Прус Болеслав. Возвратная волна

   В начале сентября в местечке открылась ярмарка. Съехалась шляхта из нескольких уездов, приехал и Запора, у которого была контора в городе. Закончив срочные служебные дела и закупив все необходимое, он около двух часов отправился в ресторан пообедать.
   В большом зале ресторана оказалось очень много знакомых. На накрытых столах, составленных в один ряд, красовалось множество бутылок вина, преимущественно шампанского. Судя по приготовлениям, предстояла грандиозная попойка.
   — Что это значит? — спросил Запора. — Кто-нибудь заказал обед?
   Его окружили знакомые, среди которых были и приятели Адлера.
   — Представь себе, — объяснил ему кто-то, смеясь, — молодой Адлер закупил все обеды и всех, кто бы ни пришел, приглашает на банкет.
   — Надеемся, что и вы не откажетесь составить нам компанию, — сказал один из друзей Адлера.
   Запора искоса поглядел на него.
   — Откажусь, — ответил он.
   Молодой человек, не отличавшийся чрезмерным тактом, стал настаивать:
   — Но почему же, уважаемый судья?
   — Потому, что на обед, который устраивается на деньги старого Адлера, пригласить меня может только старый Адлер, но если бы даже и он меня пригласил, я бы все равно отказался.
   В разговор вмешался другой приятель Фердинанда.
   — Разве вы можете в чем-нибудь упрекнуть Адлера?
   — Да, кое в чем могу. Старик — эксплуататор, молодой — тунеядец, и оба приносят больше вреда, чем пользы.
   Общественная совесть впервые заговорила так открыто устами человека, обладавшего гражданским мужеством. Приятели Адлера умолкли, другие гости смутились, а несколько человек, более впечатлительных, взялись за шляпы, намереваясь уйти.
   В эту минуту влетел молодой Адлер с каким-то приятелем.
   Ему сразу же бросилась в глаза оригинальная фигура судьи, и, не зная о том, что здесь произошло, он шепнул своему спутнику:
   — Познакомь меня с ним!.. Он, говорят, умеет выпить?
   — О да! — ответил товарищ и, не мешкая, подбежал к Запоре.
   — Какой счастливый случай! — воскликнул он. — Адлер сегодня задает тут пир на весь город, так что вы попались в ловушку, из которой мы вас не выпустим. Но вы, господа, кажется, еще не знакомы?
   В зале наступила тишина. Все ждали, что будет дальше.
   — Пан Адлер!..
   — Пан Запора!..
   — Давно уже я жаждал познакомиться с вами, — сказал Фердинанд и протянул руку.
   — Очень приятно, — ответил Запора, но свою руку отдернул.
   Кое-кто из присутствующих начал кусать губы. Фердинанд побледнел, растерялся, но тотчас овладел собой и резко изменил тактику.
   — Я давно жаждал с вами познакомиться, — продолжал он, — чтобы поблагодарить за… корреспонденции в газетах о моем отце…
   Запора устремил на него суровый взгляд.
   — О вашем отце, — сказал он спокойно, — я писал только однажды, а именно — волостному старшине, предлагая привлечь его к судебной ответственности.
   Адлер вскипел от гнева:
   — Ага! Значит, вы писали не о нем, а обо мне в юмористических журналах?
   Запора ни на мгновение не потерял обычного хладнокровия. Он сжал палку в руке и ответил:
   — Вы ошибаетесь. Писать в юмористических журналах я предоставляю молодым бездельникам, готовым ради славы воспользоваться любыми средствами.
   Адлер уже не владел собой.
   — Вы оскорбляете меня! — крикнул он.
   — Напротив! Я даже не оспариваю вашего последнего утверждения, чтобы не оскорбить вас.
   Казалось, вышедший из себя юноша сейчас набросится на Запору.
   — Вы дадите мне удовлетворение! — закричал Адлер.
   — С удовольствием.
   — Сию же минуту!
