Радов Егор. Якутия

   - Ну и что же делать? - озабоченно спросил Софрон.
   - Вам надо будет лететь до Чульмана, а там в Нерюнгри, или прямо в Чульмане договориться, чтобы вас привезли в Алдан на машине. Придется так.
   - А это далеко?
   - Да нет, километров двести пятьдесят, правда вечномерзлотные советско-депские дороги...
   - Ну и похождения!.. - ошарашенно проговорил Софрон.
   - Что, надоело странствовать по миру? - насмешливо спросил Саха.
   - Для меня это лучшее время в моей сегодняшней полуглупой, длинной, как якутское шоссе, жизни! - торжественно сказал Абрам Головко, булькнув кальяном.
   - Я по жене соскучился... - грустно проговорил Жукаускас.
   - Ничего, - жестко произнес Саха. - Ничего. Якутия требует странствий. Надо полететь туда через <не хочу>. Как лекарство!
   - Послушайте> - устало сказал Софрон, - ну, может быть, вы знаете, где, хотя бы примерно находится этот последний агент? На Индигирке, на Колыме?..
   - Да все возможно! - выкрикнул Саха. - Но я не знаю! Я говорил Дробахе: дай мне координаты, и я сам все сделаю, мы бы уже осуществляли прекраснейший план. Может быть, в Якутске уже сегодня бы рос не тальник, а нежный бамбук!
   - Ох! - мечтательно выдохнул Софрон.
   - Но он заладил: конспирация, да конспирация. И вообще, говорит: <Я не знаю>. Вот и получается. Но ничего, когда вы все сделаете, вы сразу получите полмиллиона. И мемориальные доски на роддомах, где вы появились на свет. Уже это я вытребовал от Дробахи.
   - Правда?.. - трепетно спросил Софрон.
   - Правда.
   - А можно будет потом поселиться... ну, скажем... здесь, у вас?
   - Посмотрим, приятели, посмотрим! - важно сказал Саха. - Конечно, не так просто получить гражданство в городе Мирном, но с моей поддержкой...
   - Какой же это все маразм... - проговорил Абрам Головко.
   - Милый> - сказал Саха, - ничего страшного. Давайте теперь пить, танцевать, слушать нашу музыку и смотреть мои картины!.. В конце концов, вся эта политика - дерьмо, и она нужна нам только для того, чтобы получить свои деньги, блага и удовольствия, и заниматься всякими желанными вещами с легким чувством подлинного наслаждения и страсти! Баанай!
   - А когда же нам лететь? - тихо спросил Софрон.
   - Завтра вечером. Завтра вечером! Билеты я вам куплю!
   И Саха, загадочно улыбаясь, медленно встал со своего места и подошел к ореховому большому шкафу у камина; нежным прикосновением тонкого мизинца он нажал изумрудно-зеленую кнопку на каком-то черном магнитофоне, проигрывателе, или радио, и тут же произошло открытие шума, воздушный звук во всей комнате, и из глубины шуршащего пустотой фона явилась невероятно восторженная, неразрываемая на части, хотя и состоящая из своеобразного клубка всевозможных звучаний, музыка, похожая на буквенную арабскую ювелирную вязь, прекрасную, словно ожерелье, и заключающую в себе бездны красивого смысла и откровений. Она лилась из стен, сверху и снизу, как будто пузырящаяся мятная бодрящая жидкость, заполняющая вдруг пространство, как некий расплавленный, тягучий щербет, затопивший окружающее своей ласковой приторностью; она входила в души, умы и тела всех, подвластных ей, словно неостановимая, невидимая, смертоносная нейтронная волна, испускаемая неожиданно разорвавшимся, стратегическим сокращенным снарядом; она умерщвляла эти души, умы и тела, преобразовывая их в радостную единую сущность, вожделеющую высшей музыки, и преисполненную смехом, добротой и призрачным блаженством; и она истинно звучала и истинно существовала, будто доисторический, дословесный первоголос, обращающий нечто невразумительное в мир. Возникли барабаны, гул, гром и стрекот каких-то веселых странных инструментов, создающих пестрый, словно цветная кутерьма красок