать о долгах.
— В подобном же положении, — продолжал Тутмос, — находится больше десятка знатных молодых людей твоего двора. Они живут на твой счет, потому что у них ничего нет.
— Когда-нибудь я их щедро одарю, — перебил наследник.
— Так вот, — пояснял далее Тутмос, — мы черпаем из твоей казны, потому что нас заставляет нужда, и то же самое делают номархи. Если бы они могли, то устраивали бы для тебя пиршества и приемы на свой счет. Но, когда пировать не на что, приходится от этого отказываться. Неужели же ты и сейчас назовешь их ворами?
Рамсес, задумавшись, ходил по комнате.
— Да, я слишком поспешно осудил их, — ответил он. — Гнев затуманил мне глаза. Но все-таки я не хочу, чтобы мои придворные, воины и работники были в обиде. А так как все мои запасы исчерпаны, то надо сделать заем. Ста талантов, я думаю, хватит. Как ты полагаешь?
— Я думаю, что нам никто не даст взаймы ста талантов, — тихо ответил Тутмос.
Наместник надменно посмотрел на него.
— Это так отвечают сыну фараона? — спросил он.
— Можешь прогнать меня, — сказал печальным голосом Тутмос, — но я сказал правду. Сейчас нам никто не даст взаймы, потому что некому это сделать.
— А на что же Дагон? — удивился наследник. — Разве его нет при моем дворе? Уж не умер ли он?
— Дагон в Бубасте, но он целые дни вместе с другими финикийскими купцами проводит в храме Ашторет, в покаянии и молитвах.
— С чего это на него нашло такое благочестие? Разве оттого, что я был в храме, мой ростовщик тоже считает необходимым беседовать с богами?
Тутмос заерзал на табурете.
— Финикияне, — заявил он, — встревожены, даже удручены известиями…
— О чем?
— Кто-то распустил сплетню, будто, когда ты взойдешь на престол, финикияне будут изгнаны, а имущество их конфисковано в пользу казны.
— Ну, до этого у них еще много времени, — сказал с усмешкой наследник.
У Тутмоса был такой вид, будто он что-то хочет сказать, но не решается.
— Ходят слухи, — проговорил он наконец, понизив голос, — что здоровье его святейшества, — да живет он вечно! — сильно пошатнулось…
— Это неправда! — перебил встревоженный царевич. — Я знал бы об этом.
— А между тем жрецы тайно молятся об исцелении фараона, — шептал Тутмос. — Я знаю достоверно.
Рамсес был поражен.
— Как, — воскликнул он, — мой отец тяжело болен, жрецы совершают молебствия, а я до сих пор ничего не знаю?
— Говорят, что болезнь царя может продлиться целый год.
Рамсес махнул рукой.
— Э, ты слушаешь сказки и волнуешь меня. Расскажи мне лучше про финикиян, это интереснее.
— Я слышал только то, что и все: будто ты, пребывая в храме, убедился в коварстве финикиян и дал клятву изгнать их.
— В храме? — повторил наследник. — Кто же может знать, в чем я убедился и какое решение принял в храме?
Тутмос пожал плечами и промолчал.
— Неужели и там предательство? — прошептал наследник. — Позови ко мне Дагона, — сказал он вслух, — я должен найти источник этих сплетен и положить им конец.
— И хорошо сделаешь, государь, — ответил Тутмос, — ибо весь Египет встревожен. Уже сейчас не у кого занимать деньги, а если эти слухи укрепятся, вся торговля станет. Наша аристократия обнищала, и не видно выхода из этого положения. Да и твой двор, господин, испытывает во всем недостаток. Еще месяц — и то же может случиться с царским двором…
— Молчи, — перебил его Рамсес, — и немедленно позови ко мне Дагона.
Тутмос поспешил уйти. Но ростовщик явился к наместнику лишь вечером. На нем был белый хитон с черной каймой.
— С ума вы посходили? — вскричал наследник, увидев его в таком наряде. — Я тебя сейчас развеселю! Мне нужно немедленно сто талантов. Ступай и не показывайся мне на глаза, пока не устроишь это дело!..
Но ростовщик закрыл лицо руками и зарыдал.
— Что это значит? — спросил наследник с раздражением.
— Господин, — ответил Дагон, опускаясь на колени, — возьми все мое имущество, продай меня и мою семью, все возьми, даже жизнь… Но сто талантов! Откуда мне взять сейчас такие деньги? Их нет ни в Египте, ни в Финикии…
Наследник расхохотался:
— Сет опутал тебя, Дагон! Неужели и ты мог поверить, что я хочу изгнать вас?
Ростовщик вторично припал к его ногам:
— Где же мне знать? Я простой купец и твой раб. И достаточно одного лунного месяца, чтобы все пошло прахом — и жизнь моя и богатство.
— Да объясни ты мне, что это значит? — спросил, потеряв терпение, наследник.
— Я не знаю, что сказать тебе. А если бы даже и знал, то великая печать наложена на уста мои… Сейчас я только молюсь и проливаю слезы.
«Разве финикияне тоже молятся?» — подумал Рамсес.
— Если я не в силах оказать тебе никакой услуги, — продолжал Дагон, — то дам, по крайней мере, добрый совет: здесь, в Бубасте, проживает знаменитый тирский князь Хирам, человек старый, умный и очень богатый. Призови его и попроси у него сто талантов. Может быть, он окажет тебе услугу…
Ничего не добившись от Дагона, Рамсес отпустил его, пообещав отправить послов к Хираму.