   — Нет, я сперва пообедаю, а то я проголодался. Но через час я буду у себя и готов к вашим услугам, — холодно ответил Запора.
   Потом, кивнув двум-трем знакомым, он не спеша вышел из ресторана.
   Пиршество, устроенное Адлером, прошло довольно вяло.
   Многие из гостей разошлись еще до обеда, те, кто остались, делали вид, что им весело. Зато Фердинанд был в прекрасном настроении. Первая рюмка вина его успокоила, а последующие подбодрили. Он был рад дуэли — да еще с Запорой! — и не сомневался в своем торжестве.
   — Я его научу стрелять, — шепнул он одному из секундантов, — и баста!.. — А про себя подумал: «Это лучше любого обеда поможет мне наладить отношения».
   Опытные искатели приключений, в которых не было недостатка в этом зале, глядя на молодого силача, отдавали должное его твердости и самообладанию.
   — Хвала небу! — сказал один из них. — Наконец-то и наша глушь прославится громким делом.
   — Мне только жаль… — сказал другой.
   — Чего?
   — Тех бутылок, которые будут убиты наповал.
   — Я полагаю, что мы устроим им пышные похороны.
   — Лишь бы не кому-нибудь из противников.
   — Ну, это вряд ли. А каковы условия?
   — Пистолеты. Стреляться до первой крови.
   — Черт возьми! Чье же это предложение?
   — Адлера.
   — Разве он так уверен в себе?
   — Он прекрасно стреляет.
   Подобные разговоры вели приятели Фердинанда — опытные дуэлянты. К концу обеда стало известно, что Запора принял все условия и что дуэль состоится завтра утром.
   — Господа, — сказал на прощание Адлер, — приглашаю вас сегодня на поминки. Будем пить всю ночь.
   — Стоит ли? — спросил кто-то.
   — Я всегда так делаю перед кадрилью, право же… вот уже в четвертый раз! — ответил Фердинанд.
   В другом ресторане собрались люди посерьезнее, друзья Запоры, они тоже обсуждали это событие.
   — Судьба! — сказал кто-то. — Такой почтенный человек вынужден стреляться с каким-то молокососом!
   — По правде говоря, напрасно Запора ввязался в этот скандал.
   — Ввязался он случайно, а отступить уже не мог.
   — Странная история, — заметил молчавший до этого седой шляхтич. — Такой вертопрах, такое, можно сказать, ничтожество, как Адлер, не только втирается в общество порядочных людей, но и имеет возможность впутать в скандал солидного человека. В былое время подобную личность никто бы не стал принимать, хотя бы из-за поведения его отца.
   — Вот потому-то, пан советник, что все мы к таким вещам относимся слишком снисходительно, людям почтенным и с сильным характером приходится подставлять свои головы. Мне просто жаль Запору.
   — А что, он плохо стреляет?
   — Да неважно, а тот артист прямо.
   — Прошу прощения, — вмешался молодой блондин, — но вы вторглись в мою область, а потому я позволю себе напомнить вам, что не всегда бывает убит тот, кто плохо стреляет. Помнится, когда я был секундантом Стася на дуэли с Эдзем, Стась не умел даже держать пистолет в руках, однако же…
   — Да, но, во всяком случае, меньше шансов быть убитым, когда хорошо стреляешь.
   — Безусловно! Безусловно! — подхватил молодой блондин. — Когда я дрался на дуэли с одним австрийским капитаном, то предупредил, что всажу ему пулю… — И он зашептал что-то на ухо старому шляхтичу.
   — И ты попал?
   — Как в мишень, пан советник, как в мишень!
   — А не помешает Запоре, что он левша? — спросил еще кто-то.
   — Если дерутся на пистолетах, это не имеет никакого значения, — сказал блондин, — а если на шпагах — так даже помогает. Когда я дрался на рапирах с одним левшой, он так меня ударил по лбу, что врачи целых два часа считали меня мертвым… Вот и шрам остался…
   — Побойся бога! Два часа?
