Радзиевская Софья Борисовна. Лесная быль. Рассказы и повести

   — Ишь ты! — воскликнул он. — Это он чего?
   — Есть хочет, — с гордостью ответила я. — Он всегда с нами ест. — И, присев, я поставила ворону на землю и отломила кусочек хлеба от своей порции.
   Платочек вырвал его у меня из рук и принялся уплетать. Мальчишка удивлённо следил за ним.
   — И не боится! — воскликнул он. — И не летит никуда!
   — Ещё бы лететь! Ты попробуй, руку протяни, он тебе покажет! — вмешалась повеселевшая Катя.
   — А то не протяну?
   И рука рыжего мальчугана приблизилась к вороньему завтраку.
   — Ффф! — Платочек так и налетел на обидчика и щипнул его, да преизрядно. Перья на голове у воронёнка поднялись он положил хлеб между лапками и готов был драться дальше.
   Но мальчишка, вскрикнув было от боли, так и покатился по траве с хохотом и задрыгал босыми ногами.
   — Как хватил-то! — заливался он. — Ой, не могу! Вот умора!
   Засмеялись и мы. И вдруг почувствовали, что страх наш куда-то пропал. Наш знакомый оказался совершенно обыкновенным мальчишкой, да ещё и весёлым. Катя совсем разошлась и дёргала его за руку.
   — А ну, протяни, протяни ещё! — кричала она.
   Мы все трое дружно уплетали хлеб, а Платочек уже наелся, обсох и с прежним важным видом ходил около нас. Он нашёл большого червяка, полакомился им и был очень доволен.
   Урсик получил корочку, и огромный чёрный пёс тоже. Но теперь он уже не казался нам страшным.
   — Тебя как зовут? — расхрабрилась я.
   — Мишкой, а тебя?
   — Соня, а она Катя. А у тебя собака эта откуда?
   — Отцова. Охотничья. Зайцев гоняет — страсть!
   Весело разговаривая, мы двинулись дальше.
   Платочек сначала перелетал с ёлки на ёлку, а потом, спустившись на дорогу, побежал перед нами, торопясь и оглядываясь. На Урсика он больше садиться не решался: видно, холодная ванна пришлась ему не по вкусу.
   Потешаясь над ним, мы и не заметили, как перебежали мостик, вырубку, огороды и оказались перед нашим крыльцом.
   На ступеньках стояла мама, сильно взволнованная. Она уже собиралась идти искать нас.
   Увидев её, Мишка вдруг замолчал и попятился. Но мы дружно схватили его за руки.
   — Мама, он меня из речки вытащил, — сказала я.
   — Мы заблудились, он нас домой привёл! — добавила Катя.
   — И он ворон теперь по носу не щёлкает!
   — И у него, собака не страшная вовсе, вот! — И мы одновременно положили руки на спину лохматого Волка.
   Мама улыбнулась.
   — Ну, спасибо тебе, мальчик, — ласково сказала она. — Идите все лепёшки горячие есть. А в лес я вас одних больше пускать не буду. Видите, гроза собирается. Что бы вы одни в лесу делали?
   — Мы теперь с Мишкой ходить будем, — уверенно сказала Катя и потянула его за рукав. — Видишь, мама не сердится, идём лепёшки есть!
   Мишка сначала немного дичился и упирался. Но не выдержал и вместе с нами принялся за лепёшки. Очень уж они были вкусные. А потом мы нарвали травы для кроликов, пришёл с работы отец, и мы не заметили, как стемнело.
   Первым спохватился Мишка.
   — Мне пора, — сказал он, — идти надо.
   — Куда ты пойдёшь в эдакую темень? — сказала мама. — Оставайся ночевать. Вот разве отец беспокоиться будет!
   — Отец-то беспокоиться не будет, — отозвался Мишка. — Я как на рыбалку пойду, иной раз по две ночи дома не ночую. А может, — сказал он, пораздумав немного, — и остаться?.. — И он состроил нам такую забавную гримасу, что мы так и покатились со смеху.
   Мишке мама постелила постель тут же, на полу, и мы ещё долго перекликались и болтали.