Причина этого была простая: город славился древним храмом Ашторет, привлекавшим толпы паломников со всей западной Азии. Без преувеличения можно сказать, что под Бубастом ежедневно располагалось в палатках и под открытым небом до тридцати тысяч чужеземцев: шасу или арабов, финикиян, иудеев, филистимлян[101], хеттов, ассирийцев и других. Египетское правительство благосклонно относилось к паломникам, приносившим ему значительный доход, жрецы терпели их, а население соседних номов вело с ними оживленную торговлю.
Еще за час пути до города стали попадаться мазанки и палатки приезжих, разбитые на голой земле. По мере приближения к Бубасту число их все возрастало и все чаще попадались на дороге их обитатели. Одни готовили пищу под открытым небом, другие толпились вокруг лавок, где продавались прибывавшие непрерывно товары, третьи целыми процессиями направлялись к храму. То там, то здесь показывали свое искусство укротители зверей, заклинатели змей, атлеты, танцовщицы и фокусники, собирая вокруг себя толпы народа. Над всей этой толпой царил зной и неумолкающий гул.
У городских ворот Рамсеса встретили его придворные, а также номарх нома Хабу с чиновниками. Однако встреча была настолько холодна, что удивленный наместник шепнул Тутмосу:
— Что это вы смотрите на меня, точно я приехал обличать и наказывать?
— Потому что у тебя, государь, — ответил его любимец, — вид человека, который пребывал все время с богами.
Он был прав. Аскетическая ли жизнь или общество ученых жрецов, а может быть, и длительные размышления изменили Рамсеса. Он похудел, кожа его потемнела, выражение лица стало серьезным, а осанка — степенной. За несколько недель он постарел на целые годы.
На одной из главных улиц города толпилось столько народу, что полицейским пришлось прокладывать дорогу наследнику и его свите. Толпа не приветствовала его и даже как будто не замечала; люди собирались вокруг небольшого дворца, кого-то ожидая.
— Что здесь происходит? — спросил Рамсес у номарха, неприятно задетый равнодушием населения.
— Здесь проживает Хирам, — ответил номарх, — тирский князь. Человек милосердный, он каждый день раздает щедрую милостыню, и потому сюда сбегаются нищие.
Наследник повернулся на лошади и, посмотрев, сказал:
— Я вижу здесь работников фараона. Они тоже приходят к финикийскому богачу за милостыней?
Номарх промолчал. К счастью, они подъезжали к дворцу, и Рамсес забыл о Хираме.
Несколько дней продолжались пиршества в честь наследника. Но на этих пиршествах не хватало веселья и не раз случались неприятные происшествия.
Как-то одна из женщин наследника, танцуя перед ним, расплакалась. Рамсес обнял ее и спросил, что с ней.
Сперва она не хотела отвечать, но, ободренная лаской господина, сказала, заливаясь слезами:
— Повелитель, я и мои подруги — мы все родом из знатных семей, мы принадлежим тебе, и нам должны оказывать уважение…
— Разумеется, — ответил царевич.
— А между тем твой казначей ограничивает наши расходы. Он хочет даже лишить нас служанок, без которых мы не можем ни умыться, ни причесаться.
Рамсес призвал казначея и строго пригрозил ему, повелев исполнять все требования высокородных девиц.
Казначей пал ниц перед наместником и обещал дать им все, что они потребуют.
Спустя несколько дней вспыхнули беспорядки среди дворцовых рабов, которые жаловались, что их лишают вина.
Наследник приказал выдать им вино. Но на следующий день во время военного парада к нему явилась делегация от полков с всепокорнейшей жалобой на то, что им уменьшили порции мяса и хлеба.
Наследник и на этот раз распорядился, чтобы были выполнены требования просителей. Однако вскоре его разбудили утром громкие крики у самых ворот дворца. Рамсес спросил, в чем дело. Воин, стоявший в карауле, объяснил, что собрались царские работники и требуют не выплаченное им жалованье.
Призвали казначея, и Рамсес гневно на него обрушился.
— Что у вас тут творится? — кричал он. — С тех пор как я приехал, нет дня, чтобы мне не жаловались на обиды. Если так будет продолжаться, я назначу следствие и положу конец вашему воровству!
Казначей, дрожа, пал ниц и простонал:
— Убей меня, господин, но что я могу сделать, когда твоя казна, твои амбары и скотные дворы пусты?
Несмотря на весь свой гнев, наместник понял, что казначей, может быть, и не виноват. Он велел ему удалиться и призвал Тутмоса.
— Послушай, — обратился он к своему любимцу, — тут творятся дела, которых я не понимаю и к которым не привык: мои воины и царские работники не получают жалованья, моих женщин ограничивают в расходах. Когда же я спросил казначея, что это значит, он ответил, что у нас нет ничего ни в казне, ни на скотных дворах.
— Он сказал правду.
— Как так? — вспыхнул Рамсес. — На мое путешествие царь отпустил двести талантов товарами и золотом. Неужели все это растрачено?
— Да, — ответил Тутмос.
— Каким образом? На что? — возмутился наместник. — Ведь на всем пути нас принимали у себя номархи?
— Но мы им за это платили.
— Значит, это плуты и воры, если они делают вид, будто принимают нас, как гостей, а потом обирают!
— Не сердись, — сказал Тутмос, — я тебе все объясню.
— Садись.
Тутмос сел и начал:
— Ты знаешь, что я уже месяц получаю стол из твоей кухни, пью вино из твоих кувшинов и ношу твое платье?