бездарной претенциозной картины> ритм, дышащий, спотыкающийся, подпрыгивающий, и стучащий четырьмя сердцами вразнобой, как больной бешеный зверь, кувыркающийся на огромных нереальных литаврах среди живой умиротворенной гармонии леса, неба и тихой почвы. Ритм сочленялся с голосами, торжественными органными звуками, писком и басом, словно веревочки у куклы в театре, проводящие к ней импульсы игрушечной жизни. Саха, будто факир, изображающий шамана, распахнул свой шелковый халат, сделал вдохновенное лицо, которое вдруг зажглось каким-то предчувствием волшебства, поднял вверх обе руки, растопыривая пальцы, как шарлатан, демонстрирующий свою связь с космосом, быстро взмахнул правой волосатой ногой, со стуком поставив ее обратно на пол, и потом, гикнув, как рыгающий скоморох, ринулся в бешеный идиотский танец, чуть не опрокинув низкий уютный столик темного дерева, за которым сидели Жукаускас и Головко, и на котором стояли тарелки, рюмки, бутылка <жиздры> и бутылка <чучи>. Саха откинул голову назад, словно истекающий слюной дебил с некрепкой шеей, выпучил глаза, показывая свой экстаз и наслаждение, развел руки в обе стороны, как актер, играющий роль гуся в детской сказке, и начал вихлять задницей, руками и торсом в ритм музыке, будто свихнувшаяся проститутка, которую зациклило на моменте привлечения клиента. Он танцевал, он закатывал глаза, он был переполнен удовольствием. Он начал покрикивать, подсвистывать, подхрюкивать. Он припрыгал к столику, взял Головко за руку и весело посмотрел ему в лицо.
   - Мой милый, пойдемте ж попляшем; дансандо мой танец, мой ранец, мой сансц! Ведь это ж мирненская <якутка>!
   Он помолчал, потом стал напевать под музыку:
   Играо мирнинг якутису
   Во сне увндео агдрису
   Шейк, май пнса, девчоночка,
   Брейк, якутка, юбчоночка!
   - Давайте выпьем... - тихо предложил Софрон.
   - Отзалунь-ка! - крикнул Павел Амадей Саха, махнув на него. - У нас тута, в Мирном, каждый сам знает свой шмат. Мне в шмат, а ты? Кого тяготит моя радость?
   - А мне не в шмат, - твердо сказал Жукаускас.
   - А?! - огорченно воскликнул Саха, отпустив руку Головко и переставая пританцовывать. - Ладно, рсбя, пидсмо в бассейн, у меня е бассейн, там усирательная водичка, мы будем делать бюль-бюль! Ну?! Быстро-быстро-быстро. Уа! Он опять взял Головко за руку и резко дернул на себя, так что Абрам немедленно оказался на ногах.
   - Это все кино, - произнес он.
   - Ну и что! - сказал Жукаускас. - Ну и пойдем! Но я возьму с собой капельку <чучи>.
   - Да хоть <жиздры>! - крикнул Саха и немедленно устремился вперед, вон из этой комнаты, где была музыка, стол, камин и рога каких-то животных. Головко поплелся за ним, многозначительно улыбаясь. Софрон Жукаускас встал, взял со стола бутылку и рюмку и тоже пошел следом. И они все вышли в одну огромную, орехового цвета, дверь.
   Пройдя комнаты и коридоры, они оказались в приятном вечернем внутреннем дворике, огороженном бежевым забором; светили мягкие синие круглые фонари, струящие повсюду свое меланхолическое размытое сияние; стояли белые стулья и стол, посверкивающие в полутьме, как жемчужные зубы какого-нибудь киноактера в свете прожектора ночью; и в центре был прямоугольный бассейн, наполненный голубизной мерцающей таинственной умиротворенной воды, и гладь его звала в его глубь, и не было на небе Луны, которая отразилась бы в нем.
   - Друзья! - патетически воскликнул Павел Амадей Саха, встав у края бассейна. - Насладимся же реальностью, данной нам в Мирном! И пусть страхи ваши улетучатся, как сдуваемая с книжной полки пыль, и пусть решимость ваша увеличится, как воздух в надуваемой велосипедной камере! Давайте купаться, плескаться, любиться! Ведь жизнь - это бассейн, разве нет?!