   — Ну, может быть, полтора.
   — Полтора часа у тебя не билось сердце?
   — Ну, может быть, полчаса. Не могу же я помнить… я лежал, как труп. Еще тогда мой слуга-немец вытащил у меня кошелек из левого кармана.
   — А откуда ты знаешь, что именно он?
   — Как откуда? Я поймал мошенника на месте преступления. Никогда я никого напрасно обвинять не стану.
   Фердинанд вернулся из ресторана в свой номер около шести часов вечера. Ему хотелось немного поспать между дневной и ночной попойкой, но он не мог уснуть. Он стал расхаживать по комнате и тогда только заметил, что его окна приходятся против окон Запоры.
   Улица была узкая, контора помещалась внизу, а номер, в котором остановился Фердинанд, этажом выше. Фердинанду как на ладони видно было все помещение, и он принялся его обозревать.
   Судья был у себя и разговаривал с заседателем и писарем, показывая им какие-то бумаги. Это продолжалось довольно долго. Потом присяжный попрощался с Запорой, писарь ушел к себе, и судья остался один.
   Он поставил лампу на письменный стол, закурил сигару и начал что-то писать на большом листе бумаги. Сперва довольно длинный заголовок, а потом текст — быстро и ровно. Адлер был уверен, что судья на всякий случай пишет завещание.
   Фердинанд был еще очень молод, однако дрался уже несколько раз. Эти поединки он считал своею рода опасной забавой. Но теперь он почувствовал, что дуэль не лишена мрачной торжественности и что к ней следует готовиться.
   Каким образом? Вот так, составляя завещание!
   Фердинанд лег на диван.
   Из коридора гостиницы поминутно доносились звонки и топот бегавших взад и вперед слуг. Фердинанд погрузился в воспоминания.
   Когда он был маленьким мальчиком (тогда процветание фабрики еще только начиналось), он заметил в помещении, где находилась паровая машина, небольшую дверь, заколоченную гвоздями. Эта дверь приковывала его внимание и возбуждала любопытство. Однажды он набрался смелости, отогнул гвозди, дверь распахнулась, и он увидел несколько медных труб, связку веревок и метлу.
   Этот случай запечатлелся у него в памяти, и он почему-то вспоминал о нем перед каждой дуэлью. Сколько раз, когда секунданты подводили его к барьеру, когда он видел направленное на него дуло противника и ощущал свой палец на курке, ему приходила на ум эта тревожившая его дверь и загнутые гвозди. И тогда он нажимал курок, как когда-то гвоздь, — и на этом дело кончалось. За таинственной дверью судьбы, которую иногда приоткрывает пуля, Фердинанду не удавалось у видеть ничего особенного — в лучшем случае, раненого противника или несколько бутылок шампанского, выпитых в хорошей компании.
   Такими и были эти дуэли! Стрелялись из-за певички, из-за пари на скачках, из-за того, что кто-то толкнул тебя на улице.
   Но завтрашняя дуэль отличалась от прежних. Здесь вступали в борьбу, с одной стороны, он, сын всеми ненавидимою отца, с другой — человек всеми уважаемый, как бы представитель оскорбленного общества. За его противника были все, у кого хватало мужества избегать общества Адлера, были все рабочие и почти все служащие фабрики. А кто же был за нею?
   Не отец: он не позволил бы ему стреляться. И не друзья его по попойкам: эти, видимо, были в затруднительном положении и только ждали благоприятного случая, чтобы от него отделаться.
   Так кто же все-таки был за него? Никто! А против него — все. Если он ранит Запору, это даст повод врагам для новых нареканий. А если он будет ранен, все станут говорить, что это бог покарал его и отца.
   Что же это значит? Каким образом он оказался один против всех, хотя только и хотел вместе со всеми весело проводить время?