— Ты имеешь на это право.
— Но раньше я никогда этого не делал. Я жил, одевался и развлекался на свой счет, чтобы не обременять твоей казны. Правда, ты частенько платил мои долги, но это была лишь часть моих расходов.
— Не стоит вспоминать о долгах.
— В подобном же положении, — продолжал Тутмос, — находится больше десятка знатных молодых людей твоего двора. Они живут на твой счет, потому что у них ничего нет.
— Когда-нибудь я их щедро одарю, — перебил наследник.
— Так вот, — пояснял далее Тутмос, — мы черпаем из твоей казны, потому что нас заставляет нужда, и то же самое делают номархи. Если бы они могли, то устраивали бы для тебя пиршества и приемы на свой счет. Но, когда пировать не на что, приходится от этого отказываться. Неужели же ты и сейчас назовешь их ворами?
Рамсес, задумавшись, ходил по комнате.
— Да, я слишком поспешно осудил их, — ответил он. — Гнев затуманил мне глаза. Но все-таки я не хочу, чтобы мои придворные, воины и работники были в обиде. А так как все мои запасы исчерпаны, то надо сделать заем. Ста талантов, я думаю, хватит. Как ты полагаешь?
— Я думаю, что нам никто не даст взаймы ста талантов, — тихо ответил Тутмос.
Наместник надменно посмотрел на него.
— Это так отвечают сыну фараона? — спросил он.
— Можешь прогнать меня, — сказал печальным голосом Тутмос, — но я сказал правду. Сейчас нам никто не даст взаймы, потому что некому это сделать.
— А на что же Дагон? — удивился наследник. — Разве его нет при моем дворе? Уж не умер ли он?
— Дагон в Бубасте, но он целые дни вместе с другими финикийскими купцами проводит в храме Ашторет, в покаянии и молитвах.
— С чего это на него нашло такое благочестие? Разве оттого, что я был в храме, мой ростовщик тоже считает необходимым беседовать с богами?
Тутмос заерзал на табурете.
— Финикияне, — заявил он, — встревожены, даже удручены известиями…
— О чем?
— Кто-то распустил сплетню, будто, когда ты взойдешь на престол, финикияне будут изгнаны, а имущество их конфисковано в пользу казны.
— Ну, до этого у них еще много времени, — сказал с усмешкой наследник.
У Тутмоса был такой вид, будто он что-то хочет сказать, но не решается.
— Ходят слухи, — проговорил он наконец, понизив голос, — что здоровье его святейшества, — да живет он вечно! — сильно пошатнулось…
— Это неправда! — перебил встревоженный царевич. — Я знал бы об этом.
— А между тем жрецы тайно молятся об исцелении фараона, — шептал Тутмос. — Я знаю достоверно.
Рамсес был поражен.
— Как, — воскликнул он, — мой отец тяжело болен, жрецы совершают молебствия, а я до сих пор ничего не знаю?
— Говорят, что болезнь царя может продлиться целый год.
Рамсес махнул рукой.
— Э, ты слушаешь сказки и волнуешь меня. Расскажи мне лучше про финикиян, это интереснее.
— Я слышал только то, что и все: будто ты, пребывая в храме, убедился в коварстве финикиян и дал клятву изгнать их.
— В храме? — повторил наследник. — Кто же может знать, в чем я убедился и какое решение принял в храме?
Тутмос пожал плечами и промолчал.
— Неужели и там предательство? — прошептал наследник. — Позови ко мне Дагона, — сказал он вслух, — я должен найти источник этих сплетен и положить им конец.
— И хорошо сделаешь, государь, — ответил Тутмос, — ибо весь Египет встревожен. Уже сейчас не у кого занимать деньги, а если эти слухи укрепятся, вся торговля станет. Наша аристократия обнищала, и не видно выхода из этого положения. Да и твой двор, господин, испытывает во всем недостаток. Еще месяц — и то же может случиться с царским двором…
— Молчи, — перебил его Рамсес, — и немедленно позови ко мне Дагона.
Тутмос поспешил уйти. Но ростовщик явился к наместнику лишь вечером. На нем был белый хитон с черной каймой.
— С ума вы посходили? — вскричал наследник, увидев его в таком наряде. — Я тебя сейчас развеселю! Мне нужно немедленно сто талантов. Ступай и не показывайся мне на глаза, пока не устроишь это дело!..
Но ростовщик закрыл лицо руками и зарыдал.
— Что это значит? — спросил наследник с раздражением.
— Господин, — ответил Дагон, опускаясь на колени, — возьми все мое имущество, продай меня и мою семью, все возьми, даже жизнь… Но сто талантов! Откуда мне взять сейчас такие деньги? Их нет ни в Египте, ни в Финикии…
Наследник расхохотался:
— Сет опутал тебя, Дагон! Неужели и ты мог поверить, что я хочу изгнать вас?
Ростовщик вторично припал к его ногам:
— Где же мне знать? Я простой купец и твой раб. И достаточно одного лунного месяца, чтобы все пошло прахом — и жизнь моя и богатство.
— Да объясни ты мне, что это значит? — спросил, потеряв терпение, наследник.
— Я не знаю, что сказать тебе. А если бы даже и знал, то великая печать наложена на уста мои… Сейчас я только молюсь и проливаю слезы.
«Разве финикияне тоже молятся?» — подумал Рамсес.