   Он отбросил халат красивым жестом и остался в ярко-розовых блестящих трусах. Он хлопнул себя руками по животу, издал какой-то победный клич и бухнулся в воду. Раздался резкий всплеск, и несколько брызг, словно молниеносные иголочки, ожгли щеку Жукаускаса.
   - Я тоже купнусь, - сказал он, расстегивая пуговицу на своей рубашке.
   - Я поплаваю, - басом проговорил Головко, немедленно раздеваясь.
   Софрон подошел к столику и поставил бутылку с рюмкой на него. Абрам обнажил свое атлетическое тело, встал в стойку борца и начал дрыгать большими, литыми мускулами груди; Потом он снял свои аккуратные черные трусики, выставляя напоказ длинный толстый член и поджарую спортивную попку, которая отчетливо забелела на остальном загорелом теле. После этого он немедленно подошел к бассейну, слегка подпрыгивая, как готовящийся к очередному тайму футболист, завел обе руки за спину, пригнулся, и красиво прыгнул в воду, почти бесшумно войдя в нее.
   - Браво! - раздался визжащий голос откуда-то из левого угла бассейна, Софрон посмотрел туда, это был Павел Амадей Саха, висящий на бортике и вожделенно взирающий на плывущего абсолютно правильным баттерфляем Головко.
   - Что ж, и я туда... - задумчиво прошептал Софрон, быстро оголил себя, и, оставшись в цветастых семейных трусах, <солдатиком> прыгнул в воду.
   И они начали плавать там, наслаждаясь свежестью вечерней воды, звездным небом над ними и прекрасной радостью внутри них. Головко, точно заведенная машина, не оборачиваясь и не останавливаясь, плыл туда и обратно, каждый раз изящно отталкиваясь от борта, словно дрессированный обитатель дельфинария. Саха, зависнув в углу, следил за его большим плывущим телом своими горящими глазами, вертя головой, совсем как специальная телекамера, установленная у входа в некоторые организации для наблюдения над входящими и проходящими. Жукаускас, прилежно работая руками и ногами, плыл по-собачьи по диагонали бассейна, все время норовя столкнуться с Головко, и постоянно отфыркивая воду. Наконец, через какое-то время, Головко вдруг не оттолкнулся от борта, а наоборот, на миг замер, шумно выдохнул воздух ртом, и, подтянувшись, выпрыгнул из бассейна. Жукаускас поплыл дальше, Саха спросил:
   - Вы все, мой дорогой?! Я тоже кончаю; разрешите, я вытру вам спинку, можно?!
   - Ну, - мрачно сказал Головко.
   Саха немедленно выскочил из воды, куда-то убежал, принес огромное полотенце ядовито-зеленого цвета, подбежал к Абраму и стал вытирать ему спину.
   - Вот, вот, вот... И вот здесь. И вот тут, и вот там.
   - Эй вы, вы чего это?! - недоуменно воскликнул Головко, обнаружив, что правой рукой Саха поддерживает его мошонку, поглаживая, а левой норовит залезть ему в жопу.
   Павел Амадей потупил взор и защебетал:
   - Ну я... Ну немного... Ну вот здесь... Ну хотите - вы... Дай в рог, а? Ну быстро, ну ты такой красивый... Я все буду, можно поцеловать тебя? Такие мышцы... Я только посмотрю...
   - Да иди ты на хер, педрила! - злобно сказал Головко, одним движением руки отбросив от себя Саха.
   Тот упал рядом со столиком, выронив полотенце, как-то ойкнул и заплакал.
   - Вот вы... Вот вы какой... Не можете... Да, я - такой... Что же тут такого... Нас, знаете, сколько? Трудно что ли? Всего-то прошу в рот... Или так... Ну и ладно.
   Павел Амадей Саха вскочил, бросил злобный взгляд на надевающего трусы Абрама и быстро заговорил:
   - Ну и хорошо. Не хочешь - не надо. Я насиловать не буду. Все, мальчики, я пошел спать. Я приготовил вам спальни, там увидите. Прямо, потом одна - налево, а другая - направо. Там есть постели и халаты. И хрен с вами. Это не повлияет на наши официальные связи. Завтра проведете день, потом отбудете. Имею честь!