   Откуда среди столь деликатных и робких людей, всегда таких мягких и снисходительных, которые в худшем случае могли отвернуться от него, оказался этот резкий человек, осмелившийся говорить ему в глаза дерзости? Если он на самом деле таков, то почему никто не предостерег его? Почему ошибки молодости должны завершиться так трагически?
   Как и раньше, так и на этот раз накануне дуэли припомнилась ему таинственная дверь на фабрике отца, но сейчас она выглядела совсем по-иному. Откройся она, казалось ему, и вместо труб, веревок и метлы он увидел бы гроб с надписью: «Квартира для одинокого». Гроб с такой надписью он видел в лавке одного столяра в Варшаве.
   — Квартира для одинокого, — шептал Фердинанд. — Ну и шутник же этот столяр.
   Диван в гостинице не отличался мягкостью. Положив голову на подлокотник, Фердинанд вспомнил свой экипаж, в котором нередко возвращался домой после попоек. В экипаже было очень удобно сидеть, но лежать — так же неудобно, как на этом диване. И теперь ему казалось, что он едет в нем, он даже ощущал легкое покачивание, слышал стук колес и цоканье копыт…
   Полночь; высоко поднявшаяся луна освещает дорогу. Экипаж трясется, грохочет — и вдруг останавливается.
   — Что случилось? — спрашивает Фердинанд во сне.
   — Гославскому оторвало руку, — отвечает ему чей-то тихий голос.
   — Это тому, у которого жена красавица? — снова спрашивает Фердинанд, как тогда наяву.
   — Видали, какой умник, — отвечает ему тот же голос.
   «Умник? А что такое ум?..» — думает Фердинанд, поворачиваясь на другой бок, как бы для того, чтобы не смотреть на эти видения.
   Но видения не исчезают. И он видит, как тогда наяву, толпу людей, обступившую носилки, на которых кто-то лежит. Видит руку его, прижатую к груди; она обмотана тряпками, на которых чернеют большие пятна крови. Фердинанд протирает глаза… Тщетно. По-прежнему и люди стоят и носилки, — и все это так явственно, что даже видны на дороге укороченные тени предметов и людей.
   — Как этот человек страдает, — прошептал Фердинанд. — И он должен умереть, — добавил он. — Ах, умереть!
   Ему казалось, что он и есть этот человек на носилках с раздробленной рукой, страдающий, безнадежно больной, и что это его бледное тело освещает мрачная луна.
   Откуда такие мысли? С каких это пор шампанское вызывает такие грустные видения?
   Вдруг он испытал неведомое прежде ощущение. Он почувствовал, как что-то его гнетет, лишает сил, терзает ему сердце и сверлит мозг. Ему хотелось закричать, бежать, где-нибудь спрятаться.
   Фердинанд вскочил на ноги. В комнате уже смеркалось.
   — Что за черт! Да ведь я боюсь!.. — прошептал он. — Я боюсь? Я?..
   С трудом он разыскал спички, рассыпал их, поднял одну, чиркнул — она погасла, снова чиркнул и зажег свечу.
   Потом он поглядел на себя в зеркало. Лицо у него посерело, под глазами темнели круги, зрачки сильно расширились.
   — Я боюсь? — спросил он.
   Свеча тряслась у него в руке.
   — Если завтра у меня так будет прыгать пистолет, хорош я буду, — сказал он.
   Он посмотрел в окно. Там, в квартире внизу, на другой стороне улицы, сидел за письменным столом Запора и все еще писал — ровно и спокойно.
   Это зрелище сразу отрезвило Фердинанда. Его энергичная натура взяла верх над призраками.
   «Пиши, пиши, голубчик, — подумал он, глядя на судью, — а я поставлю тебе точку».
   В коридоре послышались шаги. В дверь постучались.
   — Вставай, Фердинанд, уже все готово для кутежа, — крикнул кто-то.