— Если я не в силах оказать тебе никакой услуги, — продолжал Дагон, — то дам, по крайней мере, добрый совет: здесь, в Бубасте, проживает знаменитый тирский князь Хирам, человек старый, умный и очень богатый. Призови его и попроси у него сто талантов. Может быть, он окажет тебе услугу…
Ничего не добившись от Дагона, Рамсес отпустил его, пообещав отправить послов к Хираму.
5
На следующий день утром Тутмос с многолюдной свитой офицеров и придворных посетил тирского князя и пригласил его к наместнику.
В полдень Хирам явился во дворец в простых носилках, несомых восемью нищими египтянами, которые получали от него милостыню. Он был окружен знатнейшими финикийскими купцами и толпой народа, каждый день собиравшейся перед его домом.
Рамсес был несколько удивлен, увидев старца внушительной осанки, в глазах которого светился ум. Хирам был одет в белый плащ, золотой обруч украшал его голову. Он с достоинством поклонился наместнику и, простерши руку над его головой, произнес краткое благословение. Присутствующие были глубоко тронуты.
Когда наместник указал ему на кресло и велел придворным удалиться, Хирам сказал:
— Вчера, господин, твой слуга Дагон передал мне, что тебе нужно сто талантов. Я немедленно отправил своих гонцов в Сабни-Хетем, Сетроэ[102], Буто и другие города, где стоят финикийский корабли, с требованием выгрузить все товары, и думаю, что через несколько дней ты получишь эту небольшую сумму.
— Небольшую! — перебил Рамсес с усмешкой. — Ты счастлив, князь, если сто талантов можешь назвать небольшой суммой.
Хирам покачал головой.
— Твой дед, вечно живущий Рамсес-са-Птах[103], — сказал он после минутного молчания, — удостаивал меня своей дружбы; знаю также святейшего отца твоего — да живет он вечно!.. — и даже попытаюсь лицезреть его, если буду допущен…
— А что заставляет тебя сомневаться в этом? — прервал его царевич.
— Есть люди, которые одних допускают к особе его святейшества, других не допускают, — ответил гость, — но не стоит говорить о них. Ты, царевич, в этом не виноват, а потому осмелюсь, на правах старого друга твоего отца и деда, задать тебе один вопрос.
— Я слушаю.
— Что это значит, что наследник престола, наместник фараона, вынужден занимать сто талантов, когда его государству должны больше ста тысяч талантов?
— Кто должен? — воскликнул Рамсес.
— Как кто? А дань от азиатских народов? Финикия должна вам пять тысяч, и, я ручаюсь, она их вернет, если не произойдет ничего неожиданного. Но, кроме нее, израильтяне должны три тысячи, филистимляне и моавитяне[104] по две тысячи, хетты тридцать тысяч… Я не помню всех статей, но знаю, что в общем это составляет от ста трех до ста пяти тысяч талантов.
Рамсес кусал губы. Его подвижное лицо выражало бессильный гнев. Он опустил глаза и молчал.
— Так это правда? — вздохнул вдруг Хирам, вглядываясь в наместника. — Так это правда? Бедная Финикия! Бедный Египет!
— Что ты говоришь, достойнейший? — спросил наследник, хмуря брови. — Я не понимаю твоих причитаний.
— Видно, ты знаешь, царевич, о чем я говорю, раз не отвечаешь на мой вопрос.
Хирам встал, как будто собираясь уходить.
— Тем не менее я не возьму обратно своего обещания. Ты получишь, господин мой, сто талантов.
Он низко поклонился, но наместник заставил его сесть.
— Ты что-то скрываешь от меня, князь, — произнес он тоном, в котором чувствовалась обида. — Я хочу, чтобы ты объяснил мне, какая беда грозит Финикии или Египту.
— Неужели наследник фараона не знает этого? — спросил Хирам нерешительным тоном.
— Я ничего не знаю. Я провел больше месяца в храме.
— Как раз там и можно было все узнать.
— Ты скажешь мне! — вскричал наместник, стукнув по столу. — Я никому не позволю шутить со мной.
— Я расскажу тебе, если ты, царевич, дашь мне клятвенное обещание молчать. Хотя я не могу поверить, чтобы наследника престола не поставили в известность…
— Ты не доверяешь мне? — изумился Рамсес.
— В таком деле я потребовал бы обещания даже у фараона, — ответил Хирам решительно.
— Ладно — клянусь моим мечом и знаменами наших полков, что не расскажу никому того, что ты откроешь мне.
— Достаточно, — сказал Хирам.
— Так я слушаю.
— Известно ли тебе, царевич, что происходит сейчас в Финикии?
— Даже и этого не знаю, — перебил раздраженный наместник.
— Наши корабли, — зашептал Хирам, — плывут со всех концов света на родину, чтобы по первому сигналу перевезти все население и его имущество куда-нибудь за море, на запад…
— Почему? — удивился наместник.
— Потому что Ассирия хочет завладеть нами.
Рамсес расхохотался.
— Ты с ума сошел, почтеннейший старец! — воскликнул он. — Ассирия возьмет под свою власть Финикию! А что мы на это скажем? Мы, Египет?
— Египет уже дал согласие.
Вся кровь бросилась царевичу в голову.
— У тебя от жары мысли путаются, старик, — сказал он уже спокойно. — Ты забываешь, что такое согласие не может быть дано без ведома фараона и… моего.
— За этим дело не станет, а пока что заключили договор жрецы.
— Какие жрецы? С кем?
— С халдейским верховным жрецом Бероэсом, уполномоченным царя Ассара, — ответил Хирам. — Кто выступает от Египта — не могу сказать наверное, но кажется, что досточтимый Херихор, святой отец Мефрес и пророк Пентуэр.