   — Спите вы, воронята! — окликнул нас отец. — Анюта, а ты долго ещё будешь возиться?
   — Сейчас, — отозвалась мама. — Я на завтра, на выходной день, всем вам одежду чистую приготовила. Скоро всё в доме успокоилось.
 
   Утро было чудесное. Мама вынесла самовар на улицу, и мы сидели за столом, чистые, принаряженные Мишка так и сиял вымытыми веснушками и приглаженным рыжим хохолком.
   Мама уже выведала у него, что мать его умерла два года тому назад, что живут они одни с отцом в лесу. Накануне она успела выстирать ему майку, утром немного постучала швейной машиной, и Мишка оказался в чистой майке и новых трусах.
   Мы перемигивались с ним и толкали друг друга под столом ногами. Папа и мама обещали пойти с нами в лес за ягодами и зайти к Мишкиному отцу — леснику. На столе стояла вкусная каша с молоком, а над столом и на наших лицах сияло солнце.
   Даже Платочек был особенно весел. Он скакал по комнатам, таскал куски булки на крышу и только один раз подрался с Урсиком из-за каши.
   И вдруг — всё переменилось.
   Из дома выбежала Мария Яковлевна, наша квартирная хозяйка. Её лицо было красное. В руках она держала пустую коробочку.

   — Анна Михайловна, — закричала она злым, визгливым голосом. — Вот вы всегда так, с вашей добротой. Приваживаете всяких проходимцев, а у меня брошка пропала золотая. Никто как он стащил! — И она рукой показала на Мишку.
   Мы с Катей сразу перестали болтать ногами и взглянули на него.
   Вся краска сбежала с его лица, и веснушки резко выступили на побледневшей коже. Обеими руками он схватился за стул и, не отрываясь, смотрел на злосчастную коробочку, дрожавшую в жирных руках Марии Яковлевны.
   — Сейчас же пускай отдаст! — продолжала визгливо кричать Мария Яковлевна. — Пускай сию минуту отдаст, а то я в милицию пойду! В тюрьму тебя засажу, негодяй! — И, бросившись к Мише, она схватила его за плечо.
   — Не брал я вашей брошки! — крикнул вдруг Мишка и оттолкнул Марию Яковлевну так, что она даже пошатнулась. — Не брал! — и вскочил с места.
   — А кто брал? Кто? — наступала Мария Яковлевна.
   Но тут вмешался отец.
   — Вы, Мария Яковлевна, успокойтесь! — строго сказал он. — Брошку надо поискать, а набрасываться так на мальчика не годится.
   Мы стояли около Миши и держали его за руки.
   — Он не вор, вы не смеете! — кричала я вне себя.
   Мама подошла к нему.
   — Миша, — сказала она спокойно, — я тоже не верю, что ты взял брошку. Не огорчайся.
   Мишка стоял, опустив голову и крепко стиснув кулаки. Потом вдруг тряхнул головой и подошёл к маме.
   — Штаны мои отдайте, — сказал он глухо, смотря в сторону. — Домой я пойду. Не надо мне ваших!..
   — Не пускай жулика! — визгливо кричала Мария Яковлевна. — Я и на вас в суд подам! Да я…
   Она в ярости взмахнула руками и уронила на землю хорошенькую красную коробочку от злосчастной брошки.
   — Карр! — выступил на сцену Платочек. Он один до сих пор не принимал участия в скандале и спокойно сидел на спинке стула. Коробочка привлекла его внимание. Он мигом слетел, подхватил коробку и, взмахнув крыльями, отправился приспосабливать её в своё хозяйство на крышу под дранкой.
   Все невольно притихли и следили за его полётом.
   — Коробочку!.. — взвизгнула Мария Яковлевна и метнулась за ним. — Птицу и ту научили воровать!
   — Мария Яковлевна! — вдруг воскликнул отец. — Постойте-ка, брошка у вас где лежала?
   — На окне, где же ей ещё лежать? На окне зеркало. Я одевалась да на минуту отошла. А негодяй этот с окна-то…
   — Анюта, — воскликнул отец, — помоги мне переставить лестницу!
   — Да тебе-то зачем на крышу? — недоумевала мать. — Неужели за её коробкой полезешь?