   И он немедленно куда-то удалился, громко хлопнув дверью.
   - Смотри-ка, - хохотнув, сказал Головко, - этот педик что-то еще из себя воображает. А я бы им всем яйца поотрезал! Фу, какая же это все-таки гадость! Жукаускас, все так же плывущий по-собачьи на середине бассейна крикнул:
   - Ну зачем вы так! Человек не виноват! Можно ведь помягче!
   - Помягче ему надо было бутылку вставить в задницу! - сурово проговорил Головко.
   Тут дверь открылась и выбежал Саха, неся перед собой огромного надувного резинового мужчину с большим розовым членом в состоянии эрекции. Он поставил его на землю, укоризненно посмотрел на Абрама и сказал:
   - А ты мне и не нужен. У меня вот что есть - лучшая модель. Просто машина любви!
   От сети, от батарейки. Я кончаю восемь раз! А когда я его - он визжит и кричит,
   как прекрасная волшебная принцесса на брачном ложе в первую ночь с Властелином
   Зари. Ясно тебе?!
   Он хлопнул резинового мужчину по спине, и тот тут же мертвенно мигнул своими
   длинноресничными веками, совсем как детская кукла в легком платьице, совершенно лишенная каких бы то ни было членов, или наоборот.
   - Ну и обсоси его, - презрительно проговорил Головко и отвернулся.
   - Ишь какой! - возмущенно сказал Павел Амадей Саха. - А вот у него тут, между прочим, есть задний проход. Очень узкий и страстный.
   Он развернул мужчину и развел обеими руками его резиновые ягодицы. Потом правой рукой он схватил за его нижнюю резиновую губу на безжизненном лице.
   - А вот здесь у него рот. И превосходная смазка! - проговорил он обиженным тоном.
   Головко одевался, не смотря ни на Саха, ни на его мужчину. Саха помолчал, пощелкал пальцами, потом вдруг повернулся, нагнулся, сиял штаны и показал жопу.
   - Вот вам! - выкрикнул он, просовывая лицо между ног. - Идите в жопу!
   После этого, он быстро подхватил своего резинового любовника и убежал.
   - Ну и дуронька же этот Саха! - добродушно усмехнулся Головко, повернувшись к бассейну, где все еще плавал Жукаускас. - Друг мой! Пойдемте спать, пойдемте ляжем в прекрасную, мягкую великолепную постель. Давайте жить, давайте наслаждаться, давайте любить друг друга! Ведь мы в Якутии, и мы существуем. Вам нравится там плыть? Плывите, мое ближайшее существо, и вы откроете новый свет и мир.
   Софрон Жукаускас застыл посреди бассейна. Он смотрел вверх, и руки его почти не двигались под водой.
   - Я, кажется, что-то понял, - сказал он. - Может быть, это самое лучшее мгновенье.

Замба седьмая

   Как поездка по сияющему шоссе восторженной светлой ночью, как фейерверк секунд, заключающих в себе истинный смысл прекрасных тайн, как цель, зажженная вдали великим светом других стран, как путь вверх - такой была дорога, существующая здесь, и по ней шли Софрон и Абрам, и их души трепетали от счастья находиться здесь сейчас, и реальность была повсюду, словно пространство, образованное сотворением мира.