   Услышав знакомый голос, Фердинанд окончательно овладел собой. Если бы ему понадобилось броситься в пропасть, утыканную штыками, он бы и глазом не моргнул. Он снова ощущал в себе силу льва и ту, присущую лишь юности, безумную отвагу, для которой не существует ни опасностей, ни преград.
   Когда Фердинанд распахнул двери и увидел своих приятелей, он от души расхохотался. Он смеялся над своим минутным волнением, над призраками, над тем, что он мог себя спросить: «Неужели я боюсь?»
   Нет, он ничего не боится, даже того, что небесный свод может обрушиться ему на голову. Если не по взлетам высокого духа, отнюдь ему не свойственным, то по отваге он был настоящим орлом, который восседает на молниях, словно на ветвях, и смело глядит в божественный лик самого Юпитера.
   До восхода солнца шел пир под предводительством Адлера. Окна в ресторане содрогались от хохота и криков «ура», а за вином пришлось посылать в соседние лавки.
   Около шести утра из города выехало четыре экипажа.

VII

   Уже несколько дней, как на склады фабрики прибывали большие партии хлопка. Адлер, предвидя повышение цен, закупил его на все свои наличные деньги. На фабрику была доставлена только часть товара, между тем как огромное его количество оставалось еще на английских и немецких складах.
   Фабрикант не обманулся в своих расчетах. Уже через несколько недель после того, как он заключил соглашение о доставке хлопка, цены поднялись и с тех пор беспрерывно повышались. Его спрашивали, не откажется ли он от покупки, если ему дадут два процента отступного. Но Адлер и слышать об этом не хотел. Он только потирал руки от удовольствия. Давно уж он не помнил такой выгодной операции и уже сейчас предвидел, что, еще до того как будет переработано сырье, состояние его увеличится по крайней мере на треть.
   — Ну, скоро я разделаюсь с фабрикой, — говорил он себе.
   Удивительная вещь. С той минуты, как он увидел в отдаленной перспективе конец своей многолетней деятельности, его охватило незнакомое ему прежде чувство расслабленности. Фабрика стала ему надоедать. Он тосковал и хотел куда-нибудь уехать. Не раз просил он сына не отлучаться так часто из дому, побольше бывать с ним, рассказывать ему о своих путешествиях. Все чаще навещал он пастора Бёме и по целым часам беседовал о предстоящем отдыхе.
   — Я устал, — говорил Адлер. — Смерть Гославского и волнения на фабрике уже стоят у меня поперек горла.
   Задумавшись, он вдруг добавил:
   — Поверишь ли, Мартин, иногда, особенно по утрам, когда неотложная работа вступает в спор с мягкой постелью, я завидую твоему образу жизни. И нередко я говорю себе: а не лучше ли быть пастором? Никто его не проклинает, и сын его не мотает денег, и ею не ругают в газетах… Но это глупости! Я, видно, начинаю стареть.
   И, как недавно считал дни своего пребывания на фабрике Гославский, на могиле которого не успела еще осесть земля, так теперь считал месяцы старый фабрикант.
   — До июля будущего года должен быть переработан весь хлопок. В июне надо будет дать объявление о продаже фабрики. Не позже августа я получу за нее деньги, так как отдавать фабрику в кредит я не собираюсь, а в сентябре… Фердинанду я ничего не скажу до последней минуты. Вот обрадуется мальчик! Деньги я, конечно, положу в банк, а жить буду на проценты, не то этот шалопай все промотает в два-три года, и на старости лет мне придется поступить куда-нибудь главным мастером… Ха-ха-ха!
   Иногда ему снилась высокая, чуть не до неба, гора; из нее вырывался огонь, а он, со свойственным ему упорством, взбирался на вершину. Не раз во сне он поднимался на воздушном шаре высоко, высоко, туда, откуда звезды кажутся больше. То вдруг он видел толпы нарядных, красивых танцоров, наполнявших бесконечные анфилады пышных гостиных. Но повсюду он был один. Фердинанда не было с ним.