   — Подожди. За чем надо, за тем и полезу, — отвечал отец уже на бегу.
   Мы все бросились помогать отцу, и через минуту он оказался на крыше.
   — Да что это за день такой, все точно с ума посходили! — воскликнула мать.
   А отец оторвал оттопырившуюся дранку и просунул руку в отверстие.
   Напрасно Платочек шипел, каркал и бросался на него.
   — Держите! — крикнул отец, и на землю полетело… Батюшки! Чего тут только не полетело!
   — Коробочку свою держите! — крикнул отец.
   — Ложка, ложка моя чайная! — удивилась мама.
   Мы с визгом подбирали пёстрые лоскутки и разноцветные обломки.
   — Да ты долго в игрушки играть будешь? — всё ещё не понимала мама. А Мишка стоял и косился на забор. Ему хотелось убежать, да мешали чужие штаны, а своих не доискаться.
   И вдруг… Папа вскрикнул и торопливо полез вниз.
   — Миша! — скомандовал он весело. — Садись за стол пить чай. Сейчас Мария Яковлевна у тебя прощение просить будет. — И торжественно подал удивлённой хозяйке блестящий маленький кружочек с красным камешком посредине.
   — Моя брошка! — вскрикнула Мария Яковлевна.
   — А вор вон где сидит, — спокойно добавил отец и показал на крышу.
   Ворона в ярости металась по крыше, собирая своё разграбленное имущество. Тряпки, кости, обрезки жести засовывались обратно в дыру под доской.
   Урсик сунулся было понюхать упавшую вниз косточку.
   Ворона стремительно слетела вниз: «А ну, так ты туда же, грабить меня?»
   Урсик взвизгнул и в ужасе понёсся к сараю, а ворона на лету догоняла и долбила его нещадно. Урсик забился под крыльцо, а она, ухватившись за кончик хвоста, тянула его обратно.
   Волк залаял. Мы засмеялись.
   Мария Яковлевна сконфуженно вертела в руках брошку.
   — Ну, что же… Я, конечно… Ну, уж не сердись, мальчик!
   Мишка отвернулся от неё и обратился к маме:
   — А я рассердился, — сказал он вдруг басом. — Очень рассердился!
   Мария Яковлевна ушла, а мы снова уселись за стол.
   Тревожное утро переходило в весёлый день.
   Один Платочек, бросив Урсика, долго ещё ворчал на крыше, обиженный и ограбленный.
   А Урсик сидел под крыльцом, высунул свой чёрный нос и подсматривал карим глазом.
   Выйти он не решался. «На этом путаном белом свете иногда не знаешь, когда и за что попадёшь в беду!» — наверно думал он огорчённо.

ПРО УЖА МАТВЕИЧА И ДЕВОЧКУ АНЮТУ

   Молодые берёзки тесно обступили маленькую полянку в густом лесу. И всё же солнечный луч ухитрился: проглянул всё-таки между кудрявыми ветками. Ему, наверное, очень хотелось дотянуться до большого, заросшего мхом пня, там, на другой стороне полянки. Наконец, он до него добрался. И тут стало заметно, что по его золотистому следу между травинками скользит что-то чёрное, блестящее. Вот оно потянулось за солнечным теплом кверху, по морщинистой коре старого пня и вдруг одним гибким движением оказалось на мягкой моховой подушке, покрывающей этот пень. Это был уж удивительной величины. Он свернулся на пне и почти закрыл его своими кольцами. Потом из середины их поднялась чёрная головка с двумя жёлтыми пятнышками, поднялась, осмотрелась и опять улеглась на середине пня. Уж больше не шевелился: приятно ведь хорошенько отогреться после долгого зимнего сна в норе, под корнями старой берёзы.
 
   — Дедушка, а это что такое? Оно живое?..
   Девчушка в красном платьице попятилась и уцепилась за руку высокого старика. Точно в ответ ей чёрная головка медленно поднялась, тонкий, как ниточка, раздвоенный язык мелькнул и исчез.
   — Ай! — испугалась девочка. — Оно так кусается? Да?