   Впереди был целый день: встреча с Павлом Амадеем Саха в пять часов вечера в баре <Порез>, предстоящий улет в Чульман, и что-нибудь еще, - а здесь был Мирный, ласковый, как любящая дочь, или жена, и небоскребы сияли на солнце блестящими цветами, и где-то, не так далеко, тек великий Вилюй, и его вода была бездонно-синяя, словно небо над ним. Они шли в этом Мирном, не торопясь никуда и как будто не желая ничего; вокруг проносились пестрые торопливые существа, устремленные туда, или сюда; машины и мотоциклы ехали по проезжей части, создавая единый шумный поток, откуда доносились дебильные музыкальные ритмы, улицы благоухали цветочными запахами южного блаженства, словно ботанический сад, и румяные сосиски продавались за углом, как и везде в мире, и хотелось заплакать при взгляде на густую желтизну их горчицы, и на скоротечную убогость их бытия. Жукаускас и Головко, словно нереальные гости из другого мира, проходили как будто сквозь здешнюю буйную, блистательную действительность, которая функционировала во всех мыслимых видах и обличьях, как сложный прибор, и в то же время была нарочито, убийственно спокойной, будто правильно понятая мирская суета, не затрагивающая истинной сущности свышерожденного субъекта. Улицы были невыносимо чисты, как гладко выбритые щеки мужчины-манекена, рекламирующего пуловер; дома были аккуратными и совершенными в своем роде - совсем как аппетитные домики на проектном столе какого-нибудь одаренного архитектора, сконструированные его любящей, прилежной рукой; растительность скверов была четко подстриженной и походила на ухоженную щетину жестких усов некоего франта, надушенного цветочным одеколоном, напоминающим интимный привлекательный аромат скверов; и вывески на домах были яркими и резко контрастирующими с приглушенными, комнатными оттенками домов, как цветастый галстук молодого жениха, оттеняемый его шикарным однотонным костюмом. Все вызывало звенящую радость немыслимой восхитительности жизни, и можно было улетать обратно, или упасть в ленскую речную волну, - это все был Мирный, это все было в Мирном, это все было, и здесь располагался город, существующий посреди страны под небом, и божественность сверкала в каждом великом камне, составляющем бордюр его тротуара.
   Мирный - любимая якутская любовь, сон о вере, ставший чудом и грезой, высшая звезда, упавшая из небытия в свет, заря, вспыхнувшая алмазом свершения. Все могло быть в Мирном, он был истинным городом вдали от льда, и он был именно сейчас вот здесь, и не стоило открывать глаза, или делать шаг, или улыбаться, ибо золотая душа вырастала из космического тела духа города, и четырехцветный шестиполосый флаг развевался на маленькой избушке, прекрасной, как отчий дом. Ведь есть шика, а есть сыка, но есть святое, и если есть Якутия, то есть Мирный, а Мирный - это зуб мудрости якутской, ее пищевод, ее целеустремленный всадник в авангарде доброго войска без слонов, ее нежная старушка-мать, умирающая от счастья жить в своей стране, ее сын, воплощающий лучшее, что может быть - своего рода <якутизм>; ее тайна. И Мирный - мир, и мир - якутский предел, и в Мирном есть время ставить палки в щели и время кидать палки в безгрешную девушку; и вне Мирного есть сосиски и сардельки, но лишь в Мирном они так невероятны, и, поэтому, Мирный - это таежное чудо, нереальная планета волшебства, праздник животворной запредельной силы посреди красивой природы, подчиняющейся общему детерминизму вещей. Рожденный в Мирном рожден в душе своей, так же, как рожденный в Якутии создан в образе своем. И жидкость Мирного есть хлеб. Жукаускас и Головко, словно истинно существующие хозяева своего мира, шли по ровному тротуару среди разных существ, и они смотрели перед собой, не закрывая глаз, и какая-то красота сквозила в каждом их движении и во взгляде. Было тепло, светило солнце, был полдень - и он был первым.
   - Мне все-таки нравится это географическое пространство, где мы находимся сейчас, - сказал Софрон, не понимая своих слов.
   - Здесь отпадно, - согласился Головко. - У вас есть еще деньги?
   - За завтраком этот Саха дал мне двести рубляшников на всякие развлечения, как он сказал. Я ел яичницу с ветчиной и пил какао.
   - Не могу видеть этого пидораса! - воскликнул Головко. - Вы хоть позавтракали, а я решил не выходить.
   - Ну и зря. Он был обходителен, как заботливая няня.
   - У, жопник чертов! - выругался Головко. - Но я не хочу есть. Я потом съем кусочек мамонта, а сейчас мы погуляем с вами. Можно что-нибудь посетить. Какое же это все же наслаждение: видеть будущее страны в настоящем!
   - Якутия вся будет такой! - немедленно вскричал Софрон и поднял вверх зажатый кулак. Ни один прохожий не обернулся.