Наследник побледнел.
— Имей в виду, финикиянин, — сказал он, — что ты обвиняешь высших сановников государства в измене.
— Ты ошибаешься, царевич, это вовсе не измена, старейший верховный жрец Египта и министр фараона имеют право вести переговоры с соседними державами. К тому же откуда ты знаешь, что все это делается без ведома фараона.
Рамсес вынужден был признать в душе, что такой договор был бы не изменой государству, а лишь пренебрежением к наследнику престола. Так вот как относятся жрецы к нему, который через год может стать фараоном! Так вот почему Пентуэр порицал войну, а Мефрес поддерживал его!
— Когда же был заключен договор? Где?
— По-видимому, ночью в храме Сета близ Мемфиса, — ответил Хирам. — А когда — я точно не знаю, но мне кажется, что в тот день, когда ты уезжал из Мемфиса.
«Ах, негодяи, — подумал Рамсес. — Так-то они считаются с моим положением наместника! Значит, они обманывали меня даже тогда, когда изображали мне состояние государства! Какой-то добрый бог внушал мне сомнения еще в храме Хатор!»
После минутной внутренней борьбы он сказал вслух:
— Быть не может, и я не поверю твоему рассказу, пока ты не представишь мне доказательства.
— Доказательство будет, — ответил Хирам. — Со дня на день должен приехать в Бубаст великий ассирийский владыка Саргон, друг царя Ассара. Он приезжает под предлогом паломничества в храм богини Ашторет. Саргон принесет дары вашему высочеству и его святейшеству, а затем вы заключите договор, вернее — скрепите печатью то, что порешили жрецы, на гибель финикиянам, а может быть, и на вашу собственную беду.
— Никогда! — воскликнул наследник. — А какое же вознаграждение получит за это Египет?
— Вот речь, достойная царя: чем вознаградят Египет? Для государства всякий договор хорош, если оно получает от него выгоду. И именно то меня и удивляет, — продолжал Хирам, — что Египет собирается заключить невыгодную сделку, ибо Ассирия захватит, кроме Финикии, чуть ли не всю Азию, а вам, словно из милости, оставит израильтян, филистимлян и Синайский полуостров. Само собой разумеется, что в таком случае пропадет вся дань, полагающаяся Египту, и фараон никогда не получит этих ста пяти тысяч талантов.
Наследник покачал головой.
— Ты не знаешь египетских жрецов, — ответил он. — Никто из них никогда не принял бы такого договора.
— Почему? Финикийская поговорка гласит: «Лучше ячмень в амбаре, чем золото в пустыне». Может случиться, что Египет, почувствовав себя слишком слабым, предпочтет даром получить Синай и Палестину, чем воевать с Ассирией. Но вот что меня удивляет… Ведь сейчас легче победить Ассирию, чем Египет! У нее какие-то затруднения на северо-востоке, войск мало, да и те неважные. Если бы Египет напал на Ассирию, он сокрушил бы ее, захватил бы несметные сокровища Ниневии и Вавилона и раз навсегда утвердил свою власть в Азии.
— Ну вот, видишь, значит, такого договора не может быть, — сказал Рамсес.
— Он был бы понятен для меня лишь в том случае… если бы жрецы… задумали свергнуть власть фараона в Египте. К этому, впрочем, они стремятся еще со времен твоего деда.
— Ты сам не знаешь, что говоришь, — перебил его наместник, однако на сердце у него стало тревожно.
— Может быть, я и ошибаюсь, — ответил Хирам, пристально глядя ему в глаза. — Но послушай…
Он придвинул свое кресло к царевичу и заговорил шепотом:
— Если бы фараон объявил войну Ассирии и выиграл ее, у него оказалась бы большая, преданная ему армия, сто тысяч недоплаченной дани, около двухсот тысяч талантов с Ниневии и Вавилона, наконец, около ста тысяч талантов ежегодно с завоеванных стран. Такое огромное богатство позволило бы ему выкупить поместья, заложенные у жрецов, и навсегда положить конец их вмешательству в дела власти.
У Рамсеса загорелись глаза. Хирам продолжал:
— А сейчас армия зависит от Херихора, то есть от жрецов, и, за исключением наемников, фараону не на кого рассчитывать. К тому же казна фараона пуста, и большая часть его поместий принадлежит храмам. Фараону, хотя бы для содержания двора, приходится каждый год делать новые долги. А так как финикиян у вас уже больше не будет, то вам придется занимать у жрецов. Таким образом, через десять лет фараон — да живет он вечно! — лишится последних своих поместий. А что потом?
На лбу у Рамсеса выступил пот.
— Так вот, видишь, достойный государь, — продолжал Хирам, — жрецы лишь в одном случае могли бы и даже вынуждены были бы принять позорный договор с Ассирией — если бы они хотели унизить и уничтожить власть фараона. Иначе остается предположить, что Египет слаб и нуждается в мире во что бы то ни стало…
Рамсес вскочил.
— Замолчи! — вскричал он. — Я предпочту измену вернейших слуг такому унижению страны! Как можно, чтобы Египет отдал Азию Ассирии. Ведь через год он сам попадет под ярмо, так как, подписывая такой договор, он признает свое бессилие.
Царевич начал взволнованно ходить взад и вперед. Хирам смотрел на него не то с состраданием, не то с сочувствием.