   — Эх ты, трусишка, — засмеялся дед. Да мы с ним сколько лет дружим. Уж это, Матвеич, змея некусачая. На этот самый пень лет десять греться приползает. Каждое лето. Вот как! А ты — бояться!
   — А зимой он где греется? — заинтересовалась девочка. Она всё ещё крепко держалась за руку деда, но за спину его уже не пряталась.
   — Зимой спит. В норку куда-нибудь залезет, ни тепла, ни еды не требует, пока его солнышко весной не разбудит. Я его на зиму хотел раз в избу забрать — пускай под печкой живёт, молоком питается. Да бабка твоя не пустила, боится. Говорит: уж сонному человеку в рот залезть может. Глупости это всё, да разве её переговоришь?
   — Не надо! Пусть лучше в своей норке спит… Дедушка, а он тебя знает?
   — Ещё как знает, если только за зиму не забыл. Матвеич! Матвеич! — позвал старик.
   Уж медленно поднял голову, тихо-тихо прошипел и подвинулся на пне, словно собираясь спуститься на землю.
   — Ай! — И девочка опять спряталась за деда. — Пускай он тебя не знает. Он страшный!
   Дед засмеялся.
   — Лежи, лежи, старина. Не знал я, что ты проснулся, молочка не принёс тебя попотчевать. Завтра принесу.
   — До свидания, ужик, — торопливо проговорила девочка и потянула старика за руку. — Дедушка, пожалуйста, пойдём скорее!
   Они ушли. Голова ужа медленно опустилась на своё место. Он, должно быть, по дороге сюда успел хорошо пообедать после зимней голодовки и теперь с удовольствием грелся, тихо шевеля блестящими кольцами. Но вот тень от соседней берёзки добралась до пня. Уж забеспокоился, неслышно спустился в траву и исчез. Травинки, чуть колыхаясь, отметили его путь.
 
   — Ты, смотри, бабке про молоко не проговорись!
   Дед вынул горшок из печки и осторожно оглянулся: бабкин сердитый голос слышался откуда-то из-за дома.
   — Ладно? Это она с козой Машкой воюет, не иначе в капусту забралась. А нам самое время идти. Поняла?
   Девочка захлопала в ладоши.
   — Знаю! Знаю! Это ты ему молока наливаешь, Матвеичу. А бутылочку куда спрячешь?
   — В карман. Она же маленькая. Ну, идём, пока бабка с козой разборку не кончила.
   — Сейчас солнышко в самый раз пенёк прогрело, — заговорил опять дед уже на ходу, закрывая за собой калитку. — А Матвеичу того и надо, знай лежит, нежится.
   — А как ты знаешь про солнышко? Ты же отсюда не видишь, — удивилась внучка. Она крепко ухватилась за руку деда и едва поспевала за ним вприпрыжку: за старым охотником угнаться нелегко. Если же за руку держаться, то и бежать легче и потом… всё-таки Матвеич дедушкин друг, а она-то, Анюта, с ним ещё подружиться не успела.
   Всё было так, как дед предсказал: пень на прежнем месте, и солнце на него светит, и Матвеич, чёрный и длинный, на солнышке греется.
   — Я отсюда очень хорошо вижу, — торопливо проговорила девочка и потянула свою руку из дедушкиной. — Отсюда даже лучше смотреть.
   — Как хочешь, — согласился дед. — Эй, Матвеич, старый приятель, ну как? Молочка спробуешь?
   — Ссс… — тихо прошипел уж и пошевелился. Он выглядел значительно бодрее, чем в первый день после зимнего сна.
   Старик вытащил из кармана бутылочку и глиняный черепок.
   — Тёплое ещё, — довольно проговорил он и осторожно шагнул ближе.
   Уж забеспокоился, приподнялся, шипение стало угрожающим. Но что это? Глиняный черепок вдруг оказался на пне, перед самым его носом.
   — Пей, глупышка, — проговорил старик и отступил на шаг. — Ишь, всполошился!
   Чёрная голова на мгновение застыла в воздухе, тонкий язык молнией метнулся и скрылся. Ну разве можно удержаться, когда молоко так близко… и тёплое, и пахнет…
   И уж не удержался. Голова на гибкой шее опустилась и прильнула к черепку. Глотков не было заметно, но молоко на глазах убывало. И вот в черепке не осталось ни капли.