   - Тише, дружище... - проговорил Абрам, беря Жукаускаса за локоть, - мы же все-таки на ответственном задании, надо соблюдать. Давайте-ка отдохнем!
   - Давайте, - прошептал Софрон.
   Они пошли дальше, и шли довольно долго, пока не пришли на круглую площадь, по которой не ездили машины и на которой возвышался маленький открытый стадион зеленого цвета, и возле его входа толпились какие-то старые люди, а прямо под желтым стендом, рекламирующим тампоны фирмы <Утренняя Заря> стоял человек в красном костюме с мегафоном и отчетливо произносил:
   - Господарики-сударики! Мои дамы! Дитятки! Вас приглашает комрадовый трест <Зук> на соревнование-компетицию слепоглухонемых старичков. От семидесяти годин! Кросс с препятствиями и интегральные прятки. Двадцать пять рубляшников с рожи. Попрошу, попрошу, попрошу!!! Аужэлей, зизей! Инвали-до безо спорта яко пенис без яичек - гы-гы-гы!.. Вас приглашает <Зук>!
   - Вы видите? - сказал Головко.
   - Как это так?! - спросил Софрон.
   - Хотите пойти? - предложил Головко.
   - Я что - трехнутый?! - возмутился Софрон.
   Головко подошел к четырем пожилым женщинам в тренировочных костюмах, потом вернулся обратно.
   - А я пойду. Это же восхитительная прелесть - такой невероятный способ проводить время. Может быть, здесь нам откроется внутреннее зрение, или произойдет чудо, которое изменит все. Неужели вам не надоели обычные зрячие рыла?
   - Вы - чудик! - воскликнул Жукаускас, засовывая руку в карман. - Мне, конечно, все равно, и даже любопытно, и я могу пойти с вами, хотя мне более по душе был бы стриптиз в полутемном зале вечером, но неужели не лучше купить какую-нибудь замечательную одежду или магнитофон на наши деньги, и вообще - посмотреть, что, собственно, здесь продают в магазинах и киосках?!
   - Вы рассуждаете, как обыватель! - высокомерно сказал Головко. - Магазины, тряпки, железки... Вам дается уникальная возможность узнать настоящие нравы иного общества, существующего здесь тайно, наподобие Шамбалы, Китежа, или страны Женщин, а вы хотите вместо этого заняться постыдным мещанством, распространенным в самых рядовых районах планеты и недостойным возвышенных существ. Или вы просто-напросто вещист?
   - Да нет... - проговорил Жукаускас, покраснев. - Я ничего не имел в виду, я хотел только глянуть, пройтись... Сумочки у меня нету, маечки... Конечно, я понимаю, что слепоглухонемые старички поважнее...
   - Тогда вперед! - жестко сказал Головко. - Давайте рубляшники - и туда. Ну?
   - Вы очень категоричны, - промолвил Софрон, доставая синий бумажник.
   Головко размахнулся и ударил его по плечу.
   - Бросьте, напарник мой дорогой! Ведь это же просто гениальное приключение, ради таких мгновений стоит жить! Быстро пошли.
   Через некоторое время они оказались в шестом ряду сектора <Г> этого стадиона, заполненного людьми примерно на одну десятую, и внизу на беговой дорожке стояло восемь старцев в атласных трусах и ярких разноцветных майках, и они все подпрыгивали, блаженно улыбаясь, как йоги, достигшие своей высшей стадии, и махали руками. На зеленом поле возвышались какие-то низенькие черные палатки, лежали большие бетонные трубы, и был еще своеобразный лабиринт, построенный из досок. Рядом с ним располагалась настоящая детская площадка из качелей, каруселей, песочницы, горки, шведской стенки и брусьев, и были спортивные снаряды - конь, козел, кольца, перекладина, и тренажеры сложной системы для накачки мускулов. По всей беговой дорожке были поставлены, построены и проложены разнообразные препятствия - деревянные столбы, лужи, ямки и небольшие заборчики высотою до колен. Играла тихая бодрая музыка, и слышался шум разговоров.
   - Я хочу есть, - сказал Головко.