   Проснувшись, он думал:
   «Этот бездельник совсем отучил меня от своего общества, я даже не вижу его во сне. Если мы проживем так еще несколько лет, я забуду, как он выглядит».
   Но сына своего он любил все сильнее; потому и позволял ему беситься вне дома, потому и не удерживал при себе, что слишком его любил.
   — Как я могу приковать мальчика к фабрике, если она опротивела мне самому? Какое ему дело до того, что я скучаю по нем? Он ведь молодой, а я старик. Ему и нужно развлекаться с молодежью, а у меня свое развлечение — работа.
   На следующий день после ярмарки старый фабрикант совершал, как обычно, обход всех мастерских и конторы. Многие рабочие были вчера на ярмарке, и сейчас по всей фабрике передавались рассказы о проделках Фердинанда — разумеется, сильно преувеличенные. Говорили, что он закупил обеды во всех ресторанах и что каждый шляхтич, которому хотелось чего-нибудь поесть или выпить, должен был сперва поклониться молодому барину.
   Адлер вначале посмеялся над проделками сына, но, приблизительно подсчитав, во что это должно было обойтись, стал мрачен.
   — Этот бездельник, — сказал он бухгалтеру, — промотает весь наш барыш от повышения цен на хлопок. Сколько хлопот у меня с этим сумасшедшим!
   Во дворе стояли подводы с хлопком, и специально нанятые для этого грузчики переносили его в склады. Адлер постоял немного, посмотрел, как они работают, затем, обойдя склады, настрого запретил курить и вернулся в контору.
   У ворот две женщины оживленно разговаривали с привратником, но, заметив Адлера, убежали.
   Старик не обратил на это внимания.
   Из конторы выскочил с растерянным видом какой-то служащий. В кассе бухгалтер, его помощник и кассир, забившись в угол, совещались о чем-то с явными признаками волнения. При виде хозяина они бросились к своим столам и склонились над бумагами.
   Адлеру и это не показалось странным. Вчера была ярмарка, и служащие, наверно, рассказывают друг другу какие-нибудь сплетни.
   В приемной Адлер столкнулся лицом к лицу с незнакомым мужчиной. Посетитель был чем-то расстроен и встревожен. Он быстро расхаживал по комнате, размахивая руками. Заметив огромную фигуру фабриканта, он вдруг остановился и спросил в замешательстве:
   — Пан Адлер?
   — Да, — ответил фабрикант. — У вас какое-нибудь дело ко мне?
   Посетитель долго не отвечал, у него дрожали губы.
   Фабрикант пристально разглядывал его, стараясь угадать, кто он и чего он хочет. Незнакомец не был похож на просителя, желающего получить место в конторе. Скорее это был богатый шляхтич.
   — У меня к вам важное дело! — наконец сказал посетитель.
   — Не угодно ли пойти ко мне домой? — спросил Адлер, решив, что с таким возбужденным человеком лучше разговаривать не при служащих: может быть, он собирается предъявить ему какие-нибудь претензии?
   Посетитель заколебался, но тотчас ответил:
   — Да, пойдемте к вам… я уже был там…
   — Вы искали меня?
   — Да… потому что… видите ли, пан Адлер, мы… привезли Фердинанда…
   Адлер был так далек от мысли о каком-нибудь несчастье, что спросил веселым тоном:
   — Неужели Фердинанд так напился на ярмарке, что его пришлось отвозить?
   — Он ранен, — ответил гость.
   Они уже подходили к дому. Адлер вдруг остановился.
   — Кто ранен? — спросил он.
   — Фердинанд.
   Старик всплеснул руками.
   — Ногу сломал, шею свернул? Что случилось?
   — Он ранен… пулей.
   — Пулей? Он? Каким образом?
   — Он дрался на дуэли.
   Красное лицо фабриканта сделалось кирпичным. Они были уже на крыльце. Адлер бросил шляпу и вбежал в открытую дверь… Он даже не спросил, кто ранил его сына. Не все ли равно?