   — Ссс… — опять прошипел Матвеич, покачал головой будто жалея, что мало, и спокойно опустил её.
   — Слыхала? — проговорил дед и осторожно поднял черепок. — Совсем не тот шип теперь. Успокоился и благодарит. Подумать только, змей, а тоже свой разговор имеет.
 
   Но от бабки утаить что-либо было трудно.
   — Угостил приятеля? — встретила она деда. — Знаю, знаю. Да ещё Анютку с собой водил. Дитя малое к чуду-юду на поклон. Нам её мать на что? На поправку из города привезла. А ты её до смерти напугать затеял?
   Дед Максим только руками развёл и головой тряхнул: поймала, мол, деваться некуда. А сам так забавно подмигнул внучке, что та не выдержала и расхохоталась.
   — Бабушка, я вовсе и не напугалась, — сказала она. — Нисколечко. Он разговаривать умеет, Матвеич. И дедушка всё понимает по-змеиному.
   — Головушка моя бедная, — запричитала бабка и в сердцах бросила веник, которым подметала пол. — На старости лет вон чему выучился! Да я тебя со змеиным-то разговором и в избу не пущу. Ещё змеюку христианским именем назвать додумался!
   Продолжая браниться, бабка подхватила с пола веник, и неизвестно что бы дальше случилось, если бы не внучка. Она проворно взобралась на скамейку и крепко обняла бабушку за шею.
   — Бабушка, не сердись, миленькая, — проговорила она, заглядывая ей в глаза. — Не сердись. Ну мы его по-другому назовём. Я его сама немножко боюсь, а немножко люблю, вот столечко!
   Как ни сердита была старуха, а не вытерпела — улыбнулась:
   — Ладно, коза, кого хочешь улестишь. Ну, слезай с шеи, завтракай. Только, чур, по-змеиному у меня в доме не разговаривать. Руки-то вымой, небось чуда-юда не трогала?
   — Не трогала, бабушка, — заторопилась Анюта и, спрыгнув со скамейки, побежала к умывальнику. — И дедушка не трогал, он только с ним по-змеиному…
   Ну тут дед Максим вовремя успел дёрнуть Анюту за косичку, а бабушка зашуршала веником по полу и не дослышала, так что всё обошлось благополучно.
   Вспомнил ли уж старого знакомого или заново с ним подружился — неизвестно. Но в шипении, каким он встречал теперь старого лесника, больше не слышалось ни страха, ни угрозы. Это поняла даже Анюта.
   — Дедушка, ты слышишь, Матвеич что говорит? Это, наверно, значит «здравствуйте». Правда?
   — Правда, — соглашался дед. — Чисто выговаривает: «Как, мол, поживаете?»
   — А как я ему скажу? На змеином языке? Ты меня научи.
   — Не стоит, — улыбался дед. — Ещё спутаешься, да и выйдет у тебя по-змеиному что нехорошее. У вас и дружба врозь. Ты лучше ему своим языком скажи — здравствуй, мол, Матвеич. Он поймёт.
   — Здравствуй, Матвеич, — серьёзно повторила девочка и вдруг расхрабрилась: — Дедушка, дай мне черепок, я сама ему на пенёк поставлю.

   Маленькая рука при этом немножко вздрагивала, а уж, не церемонясь, сунул голову в тёплое молоко и носом ткнулся в пальцы, державшие край черепка. Девочка вздрогнула, но черепка не уронила, осторожно отняла руку и посмотрела на деда.
   — Молодец, — похвалил он и погладил светлые косички, — настоящая лесникова внучка! Видно, мы с тобой и медведя не забоимся.
   Насчёт медведя Анюта не особенно была уверена, но спорить с дедом не стала.
   — Жалко, — сказал как-то утром дед Максим, — придётся Матвеичу сегодня без молока обойтись. Целый день дома не буду, в район ехать надо.
   Анюта посмотрела на деда и почему-то отвела глаза в сторону.