   - Внимание! - раздался радостный бас из многочисленных громкоговорителей. - Ахтунг-шисн! Фить-фить! Мы усе рады приветствовать наших славных ситизенчиков эдеся на компетиции. Сумма идет в наш трест <Зук>! Уа! Ща мы начнем соревнование имени Юлиуса Усун-Ойуна, выдающегося слепоглухонемого. Якутское двоеборье - <писиах> - состоящее из двух частей: кросс с препятствиями и интегральные прятки, или же <слепой цикл>. Напоминаю: восемь участников от семидесяти лет, ни разу не видевшие и не слышавшие мира, будут бежать-бежать-бежать, а потом должны достичь детской горки, двигаясь по схеме: палатка, лабиринт, конь, козел, песочница, брусья, перекладина, тренажеры. И они должны там прятаться! А если один коснется другого, тот отступает на этап! Вот так! Надо достичь горки и избежать соперника! Побеждает первый достигший горку. Приз - медаль!
   - Занятно, - сказал Софрон.
   - Называю ихние именашники, - продолжал голос. - Дима, Петя, Софрон, Джим, Пафнутий, Идам, Альберт, Израиль. Они актируют интуицией! Осязание и нюх, и нечто большее, если хотите. Через две с половиной минуты будет старт!
   Старики все так же прыгали и улыбались, и тут к ним подошли люди в оранжевых костюмах, взяли за руки и повели к стартовой площадке. И каждого установили на свою полосу.
   - Вы их различаете? - спросил Софрон.
   - Вы сами, что ли, слепой! - раздраженно воскликнул Головко.
   - У меня минус, - признался, Софрон.
   - Вон же у них на майках написано - <Софрон>, <Израиль>...
   Жукаускас сощурился.
   - Да! - крикнул он. - Я увидел. Я буду болеть за своего тезку, а вы?
   - Я срал надвое это, - мрачно сказал Головко.
   Тот, у кого на желтой майке было написано <Софрон>, был высоким костистым стариком с прекрасными льняными волосами и румяными щеками. Идам был приземистым негром. Дима стоял ближе всего к зрителям, а Петя производил боксирующие движения руками, как будто готовился к поединку. Они все приняли характерную стартовую позу, и за каждым из них встал человек в оранжевом костюме. Эти люди в костюмах одновременно отвели назад правую руку, словно готовясь в нужный момент шлепнуть своих старичков по заднице, или спине, и замерли. Софрон спросил:
   - Что это?
   - Они их кольнут по сигналу иголкой в попку, - сказал вдруг человек, сидящий справа. - Нужно ведь как-то дать старт! Пистолет-то старички не услышат, а флажок не увидят.
   - А как же они будут бежать? - заинтересовался Жукаускас.
   - Увидите, приятель. Зрелище преуморительное.
   - Готовьсь! - рявкнул бас в громкоговорителе. - Целься... Вотри!
   Тут же иголки безжалостно вонзились в старые зады соревнующихся; они вздрогнули, Альберт даже издал какой-то протяжный вопль, и они все бросились вперед, образовав запутанную кучу из своих неуклюжих тел, и начали отбиваться друг от друга руками и ногами, пытаясь куда-то вырваться, хотя понятие направления было для них столь же условно, загадочно и чудесно, как, наверное, свет, или музыка,
   - но их на самом деле влекло к началу препятствий и к победной горке, сулящей медаль, и истинная воля, знающая смысл и цель, переполняла их, словно подлинное откровение, явившееся среди тьмы и безмолвия. Петя побежал направо, сошел с дорожки и врезался в барьер, отделяющий трибуны со зрителями, Джим медленно пошел, нащупывая правой ногой путь перед собой, Израиль побежал трусцой, двигаясь в сторону детской площадки, а Софрон развернулся и быстро бежал в обратном направлении. Идам и Пафнутий столкнулись и упали, и теперь никак не могли встать, потому что их ноги запутались, а сзади о них споткнулся Альберт и со страшной силой рухнул на дорожку, перепрыгнув своих конкурентов и ободрав себе щеку. Дима двигался влево. Во всем этом был подлинный разброд; некое броуновское человеческое движение, не имеющее видимой цели, но обладающее строгим внутренним законом,