Вдруг Рамсес остановился и сказал:
— Все это ложь! Какой-то ловкий бездельник обманул тебя, Хирам, а ты ему поверил. Если бы существовал такой договор, он хранился бы в величайшей тайне. А ведь, по-твоему, выходит, что один из четырех жрецов, которых ты назвал, предал не только фараона, но и самих заговорщиков.
— Но ведь мог быть кто-то пятый, кто подслушал их, — заметил Хирам.
— И продал тебе секрет?
— Меня удивляет, — заметил Хирам, — что ты еще не познал могущества золота.
— Но у наших жрецов больше золота, чем у тебя, хоть ты и богач из богачей.
— Но и я не отказываюсь от лишней драхмы. Зачем же другим швыряться талантами?
— Они — слуги богов, — возражал, горячась, наследник. — Они побоялись бы божьей кары.
Финикиянин усмехнулся.
— Я видал, — ответил он, — много храмов разных народов, а в храмах множество идолов, больших и маленьких, деревянных, каменных и даже золотых. Но богов я не встречал нигде.
— Богохульник! — воскликнул Рамсес. — Я сам видел божество, чувствовал на себе его руку и слышал голос.
— Где это было?
— В храме Хатор, в преддверии храма, в моей келье.
— Днем? — спросил Хирам.
— Ночью, — ответил Рамсес и задумался.
— Ночью ты слышал голоса богов и чувствовал их руку? — повторил финикиянин, напирая на каждое слово. — Ночью многое может привидеться. Как же это происходило?
— Кто-то прикасался к моей голове, плечам, ногам, и клянусь…
— Те… — перебил Хирам с улыбкой, — не следует клясться понапрасну.
Он пристально посмотрел на Рамсеса своими проницательными, умными глазами и, видя, что в душе юноши пробуждаются сомнения, сказал:
— Вот что я тебе скажу, государь, ты неопытен и окружен сетью интриг, а я был другом твоего деда и отца. Поэтому я окажу тебе одну услугу. Загляни когда-нибудь ночью в храм Ашторет, но… обещай мне сохранить тайну… Приходи один, и ты увидишь, какие там боги говорят с нами и прикасаются к нам.
— Приду, — ответил Рамсес, подумав.
— Предупреди меня, государь, в какой-нибудь день утром. Я тебе скажу вечерний пароль храма, и тебя пропустят. Только не выдай ни меня, ни себя, — прибавил с добродушной улыбкой финикиянин. — Боги иногда еще прощают разоблачение своих тайн, люди же — никогда.
Он поклонился и, воздев глаза и руки, стал шептать благословения.
— Лицемер! — воскликнул Рамсес. — Ты молишься богам, в которых не веришь?
Хирам окончил благословение и сказал:
— Да, я не верю в богов египетских, ассирийских, даже финикийских, но верю в единого, который не обитает в храмах и имя которого неведомо.
— Наши жрецы тоже верят в единого, — заметил Рамсес.
— И халдейские тоже, а все-таки и те и другие сговорились против нас… Нет правды на свете, дорогой царевич.
В полдень Хирам явился во дворец в простых носилках, несомых восемью нищими египтянами, которые получали от него милостыню. Он был окружен знатнейшими финикийскими купцами и толпой народа, каждый день собиравшейся перед его домом.
Рамсес был несколько удивлен, увидев старца внушительной осанки, в глазах которого светился ум. Хирам был одет в белый плащ, золотой обруч украшал его голову. Он с достоинством поклонился наместнику и, простерши руку над его головой, произнес краткое благословение. Присутствующие были глубоко тронуты.
Когда наместник указал ему на кресло и велел придворным удалиться, Хирам сказал:
— Вчера, господин, твой слуга Дагон передал мне, что тебе нужно сто талантов. Я немедленно отправил своих гонцов в Сабни-Хетем, Сетроэ[102], Буто и другие города, где стоят финикийский корабли, с требованием выгрузить все товары, и думаю, что через несколько дней ты получишь эту небольшую сумму.
— Небольшую! — перебил Рамсес с усмешкой. — Ты счастлив, князь, если сто талантов можешь назвать небольшой суммой.
Хирам покачал головой.
— Твой дед, вечно живущий Рамсес-са-Птах[103], — сказал он после минутного молчания, — удостаивал меня своей дружбы; знаю также святейшего отца твоего — да живет он вечно!.. — и даже попытаюсь лицезреть его, если буду допущен…
— А что заставляет тебя сомневаться в этом? — прервал его царевич.
— Есть люди, которые одних допускают к особе его святейшества, других не допускают, — ответил гость, — но не стоит говорить о них. Ты, царевич, в этом не виноват, а потому осмелюсь, на правах старого друга твоего отца и деда, задать тебе один вопрос.
— Я слушаю.
— Что это значит, что наследник престола, наместник фараона, вынужден занимать сто талантов, когда его государству должны больше ста тысяч талантов?
— Кто должен? — воскликнул Рамсес.
— Как кто? А дань от азиатских народов? Финикия должна вам пять тысяч, и, я ручаюсь, она их вернет, если не произойдет ничего неожиданного. Но, кроме нее, израильтяне должны три тысячи, филистимляне и моавитяне[104] по две тысячи, хетты тридцать тысяч… Я не помню всех статей, но знаю, что в общем это составляет от ста трех до ста пяти тысяч талантов.
Рамсес кусал губы. Его подвижное лицо выражало бессильный гнев. Он опустил глаза и молчал.
— Так это правда? — вздохнул вдруг Хирам, вглядываясь в наместника. — Так это правда? Бедная Финикия! Бедный Египет!