   — Я одна пойду, — тихо проговорила она. — Налей сам молока в бутылочку, а то бабушка мне не даст.
   — Ну, ну, — откликнулся старик. — Молодец, иди, коли так.
   Весёлая тропинка берёзовой рощи кончалась у самой Матвеичевой полянки, совсем близко от дома. Но, оказывается, идти по ней с дедом Максимом и в одиночку — не одно и то же.
   Анюта шла, крепко сжав в одной руке черепок, в другой — бутылочку. Ведь Матвеич ждёт, ему очень хочется молока.
   Девочка давно перестала бояться ужа, и он по обыкновению встречал её тихим нежным шипением, будто и вправду говорил: «Здравствуй, я без тебя соскучился».
   Вот и полянка. А вот и Матвеич. Но он, похоже, чем-то обеспокоен, крутится на пне, чёрные кольца так и переливаются на солнце.
   У Анюты, как его увидела, и страх прошёл. Она быстро перебежала полянку и опустилась на корточки около старого пня, прямо против блестящей головки, которая поднялась ей навстречу.
   — Ты голодный? — весело проговорила она. — Сейчас, сейчас, подожди, видишь — наливаю.
   Они до того подружились, что девочка теперь наливала молоко в черепок, поставленный на пень, и уж нетерпеливо опускал голову прямо под льющуюся струйку.
   — Пей, пей, — приговаривала девочка, всё ещё сидя на корточках. — Вкусно? Да?

   Но вдруг она замолчала и словно окаменела: совсем близко, сбоку от неё, из травы поднялась другая змеиная голова, серая, и потянулась вверх, к черепку с молоком. Она почти дотянулась до него, но тут голова ужа проворно вынырнула из молока. Две головы, серая и чёрная, оказались друг против друга. Уж зашипел. Такого злобного шипения Анюта от него ещё не слышала. Ответное шипение раздалось у самого её уха, и в то же мгновение уж бросился на серую змею. Он развернулся с такой силой, что кончик его хвоста больно хлестнул девочку по лицу, и это привело её в себя. Она вскочила с громким криком, но тут чьи-то руки схватили её и подняли в воздух.
   — Дедушка! — крикнула Анюта.
   Ловко, как молодой, дед Максим перепрыгнул через пень, подальше от дерущихся змей, и остановился, прижимая к себе испуганную девочку.
   — Чуть тебя не погубил! Чуть не погубил! — повторял он. — Я за тобой шёл, поглядеть — как ты одна справишься, не забоишься ли. Кто же про неё, проклятую, знал!
   А в густой траве, по другую сторону пня, шла яростная борьба. Гибкие тела змей взмётывались, как канаты, над травой и снова в ней исчезали. Вот они выкатились на место, где трава была редкая, и тогда стало видно, что они сплелись в одну толстую верёвку и сжимали друг друга всё крепче. Откуда-то взялись две сороки. С пронзительным криком они метались с дерева на дерево, оповещая весь лес о страшной битве. Анюта спрятала лицо у деда на плече. Она не могла больше смотреть.
   — Матвеич! Матвеич! — плакала она. — Дедушка, помоги.
   — Помочь-то нельзя, — горестно отвечал дед. — Сплелись в верёвку, одну ударишь — другого убьёшь. Что же будет.
   А борьба затихала и скоро совсем прекратилась. Серое и чёрное так и остались лежать, тесно сплетённые, по временам вздрагивая, словно разъединиться у них не хватало сил.
   И тут дед и внучка увидели, что чёрная голова впилась зубами в шею, как раз позади серой головы.
   — Постой, внученька, вот тут, на пне, — проговорил наконец дед Максим и осторожно разжал маленькие руки. — Я погляжу, какой вышел делу конец.
   Длинной палкой он попробовал расплести два тела, но неудачно — они точно окостенели.
   С большим трудом руками дед разделил их, но голова ужа словно застыла на шее гадюки.
   — Укусила она его, что ли? — проговорил дед. — Коли так, то и ему конец.
   Но вот тело ужа дрогнуло, он выпустил шею мёртвой змеи и, поднимая голову, казалось, сам спрашивал: — «Что же случилось?»