   В первой комнате он увидел слуг и еще одного незнакомца. Фабрикант растолкал всех и очутился возле дивана, на котором лежал Фердинанд.
   На раненом не было ни сюртука, ни жилета. Лицо его так ужасающе изменилось, что в первую минуту Адлер не узнал собственного сына. У изголовья его сидел доктор.
   Адлер глядел… глядел… Потом опустился на свободный стул и, положив мощные руки на колени, сказал сдавленным голосом:
   — Что ты натворил, негодяй!
   Фердинанд посмотрел на нею с неописуемой грустью. Он взял руку отца и впервые — с очень давних пор — поцеловал ее.
   Адлер вздрогнул. Он остолбенел.
   Фердинанд заговорил медленно, поминутно останавливаясь:
   — Я должен был, папа… должен! Все нас ругали… шляхта… официанты, газеты. Говорили, что я мотаю деньги, а ты грабишь рабочих… Скоро… нам стали бы плевать в глаза…
   — Не утомляйтесь! — прошептал доктор.
   Старик, широко разинув рот, наклонился над сыном, смотрел на него, слушал. Весь вид его выражал величайшее изумление и скорбь.
   — Папа, спаси меня! — вскрикнул Фердинанд. — Я обещал доктору десять тысяч…
   Тень неудовольствия скользнула по лицу Адлера.
   — Почему так много? — спросил он машинально.
   — Потому что я… умираю… Я чувствую, что умираю…
   Старик вскочил.
   — Да ты с ума сошел! — закричал он. — Ты поступил глупо, мерзко!.. Но до смерти тебе еще далеко…
   — Я умираю! — Простонал раненый.
   Адлер всплеснул руками.
   — Он с ума сошел! Ей-богу, с ума сошел!
   Адлер забегал по комнате, ломая пальцы так, что они хрустели, и вдруг, остановившись перед доктором, закричал:
   — Ну, скажите же ему, что он дурак… Он говорит о смерти и думает, что я дам ему умереть!.. Тебе умереть!.. Ты обещал доктору десять тысяч? Этого мало. Доктор, — в возбуждении воскликнул старик, — я отдам за моего сына сто тысяч рублей, если есть хоть малейшая опасность. Но только за то, что он дурак, я платить не намерен. Каково его состояние?
   — Ничего особенно опасного нет, — ответил доктор, — но все же требуется тщательный врачебный уход.
   — Ну конечно! — прервал его Адлер. — Фердинанд, ты слышал, что сказал доктор?.. А если слышал, не забивай голову ни себе, ни мне всякими глупостями… Иоганн! Телеграфируй в Варшаву, чтобы приехали экспрессом самые лучшие доктора. Если нужно, телеграфируй в Берлин, в Вену, наконец в Париж. Доктор, дайте, пожалуйста, адреса самых знаменитых. Я заплачу. У меня есть чем заплатить…
   — О, как мне страшно! — простонал Фердинанд, заметавшись на диване.
   Отец припал к нему.
   — Успокойтесь! — сказал доктор.
   — Папа! — крикнул раненый. — Папа, дорогой, я уже не вижу тебя…
   На губах его выступила кровавая пена. Лицо исказилось ужасом и отчаянием.
   — Душно! — закричал Фердинанд.
   Он вскочил с дивана и, протягивая руки, как слепой, подбежал к окну. Вдруг его руки бессильно опустились. Он двинулся назад, пошатнулся и упал на диван, ударившись головой о стену.
   Потом еще раз обернулся к отцу, широко и с трудом раскрыл глаза, и две слезы повисли на его ресницах.
   Адлер, дрожа всем телом, сел, обессиленный, возле него и стал вытирать своими большими руками мокрое от слез лицо и пену на губах.
   — Фердинанд! Фердинанд! — шептал он. — Успокойся. Ты будешь жить, я отдам все свое состояние.
   Вдруг он почувствовал, что сын тяжелеет в его объятиях и валится.