— Что ты говоришь, достойнейший? — спросил наследник, хмуря брови. — Я не понимаю твоих причитаний.
— Видно, ты знаешь, царевич, о чем я говорю, раз не отвечаешь на мой вопрос.
Хирам встал, как будто собираясь уходить.
— Тем не менее я не возьму обратно своего обещания. Ты получишь, господин мой, сто талантов.
Он низко поклонился, но наместник заставил его сесть.
— Ты что-то скрываешь от меня, князь, — произнес он тоном, в котором чувствовалась обида. — Я хочу, чтобы ты объяснил мне, какая беда грозит Финикии или Египту.
— Неужели наследник фараона не знает этого? — спросил Хирам нерешительным тоном.
— Я ничего не знаю. Я провел больше месяца в храме.
— Как раз там и можно было все узнать.
— Ты скажешь мне! — вскричал наместник, стукнув по столу. — Я никому не позволю шутить со мной.
— Я расскажу тебе, если ты, царевич, дашь мне клятвенное обещание молчать. Хотя я не могу поверить, чтобы наследника престола не поставили в известность…
— Ты не доверяешь мне? — изумился Рамсес.
— В таком деле я потребовал бы обещания даже у фараона, — ответил Хирам решительно.
— Ладно — клянусь моим мечом и знаменами наших полков, что не расскажу никому того, что ты откроешь мне.
— Достаточно, — сказал Хирам.
— Так я слушаю.
— Известно ли тебе, царевич, что происходит сейчас в Финикии?
— Даже и этого не знаю, — перебил раздраженный наместник.
— Наши корабли, — зашептал Хирам, — плывут со всех концов света на родину, чтобы по первому сигналу перевезти все население и его имущество куда-нибудь за море, на запад…
— Почему? — удивился наместник.
— Потому что Ассирия хочет завладеть нами.
Рамсес расхохотался.
— Ты с ума сошел, почтеннейший старец! — воскликнул он. — Ассирия возьмет под свою власть Финикию! А что мы на это скажем? Мы, Египет?
— Египет уже дал согласие.
Вся кровь бросилась царевичу в голову.
— У тебя от жары мысли путаются, старик, — сказал он уже спокойно. — Ты забываешь, что такое согласие не может быть дано без ведома фараона и… моего.
— За этим дело не станет, а пока что заключили договор жрецы.
— Какие жрецы? С кем?
— С халдейским верховным жрецом Бероэсом, уполномоченным царя Ассара, — ответил Хирам. — Кто выступает от Египта — не могу сказать наверное, но кажется, что досточтимый Херихор, святой отец Мефрес и пророк Пентуэр.
Наследник побледнел.
— Имей в виду, финикиянин, — сказал он, — что ты обвиняешь высших сановников государства в измене.
— Ты ошибаешься, царевич, это вовсе не измена, старейший верховный жрец Египта и министр фараона имеют право вести переговоры с соседними державами. К тому же откуда ты знаешь, что все это делается без ведома фараона.
Рамсес вынужден был признать в душе, что такой договор был бы не изменой государству, а лишь пренебрежением к наследнику престола. Так вот как относятся жрецы к нему, который через год может стать фараоном! Так вот почему Пентуэр порицал войну, а Мефрес поддерживал его!
— Когда же был заключен договор? Где?
— По-видимому, ночью в храме Сета близ Мемфиса, — ответил Хирам. — А когда — я точно не знаю, но мне кажется, что в тот день, когда ты уезжал из Мемфиса.
«Ах, негодяи, — подумал Рамсес. — Так-то они считаются с моим положением наместника! Значит, они обманывали меня даже тогда, когда изображали мне состояние государства! Какой-то добрый бог внушал мне сомнения еще в храме Хатор!»
После минутной внутренней борьбы он сказал вслух:
— Быть не может, и я не поверю твоему рассказу, пока ты не представишь мне доказательства.
— Доказательство будет, — ответил Хирам. — Со дня на день должен приехать в Бубаст великий ассирийский владыка Саргон, друг царя Ассара. Он приезжает под предлогом паломничества в храм богини Ашторет. Саргон принесет дары вашему высочеству и его святейшеству, а затем вы заключите договор, вернее — скрепите печатью то, что порешили жрецы, на гибель финикиянам, а может быть, и на вашу собственную беду.
— Никогда! — воскликнул наследник. — А какое же вознаграждение получит за это Египет?
— Вот речь, достойная царя: чем вознаградят Египет? Для государства всякий договор хорош, если оно получает от него выгоду. И именно то меня и удивляет, — продолжал Хирам, — что Египет собирается заключить невыгодную сделку, ибо Ассирия захватит, кроме Финикии, чуть ли не всю Азию, а вам, словно из милости, оставит израильтян, филистимлян и Синайский полуостров. Само собой разумеется, что в таком случае пропадет вся дань, полагающаяся Египту, и фараон никогда не получит этих ста пяти тысяч талантов.
Наследник покачал головой.
— Ты не знаешь египетских жрецов, — ответил он. — Никто из них никогда не принял бы такого договора.
— Почему? Финикийская поговорка гласит: «Лучше ячмень в амбаре, чем золото в пустыне». Может случиться, что Египет, почувствовав себя слишком слабым, предпочтет даром получить Синай и Палестину, чем воевать с Ассирией. Но вот что меня удивляет… Ведь сейчас легче победить Ассирию, чем Египет! У нее какие-то затруднения на северо-востоке, войск мало, да и те неважные. Если бы Египет напал на Ассирию, он сокрушил бы ее, захватил бы несметные сокровища Ниневии и Вавилона и раз навсегда утвердил свою власть в Азии.