   — Матвеич! Матвеич! — со слезами повторяла Анюта.
   Дед удержал её руку.
   — Не трогай, — сказал он. — Видишь, он не в себе. Может и тебя не признать, ещё цапнет.
   Тем временем уж выпрямился, свил и распустил одеревеневшие в борьбе кольца и вдруг скользнул в траву и исчез.
   — Куда он? — спросила девочка.
   — Не знаю, — печально ответил старик. — Если не укусила его змея — жив будет, вернётся. Коли цапнула, и ему пропасть, ничего не поделать.
   Дед и внучка шли домой молча, опустив головы.
   — Дедушка, а зачем змея приползла? С Матвеичем драться? — заговорила Анюта уже у самого дома.
   — Не знаю, — задумчиво отвечал лесник. — Может и ей этот пень понравился, а может молоко тёплое поманило. Дух от него далеко идёт.
   — А Матвеич зачем на неё кинулся? Она ведь его не трогала?
   — Должно, за тебя заступился, думал — тебя она укусит. И укусила бы, если бы ты хоть маленько ворохнулась. Я-то видел, из-за куста глядел. А крикнуть не смел — всё твоё спасенье было, что ты её не тронула. Кто знает — может, и Матвеич это в своей тёмной голове сообразил. У него тоже своё рассуждение имеется: за добро добром отплатил.
   Дед и внучка были так опечалены, что даже бабка не стала их бранить — пожалела. Подробно обсудить вопрос она собралась только с котом Петькой и то когда все улеглись спать и оставили их вдвоём.
   — На змеином-то языке до чего договорились, слыхал? — сказала она ему, усаживаясь чинить деду рубашку. Но тут бабка уронила катушку, и бессовестный Петька вместо ответа сорвался с места и укатил её в дальний угол под шкаф, к своему полному удовольствию. А когда бабушка палкой достала катушку из-под шкафа, он нацелился упрятать её обратно. Тогда старуха совсем рассердилась и веником загнала его под дедову кровать. Так обсуждение вопроса и не состоялось.
 
   Горе Анюты встревожило стариков. Даже с любимой куклой Женькой только и разговоров было, что о пропавшем Матвеиче. А когда Женька отнеслась к разговору недостаточно серьёзно, она попала в угол на целый день, да ещё её прижали игрушечным комодиком, потому что держалась она на тряпичных ногах не очень твёрдо.
   На полянку дед с внучкой отправлялись ежедневно, и каждый раз дед, грустно поглядывая на опустевший пень, говорил неуверенно:
   — Да ты не расстраивайся. Приползёт Матвеич-то. Змеи травы разные знают. Вылечится.
   Анюта молча подходила к пню, заглядывала за него — не спрятался ли где, и, вздыхая, брала деда за руку.
   — Пойдём, — тихо говорила она.
   Так прошла очень грустная неделя и вдруг… Дед куда-то отлучился и вернулся чуть ли не бегом.
   — Анюта! — позвал он таким весёлым голосом, что девочка с удивлением взглянула на него. — Чуть время не пропустили. Пойдём-ка, живо!
   Девочка старалась заглянуть ему в глаза, но дед почему-то заинтересовался какой-то пичужкой и ни за что не хотел повернуть голову.
   На полянку они пришли, как полагается, в самое время: солнце ярко светило прямо на зелёную моховую подушку старого пня, а на ней… во всём великолепии своих чёрных блестящих колец мирно грелся огромный уж.
   — Матвеич! — обрадовалась Анюта и кинулась к нему.
   Уж поднял голову и нежно зашипел.
   — Пришёл!.. — прошептала девочка. — Живой!
   — Соловья баснями не кормят. — И дед протянул ей черепок и бутылочку. — Вот, тёплое. Я ведь его раньше увидел, потому и за тобой прибежал. А ну, Матвеич, старый друг, испей молочка!
   Уж с удовольствием подставил головку под тёплую струю. Он пил долго, с жадностью. Напившись, покачал головой, точно сожалея, что больше нет, и снова улёгся на место.
   А старик и девочка посмотрели друг на друга и тихо засмеялись. Как радостно встретить старого верного друга, даже если это всего только уж!