— Ну вот, видишь, значит, такого договора не может быть, — сказал Рамсес.
— Он был бы понятен для меня лишь в том случае… если бы жрецы… задумали свергнуть власть фараона в Египте. К этому, впрочем, они стремятся еще со времен твоего деда.
— Ты сам не знаешь, что говоришь, — перебил его наместник, однако на сердце у него стало тревожно.
— Может быть, я и ошибаюсь, — ответил Хирам, пристально глядя ему в глаза. — Но послушай…
Он придвинул свое кресло к царевичу и заговорил шепотом:
— Если бы фараон объявил войну Ассирии и выиграл ее, у него оказалась бы большая, преданная ему армия, сто тысяч недоплаченной дани, около двухсот тысяч талантов с Ниневии и Вавилона, наконец, около ста тысяч талантов ежегодно с завоеванных стран. Такое огромное богатство позволило бы ему выкупить поместья, заложенные у жрецов, и навсегда положить конец их вмешательству в дела власти.
У Рамсеса загорелись глаза. Хирам продолжал:
— А сейчас армия зависит от Херихора, то есть от жрецов, и, за исключением наемников, фараону не на кого рассчитывать. К тому же казна фараона пуста, и большая часть его поместий принадлежит храмам. Фараону, хотя бы для содержания двора, приходится каждый год делать новые долги. А так как финикиян у вас уже больше не будет, то вам придется занимать у жрецов. Таким образом, через десять лет фараон — да живет он вечно! — лишится последних своих поместий. А что потом?
На лбу у Рамсеса выступил пот.
— Так вот, видишь, достойный государь, — продолжал Хирам, — жрецы лишь в одном случае могли бы и даже вынуждены были бы принять позорный договор с Ассирией — если бы они хотели унизить и уничтожить власть фараона. Иначе остается предположить, что Египет слаб и нуждается в мире во что бы то ни стало…
Рамсес вскочил.
— Замолчи! — вскричал он. — Я предпочту измену вернейших слуг такому унижению страны! Как можно, чтобы Египет отдал Азию Ассирии. Ведь через год он сам попадет под ярмо, так как, подписывая такой договор, он признает свое бессилие.
Царевич начал взволнованно ходить взад и вперед. Хирам смотрел на него не то с состраданием, не то с сочувствием.
Вдруг Рамсес остановился и сказал:
— Все это ложь! Какой-то ловкий бездельник обманул тебя, Хирам, а ты ему поверил. Если бы существовал такой договор, он хранился бы в величайшей тайне. А ведь, по-твоему, выходит, что один из четырех жрецов, которых ты назвал, предал не только фараона, но и самих заговорщиков.
— Но ведь мог быть кто-то пятый, кто подслушал их, — заметил Хирам.
— И продал тебе секрет?
— Меня удивляет, — заметил Хирам, — что ты еще не познал могущества золота.
— Но у наших жрецов больше золота, чем у тебя, хоть ты и богач из богачей.
— Но и я не отказываюсь от лишней драхмы. Зачем же другим швыряться талантами?
— Они — слуги богов, — возражал, горячась, наследник. — Они побоялись бы божьей кары.
Финикиянин усмехнулся.
— Я видал, — ответил он, — много храмов разных народов, а в храмах множество идолов, больших и маленьких, деревянных, каменных и даже золотых. Но богов я не встречал нигде.
— Богохульник! — воскликнул Рамсес. — Я сам видел божество, чувствовал на себе его руку и слышал голос.
— Где это было?
— В храме Хатор, в преддверии храма, в моей келье.
— Днем? — спросил Хирам.
— Ночью, — ответил Рамсес и задумался.
— Ночью ты слышал голоса богов и чувствовал их руку? — повторил финикиянин, напирая на каждое слово. — Ночью многое может привидеться. Как же это происходило?
— Кто-то прикасался к моей голове, плечам, ногам, и клянусь…
— Те… — перебил Хирам с улыбкой, — не следует клясться понапрасну.
Он пристально посмотрел на Рамсеса своими проницательными, умными глазами и, видя, что в душе юноши пробуждаются сомнения, сказал:
— Вот что я тебе скажу, государь, ты неопытен и окружен сетью интриг, а я был другом твоего деда и отца. Поэтому я окажу тебе одну услугу. Загляни когда-нибудь ночью в храм Ашторет, но… обещай мне сохранить тайну… Приходи один, и ты увидишь, какие там боги говорят с нами и прикасаются к нам.
— Приду, — ответил Рамсес, подумав.
— Предупреди меня, государь, в какой-нибудь день утром. Я тебе скажу вечерний пароль храма, и тебя пропустят. Только не выдай ни меня, ни себя, — прибавил с добродушной улыбкой финикиянин. — Боги иногда еще прощают разоблачение своих тайн, люди же — никогда.
Он поклонился и, воздев глаза и руки, стал шептать благословения.
— Лицемер! — воскликнул Рамсес. — Ты молишься богам, в которых не веришь?
Хирам окончил благословение и сказал:
— Да, я не верю в богов египетских, ассирийских, даже финикийских, но верю в единого, который не обитает в храмах и имя которого неведомо.
— Наши жрецы тоже верят в единого, — заметил Рамсес.
— И халдейские тоже, а все-таки и те и другие сговорились против нас… Нет правды на свете, дорогой царевич.